Негры во Флоренции

МАМА

Хай, америкашки! Вот было бы супер, если бы оказалось, что я действительно говорю это для вас. Я бы тогда послала вас на хуй, бараны.

Что, а? Что такоооое?! Вы считаете, что можете трахать весь мир и прикрываться рассказами про борьбу с международными террористами? Ну-ка скажите, а кто, по-вашему, не международный террорист? Все, у кого есть нефть, — террористы. Следовательно, их нужно стереть с лица земли и отнять у них нефть. Вот так вы, гниды, гады вонючие, спасаете мир. Постоянно пиздите насчет того, что воюете с терроризмом. Считаете террористом каждого, кто носит тюрбан. Кто это террористы? Те, кто разрушают ваши небоскребы? А почему вы разрушаете лачуги по всему миру? Почему вы считаете это миротворческой деятельностью, а когда вам наносят ответный удар, называете это терроризмом? Только потому, что вы сильнее? Вы факеры только потому, что вы самые сильные? Вы кое-чего не понимаете. И тем, кто носит тюрбаны, и чеченкам со взрывчаткой на тонких талиях терять нечего. Кто вам гарантирует, что один из нас, какой-нибудь псих, не изготовит бомбочку, благодаря которой наш сраный шарик взлетит в какую-нибудь сраную атмосферу, или стратосферу, или еще хрен знает куда? Кто вам это гарантирует? Самовлюбленные патибрейкеры. Жизнь была бы супер, супер была бы жизнь, не будь вас, и русских, и китайцев, чтоб вы все провалились…

Я слишком быстро говорю, я просто охреневаю, стоит мне подумать об америкашках, о’кей, да, я распалилась без причины, в истории человечества всегда должен быть кто-то самый сильный. Ничего нового не происходит. Если бы правили не амеры, то правили бы китайцы. А если ты женщина, то тебе вообще один хрен, кто правит. Я ничего не имею лично против амеров. Но я не люблю Силу, в этом моя проблема. Точно так же мне действуют на нервы и факеры, которые не дают женщинам выйти на свежий воздух. Я читала, как они относятся к афганкам. Не выпускают из дома, выдают замуж за стариков, не разрешают ходить в школу. Девчонки начали понимать, что спасения нет, то одна, то другая находят где-нибудь бензин и спички и поджигают себя. А западные человеколюбцы с помощью своих средств массовой информации собирают деньги и строят по всему Афганистану специальные клиники для обгоревших афганок. Самые благородные из всех — французы, они посылают какие-то особенные бинты, когда их снимаешь с раны, они не отдирают кожу, а наоборот, защищают обгоревшее мясо. Газеты и журналы пишут, что черные как уголь афганки супер-довольны французскими бинтами, что если бы не французы, они бы… Да, они бы умерли, то есть с ними случилось бы именно то, что они хотели, чтобы с ними случилось. А почему французы не лечат черные раны в Париже? Ненавижу богатых, которые хотят деньгами, причем даже не особо большими, погасить страшный огонь, который сами же и разожгли. Кроме того, меня бесит, что, оказывается, капитализм вовсе не такая система, где твой успех это результат твоего выбора. Работай, работай, работай, учись, учись, учись… Вот получишь диплом… Я получу диплом, но только для того, чтобы послать мою старуху на хер.

А это, с кассетой, это я раскусила. У моего добренького брата сейчас нет телки, он считает, что я купилась на его историю и что я сейчас, ага, сейчас, обращусь к деталям, перескажу несколько горячих историй из сексуальной жизни, а он под них будет в тиши своей комнаты ласкать своего любимца. Щас! Я тебя раскусила.

Слушай, я не знаю, зачем тебе это нужно, а то, что тебе это нужно, мне ясно, ты не дал бы мне вперед пятьдесят евро, если бы тебе не было нужно, кроме того, я бы не пердела в этот сраный микрофон, если бы мне не нужны были пятьдесят евро, может быть, ты свихнулся, спятил, рехнулся, не важно, ты меня поймал на крючок, и я задание выполню. Только имей в виду, повторяю, в отличие от тебя, не особенно перетруждавшегося в своей жизни, я обошла сотни домов и знаю, как проводятся опросы, знаю, что никто не пердит в кассетник, и знаю, что рынок так не изучают. Хорошо, о’кей, оставим это. Что тебе от меня нужно? Чтобы я откровенно сказала, что я думаю о тебе, о жизни, о Хорватии? А почему тебя это интересует? Собираешься писать докторскую диссертацию?! Опять ты вляпался в какие-то исследования. Судя по тому, что тебе на дом постоянно приходят всякие книги. Изучаешь Человека? Еб твою мать! Можно позавидовать! Листаю How to be happy, dammit, a cynics guide to spiritual happiness, written by Karen Salmansohn. Да ты просто больной, мать твою! You are bom into this world an innocent. Guilt-free. Sugar-free. Caffeine-free. You are noble and pure. Да, ты полностью в жопе, дорогой мой. В большооой жопе.

Неловко как-то и перед тобой, и перед самой собой, но все-таки скажу: стоит только тебя вспомнить, как меня начинает грызть ревность. Я об этом сто раз думала. Особенно над чашкой какао, который подают тетки в «Четырех львах». Лестница перед входом в «Четыре льва» — это просто кома. И эйркондишн у них говенный. Зимой топят так, что охренеть можно. Только там. А когда выходишь из дома, ты же не можешь знать, что наткнешься на френдицу, которую заклинило именно на «Четырех львах», а на тебе килограмм шерсти, потому что ты планировала посидеть и выпить что-нибудь в другом месте на террасе. «Четыре льва» летом совершенно о’кей, а малышка, которая там подает, это просто фильм ужасов. И почему теперь в кофейнях и кафе нет больше официантов? Вокруг одни суки.

Видишь, это совсем не о’кей, что мы, женщины, друг друга не любим и не поддерживаем, что мы друг для друга бич, гадина, сука, уродина. Это не о’кей. Вы, мужчины, френды. С самого раннего детства вас берут с собой на футбол, баскетбол, папа показывает вас своим друзьям, друзья отмечают, когда у кого-нибудь из вашей компании рождается сын. А мы, пизды, вместо того чтобы предпринять что-нибудь на ту же тему, объединиться, отметить вместе, когда кто-то из нас родит девочку, научить эту девочку: знаешь, киска, все женщины тебе сестры, — неет! Любая женщина для меня бич , пока она не докажет мне обратное, а из ста женщин сто пять никогда не смогут доказать мне обратное. О’кей, и я для других бич , я понимаю, просто мне бы хотелось, чтобы это изменилось и чтобы, если у меня будет девочка, я не чувствовала себя бед до последнего мгновения моего лайфа.

Так как наша старуха чувствует себя бед всякий раз, когда вспоминает о моем существовании. Я же понимаю. Она постоянно мне что-то гундит, и упрекает меня, и тычет носом в то, что ей приходится работать в Триесте. Как будто она работает в Триесте из-за меня или ради меня.

Я бы выкрутилась и без нее. И выкручусь. Мы с Дамиром ищем нору. Какие предлагают норы, ох! Какие норы предлагают! Сортир в саду, стиральная машина в летней кухне, кухонька, комната и ватерклозет — двести пятьдесят евро! Твою мать! И еще нужно найти знакомство в отделе объявлений, чтобы просмотреть новые объявления ночью, накануне выхода бюллетеня. Какое мне дело до старухи, я ей просто скажу: старушка, мы нашли себе нору, — конечно, если мы когда-нибудь найдем нору, труднее всего найти нору тем, кто занимается продажей нор, и трудно найти нужную нору, если мало денег, а еще труднее поселиться в плохой норе, если знаешь, какие бывают хорошие норы. Ух, мать твою, сколько же у меня нор в одной фразе! Короче, когда мы найдем нору, я скажу старухе: ты больше не сможешь говорить, что работаешь ради меня, чао, старушка. А когда речь заходит о тебе, она голос не повышает, про Триест не упоминает. Так же как и про дом, который они продали, чтобы ты мог дрочить сыну Каддафи. Ты только послушай, послушай, насколько глупой может быть мать! Отправить сына в американский университет в Вене, сделать нас всех нищими только ради того, чтобы ты познакомился со сраным мусликом, сыном террориста с большой буквы «Т». Познакомиться с сыном Каддафи и потом найти в Ливии работу?! В наше время охотиться на мусульманина, словно это джекпот? В наше время охотиться на мусульманина, когда все хорватские Джевады Муслимсалибегуновичи утверждают, что они словенцы?! Такая хрень мало кому может прийти в голову. Разве что безмозглой дуре, которую нужно посадить за решетку, дебилке, которую нужно пожизненно держать под контролем, или матери, у которой есть сын.

Я ничего не имею против мусульман, думаю, что они точно такое же говно, как и все другие люди, мы все дрянь. Просто человек должен идти в ногу со временем. Кто будет в Варшаве в сорок каком-то трахаться с евреем, или в Америке в сорок каком-то баюкать маленького японца, или сегодня в Лондоне в метро трахаться в подземке с мусульманином, или сегодня в Париже в подземке наслаждаться арабским членом, или в Хорватии в две тысячи каком-то году рожать серба? Знаешь, не пизди! Думаешь, я не слышу, что ты гундишь?

А почему я трахаюсь с сербом?

Во-первых и во-первых, одно дело трахаться с сербом, и совсем другое дело родить маленького серба.

Во-вторых и во-вторых, ты ждал, что я скажу «в-третьих и в-третьих». Сам виноват. Во-вторых и во-вторых, его бабушка с Хвара, то есть он не стопроцентно в жопе. Мамулька у него сербка, и отец, и дед, но бабушка — наша. Ты считаешь, что это свинство, вот так анализировать кровь парня, который тебя трахает, говорить об этом? Что настало новое время, что такая спика — это аут ? Ты толерантен, в твоем сердце царит любовь ко всем людям доброй воли, какой бы веры они ни были? Эту лучезарную шпреху можешь продавать кому другому, не мне. В твоем сердце горит огонь великой любви только к самому себе. Такого факинг самовлюбленного типа я в жизни не встречала. А во всем виновата наша старушка.

«Знаете, у моего сына два высших образования. Один диплом по психологии, Вена, другой — по информатике, американский».

Пауза. Пауза. Пауза.

Потому что мамина собеседница не знает, что сказать. У ее сына нет венского диплома по психологии и американского по информатике. Несчастная женщина, иметь такого сына все равно что завести дома бабуина и демонстрировать гостям его красную задницу, если красная задница именно у бабуинов.

Или собеседница помалкивает, потому что у нее дочь, правильно, тетка, молчи, молчи, ты самая позорная лузерша из лузерш!

Как-то мы с мамой столкнулись на Корзо с маминой знакомой, блаблабла.

— А ты кто? — спросила меня эта тетка.

Я стою, улыбаюсь. Какого хрена, неужели и так не видно с первого взгляда. Моя, ну, то есть наша, старушка говорит:

— Так это же моя дочь, что выросла, изменилась, стала взрослой, да?

— А я и не знала, что у тебя есть дочь, — говорит тетка.

— Ну, — сказала я, — это в нашей семье скрывают, моей маме было бы легче сказать, что у нее сифилис, чем дочка.

Обе замолчали, о’кей, хорошо, может, я немного хватила через край, но как это может быть, что знакомая с детства тетка знает, где твой сын, где он учился и когда получил диплом, знает, что у тебя дома ненормальный муж и что ты работаешь прислугой в Триесте, еб твою мать, все это она знает, и только одного не знает — что у ее подружки есть дочка?! Если б у меня с нашей старухой отношения были поинтимнее, я бы ей сказала: «Мать, у твоего сыночка не только два диплома, но еще и две китаянки в Америке. Две желтокожие, на которых ему насрать. То ли потому, что они желтые, то ли потому, что их две, то ли потому, что ему так проще играть в эти его сраные карты, когда он приходит со своей жалкой работы, не знаю. Спроси его, может, он знает, почему бросил две пары косых глаз».

Но у меня нет интимных отношений с нашей старухой, у меня интимные отношения только с тобой, ты мне все рассказываешь, знаешь, что моему рту бесполезно приказывать «Сезам, откройся!». Ты дал мне пятьдесят евро, я это высоко ценю и удивляюсь, в первый раз ты мне даешь деньги, в первый раз не сам клянчишь, придурок!

Жалко, охренеть, как мне жалко, что эта кассета не попадет к американцам. А то бы я им сказала: вот рожу ребенка и воспитаю его так, чтобы он всю свою жизнь потратил на то, чтобы убивать американцев, русских и китайцев, так вы все меня достали. Уже в пять лет я отдам его в школу террористов, пусть взорвет к чертовой матери все Вашингтоны и Нью-Йорки, Лондоны и Парижи, и Пекины, и Москвы и Киевы, если Киев это в России, и другие американско-русско-китайские мухосрански, где рождаются и растут существа, которых вы по всему миру используете в интересах какой-то горстки главных пиздоебов, которым очень нравится, которым просто супер, что они могут своими хуями толкать наш шарик то в одну, то в другую сторону. О’кей, вы все еще крутите этот фильм, но вы не понимаете, что вы и шарик достали. Я стану мамой, такие мамы уже есть, а будут миллионы мам, которые будут рожать детей, и мальчиков, и девочек, только для того, чтобы освободить шарик от вашей подлой игры. О’кей, мы все взлетим куда-то в стратосферу, это мне ясно. Я живу ради этого дня, трррах и готово! Надеюсь, что за минуту до конца света на наших экранах, как всегда, будет CNN или ВВС, и какая-нибудь молоденькая поблядушка-диктор будет верещать «терроризм, терроризм», а какой-нибудь последний Буш поправлять темно-красный галстук перед тем, как выйти на трибуну, даже не подозревая, что до трибуны он не успеет добраться, весь мир будет отсчитывать: семь, шесть, пять, четыре… Когда амеры доберутся до ноля, раньше нас из-за разницы во времени, я увижу рожу мерзкого Буша, которая разлетается на миллион гнилых кусочков. Ха, я тебя знаю, знаю я тебя, когда ты это услышишь, если ты это услышишь, ты сразу начнешь гундеть, что я неправильно выразилась, что насчет разницы во времени не о’кей. У тебя никогда не было воображения. А какого хера Гитлер-Буш не может в последний раз поправлять свой галстук в Австралии? Почему конец света не может настигнуть его во время официального визита? Терпеть не могу таких, как ты, таких, для которых факты важнее впечатлений!

О’кей, оставим пока в покое лучшее будущее, время есть, я не спешу родить мелкого. Хочу еще немного пожить соло, посмотреть, как идут дела здесь. Сегодня опять получила двойку, моя зачетка — просто какое-то пособие по двоичной системе. Я сказала сама себе: старушка, двойка за двойкой, но постепенно ты доберешься до диплома, потом найдешь работу, вот брат твой работу нашел, и ты сможешь распрекрасно зарабатывать три тысячи кун. Слушай, сейчас без пиздежа, старик, ты ненормальный, ты факинг псих. Вернуться из Америки и приземлиться в Кроэйше?! Можно понять, почему ты решил улететь из Америки, но почему ты не замахал крыльями в сторону Нидерландов или какой-нибудь другой страны, известной своей любовью к иностранцам? Вчера я на улице встретила Серджо. Он живет в пригороде Амстердама, сбежал отсюда еще тогда, когда была эта говенная война, там они выдали ему все бумаги, он женился на какой-то боснийке, у них ребенок, им дали двухэтажный дом, работает… Понимаешь? И знаешь, что он мне сказал?

— Все было бы супер, если бы мы жили в другом квартале, получше, меня просто достали все эти турки, от которых у нас не продохнуть. Наш мальчишка растет в жутком окружении.

Понимаешь?! Турки?! А эти турки — просто боснийцы, которые смылись от той же самой войны из нашей общей в то время страны!

Я сказала ему:

— Старик, как ты не понимаешь, каждый из нас для кого-то турок, твоя боснийка никогда не будет тем, кого я с радостью заключила бы в жаркие объятья, и все твои дети для меня будут турками, для меня, чистокровной хорватки.

Он не знал, что меня трахает серб, поэтому сказал:

— Старушка, ты ненормальная, ты что, тотально свихнулась, да моя жена хорватка из Боснии.

— Твоя жена боснийка, достаточно послушать, как она говорит, а твои критерии, что такое турок, не выдерживают никакой критики, для тебя она не турки, потому что ты ее трахаешь и, следовательно, не можешь быть объективным, но когда ты прозреешь, ты поймешь, что турок это турок и тогда, когда она родит тебе маленького турка, о котором ты думаешь, что он не турок, потому что это твой турок и ты не видишь, что он турок. Очнись, Серджо, пошли в жопу и больших, и маленьких турок, пока еще не поздно, переселись из квартала и из страны, где полно тюльпанов и турок, и приезжай в Кроэйшу, где ты окажешься среди чистых, среди своих, ты будешь видеть хорватский закат, спроси моего брата, почему он вернулся, он, человек с высшим образованием. — И я сказала ему про эти твои два сраных факультета.

А Серджо мне сказал, мы с ним стояли на Корзо, у него в руках был крашский пршут, какого хрена люди находят в пршуте, у меня от него высыпают прыщи, ты же знаешь, так вот, Серджо мне сказал:

— Там я не вижу ни солнца, ни луны, климат просто кома, холод, ветер, дождь, депресняк, вкалываю с утра до ночи, — он в каком-то банке работает, на компьютере, — это не жизнь.

— Слушай, — сказала я, — тебе дали работу, ты получил дом, у тебя никаких кредитов, дети там идут в школу с четырех лет и никак тебя не достают, вся медицина бесплатная, все доктора, маммография, рак v женщин находят еще до того, как он успеет поселиться в груди, а здесь, в нашем городе, от рака груди умирают мои сверстницы, при этом никто понятия не имеет, отчего они умерли, чем ты можешь быть недоволен?

Он сказал:

В гробу я видал эту Голландию, столько работать, это не жизнь, на улицах народ увидишь только в день рождения королевы, а ты посмотри вокруг.

Факт, мы стояли посреди Корзо и мешали миллионам людей, которые толкались вокруг нас.

— Ты ненормальный, — сказала я, — эта страна не та, какой она была когда-то. Здесь тоже надо работать. — И я рассказала ему твою историю. Я сказала ему: — Посмотри на моего брата, он окончил… — я сказала ему, сколько у тебя дипломов, упомянула и Америку, и Вену, и средний уровень, — а работает на австрийцев, шеф у него настоящий гад, их семь человек, все сидят в одной комнате, за компьютерами с восьми до восьми, каждый вечер оглядываются друг на друга, потому что неприлично уйти с работы слишком рано. Там все соответствуют тренду, продвигают капитализм с человеческим лицом, шефу говорят «ты», могут ходить с длинными волосами и приходить на работу в старых джинсах, в офисе держат котенка и попугая. Делают какие-то программы для фирм, их шефы за каждый проект берут с заказчиков как за сто часов работы, а мой брат и компания должны сделать всю работу за двадцать часов. Зарплата держится в тайне, если бы кто-нибудь пискнул, какая у него зарплата, его выбросили бы на улицу. Говорят, что так во всем мире, хотя на самом деле во всем мире уже давно не так. В Германии обнародовано, что весь этот пиздеж вокруг тайны зарплаты — просто трюк работодателей с целью платить работникам как можно меньше. Когда в Германии раскрыли эту тайну, оказалось, что женщинам за ту же работу платят на тридцать процентов меньше, чем мужикам. У моего брата ни выходных, ни праздников, — сказала я этому Серджо с его бесподобным пршутом в руке. — Шеф звонит ему домой в любое время дня и ночи, а тем, у кого мобильник от фирмы, достается еще больше. У них нет профсоюза, нет права задавать глупые вопросы. А если бы все они семеро, все, сколько их в этой фирме дрочит компьютеры, объединились и объявили забастовку, фирма бы уже наутро разорилась и оказалась в полной жопе или была бы вынуждена поднять им зарплаты. Но здесь все трясутся за свои задницы, никто не пользуется как надо своей серо-белой мягкой массой, каждый знает: если работаешь, то получишь кредитную карточку и сможешь купить кроссовки в рассрочку на три взноса. Шеф, это говно, сидит в соседней комнате, но общается с ними только по электронной почте. За опоздание утром на пять минут вычитает из зарплаты пятнадцать кун, но не учитывает, что работают они по двенадцать часов.

И еще я этому Серджо рассказала про тот твой случай. Когда вы с коллегой что-то запороли, и вам пришлось исправлять ошибки после окончания рабочего времени, и шеф заплатил твоему коллеге сверхурочные, а потом вычел с него за прокол, и тот получил только свою обычную зарплату, а с тебя он вычел пятьсот кун из зарплаты, потому что тебе не были начислены сверхурочные, потому что ты их и не требовал.

Серджо мне сказал:

— Я что-то не въезжаю.

Тогда я ему сказала:

— Старик, мой брат напортачил и работал всю субботу и воскресенье, чтобы это исправить, вместе с другим типом, и тот, другой, тип получил сверхурочные, а когда шеф у него вычел за прокол, он получил просто зарплату, но полностью, а мой брат…

— Не въезжаю, — сказал Серджо, он по-прежнему держал в руке пршут, а Шипац недалеко от нас, рядом с магазином «Краш», посыпал солью початок вареной кукурузы. Початки были в листьях.

— Иди ты на хер, — сказала я.

Он сказал:

— Почему твой брат не уйдет в другую фирму или не свалит отсюда?

— В какую другую фирму, — сказала я, — в Хорватии нет другой фирмы. Единственная фирма — это твоя первая фирма, другая фирма — это бюро по трудоустройству. Шеф будет трахать его, пока смерть брата не разлучит их, мой брат не агрессивен, а если ты о том, что шефа бы следовало забить насмерть, то, конечно, следовало бы. Но здесь, и мы все это знаем, имеются только гады, убьешь одного, на его место приходит другой.

— А почему твой брат вернулся?

Я не хотела ему говорить всю эту чушь насчет хорватского заката, и про китаянок тоже не хотела. Я сказала:

— По медицинским причинам, у него воспаление простаты.

— Такой молодой! — сказал Серджо.

— Здесь у всех воспаление простаты, — сказала я, — мы пьем здесь отравленную воду, не возвращайся, Сергей.

После этого он ушел с пршутом в левой руке.

Я вываливаю все это говно на кассету только из-за тога, что веду честную игру, ты мне заплатил. Когда я вот так рассказываю о своей жизни, я ясно вижу, что моя жизнь — это факинг жизнь. Сколько у меня шансов оказаться однажды возле бассейна, рядом двое светловолосых детишек возятся с мастифом, муж встряхивает мокрой головой над моим загорелым плоским животом, служанка несет коктейль «Текила санрайз»? Шансов у меня ноль целых и ноль тысячных процента. И это потому, что я не умею правильно выбрать мужчину. И какого только хрена я крестилась и причащалась? Если бы моя старуха об этом узнала, она публично отреклась бы от меня с объявлением об этом в местной газете. Я пошла к тому попу, потому что хотела вписаться. Попы действительно говнюки.

Сьюзи мне сказала:

— Ты что, спятила, с ними нельзя иметь дело, они у нас дом украли.

Сьюзи давно живет со своей старухой в Америке, а бабушка их жила здесь. Два раза в год они сюда прилетали, бабушка не хотела ехать за океан. Сьюзи мне рассказала, мы с ней были в «Четырех львах», там такие ступеньки, о них нужно в газетах написать, чего девочкам тратить деньги на аборт, достаточно грохнуться на этих ступеньках, все остальное оплатит социальное страхование.

Так вот, Сьюзи мне рассказала:

— Наша бабушка сломала бедро, соседи нам позвонили, мать просто обезумела, но прилететь сразу мы не смогли. Она позвонила в больницу, врачи ей сказали: не волнуйтесь, все будет в порядке. Соседи отнесли врачам деньги и сказали прооперировать бабушку так, чтобы она осталась жива. Действительно ли соседи заплатили или положили наши деньги в карман, один бог знает. Короче, нам сообщили, что бабуля умерла, мы прилетели, сожгли ее, подали заявление о смерти и по знакомству договорились, что дело о наследстве рассмотрят сразу же, без очереди. И оказалось, что наша бабушка-партизанка все оставила Церкви. Таким было ее последнее желание, когда она оказалась в реанимации. Мою старуху чуть удар не хватил. Но на суде рассматривался иск моей старухи, живущей в Америке, против договора о пожизненном содержании монашками, который был в руках судьи. Монашка ухаживала за нашей больной бабушкой три дня, ровно столько потребовалось врачам и монашке, чтобы получить бабушкин автограф, а потом ее убить.

Я спросила Сьюзи:

— Скажи, какая это больница, какие врачи, я приглашу нашу бабушку в «Четыре льва» и спущу ее со ступенек. Хотелось бы мне посмотреть на выражение лица монашки после того, как она от моей бабушки добьется автографа и отправится в суд…

— Ты что, сдурела, — сказала мне Сьюзи, — они собирают информацию прежде, чем прийти к какому-нибудь старику, безземельные и бесквартирные могут спокойно подыхать в больнице, ни одна служанка божья и каплей воды не смочит пересохшие губы этих несчастных, пардон, да они в больницы и не попадают.

— Ты необъективна, — сказала я, — просто вы остались без дома, и ты теперь поливаешь грязью всех монашек, и всех попов, и всех врачей. Это совсем не о’кей.

— Конечно не о’кей, — сказала Сьюзи, — но сейчас попы продают наш дом, дали объявление, мама его собирается купить на чужое имя, чтобы до них не доперло, потому что если допрет, то они вздуют цену, смотри, справедливость все-таки есть.

— Это ты смотри, справедливость действительно есть, — сказала я, — это ты не верила в справедливость, а не я, я в справедливость верю.

Я не спросила у нее, зачем тому, кто живет за океаном, покупать дом в Кроэйше, но если бы она сказала что-нибудь про хорватский закат, я бы, честное слово, просто блеванула прямо на меню «Четырех львов». Ух, как там топят, с ума сойти.

За два дня до причастия поп нам сказал: «Скажите вашим крестным, чтобы принесли вина и пирожных, и пусть не тратят деньги на подарки вам, а лучше вознаградят Церковь. Внизу, на перекрестке, сами видели, мы сняли старого Иисуса, он тотально сгнил, потому что был деревянный, мы там поставим нового Иисуса, побольше, а на это, дорогие мои, потребуется немало денег. Новый Иисус стоит недешево». «Сколько нужно сдать?» — спросила я. «Каждый дает по совести», — сказал поп. Тогда я еще не знала, что произошло с бабушкой Сьюзи, которая сломала бедро и в результате распрощалась и с жизнью, и с собственным домом, поэтому дала Мике, Мика это моя крестная, сто кун, чтобы она сдала попу на нового Иисуса.

Вообще-то я другое хотела сказать. Я покрестилась и причастилась, и, если бы моя старуха это узнала, она бы меня убила, про бабушку я и не говорю, и я пришла к тому попу, потому что хотела выйти замуж в церкви. Да, я именно что хотела и подвенечное платье, и рис, и «кадиллак» перед церковью, и букет. А оказалось, что если я выйду за Дамира, то у меня нет шанса венчаться с ним в католической церкви. Он вовсе не заклинен на том, что он серб, так что у меня нет и другого шанса, я имею в виду, что нет шанса прогуляться с ним вокруг их алтаря, чтобы потом поп, похожий на толстую бородатую обезьяну, что-то положил мне на голову, знаю, я смотрела фильм «Моя большая греческая свадьба», короче, такого шанса тоже нет. И ничего не получится и с католической гориллой, нет шанса. В последнее время я то и дело повторяю это «нет шанса». И нет шанса отделаться от этого. Ох, как же мне жарко, и менсы опаздывают. Я знаю, что не беременна, у меня грудь набрякла, так всегда бывает перед этими делами, это не то, я бы и не горячилась, если бы не случай с Мирелой, которая влипла, хотя каждый день проверялась по мэйбибеби.

Ну и чему после этого в наше время можно верить? И еще в такой момент? Не хочу впадать в бед из-за ложной тревоги, я читала, что всего пять процентов подозрений становятся фактом, девяносто пять рассасываются сами собой, надо просто сходить к гинекологу.

Если влипла, то пойду на аборт, дорогой братик, а эту кассету ты сможешь послушать, только если я на аборт не пойду.

Не собираюсь оглашать свои интимные подробности.

И ты не сможешь сунуть мне между ног свой болезненно любопытный нос.