Неисторический материализм, или ананасы для врага народа

– Как же я ему сообщу, если я не знаю, где он? – удивилась Марина.

– Конечно, не знаете, – тут же согласился начальник, подмигнул правым глазом и добавил многозначительно: – А вы все-таки не сообщайте.

Потом он предложил ей чаю с лимоном и сел напротив нее, задавая странные вопросы.

Дверь снова открылась, и в кабинет гусиной походкой вошел еще один военный.

– Чай пьем, товарищ Селиванов?

– Вот, проводим работу среди посетителей, – объяснил он, очерчивая рукой широкий круг, как бы предлагая невидимым посетителям присоединиться к Марине.

– В курсе уже, – сказал военный и присел рядом с Селивановым.

– И где же ваш друг Сергей Бахметьев? – спросил он прямо в лоб.

– Так я у вас хотела узнать. – Марина была ошарашена. – Я думала, что он у вас.

– А я думаю, вы знали, что его у нас нет, – жестко сказал военный. – Мне бы очень хотелось с ним встретиться. Очень много вопросов, знаете ли. Вы не поможете?

– Конечно, помогу, – пообещала растерянная Марина. – Как только он появится.

– И когда он, по-вашему, может появиться?

– Он в субботу в клуб на танцы обещал, – пискнула Марина, понимая, что несет чушь.

– Может, он и жениться на вас обещал? – полковник Иванов потер руки. – Вы знаете, – радостно сказал он, – я думаю, он появится у нас гораздо быстрее, если вы тут у нас немного задержитесь.

– Товарищ полковник, – встревоженно сказал было Селиванов, но подумал, что мстить Бахметьев за это будет не ему.

Иванов махнул рукой Ворноскову и Карчемкину, которые болтались в приемной, и те вошли в кабинет.

Марину спас товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. Потому что как нельзя более вовремя умер. О чем и сообщила секретарша Дарья, вбежав в кабинет.

Во время суеты Марина боком выскользнула из кабинета и торопливо пробежала к выходу. В дверях часовой спросил у нее пропуск, но Марина всплеснула руками:

– Какой пропуск, его и выписать-то некому. Там такое делается!

Часовой выпучил глаза.

– Ой, там такое делается, – повторила Марина. – Сталин-то умер.

Внутри у Марины все пело.

– Горе-то какое! – фальшиво добавила она и вышла, оставив позади обомлевшего часового.

Она ждала, что теперь Сергей должен объявиться, и не ошиблась.

Он появился со своей красавицей сестрой в то время, когда вся страна была погружена в траур. Первым, кого Сергей с Мариной встретили, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, был не кто иной, как Булочкин. Он весело спускался, вытаскивая на ходу из внутреннего кармана записную книжку.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Сергей, понимая, что опять испортил секретарю парткома настроение. – В гости приходили?

– Ну, не совсем в гости, – пробормотал Булочкин, занятый вытаскиванием маленького карандашика. – Скорее, по делам…

И тут он взглянул на своих собеседников. Сергею еще никогда не приходилось видеть, как деловито настроенный, разбрызгивающий энергию мужчина в одну секунду превращается в соляной столб. Сергей не очень хорошо знал, почему столб был соляной и откуда он взялся. А теперь как-то вдруг понял. И даже испугался за Валерия Алексеевича.

– Опять вы, – хрипло сказал парторг.

– Не стоило так за меня волноваться, – мягко ответил Сергей.

– Вас что, совсем выпустили? – глупо спросил Булочкин.

– Должна вас огорчить – совсем, – вмешалась Катя, оскорбленная за Сергея до глубины души. – Со справкой об освобождении и с извинениями.

Сергей никак не мог понять, за что Булочкин так его невзлюбил. Как оказалось позже, ничего личного. Просто уже второй раз подряд он пытался вытащить из сельской школы свою родственницу и устроить ее в институт. Родственница закончила исторический факультет, где английский язык тоже проходили – между делом, правда, но зато он был занесен в диплом. То есть родственница собиралась преподавать его с чистой совестью, к огромному негодованию студентов. Вот уже второй раз она резала кур и мчалась в Средневолжск с большой корзиной деревенских гостинцев. Сейчас она как раз собиралась внедряться в бахметьевскую квартиру, – и вот он, этот Бахметьев, будь он неладен, да еще с сестрой. Как он будет отправлять родственницу обратно, Булочкин даже боялся себе представить. Потому что, приехав во второй раз с деревенским творогом, маслом, курами, яйцами и медом, родственница намекнула, что гостинцы эти от себя отрывали, потому что в деревне не то что в городе – голодно, спасибо партии и правительству. И неплохо бы продукты эти уже отработать.

Его грустные раздумья прервал нетерпеливый гудок подъехавшего грузовика. Пахнув снегом и морозом, который ничуть не ослабел в начале весны, в коридор вошли два мужичка в огромных подшитых валенках и ватниках.

– Здрасьте! – степенно поздоровались они с Булочкиным.

Парторг затравленно кивнул головой и стал меньше ростом.

– Показывай, хозяин, квартиру.

Один из них вынул из-за пазухи мятую бумажку.

– Квартира, значит, семь. Этаж второй? – деловито спросил он, поднимаясь по лестнице.

Сергей набрал побольше воздуха в грудь, но прежде чем он успел что-то сказать, Катюша выступила вперед, распахнув свингер и поставив руки на упругую талию.

– Ах ты, гиена поганая! Ах ты, воронье бандитское! Так ты о своих кадрах заботишься? – наехала она на Валерия Алексеевича, почему-то на «ты». – Так-то ты защищаешь своих коммунистов? – наступала она на него.

– Это недоразумение, – пробормотал бедный Булочкин. – Заказ отменяется, товарищи, – обратился он к мужичкам.

– Отменяется, так, значить, отменяется, – с готовностью согласились они. – Вот только заплатите за, значить, беспокойство, и будет, значить, все в аккурат.

Булочкин беспрекословно вытащил деньги.

– Я же не знал, что вас освободят, – начал он объяснять Сергею, но этим только больше рассердил Катюшу.

– Да уж, – язвительно подхватила она, продолжая теснить его вверх по лестнице. – Его освободили, но совсем не с вашей помощью, – перешла она опять на «вы». – Где вы были, когда вашего коммуниста оклеветали? Почему…

Сергею даже стало жалко вспотевшего парторга.

– Ладно, Катюша, оставь его в покое.

Булочкин согласно кивнул.

– Он просто поставил не на ту лошадь. Не к тем примкнул, правда, Валерий Алексеевич?

– Вот именно, – тут же согласился Булочкин.

– Так какой же он после этого парторг?

Катюша не желала смягчаться, но испытала явное облегчение, когда Булочкин, протиснувшись мимо нее, торопливо вышел на улицу. Когда он шел домой, скрипя ботинками по голубоватому снегу, он удивлялся тому, что он должен был, оказывается, поддерживать своих оклеветанных коммунистов. Непонятно, почему. Раз арестовали – значит враг. Так всегда было. Поэтому – это правильно. И еще он думал о том, что его родственница – вполне милая женщина. Ну, поворчит немного, но это ничего. Таким образом он постиг, что все познается в сравнении.

Встретили Сергея с Катюшей радостно, но с большим оттенком печали. Николай Васильевич Хворов, который жил за стенкой, естественно, выглянул из своей квартиры, как только Сергей вставил ключ в замочную скважину.

– Ага! – закричал он. – Я же говорил, что вы вернетесь!

Он с удовольствием посмотрел на раскрасневшуюся от схватки с Булочкиным Катюшу.

– Вы – оттуда? – многозначительно спросил он.

– Оттуда, – подтвердил Сергей, понятия не имея, что Хворов имел в виду. – Мы с Катюшей немного отдышимся, – попросил он, – а вечером все увидимся.

Хворов просиял и тут же опечалился.

– Какие настали времена! – тяжело вздохнул он.

Из квартиры выглянула его красавица-супруга. Глаза у нее были заплаканные, потому что они с Любовь Борисовной Петровой как раз говорили о том, что пропала страна, потому что Сталин – отец родной – будет завтра похоронен, и все теперь темно и непонятно.

– Хорошо, что вы вернулись, – тем не менее сказала она, собираясь снова заплакать, чтобы Сергей составил ей компанию. Ему необязательно было плакать, достаточно было просто сказать, как он расстроен, и что все хорошее теперь кончилась, и такой замечательный Сталин навсегда ушел, и другого такого…

Однако Сергей не торопился это говорить, а вместо этого улыбнулся и заявил, что Раиса Кузьминична все хорошеет. Это было приятно, хотя и не совсем то, что она собиралась услышать.

– Какое огромное горе! – начала она, приглашая Сергея присоединиться горевать. – Как же мы теперь будем жить?

Сергей немного подумал, не переставая улыбаться.

– Перестанем собираться по субботам? – предположил он.

– Ах, что вы, – негодующе возразил Хворов. – Что теперь будет со страной?

– А что с ней может быть такого? – удивился Сергей.

– Ну как же, – растерялись Хворовы. – Кругом враги, и теперь все империалисты накинутся на нас…

– Мне казалось, – сказал Сергей, – что при Сталине как раз и накинулись.

– А теперь-то как накинутся, когда Сталина с нами нет, – зловеще пообещал Николай Васильевич.

– Может быть, может быть, – покивал Сергей.

Наступила многозначительная пауза.

– Хотя, с другой стороны... – начал Сергей.

Раиса Кузьминична нахмурилась. Никаких «с другой стороны» она не хотела признавать. Это нарушало приятное чувство единения, которое создавала скорбь по вождю.

– С другой стороны, теперь есть Венгрия, Болгария и прочие. Они как-то живут себе без Сталина и совсем ничего не боятся.

– Это потому что Сталин их защищал. Он держал на своих плечах весь социалистический мир.

– Наверное, ему было трудно, – поддержал ее Сергей. – Учитывая, как нас не любят. Интересно, почему?

– Как почему? – не поняла Раиса Кузьминична.

Продолжать разговор Сергей не пожелал, а вместо этого еще раз сказал, что вечером приглашает всех к себе, и отбыл.

Но зерно сомнения было посеяно. В квартиру Хворовы вернулись с выражением некоторой озадаченности на лице и, к удивлению Любови Борисовны, заговорили о том, кто что приносит вечером к Бахметьеву в связи с его возвращением.

Через несколько минут Сергей с Катюшей услышали оживленное хлопанье дверей и голоса соседей – дом обсуждал их возвращение.

– Какие они милые, – умиленно сказала Катюша, перебирая бумажки с инструкциями, которые ей дал Барсов.

Сергей мялся, не зная, как ей сказать, что он хочет пойти к Марине. Но Катюша сама его опередила.

– Не теряй времени, – сказала она. – Анатолий Васильевич ведь велел…

Барсов велел пообщаться с возможно большим количеством народа в этот день перед похоронами Сталина. Его интересовало, насколько искренна всенародная скорбь, которая, как всем известно, охватила страну, – даже те семьи, в которых были репрессированы родственники, оплакивали вождя.

– Хорошо, я к Энгельманам, – быстро сказал Сергей и умчался.

Марина бросилась ему на шею.

– Они тебя выпустили? А делали вид, будто тебя там нет.

– Зря ты туда ходила, – упрекнул Сергей. – Если бы Сталин умер на день позже, так бы и сидела там до сих пор.

Навстречу ему в прихожую вышли Григорий Вульфович и Эсфирь Марковна, неся на лице приличествующее случаю выражение скорби.

– О, Сергей! – сердечно пожал ему руку Григорий Вульфович. – Я и не сомневался, что вы выкарабкаетесь.

– А я кексик испекла, – сообщила Эсфирь Марковна. Забыв скорбеть, она радостно предложила попить чаю.

Григорий Вульфович, потирая руки, вынул из темного буфета с виноградными листьями бутылку водки.

– Ну, как вообще настроение? – осторожно спросил Сергей.

– Отличное, – потер руки Григорий Вульфович.

– Кха-кха! – громко кашлянула Эсфирь Марковна.

– Ах, да, – лицо Григория Вульфовича снова приняло скорбное выражение. – Горе какое!

– Да ладно вам, Григорий Вульфович, – рассмеялся Сергей. – Хотя, говорят, на самом деле все переживают.

Скорбная гримаса моментально сползла с лица Григория Вульфовича.

– Переживают – это не то слово! Все ревут, как… – он махнул рукой. – Я, может быть, старый дурак и ничего не понимаю. Я тут встретил во дворе соседку, у которой муж уже восемь лет в лагерях, и спрашиваю: «Ну чего ты ревешь, дура?! Может, наоборот, теперь у тебя муж вернется».

– А она? – с любопытством спросил Сергей.

– Не только она. А все! Все, кто был во дворе, как накинутся на меня, – пожаловался Григорий Вульфович, – и давай орать! Что неизвестно, что со страной теперь будет, и что они все осиротели, и что я враг народа. Вот так номер, – недоумевал он, – Сталин умер, а я – враг народа. Или это я его убил? Я им говорю, – продолжал Григорий Вульфович с легким еврейским акцентом, отчего его пламенная речь приобретала юмористические нотки. – Ну скажите вы мне, умные женщины, которые много выстрадали в этой жизни: чего стоит такая страна, если она зависит от одного старого некрасивого грузина? Неужели в ней нет никого, кто может, наконец, сделать нас счастливыми? Да разве вы, женщины, которых лишили таких замечательных мужей, были так уж счастливы и богаты в этой жизни? Ну что вы опять ревете?

– А они?

Григорий Вульфович тяжело вздохнул.

– Я же говорю – как обезумели все. Так на меня накинулись – еле ноги унес. Боюсь теперь во двор выйти.

XXIX

Выйдя от Энгельманов, Сергей отправился в НКВД. Его бывшие сокамерники еще сидели, и Сергей уговорил Барсова, что «своих» он должен освободить. Барсов нисколько не сопротивлялся, поскольку желал посмотреть, поддадутся ли Селиванов с Ивановым воздействию Бахметьева.

По старой памяти Сергея беспрепятственно пропустили в кабинет Селиванова.

– Ну что вам опять надо? – тяжело вздохнул он. Подполковник справедливо предполагал, что внезапное сумасшествие Скворцова после его загадочного путешествия в Египет произошло единственно по причине гнева Бахметьева, и теперь опасался.

Сергей был краток. Он потребовал, чтобы всех обитателей камеры двадцать шесть немедленно освободили.

Селиванов прижал руки к груди.

– Честное слово! – сказал он, вытаращив для убедительности глаза. – Иванов не даст. Сейчас пока он тут хозяйничает. Я, со своей стороны, – торопливо добавил он, – всей душой. Но – бессилен.

– Хорошо, – пообещал Сергей. – Завтра, в крайнем случае, послезавтра Иванов сам будет умолять их освободить. А пока, – он наставил палец в сторону Селиванова, и тот испуганно попятился, – береги их как зеницу ока.

Ночью в правительственном номере гостиницы московский полковник Иванов спал тяжелым похмельным сном. Ему снилась всякая гадость – будто он гуляет ночью один на кладбище и ему там ужасно холодно и страшно. Он почувствовал, как с него сползает одеяло и он мерзнет уже наяву. Не открывая глаз, он потянул одеяло на себя и скорее почувствовал, чем услышал рядом с собой какой-то шорох. Сон слетел с него в одно мгновение, потому что с некоторых пор полковник Иванов стал несколько нервозен. Он осторожно открыл один глаз. Рядом с ним колыхалась какая-то белая фигура. Иванов зажмурился и попытался залезть под одеяло. Оно тут же снова с него поползло.

– Молчи и слушай! – раздался тихий гнусавый голос.

– Привидений не бывает! – счел своим долгом шепотом заявить Иванов.

Фигура тут же засветилась призрачным светом и двинулась на Иванова, пройдя сквозь стол.

– Я пришел за тобой! – прогнусавило привидение. – Слишком много невинных душ ты погубил!

Иванов в ужасе молчал, глядя перед собой.

Андрей, который управлял в лаборатории иллюзионом, заворчал:

– Ну, чего он не торгуется? Мол, все сделаю, только не губи? Тупой какой-то!

Иванов не мог торговаться, потому что все его мыслительные способности были парализованы от страха. В общем-то, это было понятно: трудно было полковнику КГБ торговаться с привидением в период тотального атеизма. Поэтому он молча готовился быть перенесенным в преисподнюю или на кладбище – он не совсем хорошо знал, куда уносят призраки полковников НКВД.

– Тебе осталось только одно земное дело, – нараспев произнес призрак, не дождавшись, пока Иванов сам начнет торговаться. – И от того, как хорошо ты его сделаешь, зависит срок твоего пребывания на этом свете. Ты слышишь меня? – осведомилось привидение уже несколько раздраженно, потому что Иванов продолжал молчать.

– Какое дело? – разомкнул наконец уста Иванов. Ему удалось нащупать пистолет под подушкой, и он сразу почувствовал себя увереннее.

– Утром… – начал было призрак, но Иванов прервал его весьма невежливым образом. Он выхватил пистолет и стал палить прямо в него.

– Получай, получай, – торжествовал полковник, выпуская всю обойму.

– Ты глуп, – с сожалением сказало привидение и приблизилось к нему вплотную.

Иванов обнаружил, что он весь уже находится в белой светящейся субстанции и, очевидно, приближается к преисподней.

– Нет! – наконец запротестовал он. – Ты сказал, что у меня тут еще есть дело. Скажи, какое!

– Слушай! – прогнусавило привидение и поведало ему, что утром первым делом полковник должен освободить всех из камеры двадцать шесть. На всякий случай привидение перечислило всех поименно. Полковник немедленно поклялся всех освободить и даже предложил расписаться на чем-нибудь кровью.

– И помни! – напутствовало его привидение. – Ты будешь жив лишь до тех пор, пока кто-нибудь не окажется расстрелянным по твоей вине.

На следующее утро полковник Иванов примчался в НКВД с самого утра.

– Что с вами? – ужаснулся Селиванов, взглянув на него. Его мундир был застегнут не на ту пуговицу, и волосы стояли дыбом.

Селиванов нисколько не удивился, когда московский начальник приказал освободить…

– Заключенных из камеры двадцать шесть, – закончил он за Иванова.

– Откуда вы знаете? – поразился он.

Селиванов поник головой.

– Товарищ полковник! – сказал он грустно. – Я тут до вас уже такого навидался…

Иванов почему-то не пожелал уточнять, чего именно навидался подполковник Селиванов. Через час счастливые сокамерники Сергея покинули здание тюрьмы, вежливо провожаемые сотрудниками НКВД.

Следующие два месяца слились для Сергея в сплошную беготню с одной работы на другую, из прошлого – в настоящее. Его беда была в том, что он был ответственным человеком и, работая в институте, готовился к занятиям очень тщательно. Дело осложнялось тем, что он не должен был допустить на занятиях слишком очевидной утечки информации. Занятия в пединституте заканчивались в час, и он мчался в банк к Артемьеву, выручать Валеру, даже не замечая, что переходит из одного времени в другое. Когда он сидел в банке, ему казалось, что Панина с Тростниковой сейчас сидят в облупленном общежитии в двух кварталах от банка за дощатым столом, накрытым скатертью с бахромой, и листают толстые тетради в клеенчатой обложке. Их средние пальцы всегда запачканы чернилами, потому что авторучки всегда «текут».

Он пробовал возмущаться, доказывая Барсову, что у него все равно нет времени полностью включиться в эксперимент – ходить на танцы, в рестораны, провоцировать коллег. Анатолий Васильевич снисходительно улыбался, предлагая Сергею предоставить другим людям заботу о концептуальной стороне эксперимента.

– Это вы мне так вежливо говорите, чтобы я знал свое место? – возмущался Сергей.

Барсов опять улыбался и кивал головой, приводя Сергея в бешенство. Еще он любил беседовать с Сергеем в лаборатории перед тем, как он стартовал в прошлое, и выслушивать его рассуждения о жизни. Сергей, чувствуя, что Барсов его внимательно слушает, разливался соловьем.

– Разучились люди писать друг другу письма, – философствовал он. – Электронные писульки – это не письма, а так – обмен информацией. Вы можете себе представить, чтобы Алексей Толстой написал такие письма, например, Жемчужникову по электронной почте? Да ничего подобного. Вот послушайте.

Он очень увлекся письмами Толстого в последнее время, потому что использовал их на уроках по стилистике и помнил некоторые из них почти наизусть.

– Вот как он описывает село Погорельцы, где когда-то отдыхал: «Здесь есть мебели из карельской березы, семеро детей мал мала меньше, баня, павлины, индейки, знахари, старухи, слывущие ведьмами, старый истопник Павел, бывший прежде молодым человеком, Андрейка и чернослив, Тополевка с Заикевичем, пасмурные дни, изморось, иней на деревьях, игра в кольцо, которое повешено на палочке, сушеные караси, клюква, преждевременно рождающиеся младенцы, к неимоверному удивлению их отцов…»

Сергей приоткрыл глаза и посмотрел, какое впечатление это произвело на Барсова. Судя по всему, Барсов был потрясен.

– Шедевры могут появляться только на бумаге! – заключил Сергей.

– Гусиным пером, – вставлял Барсов, и Сергей подозрительно смотрел на него. Но Барсов был вполне серьезен.

– Написание писем – это целый обряд, – вполне серьезно пояснял Анатолий Васильевич. – А обряды надо как следует обставлять. Красивая бумага с вензелем, конвертик какой-нибудь необычный, ручка удобная.

– Вот-вот, - обрадовался Сергей. – И письма хранили для потомков.

– Ты прав, – сказал Барсов и посмотрел на часы. – Ну давай, отправляйся, а то опоздаешь. У вас там сегодня комиссия партийного контроля. Пишите письма, – добавил он, хлопая Сергея по плечу.

Комиссия партийного контроля была священной коровой, и все внимательно следили за ее заседаниями, которые происходили по вечерам. Сергея решили загрузить партийной работой как молодого специалиста. Целую неделю после занятий он ходил на кафедру философии лесотехнического института и с отвращением листал протоколы партийных собраний, постановления, ход выполнения решений и прочую партийную ерунду. Короче говоря, его очень возмущало, что он «пахал как вол в этой нудятине» только ради того, чтобы кучка идиотов в двадцать первом веке могла от души поржать. Но Андрей очень серьезно объяснил ему, что, помимо кучки идиотов, заседания комиссии партийного контроля еще анализирует психолог.

– Не могут они просто в архивах протоколы посмотреть, что ли? – возмущался Сергей.

– Так ведь ты их там задираешь, а они и дергаются, психологам на радость, – объяснил Андрей.

Действительно, Сергей говорил на заседаниях такие вещи, что сам поражался, как его до сих пор не исключили из партии. Однажды, еще в самом начале, он наткнулся на протокол какого-то партийного собрания, где обсуждался некто товарищ Ощепков, кандидатура которого выставлялась на городскую партийную конференцию. Ему туда очень хотелось, потому что на конференции выдавали обтянутые кожей папочки с буквами, тисненными золотом. Эта папочка придавала человеку значительность и солидность. Но кто-то высказал мнение, что поскольку товарищ Ощепков развелся в данном учебном году, то он не достоин представлять высокое звание коммуниста.

Товарищ Ощепков заявил в ответ, что он «развелся с санкции партийного комитета института, поставив его в известность заранее и получив необходимое одобрение». Рассуждения о личной жизни примерного коммуниста тоже были подробно занесены в протокол.

Вечером в институте, куда Сергей притащился голодный и злой, потому что не успел закончить настройку новой программы в банке, он стал возмущаться.

– Черт знает что! – говорил он. – Одни лезут в личную жизнь, другой на эту конференцию рвется так, что готов унижаться и оправдываться в том, в чем он и не виноват вовсе…

– Как это не виноват! – пугался Булочкин. – Личная жизнь коммуниста должна быть безупречной.

– Вот именно, – возмущался Сергей. – Поэтому продолжать изображать любовь, если она вдруг ушла, – безнравственно. Куда честнее просто развестись.

– Так давайте всем дадим волю, – багровел Булочкин, – и завтра все у нас разведутся, и начнется свободная любовь…

– Как бы не так, – доказывал Сергей. – Вы можете себе представить, чтобы Кирюшины развелись? Или Петровы?

Тут вступила Любовь Борисовна, поглядывая на смущенно зардевшегося Григория Ивановича.

– Действительно, надо больше доверять людям, – сказала она. – Наши коммунисты – не животные, в конце концов.

Булочкин был категорически не согласен.

– Коммунист – образец, – доказывал он. – Он должен быть кристально чист.

– Жить с нелюбимой женой – это, по-вашему, кристальная чистота, да? – язвительно спросил Сергей.

– А вот пусть любит. Да и вообще, любит – не любит, это не коммунистические рассуждения.

– Как это? – удивлялся Григорий Иванович. – Коммунист – это прежде всего человек…

– Не по-коммунистически рассуждаете, – не сдавался Булочкин. – И вообще, есть инструкция, что разводы не одобрять. Вот и все.

– Ну и что? Инструкция – не закон, и от вас зависит, как ее применять. Изучите опыт церкви, в конце концов, – предложил Сергей.

– У нас церковь отделена от государства! – испугался Валерий Алексеевич.

– Отделена – не отделена, а разводы тоже запрещала. Как и ваша инструкция. И каковы были социальные последствия?

– Каковы? – с любопытством спросили все, кроме Булочкина.

– Измены, бытовые убийства, сожительства вне брака… Сплошная грязь и безнравственность.

Булочкин замахал руками и стал испуганно уверять, что наши коммунисты на такое не способны, и все опять началось сначала. Аргументы от Булочкина отскакивали, не производя на него никакого впечатления. На то он и был парторг. Потому что мнений разных может быть много, а парторг – один. С той единственной идеей, которую вложили в него партия и правительство.

В следующий раз Сергей опять задержался в лаборатории, потому что Барсов, в очередной раз его пожалев, предложил перед отправкой попить кофе.

Глядя, как Андрей разговаривает по телефону, Сергей вдруг заявил:

– Без телефонов им было лучше.

– Правда? – заинтересовался Барсов. – Почему?

– Им приходилось встречаться. Там постоянно кто-то к кому-то приходит.

Сергей у себя в прошлом тоже стал иногда принимать гостей по вечерам и, дремля под застольные разговоры, отдыхал душой.

– Застолье, – разглагольствовал он, – это наше великое русское национальное достояние.

– Ну да! – поразился Анатолий Михайлович.

– Там попробуй отстать от событий – и на тебя будут как на больного смотреть! Как на отверженного!

– Тяжело тебе там живется, – посочувствовал Барсов.

Сергей сделал паузу, пытаясь понять, послышалось ли ему или в голосе шефа действительно прозвучала ирония. Анатолий Васильевич смотрел на него честным открытым взглядом. Некоторым могло бы показаться – слишком открытым.

– Постоянно приходится быть в курсе событий. Они без конца обсуждают какой-то фильм, который они все смотрели. И книги. Там книги – штучный товар. Поэтому, если попадется какой-нибудь там Герберт Уэллс, все его читают, а потом смысл ищут. Это у них вместо водки. Философствовать любят – хлебом не корми.

Эти застольные философствования потом долго исследовались психологами. Мнения были разные. Кто-то говорил, – практичные американцы, разумеется, – что в русской архитектуре невозможно найти ни одной строго прямой линии из-за того, что занятый философскими беседами народ просто не в состоянии был их провести. Русские, дескать, так увлечены рассуждениями под влиянием огромных пространств своей родины, что предпочитают распить бутылку водки и порассуждать о загадочной русской душе, чем выйти и пропахать в этом пространстве, например, какую-нибудь борозду.

Эксцентричные французы горячо протестовали, говоря, что деятельность русских больше устремлена в духовную сферу, нежели в практическую. Поэтому их, русских, надо оберегать как интеллектуальный генофонд человечества.

Американцы опять возражали, что, пока французы рассуждают, они, американцы, как раз заняты тем, что оберегают этот самый российский генофонд непосредственно у себя в Америке, приняв в Штатах лучших ученых и даже предпринимателей из России и доверив им совершать самые выдающиеся достижения в американской науке.

XXX

У него было очень мало времени общаться с Мариной, и она обижалась. Барсов хмурился и требовал отношения с Мариной перевести в лоно дружеских.

– Я люблю ее, – восклицал Сергей. Но сам понимал, что у них нет будущего. И это наполняло его невыразимой тоской.

Катюша тем временем, выполняя поручение Барсова, завершала то дело, которое они начали с Сергеем больше месяца назад, – покупку дачи. Собственно, процесс покупки оказался предельно простым. На темно-зеленом «лендровере» она пару раз съездила в деревню Сосновка, которую они зимой приглядели с Сергеем, – она показалась им самой живописной. Там родственники из двух домов согласились съехаться в один, как только поняли, какую сумму им предлагает эта странная, необычно одетая и пахнущая заморскими ароматами дама. На эти деньги, собственно, они могли полностью отремонтировать свой дом и подворье, сделать к нему большой пристрой и целый год ни в чем себе не отказывать.

После этого оставалось только зарегистрировать покупку в сельсовете – то есть сделать пару записей в журнале. Потом Кате выдали какую-то книжицу, по которой она должна была платить за дом ежемесячную символическую сумму, – и этим дело кончилось!

– Нет, что-то хорошее там есть, - рассуждала Катюша, попивая капучино в «Макдональдсе» вместе с Андреем. – Сходил себе в сельсовет – и все. Ни тебе регистрационных палат, ни всяких дурацких бюро инвентаризации, ни очередей, ни нервотрепки. И при этом абсолютно все зарегистрировано.

– Не по-государственному рассуждаешь, – ухмылялся Андрей. – Чиновников-то кормить надо, а кто на твоей покупке руки нагрел?

– Там сейчас так здо-орово, – мурлыкала Катя. – Грязи нет, травка везде. Живописно так. Речка такая вьется. Правда, дом такой грязный – ужас. И запах! Слушай, а кто будет помогать его перестраивать?

– Кто, кто, – ворчал Андрей. – Уж, конечно, не мы с Митькой и с Иваном. Нам и так дел хватает.

– Конечно, хватает, – соглашалась Катюша. – Но ведь кто-то будет?

– Анатолий Васильевич уже дал Бахметьеву инструкции, – уклончиво ответил Андрей.

– Ты что, мне сказать не можешь? – обиделась Катюша.

– Да нет, почему… Вам дадут одного специалиста.

– Как одного? – подпрыгнула Катюша. – Ты смеешься?

– А что, по-твоему, целые стада строителей должны прыгать туда-сюда во времени? Это, между прочим, секретный проект.

– Ну вот, – Катюша надулась. – По-вашему, мы с Бахметьевым вдвоем будем строить? Я, между прочим, женщина, – напомнила она.

– Наймете рабочих. Из местного населения. А наш специалист будет им объяснять, что делать. Типа, будет прорабом.

Катюша молчала. Она представляла себе все несколько иначе. Что в деревню прибудет отсюда бригада строителей, за пару недель все аккуратно сделает, а они с Сергеем приедут в середине июня в сказочный терем к лесу задом, к реке передом. А теперь получалось, что им на этой стройке придется вкалывать самим.

– А стройматериалы? – спросила она, продолжая дуться. – Как мы их туда доставим?

– Вот это – единственное, о чем вам не придется беспокоиться. Их вам будут доставлять прямо к дому.

За окнами «Макдональдса» сгущались ранние декабрьские субботние сумерки. На набережной Волги было людно – дети катались с крутого берега на санках, лошади вальяжно везли расписные сани, кто-то запускал фейерверки. Когда Катя была здесь, ее тянуло в тишину пятидесятых. Там ей, наоборот, не хватало шума и суеты двадцать первого века. Зато было по-домашнему уютно. Сейчас ей снова захотелось в тот мир, где больным давали гоголь-моголь, девушек не называли телками и в долг «до получки» давали охотно и без расписки. По субботам на крыльцо выносили самовар, и жильцы дома наслаждались первым майским теплом.

Но на этот раз она твердо пообещала родителям провести выходные дома.

Дома младшая сестра увлеченно смотрела по телевизору передачу «Растим репу» – реалити-шоу, которое повергало Катюшу в глубокую тоску. Его участники должны были, работая на садовом участке, показать, как интеллигентно они способны поливать репу и прочие корнеплоды, полоть сорняки в позе креветки, разговаривая при этом о высоких материях, собирать цветы папоротника на кладбище в полночь, беседуя об умном, а зимой – шоу тянулось второй год – делиться опытом засолки огурцов и искусством изготовления отваров от геморроя, сглаза и отрыжки, демонстрируя яркий маникюр и светские интонации. Сейчас двое представителей очень средней молодежи, – судя по протяжному «ты чё-ё-ё!», двоечники из какого-то отдаленного ПТУ, или, как их теперь называют, «колледжа», – выясняли отношения. «Ты куда уксус засовал? – вопила лошадиного вида девица, подавляя тщедушного пэтэушника из «колледжа» своим бюстом. – Тебе сказано было – не марай, не так ли?» Фраза «не так ли» ей удалась почти без пацанского акцента. Видимо, сказывалась скрупулезная работа высокоинтеллигентных режиссеров. Потом появилась группа молодых людей, натужно изображая веселье, и в стиле рэп озвучила плакат, который они дружно поднимали над головой: «Труд дежурных уважай, здесь не пачкай, не марай! Йоу!».

Следом выскочила ведущая – объявить всем телезрителям, что участники «Репы» будут выступать ведущими в некоей шоу-программе, куда допустят только тех, кто знает слово «отнюдь». И будут демонстрировать его использование в великом русском языке.

Катюша решительно вытолкала Ксюшку с кресла и переключила канал.

– Мама, – крикнула она, пытаясь перекричать оскорбленные Ксюшкины вопли. – Ты что ей смотреть разрешаешь? У нее же двойка по русскому будет.

– Ты не понимаешь, – бушевала Ксюшка. – Они там строят любовь!

– Вот, – развела руками мама. – Слышала? Строят любовь! Прямо по Чехову! По Антон Палычу!

Катюша попила с мамой чаю, обсудила с отцом последние новости про его визит на дачу – «снега по крышу намело, еле расчистил» – и пошла звонить Сергею.

– А наши там на крыльце чай пьют, – грустно сказала она.

Барсов приказал собрать бригаду рабочих к следующему воскресенью.

– У меня же отпуск только в конце июня, – удивился Сергей.

– Время поджимает. В октябре уже оборудование заберут.

– Как заберут? А как же…

– Что – как же? – сердито переспросил Барсов. – Ты думал, ты всю жизнь будешь на два фронта жить? Тебе же легче будет. Не придется на двух работах вкалывать. Ты посмотри на себя, меня твой дед и так уже пилит, что ты похудел.

Сергей надулся.

– Я думал, что смогу потом туда иногда заглядывать, – обиженно сказал он.

Барсов прищурился.

– Ты хоть приблизительно представляешь себе, в какую сумму обходится каждый ваш переброс?

– А надо там гидроэлектростанцию в какой-нибудь глуши построить, – предложил Сергей. – И качать оттуда энергию сюда – пока там она никому не нужна

– Думали уже, – буркнул Барсов, удивленный тем, что Сергею эта мысль пришла в голову так легко. – Так и сделаем, наверное. Экологи сейчас работают. Ладно, скажу тебе по секрету – для России, похоже, сроки эксперимента продлят. Потому что сейчас главной твоей задачей будет вовсе не постройка дачи. На самом деле этим в основном прораб займется.

Прораб появился у них в субботу. Чтобы к воскресенью привыкнуть к головокружительной мысли, что он оказался в царстве теней. Только тени уж очень энергичные и с отменным аппетитом. И запахи – еще более живые, чем тени. Запахи дерева от санок с гнутыми полозьями, дегтя от смазанных лыж – все это круглый год стояло в просторном коридоре. И еще – сушеной малины, развешанных пучками трав на веранде, кур, которые бродили по двору, сушащихся лыковых мочал, зеленого лука в огороде, разрытой петухами земли, духов «Красная Москва» и стирального мыла.

Он ходил весь вечер, нервно поводя ноздрями.

– Прямо музей запахов, – восхищался он.

Катюша встревоженным шепотом спрашивала Сергея, могут ли прорабы в принципе интересоваться запахами. Потому что они должны обращать внимание исключительно на жесткую дисциплину на стройке. Но все ее опасения развеялись на следующее утро.

– Вам было назначено на восемь! – обрушился он на тех троих работяг, которых Сергей с Катюшей смогли нанять. – А сейчас – восемь ноль пять! Это недопустимо!

Катя с ужасом увидела, что он опять задвигал носом.

– Ты пьян! – заявил он одному из рабочих, у которого лицо было похоже на сморщенную варежку. – Свободен. Ты уволен.

Уволенный рабочий ошарашено сдвинул кепку на затылок.

– То ись как? – поинтересовался он.

– Так, – коротко объяснил прораб. – Тут тебе не профсоюз. Алкаши мне не нужны. Вы двое – за мной.

Оставшиеся двое мужичков переглянулись и неохотно зашли во двор.

– Меня зовут Виктор Николаевич, – представился он и критически осмотрел их тщедушные фигурки. –Что-то сдается мне, силенки у вас маловато. А тебе чего? – не оборачиваясь, спросил он уволенного.

Тому, раз его уволили, естественно, тут же захотелось поработать, и он с укором сказал:

– Не разбираешься, дак не говори. Это не сегодняшним пахнет, а вчерашним. Я, может, один только раз и выпил-то. Я, может, теперь до следующего случая и в рот не возьму.

– Ну, посмотрим, – проворчал прораб. – Значит так, орлы. Этот дом надо весь раскатать по бревнышку. Чтобы к следующему воскресенью здесь ничего не было. Сделаете за неделю – каждому по десять тысяч. Бревна и доски можете забрать себе.

«Орлы» тут же оживились.

– Ско-о-лько? – воскликнул один из них. Второй толкнул его в бок и что-то прошипел.

– Я к тому, – пришел в себя первый, – что маловато будет.

– Не наглей, – спокойно отреагировал прораб. – Это раз в десять больше, чем вы ожидали. Значит так. Условия такие. Кто придет хоть раз выпивши – уволю. Деревья на участке не ломать. Не справитесь за неделю – за каждый день просрочки буду из десяти тысяч вычитать по пятьсот рублей.

– Н-да, – проговорил тот, у которого лицо варежкой.

– Н-да-а-а, – задумчиво повторили остальные, почесывая в затылках. – Вона, значит, как.

– Отказываетесь? – деловито спросил Виктор Николаевич.

– Не-а, ты че, – испугались они. – Только инструмент надо. Голыми руками не больно раскатаешь.

Прораб подвел их к сараю и распахнул дверь. Помимо ломов, кольев и топоров, там был крохотный трактор и еще какое-то непонятное колесо с мотором.

– Лебедкой пользоваться умеете? – поинтересовался Виктор Николаевич.

Рабочие смущенно молчали.

– Ладно, это я научу.

– А может, еще пару человек дашь?

– А дам, чего ж не дать, – легко согласился Виктор Николаевич. – Значит, тридцать тысяч делим уже на пятерых. Это будет…

– Не-не, – испугался рабочий. – Не дели. Сами справимся.

Виктор Николаевич присел на крыльце и велел рабочим подходить по одному. Смущенные колхозники потупились и скромно стояли на месте. Не обращая на них внимания, прораб достал из сумки фотоаппарат и канцелярский журнал.

– Ты, – ткнул он пальцем в крайнего справа.

Раздумывая, не дать ли деру, – слишком диковинно все это выглядело, – он опасливо подошел и остановился шагах в трех.

– Эй, ты погоди, што ты! – заволновался он, когда прораб навел на него камеру.

Но было уже поздно – раздался щелчок. Мужичок запоздало стянул кепку и стал приглаживать волосы.

– Красавец, – согласился Виктор Николаевич и щелкнул еще раз. – Имя, – потребовал он.

– Степан, – застенчиво сказал мужик, шмыгнул носом и снова надел кепку на вспотевшую лысину.

Виктор Николаевич деловито записал в журнал все: фамилию, отчество и адрес. Степан отвечал, как загипнотизированный, покорно и обреченно.

После того как формальности были улажены, оказалось, что остальных двоих звали Семен и Дормидонт.

– Как? – вытаращил глаза прораб, на минуту утратив деловитость.

Дормидонт вздохнул.

– Это матушка, – объяснил он неожиданным басом, – обет дала. У ней все детишки мертвые рождалися, дак она Богу обещала, что, мол, если кто живой останется, дак она его назовет необычно.

Дормидонт еще раз тяжело вздохнул и помолчал, размышляя, что, может быть, было бы лучше, если бы Бог был в то время занят другими делами и матушку не услышал. Потому что, если бы ему самому доверили решение такого ответственного вопроса, он бы несомненно предпочел, чтобы его мать навсегда осталась девственницей.

– Бывает, – посочувствовал Виктор Николаевич.

Калитка заскрипела, и во двор просочилась худая морщинистая старуха, вредная Потаповна.

– Это вы, что ль, новые хозяева будете? – спросила она, критично оглядывая Катюшу – девицу, совершенно непригодную для крестьянской жизни.

Она представила себе, как та будет возиться в огороде, со своими наманикюренными ногтями и в золоченых босоножках, – как у царицы прямо босоножки-то, и впрямь невидаль, – и заранее злорадно расхохоталась. Разумеется, про себя.

Не дожидаясь ответа, она полюбопытствовала:

– Что за шатер у тебя за домом стоит? Цыганский, што ль?

– А! – расцвел Виктор Николаевич. – Это я вам еще не показал. Это будет ваша бытовка.

– Ну, – раздумчиво произнес Дормидонт. – Если готовка, тада конечно…

– Не готовка, а бытовка, – нетерпеливо поправил прораб. – Там вы будете обедать и хранить одежду. Ну, и если дождь сильный, сможете там переждать.

– Это они о чем? – спросила Катюша у Сергея.

– Понятия не имею.

Поспешив за остальными за дом, они увидели там желтый шатер – один из тех, в которых летом продают пиво, с огромной надписью «Красный Восток», прозрачными окошками и свеженаклеенной пленкой на том месте, где раньше было изображено пенное пиво. Дабы не вводить строителей в смущение. Ибо человек слаб, но строитель стократ слабее. И в неравном поединке с алкоголем уже и не делает попыток бороться. А наоборот, радостно сдается.

– Батюшки-светы! – простонала Потаповна.

Рабочие молчали, как громом пораженные, ходя между двумя деревянными столами и стульями, узким изящным шкафчиком и длинной лавкой в стиле кантри и выглядывая в прозрачные окошки.

Во дворе послышался шум. Степан испуганно шмыгнул за спину Дормидонта, который объяснил:

– Это старуха у него бушует. Страсть как не любит, когда Степка на работу налаживается.

– Может, это… покричит и уйдет, – предположил Степан. – Не найдет она нас тута.

Но она нашла. Чутье вывело ее на провинившегося супруга моментально, и она ворвалась в шатер.

– Я, значить, в дому колгочусь, а ты куда, паразит, наладился? Опять зенки зальешь бесстыжие, работничек? А ты, – накинулась она на Катюшу, которая оскорбляла ее своим нерабочим видом, – не отвлекай его от работы. Ишь, надумали! В поле работы нонче – страсть, а они тута заманивают.

– Ни в коем случае! – моментально и очень решительно ответил Виктор Николаевич, оттесняя в сторону растерявшихся Сергея с Катей. – Без согласия семьи не берем. И не просите, – обрушился он на дергающегося Степана. – Так что – до свидания, – кивнул он его супруге и равнодушно повернулся в ней спиной.

Степанова супруга растерялась. Она настроилась на долгую и яростную битву и не была готова к такой легкой победе. Неинтересно легкой.

– За какие-то гроши, – снова завела она, - он будет от дома бегать. И ладно бы в дом чего принес, а то ведь пропьет все!

– Замолчи, дура! – шипел огорченный Степан. – Такие деньжищи пропить. Эх, ты! Одно слово – баба. Волосы длинные, ум – короткий.

Женщина остолбенела. Такое она слышала от мужа в первый раз. Обычно он молча моргал или вяло оправдывался.

– Очистите территорию, – твердо приказал им прораб.

Степан потащил жену к воротам, что-то сказав ей по дороге.

– Что-о-о? – взревела она неожиданно звучно. – Сколько? И что же ты молчал, скотина?

– Зато ты болтала без умолку, – огрызнулся раздосадованный супруг.

Старуха решительно развернулась и потащила мужа обратно.

– Ладно, пусть работает, – прорычала она, делая вид, что неохотно сдается.

Прораб решительно покачал головой.

– Я его уволил, – напомнил он. – До свиданья.

– Как так до свиданья?! – напирала на него Степанова супружница. – Говорят тебе, вертается он.

Виктор Николаевич делал грозный вид.

– Здесь я беру, кого хочу. Семейные скандалы мне не нужны. Они мешают работе.

– Дак не будет скандалов! – пообещала старуха, и в ее голосе появились жалобные нотки. – Кабы он мне сразу про деньжищи такие сказал.

– Еще не факт, что он их получит, – объяснил прораб. – Будете тут бегать и скандалить, значит, он не успеет в срок. А я плачу такие деньги недаром! А за скорость. Понятно?

– Понятно, как не понятно, – закивала старуха и для убедительности приложила обе руки к груди. – За какой срок тебе надо эту, работу, значит, сделать?

– Неделя! – отрезал прораб, все еще делая вид, что сопротивляется. Старуха заискивающе посмотрела ему в глаза.

– Успеют! – она так свирепо глянула на мужа, что Виктор Николаевич понял – успеют.

– Ну, – он задумчиво почесал в затылке.

– Чего стоять-то задарма? – занервничала старуха. – Вона, идите, работайте ужо. Неча стоять.

– Распорядок дня такой! – объявил прораб. – Рабочий день – с восьми. А не с пяти минут девятого. Обед – с полдвенадцатого до двенадцати. Полчаса, а не тридцать пять минут. И не тридцать две, – внушительно добавил он.

Обалдевшие мужики неподвижно внимали ему, силясь понять, о чем это он. Часов они сроду не имели. В избе ходики висели, конечно. Но чтобы всерьез приходить куда-то в назначенное время и обедать по часам – это было непонятно. Хорошо, конечно, что будет обед. Даже два. Второй обед прораб обещал с четырех до полпятого. Остается только понять, что значит – ровно полчаса, а не тридцать две минуты.

Напоследок Виктор Николаевич пояснил, что скоро вся деревня бросится наниматься на стройку, и тогда он, прораб, будет увольнять нерадивых работников. То есть, как поняли рабочие, тех, которые обедают тридцать две минуты. И приходят в восемь ноль пять.

Правда, впоследствии все оказалось гораздо сложнее. Но пока, схватив инструменты, работяги бросились разбирать крышу, а Катюша с Сергеем удалились в шатер выражать восторги прорабу.

– Какой вы деловой человек, – удивлялась Катюша, – неужели за неделю разберут?

– Ох, черт, забыл совсем. Нет, – сказал он Катюше. – Не за неделю, конечно. Какая неделя, скоро июнь на дворе. За пять дней должны разобрать, не больше.

И он побежал во двор.

– Если успеете все разобрать за шесть дней, – крикнул он наверх, – плачу всем намного больше.

– А если за пять? – донеслось сверху.

– То еще больше! – пообещал прораб.

С крыши полетели на землю первые доски и какая-то пыль.

– Надо еще народ, – озабоченно сказал прораб. – Чтобы внизу все складывать в штабеля. Иначе через час тут по двору будет не пройти.

Однако нанимать народ пока не понадобилось. Степанова жена оказалась бесценным организатором труда. Прикинув, что ее доходы будут зависеть не только от Степана, а еще и от Семена и Дормидонта, она побежала к их женам. Одна из них в это время кормила кур, другая возилась в огороде, и сначала они слушали ее вполуха. Но уже через пятнадцать минут они побросали свои дела и помчались разыскивать своих детей, братьев и остальных домочадцев.

Скоро довольно большая толпа ворвалась во двор Бахметьевых – Катюша считалась родной сестрой Сергея – одновременно с двумя бригадирами колхозных полей, которые взывали к совести рабочих.

– Трудодни не запишу, так и знай! – грозили они. – По пять трудодней за каждый прогул сниму!

– На что мне твои трудодни! – храбро кричал сверху Семен. – Себе их запиши!

– Под суд отдам! – грозил толстый дядька в широченных сатиновых штанах и серой рубахе. Как оказалось потом, он был главным бригадиром в этой деревне.

Степан слегка струхнул, но в бой вступила жена Дормидонта:

– Под суд он отдаст! – пошла она на него, уперев руки в крутые бока. – Поглядите на него, люди добрые! Это кого ты под суд отдашь? А кому надысь колхозный трактор огород вспахал? А кто на колхозной машине курей в город возит?

– А кто у Маруськи в магазине вечерами просиживает? – присоединилась к ней сестра Семена – тоже не мелкая женщина. – У самого жена в шелковой кофте ходит да в туфлях на каблуках щеголяет, как коза, – а для нас потом в магазине ничего нету? Это кто кого под суд отдаст?

– Да тише вы, тише, – замахал руками толстяк. – Вот глупые бабы.

В ответ на это бабы подняли такой визг, что все бригадиры сочли за благо удалиться, попытавшись взять с колхозников обещание, что они отработают свои трудодни потом. Но такого обещания ему никто не дал, потому что такие деньги, которые они собирались получить за всю стройку, уже начали кружить им голову.

– Хорошо, что, видимо, у них у всех рыльце в пушку, – удовлетворенно сказал Сергей. – Не будут наших сильно прижимать.

Но все одновременно подумали, что надо бы привезти несколько рабочих из города. Они все-таки не такие подневольные люди, как крестьяне.

– У них тут прямо крепостное право, – поражалась Катюша. – Ни паспортов, ни отпусков по собственному желанию…

Виктор Николаевич усмехнулся.

– Историю проходили? – спросил он.

– Проходили, – уныло ответила Катя. – Я все больше историей возникновения христианства на Руси интересовалась. Я думала, в двадцатом веке все одинаково было… А тут как другая планета. Ужас!

– Ужас, – согласилась Клавдия, жена Дормидонта. – Вперед, – скомандовала она, и родственники принялись энергично складывать доски и стропила по кучкам и убирать строительный мусор.

– Мужики, оставьте мне стропила, – кричал с крыши Степан. – У меня крыша просела.

– Ладно! Я тогда вон те доски возьму, – отвечал Дормидонт.

Около двенадцати Сергей с удивлением сказал, что крыша уже разобрана.

– Ломать – не строить, – озабоченно сказал прораб и посмотрел на часы.

За стол в шатре уселись ровно в двенадцать. Жены развернули узелки и разложили по тарелкам хлеб, холодные картофелины и зеленый лук.

– Так они у нас много не наработают, – сказал Сергей.

– Все предусмотрено, – важно ответил Виктор Николаевич и открыл шкаф. Внутри аккуратной стопкой красовались пять огромных пицц в коробках.

– Там в шкафу – портал, – объяснил он.

– Ура! – кратко резюмировал Сергей. – Я что-то тоже проголодался.

Все удивленно разглядывали незнакомое яство.

– Пирог – не пирог, – удивлялась Клавдия, – откуда взял? Кто испек-то?

– Какой тебе пирог с колбасой? – не соглашалась Зинаида, самая старшая и опытная, грозная жена Степана.

– А что там за сопли такие? – удивлялся Степан, подцепив начинку вилкой. За ней тянулись желтоватые нити.

– Это сыр, – растерянно сказал Сергей, видя, что никто не решается пробовать незнакомое блюдо. – Он расплавился.

– Сыр в пироге! – удивились все. Но запах был такой аппетитный, что скоро от пицц остались только крошки.

– А вкусно! – удивлялись рабочие. – Чудно только. Сказать кому, что ел пирог с сыром и колбасой, никто не поверит!

Виктор Николаевич оказался действительно деловым прорабом. Всю следующую неделю он носился по двору с записной книжкой, куда все время что-то записывал маленьким карандашиком, и со свистком. Свисток возвещал начало рабочего дня, обед, возобновление и конец работы. Обед в виде борщей, котлет и салатов постепенно перестал поражать воображение деревенских жителей. Однако дисциплина, которую безжалостно насаждал прораб, заставляла их все чаще произносить: «Батюшки-светы!» – знак несказанного удивления. Как он и предвидел, от желающих наняться на работу не было отбоя, потому что суммы, которые шепотом передавались по всей деревне, были баснословны. Таких денег они не пропустили через руки за всю свою жизнь.

На второй день всем были выданы рабочие комбинезоны и каски. На грудь были приколоты значки с фотографиями, что повергло всех в состояние абсолютной трезвости и высокой работоспособности.

Прораб безжалостно уволил Семена на второй день, когда тот пришел на работу с большого похмелья и чуть не придавил всех раскатившимися бревнами. Правда, он вручил ему тысячу рублей, и Семен грустно напивался целых две недели, ходя у ворот бахметьевского дома и вопя, что без него «дела не будет».

Однако он ошибался. Как и Виктор Николаевич. Дом и надворные постройки были разобраны и вынесены со двора не за одну неделю. И не за пять дней, а за четыре. После чего прораб торжественно выплатил всем по двенадцать тысяч рублей. Мужья торжественно передали деньги женам, прослезились и выразили готовность не только работать до конца, но и вообще служить Виктору Николаевичу верой и правдой.

В четверг, когда они пришли на работу ровно в восемь, их поджидал во дворе бульдозер и группа незнакомых людей. Им выдавались комбинезоны. Рабочие обиделись.

– Это как же, новеньких берешь? – ревниво спросили они.

– Теперь работы много будет, – пояснил Владимир Николаевич. – Втроем мы до зимы провозимся.

Понимая, что рабочие как раз и рассчитывали, что дом будет строиться до зимы и каждые четыре дня они будут получать баснословные деньги, он добавил:

– Теперь работа будет более квалифицированная, так что зарплата повысится.

Все приободрились и стали наблюдать, как бульдозер стал расширять котлован.

Остальные выравнивали лопатами стенки. Работа закипела.

Сергей тоже не сидел сложа руки. В городе у него были кое-какие дела. Наскоро заполнив в институте очередной отчет, он пошел на городскую площадь. Там он долго слонялся, зачем-то прикасаясь рукой то к стене гостиницы, то к деревянному фонарному столбу. Он долго осматривался, шевелил губами и смотрел на здание городского обкома партии. Потом вздохнул и вошел внутрь.

В кабинете первого секретаря сидел очередной проверяющий из Москвы. Они по привычке зачастили в Средневолжск, который теперь был в центре их коммунистического внимания. Обсуждалась идейно-политическая обстановка в городе. Проверяющий снисходительно подсказывал первому секретарю, как усилить работу среди населения и внедрять светлые коммунистические идеалы.

– И воспитывайте свои кадры, – наставительно говорил он, развалившись на стуле и потягивая горячий чай из стакана в подстаканнике. – А то у вас тут даже работники внутренних органов какие-то нестойкие. То с ума сходят, то терпимость проявляют к несоветским явлениям. И еще у вас Бахметьев дом купил. И строительство разворачивает. Надо проследить.

Что за Бахметьевым надо следить, первый секретарь знал и без него. Подозрительный тип! Но теперь со строительством дело пойдет легче. Пусть-ка объяснит, откуда он деньги берет. За каждую досточку отчитается. И бревнышко. И еще размерчики дома снимем. Чтобы неположенные метры не добавлял.

А за эксплуатацию труда колхозников вообще можно по статье привлечь. И за отвлечение рабочей силы во время посевных работ – отдельная статья. Так что долго за Бахметьевым следить не придется. Скоро он окажется в довольно ограниченном пространстве, где, чтобы следить за человеком, достаточно посмотреть в небольшой круглый глазок.

В кабинет боком вошла секретарша:

– К вам посетитель, – доложила она. – Без записи. Просит принять. Говорит, что у него срочное дело.

Секретарь недовольно поставил чай на стол.

– Как без записи! – недовольно прогудел он. – Ты что, сама не знаешь, что делать?

Секретарша кивнула и молча повернулась к двери.

– У кого наглости хватило? Без записи! – пробормотал Первый.

– У Бахметьева, – ответила секретарша, берясь за ручку двери.

Московский проверяющий и Первый одновременно вскочили, пролив чай.

– Запускай! – прокричали они хором.

Бахметьев вошел, как всегда, уверенно. Трепета перед начальством он и в своем времени не испытывал, а партийные бонзы в прошлом его только забавляли. Особенно их сердитые взгляды. Вот как сейчас.

– Разрешите присесть? – спросил он, отодвигая стул и садясь без партийного благословения.

Бонзы хранили суровое молчание.

Сергей решил не начинать разговор первым. Он откинулся на стуле, сложил руки на груди, и благосклонно окинул взглядом помещение. Знакомые скучные портреты святой троицы – Ленина, Маркса и Энгельса на боковой стене в дешевых рамках, полированный шкаф в углу, большой стол, за которым помещался первый партийный секретарь. Прямо за его спиной на стене темнел огромный прямоугольник, где краска не успела выцвести, закрываемая, видимо, портретом Сталина. Кумир теперь был повержен. Формально во главе страны стоял Маленков, но ходили слухи, что это ненадолго. Поэтому заказывать новые портреты пока не торопились.

Потом взгляд Сергея упал на огромный мраморный чернильный прибор с двумя чернильницами на столе у Первого. Совсем как у Селиванова. Сергей усмехнулся.

Проверяющий не выдержал и нарушил молчание первым.

– И что вы здесь нашли смешного? – напыщенно начал он. – Вы пришли в государственное учреждение…

Сергей одарил его светлой улыбкой, объяснив в возможно более доступной форме, что и в государственных учреждениях иногда бывает смешно. Например, наличие в кабинетах государственных чиновников мраморных письменных приборов.

– Пишут-то все равно авторучкой, – пояснил он, приглашая посмеяться.

Бонзы хранили скорбное молчание. У московского проверяющего на столе стоял такой же письменный прибор, хотя он тоже писал авторучкой.

Первый немного посопел. Потом он сдвинул брови, взял из подставки длинную черную авторучку с сужающимся кверху концом, покраснел и поспешно положил ее обратно.

– Слушаю вас, – сказал он как можно суровее.

Бахметьев закинул ногу на ногу и пошарил руками под столом.

– Я строю дом, – радостно сообщил он.

– Я знаю! – поспешно ответил Первый.

Сергей сделал вид, что он ужасно польщен таким вниманием Первого. Он благодарил, прижимал ладонь к тому месту, где, как он полагал, находилось сердце, и приглашал заезжать в гости, когда дом будет готов.

– Я построю для вас отдельную комнату. Кроме гостевой, – пообещал он. – С отдельной ванной и с видом на озеро.

Первый с тоской покосился на проверяющего и с трудом выдавил:

– Обойдусь!

Сергей посмотрел на него с упреком. Потом изобразил обиду. Я, мол, вам от чистого сердца, как отцу родному… Пауза становилась все тягостней.

Первый покашлял, снова схватился за авторучку и сказал, что у него слишком мало времени, чтобы тратить его на пустые разговоры. Сергей обвел взглядом стаканы с чаем:

– Я понимаю. Чай стынет. Я вас надолго не задержу.

И с печалью в голосе поведал, что у него проблемы с рабочей силой. Несправедливый и мстительный председатель колхоза вместе с секретарем местной парт ячейки запугивает местных рабочих. Не будет ли Первый так добр и не подскажет ли, где бы поискать рабочих из города?

Московский проверяющий не мог поверить своим ушам.

– Вы пришли к первому секретарю обкома партии, чтобы попросить у него рабочих для строительства своей дачи? – переспросил он.

Этого Сергей не отрицал. Кто же, как не первый секретарь обкома, владеет всей информацией в городе? – объяснил он.

Первый секретарь наливался справедливым гневом.

– Ну, знаете ли, – начал он возмущенно. – Мы еще посмотрим…

– Конечно, с председателем колхоза я справлюсь сам, – успокаивающе перебил его Сергей. – Я читал колхозный устав и знаю, что это – дело добровольное. Выйти из него можно в любой момент.

Выражения лиц Первого и Проверяющего выразили большое сомнение.

– Кто позволит во время посевной… – сказал Проверяющий.

– В крайнем случае, – сказал Сергей, – я привлеку внимание международной общественности.

– Ну да! – презрительно сказал Первый. – Кто вам позволит…

– Я уже послал ребятам из Болгарии информацию, – беспечно заметил Сергей. – Они теперь ждут, как развернется дело.

Бонзы переглянулись. Проверяющий строго нахмурился. Первый засуетился. Подвел его подлец Бахметьев. Ляпнуть такое при Проверяющем! Значит, мол, не охраняет Первый железный занавес, раз просочилась туда информация от подлеца Бахметьева. И как он смог! Почту просматривают всю, все письма за пределы страны и с подозрительными адресами лично на стол Первому ложатся!

– Как это – «послал информацию»? – строго спросил он.

Сергей небрежно пояснил, что информацию он послал с дипломатической почтой, через одного знакомого сотрудника болгарского посольства.

Московский проверяющий взял это дело на заметку – доложить в МИД, путь перетряхивают посольство и высылают дипломата из страны.

– Вы, товарищ Бахметьев, не смейте такое дело, – у Первого всегда были трудности с грамматикой. – Вы мне такое дело, – произнес он еще раз голосом судьи, выносящего смертный приговор, – такое дело – внеслужебные контакты с иностранцами – не смейте! Вы в Советском Союзе находитесь, а не как-нибудь!

Лицо Сергея выразило большое сожаление. Не какое-нибудь там мелкое сожаление мелкого собственника, а Большое Сожаление Гражданина за Державу.

– Посол будет очень огорчен, что его сотрудников чураются, как чумы.

Московский проверяющий сморщил лоб. Его мозг сканировал слово «чурается» в поисках, во-первых, антикоммунистической направленности, а во-вторых, просто в поисках смысла.

– Может быть, даже пошлет ноту, – сообщил Бахметьев.

Все немного помолчали. Первый и Проверяющий вспоминали, не сказали ли они чего-нибудь идейно незрелого. Все-таки Болгария – социалистическая страна. А вдруг они и правда устроили международный скандал?

Сергей посматривал на дверь и прилегающую к ней стену.

– Так не поможете с рабочими? – уточнил он.

– Нет, – с сомнением ответил Первый и еще раз посмотрел на Проверяющего. Выражение лица у Проверяющего отсутствовало.

Сергей, похоже, нисколько не сожалел, что Первый оказался таким несговорчивым. Он легко попрощался и встал. Выходя, он с размаху хлопнул рукой по притолоке над дверью.

– Комар, – объяснил он изумленным бонзам.

Комар, видимо, попался живучий, и Сергей добросовестно хлопал по стене в разных местах. Наконец в мертвой тишине он вышел из кабинета. Видеокамеры теперь могли снимать служебную жизнь Первого во всех ракурсах.

Вечером он опять долго бродил по площади, на этот раз с теодолитом. Площадь ему, видимо, понравилась, потому что он часто прикасался к домам, гладил фонарные столбы и был особенно нежен с ручкой двери гостиницы «Советская».

Вечер пятницы запомнился средневолжцам надолго. В тот самый час, когда среднестатистические местные жители стали возвращаться с работы, до Первого через открытое окно кабинета донесся многократно усиленный громкоговорителем голос, который сообщал, что в двадцать часов по московскому времени на центральной площади состоится шоу. Помолчав, голос на всякий случай сообщил, что шоу – это представление. То есть состоится первое представление европейского шоу, совершенно бесплатно. Вход на площадь детям до шестнадцати лет будет запрещен.

– Что за… – выругался Первый и выглянул в окно.

На площади пока ничего не происходило. На ней стояли люди, которые, задрав головы, искали возможный источник звука. А бархатный мужской голос разливался соловьем, обещая пленительное зрелище, необычное, волнующее, и повторял многозначительно, что дети до шестнадцати категорически не допускаются.

Такого голоса средневолжцы не слышали никогда. Он был вкрадчив и невероятно сексуален. Жители были заинтригованы.

Первый был взбешен. Никакого распоряжения местной филармонии он не давал и сексуальный голос не санкционировал. Он схватился за телефон.

Жители города Средневолжска в подавляющем большинстве телефонов не имели. Поэтому они просто стучались в двери соседям, сообщая потрясающую новость. При этом оказывалось, что все об этом уже знали и вынимали из шкафов лучшие наряды.

Директор филармонии никак не мог понять, почему Первый так разгневан. Он клялся, что никакого шоу не организовывал, к громкоговорителям непричастен и голос у него не разлагающий и не безнравственный, а вовсе даже идейно выдержанный. А за события на площади он ответственности не несет, на то правоохранительные органы есть.

Первый снова растерянно выглянул в окно. Там, притулившись к зданию театра, который стоял как раз напротив гостиницы «Советская», уже возвышался небольшой помост, покрытый красным ковром. Это было тем более поразительно, что Первый не слышал ни стука топоров, ни переругивания рабочих.

Вокруг площади стояли небольшие блестящие столбики, между которыми были натянуты красные бархатные канаты и стояло милицейское оцепление. Проявляя исключительную заботу о нравственности подрастающего поколения, многочисленные милиционеры безжалостно гоняли ребятню. Женщины изумленно рассматривали милиционеров, выражения лиц которых были совсем незнакомыми. В них было слишком много уверенности и совсем мало верноподданности. Кроме того, их можно было нюхать, как цветы. От них пахло чистотой и деньгами. Жители Средневолжска редко нюхали деньги, но могли совершенно уверенно понять, когда ими пахнет.

Под клонящимся к закату теплым июньским солнцем толпа горожан взволнованно бурлила. Ребятня, сообразив, что высокий помост им отлично виден и за канатами, радостно свистела. Первый закрыл окно и бросился на площадь. Он пытался наскакивать на милиционеров с криком: «Кто разрешил?» Милиционеры строго требовали не хулиганить и потихоньку проталкивали его поближе к помосту. Первый был крайне оскорблен и даже изумлен, услышав, как к нему обращаются «гражданин». Как к простому смертному. Куда катится мир!

Вокруг помоста тоже стояло оцепление. Первый оказался в самом переднем ряду возбужденных граждан, и в то же мгновение над площадью пронесся мажорный аккорд. Абсолютно манящий и безыдейный. Он не призывал к социалистическому созиданию. Он призывал к тому, чтобы население отправилось в ближайшее бистро потягивать буржуазные напитки или удалилось в лесок неподалеку и провело там незабываемую ночь вдали от строек коммунизма и социалистического соревнования.

Но, поскольку ближайшее бистро находилось за сто двадцать тысяч километров, а лес пока кишел комарами, народ замер и напрягся.

Музыка была неземной. Она обещала райские кущи и плотские наслаждения, она томила и звала. Невесть откуда на помост поднялась девушка в длинном вечернем платье, на которое была накинута искрящаяся золотая шаль. Шаль блестела на солнце, распущенные волосы струились, изгибы тела вызывали дрожь. Девушка, танцуя, приблизилась к вертикальной палке, которая возвышалась в середине помоста. Первый поразился, почему раньше он шеста не замечал. Девушка всего лишь погладила палку, а у мужчин на площади что-то сжалось в низу живота. На помост вышло еще четыре девушки, и Первый зажмурился, женщины распахнули глаза, а мужчины… мужчины затрепетали! На девушках были коротенькие костюмчики, которые сзади немного прикрывали попу, а спереди скорее открывали, чем прикрывали. У них были невероятно длинные ноги, вдетые в блестящие серебристые туфли на высоченных каблуках. А пышные груди почти выпадали из декольте.

Первый секретарь встрепенулся и накинулся на ближайшего милиционера.

– Кто организатор? Где? Прекратить!

Милиционер строго посмотрел на него и потребовал не хулиганить.

Тем временем девушка у шеста сбросила с себя шаль и, схватившись за него, стала медленно вращаться. Она повернулась к публике спиной, и по толпе прокатился протяжный вздох: декольте на спине открывало верхнюю часть ягодиц. Девушка повела плечами и сбросила с себя платье, оставшись в крохотных трусиках, назначение которых было непонятно, и в прозрачных черных туго натянутых чулках, которые держались на ногах черными же резинками с огромными бантами. Она ловко подтянулась, обхватила ногами шест. Горожане, не веря своим глазам, которые никогда раньше не видели даже «срамных» частей тела своих собственных жен, взирали, как четыре девушки подскочили к солистке, потом отбежали в сторону, и солистка осталась в чем мать родила! Она сделала несколько изящных па и в сопровождении своих танцовщиц спустилась с помоста со стороны театра, оставив жителей Средневолжска переваривать это зрелище. Милиционеры окружили помост. Когда через несколько секунд они отошли от него, помоста не было. Средневолжцы уже были просто не в состоянии чему-либо удивляться, поэтому они тупо посмотрели сначала на то место, где только что возвышался помост, а потом – в спину стройно удалявшимся милиционерам, организованно уносившим канаты прямо вместе с металлическими столбиками. Они свернули в ближайший переулок, и больше их никто никогда не видел.

Первый секретарь стоял на месте, остолбенело глядя в ту сторону, в которую только что удалились милиционеры. Метаться по площади в поисках организатора было бесполезно – площадь была пуста. Девушки исчезли бесследно вместе с помостом, и привлекать к ответственности было совершенно некого. Он оглянулся, и глаза его встретились с гневным взглядом проверяющего из Москвы:

– Потрудитесь объяснить! – процедил он сквозь зубы.

Первый в глубине души желал, чтобы ему самому кто-нибудь объяснил, что происходит. В частности, его очень интересовал вопрос, куда делся помост. Пусть не сам помост, но его составные части. Однако Проверяющего интересовали более глобальные вещи. Например, кто организовал, кто разрешил и кто допустил. А главное – кого наказать.

Первый всплеснул руками и помчался обратно в кабинет созывать экстренное совещание.

По Сосновке ходила куча разных сплетен. В каждой семье, сами того не замечая, постоянно возвращались к разговорам о доме. Или, вернее, о Доме. И о его Хозяине. Он, несомненно, более богатый и могущественный, чем их главный агроном. Или даже чем председатель их сельсовета. Некоторые делали более смелые предположения и говорили, что даже сам секретарь партийной организации не сравнится с ним в размахе и фантазии. Каждый хотел поработать на строительстве хоть пару дней и обеспечить себе приятную и безоблачную старость.

Однако прораб подбирал людей придирчиво и даже привез несколько человек из города.

Когда Сергей приехал на стройку в следующее воскресенье, он остановился в воротах и протер глаза. Вроде адрес тот же, но то, что он раньше называл воротами, исчезло, и теперь на въезде красовались несколько другие – такие Сергей видел в кино. Это были, строго говоря, тоже ворота. Но каждая створка была метра три в длину и представляла собой скорее закрывающийся забор. Как в ковбойских коралях. На месте дома красовался фундамент раза в полтора больше бывшего дома. На дне уже был бетон и начинали подниматься стены. В углу двора, несколько уменьшившегося, скромно стоял желтенький бульдозер. Рядом с ним высилась гора пенобетонных блоков – самых крупных, какие Митя только мог найти. Чтобы дом строился быстрее.

Сергей зажмурился – двор кишел рабочими в синих комбинезонах. Из котлована по пояс высовывался неутомимый прораб, показывая, как ровно класть стену, и заодно покрикивая на тех, кто пялился на блоки, раскрыв рот.

Но самое невероятное ждало его впереди. Сквозь толпу рабочих с зычным криком «Поберегись!» к Виктору Николаевичу протискивался Селиванов с мешком цемента на плече!

– Чего встали? Работать! – периодически покрикивал он, одним глазом наблюдая, слышит ли его прораб.

Сергей зажмурился. Когда он снова открыл глаза, видение не исчезло. Селиванов уже стоял с Виктором Николаевичем и, преданно глядя ему в глаза, что-то говорил. Сергей ужаснулся. Пробираясь к нему через двор, он с неудовольствием заметил, что это место стало уж очень многолюдным.

Селиванов повернул к нему голову и на секунду замер, а потом зашептал что-то в ухо Виктору Николаевичу с удвоенной силой.

– Добрый день, – вежливо сказал Сергей.

– Кому добрый, а кому – нет, – туманно ответил бывший подполковник.

– Что вы здесь делаете? – поинтересовался Сергей. – Поменяли место работы?

– Я строитель по профессии, – заявил Селиванов и, увидев, что Сергей вопросительно поднял брови, поспешил внести ясность: – Вы зря сюда явились. Вас здесь на работу не примут.

Виктор Николаевич деликатно покашлял, взял Бахметьева под руку и с преувеличенной вежливостью сказал:

– Сергей Александрович, позвольте доложить обстановку.

Сергей Александрович моментально принял важный вид и скомандовал обомлевшему Селиванову:

– Не стойте тут. Займитесь делом.

Селиванов, опечалившись, поспешно отошел.

– Вы что? – зашипел Сергей. – Это у Анатолия Васильевича такое чувство юмора? Он же тут бомбу подложит. Или ножом кого-нибудь пырнет! Бандит ведь, хоть и подполковник…

– Не переживайте! Это ненадолго. Тут один кандидат психологических наук эксперимент по социальной психологии ставит. Для докторской. Желает посмотреть на поведенческие особенности при перемене социальных ролей. В смысле, когда шеф и бывший подчиненный вдруг меняются местами.

– Это он желает посмотреть, как Селиванов будет себя со мной вести?

Виктор Николаевич смутился.

– Меня самого этот тип бесит. Ходит тут, то указания дает, то подлизывается. И на всех стучит.

– Так выгоним его в шею. А? – безнадежно предложил Сергей.

Виктор Николаевич вздохнул.

– Мне этот ваш Барсов сказал, что эта ситуация близка к экстремальной. Бывший заключенный и начальник. Но, – оживился он, – это всего на два дня. Ваш кандидат в доктора сказал, что ему хватит. А потом я его так далеко пошлю…

– Вместе пошлем, – поддержал Сергей и пошел осматривать стройку. – Кстати, – озабоченно сказал он, – Андрей сказал, что тут уже все на меня доносы настрочили. И агроном, и вся верхушка. Так что сюда могут наведаться гости.

– Приходили уже. Агроном. Требует вернуть людей на поля. Даже на городских покушался.

– А они что? Деревенские?

– Боятся. Деньги деньгами, но тут под суд отдать грозят. За саботаж. Вот они и страдают. И деньги терять не хочется, и в тюрьму боятся попасть. Предлагают по вечерам работать. Хоть по ночам.

– А может, посоветовать им подать заявление о выходе из колхоза? – предложил он.

Виктор Николаевич покачал головой:

– В том-то весь и фокус – они должны сами решить.

Сергею это категорически не понравилось.

– Получается, мы ввели их в соблазн, поманили деньгами и теперь будем наблюдать, как они себя поведут?

Виктор Николаевич кивнул головой.

– Так нечестно!

– Они сами должны найти выход.

– Провокация это называется, – проворчал Сергей.

Виктор Николаевич развел руками. Чтобы не волновать Бахметьева, он решил ему пока не говорить, что на стройку приезжали два ужасно деловых человека в штатском. Несмотря на жару, они были в черных костюмах, в белых рубашках и в галстуках и очень этим гордились. Представиться они отказались, но ходили по стройке, долго смотрели на экскаватор, о чем-то шептались и даже записали его номер. Виктора Николаевича это позабавило, потому что номер был приляпан вездесущим Митей и выглядел совсем как настоящий. Правда, три шестерки в сочетании с названием некоей темной силы – 666 САТан АТАМ – могли бы смутить человека суеверного, но гости таковыми, видимо, не являлись. Потому что они без всякого колебания все аккуратно переписали в свои книжечки и поинтересовались друг у друга, не обозначает ли «САТ» сокращение от Саратова. Насчет «АТАМ» им почему-то было все понятно. Если так, оставалось только за них порадоваться. Вообще-то Митя имел в виду строчки из «Мефистофеля»: «САТанА ТАМ правит бал». Но «правит бал» на номере не уместилось.

Потом гости поинтересовались заказчиком. Довольно-таки навязчиво поинтересовались. Будто в гости к нему собрались. Имя спрашивали и городской адрес. Виктор Николаевич бахметьевские координаты им не дал. Пусть сами посуетятся. Гости, правда, очень настаивали. Грозились туманно, что, мол, если не скажет, то очень пожалеет. Но Виктор Николаевич храбро ответил, что время, мол, совсем уже не то и что, мол, он выполняет заказ на законно купленном участке и никому не позволит совать нос в его дела.

– Берия вон всех пугал, расстреливал направо и налево, и где он теперь?

– Где? – испугались люди в черном.

– Сегодня какое число? – неожиданно спросил Виктор Николаевич.

– Второе июня, – растерянно ответил один из них. – А что?

– Значит, гуляет еще, – задумчиво сказал Виктор Николаевич. – Но ничего, недолго ему осталось. Меньше месяца.

– Как меньше месяца? До чего меньше месяца?

Виктор Николаевич по возможности постарался принять зловещий вид:

– До ареста.

Гости расхохотались. Правда, немного ненатурально.

– Вы со своими провокаторскими разговорчиками дождетесь! – пригрозили они.

– А вот поговорим с вами после двадцать шестого июня! – многозначительно пообещал прораб.

Гости повозмущались – как и положено государственным людям в таких случаях, громко фыркая и выражая свое негодование всеми доступными им способами. И отбыли, продолжая негодующе качать головами. Они, в отличие от просвещенного Виктора Николаевича, не читали газеты «Правда», которая еще только должна выйти двадцать девятого июня, то есть ровно через двадцать семь дней. Там, с некоторым опозданием, будет написано, что Берия Лаврентий Павлович арестован как враг народа двадцать шестого июня одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. И двадцать третьего декабря будет расстрелян в подвале Лубянки. И Никита Сергеевич Хрущев, который заявит народу о культе личности Сталина, ниспошлет на страну благодатную оттепель и отучит людей прислушиваться в страхе к шагам на лестнице по ночам, начнет свое восхождение точно так же, как те, от кого он отречется под благоговейное молчание двадцать второго съезда, – обагрив руки кровью. И неважно, что это будет кровь тирана, который, собственно, кроме смерти, ничего и не заслуживает. Дело не в тиране. А в том, что новый вождь н е с м о ж е т и н а ч е. Но об этом через двадцать семь дней в газете ничего не напишут.

А пока Сергей стоял у котлована и наблюдал, как он на глазах перестает быть котлованом, а превращается в подвальный этаж.

– Тут на каждый кирпич по человеку, – сказал он сам себе.

– Не кирпич, а пенобетонный блок, – услышал он сзади знакомый голос.

– Плохо работаешь, – повернулся он к Селиванову. – Отвлекаешься. Ты сейчас что должен делать?

Селиванов немного помолчал, в упор глядя на Сергея.

– Слушай, хозяин! – с угрозой сказал он, вложив в слово «хозяин» все презрение, какое мог. – Если ты попробуешь меня уволить, я напишу куда следует, что ты у государства материалы воруешь и превышаешь установленные размеры дома.

Сергей беззаботно махнул рукой.

– Хоть сейчас пиши. Тут уже до тебя знаешь сколько народа написало? Ого-го! Весь район, как улей, гудит. Так что будешь халтурить – моментально уволю. Иди, говорю, кирпичи класть!

Селиванов среагировал моментально. Сергей даже зауважал его за выдающийся артистизм и вживание в роль. Он неуловимо быстро надел на себя выражение лица своего парня, чуть смущенного добряка, - мол, стараюсь, как могу, а между своими людьми чего не бывает?

– Да я стараюсь, Сергей Александрович. Учусь, можно сказать, на ходу. Вы уж меня не выдавайте, что я не строитель.

– По-моему, это сразу видно, – заявил Сергей.

– Я копать могу. Яму. Глубокую.

– Молодец, – хлопнул его по плечу Сергей. – Голендимову уже выкопал яму? Глубокую?

Селиванов зарделся, как маков цвет. Он знал, что весь НКВД зашевелился, как огромный муравейник, уничтожая архивы и валя вину друг на друга. И поспешил послать в Москву несколько «расстрельных» приказов с голендимовскими подписями, присовокупив к ним донос. Правда, в Москве всем было не до этого – замести бы следы самим, взвалив как можно больше вины на органы на местах. Поэтому Селиванова быстренько с занимаемой должности уволили – за превышение полномочий и злоупотребление служебным положением. Потому что на то и начальник, чтобы его увольнять в первую очередь. А Голендимов, несмотря на донос, пока сел в селивановское кресло. Откуда он будет смещен ровно через год и направлен в мордовскую колонию строгого режима на должность обычного надзирателя. Где зэки, узнав о его предыдущей должности, задушат его подушкой ночью в сортире.

– Ладно, работай пока, – махнул Сергей рукой. – Я не злопамятный.

В кабинете Первого, несмотря на позднее время, собралась вся городская власть по случаю чрезвычайной ситуации: министр внутренних дел, председатель Комитета государственной безопасности и начальник городского отдела милиции. Директор филармонии, который притулился на стульчике в углу, чувствовал себя до крайности неуютно и старался казаться возможно незаметнее. Он никак не мог понять, чего от него хотят, потому что шоу не видел, просидев весь вечер у себя в кабинете и пытаясь разобраться, в чем его, собственно, обвиняет Первый. Он полагал, что все представители силовых структур собрались здесь исключительно по его душу, и мысленно прощался с семьей.

Начальник милиции, который на шоу был и милицейское оцепление видел, чувствовал себя еще неуютнее, поскольку за людей в милицейской форме, как ни крути, должен был отвечать он. Между тем он готов был поклясться, что ни одного из милиционеров на площади он раньше не видел. Более того, он никогда не видел в милицейской форме столь молодцеватых рослых орлов, да еще и с интеллектуальными лицами. Он бы и хотел иметь у себя в подчинении подобные кадры, но не имел. Категорически. Может, и хорошо, что не имел, потому что командовать ими без некоторого чувства смущения он бы не смог.

Министр внутренних дел был зол и требовал объяснить ему скопление милиции на площади.

Главный милиционер разводил руками и клялся, что распоряжения вывести милицию на площадь он не получал, что все милицейские наряды находились на своих обычных постах и на площади не были, поэтому быть ответственным за чужих милиционеров он не желал.

Председатель органов безопасности молча делал пометки у себя в блокноте, чем до крайности нервировал окружающих.

– Вы мне деталями тут не увлекайтесь пока, – постучал Проверяющий карандашиком по столу. – Вы мне главное объясните. Как это, с позволения сказать, шоу вообще могло иметь место?!

Все взоры обратились на директора филармонии. Директор побледнел.

– Это не я! – поспешил он заявить. А потом спросил:

– Какое шоу?

Поскольку никто ему пока не удосужился объяснить, о чем идет речь. Кроме того, слово «шоу» вызывало у него смутные ассоциации со швейной промышленностью.

Все наперебой стали объяснять ему, какое безобразие имело место быть на площади. Директор филармонии схватился за сердце:

– У меня и артисток таких нет! – вполне искренне воскликнул

он. – Да и где я помост-то возьму? Чтобы его разобрать и собрать? И откуда у меня громкоговорители?

Слабая материальная база филармонии ни у кого не вызывала сомнений. От директора филармонии отступились. Недоуменное выражение на его лице было настолько неподдельным, что подозревать его в сговоре с кем-то тоже было невозможно.

Таким образом, ситуация складывалась более чем странная. Никто к проведению шоу не был причастен, однако оно состоялось – весьма успешно и до жути организованно.

Проверяющий, глядя в упор на Первого, пожелал узнать, кто тут вообще отвечает за порядок в городе. И как главный идеолог города мог такое допустить? И как он будет этого не допускать в дальнейшем?!

Главный идеолог пообещал выставить на пощади круглосуточное дежурство и провести разъяснительную работу среди населения.

В июне занятий в институте стало меньше. Да и в банке Артемьев дал, наконец, отпуск. И теперь Сергей с Катюшей смогли ездить в деревню каждый день, благо она была в двадцати минутах езды от города.

Дом рос буквально на глазах, постепенно став центром множества пересудов. Каждый, кто не был занят на поле, хоть раз бегал к дому постоять и посудачить с соседями. Все стройматериалы вызывали у них оживление и смех, особенно половые доски с пазами. Каждому понятно, что пазы – это баловство, просто курам на смех. Веками доски клались просто рядышком. Ссыхались потом, конечно, и щели появлялись. Но если щели становились уж особенно большими и в них начинали проваливаться мелкие предметы, то полы разбирали и сбивали заново, поплотнее. А тут – пригоняют половицы так, что и лезвие ножа не просунешь. И таракан не проползет.

Пенобетонные блоки вызвали большое возмущение начальства. Сам первый секретарь обкома партии приезжал своими глазами разобраться и запретить.

– Где вы их взяли? – тыкал он пальцем в коричневатую гору, которая быстро таяла – рабочие продолжали класть стены, не обращая никакого внимания на суетящееся начальство. Им платили за скорость. И когда они не работали, они думали о том, что вот за эти двадцать минут могли бы заработать рублей двести. Это ощущение было новым и азартным. А первый секретарь – что ж, это уже старо и неинтересно. Тем более что все его слова известны наперед.

– Какая вам разница? – пожимал плечами Сергей. – Не украл, во всяком случае.

– А это еще надо доказать! – горячился секретарь.

– Ну, если вы думаете, что такое количество можно незаметно откуда-то вывезти, то вы и доказывайте, – пожимал плечами Сергей.

– А может, вы сговорились, – рассуждал секретарь

– С кем?

– С охранником.

– Каким?

– Завода.

– Какого?

Тут секретарь ненадолго замолчал. Немного подумав, он решил, что, кроме кирпичного завода, на пятьсот километров вокруг есть только небольшая фабрика по производству валенок и еще стеклозавод. Валенки и стекло отпадают. Значит, диковинные камни украдены на кирпичном.

Секретарь уехал на запыленной «Волге», дрожа от бешенства, и с ходу наслал на кирпичный завод прокурорскую проверку. Когда выяснилось, что ничего подобного завод не производит, негодованию Первого не было конца. Целых две недели он не мог думать ни о чем, кроме бахметьевского дома. Он ездил туда каждый день и наблюдал, как устанавливаются пластиковые окна, выводится полукруглое крыльцо с колоннами. Увидев колонны, он подпрыгнул и помчался запрещать.

– Это что? – направлял он на колонны гневный указательный палец. – Вы что себе позволяете?

– А чего? – удивлялись рабочие, легонько оттесняя его со своего пути.

– Где хозяин? – метался секретарь. – Вы что себе позволяете? Колонны в частном доме!

Сергей вежливо просил показать закон, запрещающий ставить колонны в частном доме.

– Усадьбу себе строите, да? – наскакивал первый.

Сергей вздыхал, объяснял, что все дома в деревне называются крестьянскими усадьбами и колонны ставит себе любой, кто захочет.

– Что вы мне голову морочите! – возмущался секретарь.

Тут Катюша, спокойно улыбаясь, – за одну эту улыбку Первый был готов ее расстрелять, – брала его под руку и вела по деревне. В каждом третьем дворе торчали белые колонны. Они были сделаны из легкого, но прочного пластика и практически ничего не стоили. Поэтому Андрей посылал их Сергею в неограниченном количестве, и они с Барсовым с любопытством наблюдали, как колхозники водружали их у входа в старые разваливающиеся избы, иногда веревкой приматывая к крыльцу. Колонны вздымались выше крыш их домов, выглядели совершенно нелепо, но наполняли бесхитростные крестьянские сердца невероятной гордостью.

Секретарь был вынужден заткнуться и уехал, пребывая в полном убеждении, что колонны – мраморные. Уже через два часа вместо него примчались два проверяющих лица по поводу незаконной торговли мраморными изделиями. Они перещупали все колонны, одну из них потребовали распилить, увидели, что она пустая внутри, и уехали, совершенно неудовлетворенные тем, что никого не смогли арестовать или хотя бы привлечь к ответственности.

– А что я сделаю? – объяснял следователь, вызванный в обком. – Они там чуть ли не из картона дом строят. За это к ответственности не привлечешь. И стены из камня какого-то дурацкого – на свалке, наверное, нашли. Да он развалится у них через неделю.

«Через неделю» Первого не устраивало. Этот возмутительно огромный и роскошный дворец не имеет права на существование в частном секторе. Он не должен существовать ни одного дня. Первый так и сказал следователю. Но тот впервые его не поддержал.

– Я просчитал его стоимость. Он одним рабочим платит столько, сколько… – он немного пошевелил губами, потом махнул рукой и выложил перед секретарем цифры.

Они долго вместе щелкали на счетах, и через двадцать минут Первый посмотрел на следователя безумными глазами. Получалось, что только зарплата рабочим приблизительно была равна годовому бюджету их города. А если прибавить еще стоимость стройматериалов, экскаватора и отделки…

– Не может быть! – потрясенно произнесли они хором. Эти цифры не просто поражали воображение. Они внушали страх. Потому что ни один советский чиновник, как ни воруй, не мог заработать столько.

– Хоть с работы меня снимайте, – хрипло сказал следователь, – я на него дела заводить не буду! Кто его знает, кто он такой. А у меня жена и дети.

Первый немного подумал.

– А версия со шпионом?

Следователь нервно моргнул.

– Никаких шансов.

Секретарю не хотелось расставаться с этой мыслью.

– Он распространяет политические слухи. Про арест Лаврентия Павловича Берия, и можно еще материал пособирать…

– Во-первых, это время уже прошло. Во-вторых, какой шпион будет так явно сам себя сдавать? Нет, здесь что-то посерьезней. Послушайте моего совета, – сказал следователь как можно убедительней. – Оставьте вы его в покое. Тут так все странно… мы проверим, конечно. Запросы пошлем и прочее. Но он нас раздавит, как мух. С его возможностями… сами понимаете.

Первый понимал. Если в машине правосудия что-то сработает не

так, – а предугадать, как сработает советская машина правосудия, было в принципе невозможно, – то она обрушится всей своей мощью на самого секретаря. А мощь у советского правосудия была что надо! Единственным ее недостатком было то, что она была не совсем управляема. Вернее, управление этой мощью не имело практически ничего общего с правосудием. Поэтому, на радость руководителям эксперимента, высокое начальства оставило Бахметьева в покое. На данный момент их гораздо больше интересовали события в городе.

А в городе Средневолжске на следующий день после шоу целый день вещал на площади громкоговоритель. На этот раз громкоговоритель был хриплый и невнятный, и голос был какой-то нудный. Голос неразборчиво бубнил что-то о зловредном разлагающем влиянии Запада, который завидует замечательному социалистическому соревнованию и перевыполнению норм труда на заводах и стройках. И злостно отвлекает от созидательного труда сомнительными шоу. Но наши советские граждане должны быть выше этого. Они не должны поддаваться на провокации Запада и не должны собираться на площади. А должны, наоборот, укреплять свои семьи по вечерам, а днем перевыполнять нормы труда на рабочих местах.

На площади дежурили наряды милиции. Средневолжцы, возвращаясь по вечерам с работы, норовили обходить площадь стороной и старались не слушать призывы к социалистической бдительности. Громкоговоритель бубнил все дни напролет и замолкал только к ночи, чтобы утром включиться опять.

На четвертый день после шоу немного сонное население отправилось на работу. Громкоговоритель наконец-то молчал: видимо, весь набор призывов к бдительности был исчерпан.

Зато вдруг заговорил совсем другой голос:

«При абсурдной однопартийной системе осуществление принципов демократического справедливого государства становится таким же обманом народа, как пресловутые коммунистические идеалы…»

Жители Средневолжска вдруг поняли, что путь на их рабочие места, независимо от того, где они находятся, лежит через площадь. Их присутствие на площади совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы выразить свое единогласное осуждение.

Но на этот раз помост был каким-то образом укреплен между театральными колоннами почти под крышей, на уровне высоких окон второго этажа. Собственно, помостом это назвать было трудно. Скорее, это была сцена, на которой стоял седоватый человек в костюме и говорил в микрофон. Он говорил очень спокойно и неторопливо, как бы размышляя вслух и приглашая слушателей порассуждать вместе с ним.

На площади метались работники обкома партии. С окрестных улиц туда стекались работники городской милиции и выстраивались в живое оцепление, сдерживая людей. Тех, кто пытался пройти на работу через площадь, отправляли в обход. Возражения о том, что люди могут опоздать на работу, не принимались.

Первый секретарь обкома охрип, отдавая распоряжения. Правда, от его распоряжений было не очень много практической пользы. Начальник городской милиции и сам понимал, что надо любыми способами снять со сцены непрошеного оратора. Но для того, чтобы забраться на такую высоту, нужно было специальное оборудование. Зато от криков Первого было, с его точки зрения, много пользы теоретической: московский проверяющий должен был убедиться в его стремлении ликвидировать антигосударственные проявления и оценить его лояльность к советской власти в сложной ситуации.

У Проверяющего была другая точка зрения. Он теперь был абсолютно убежден, что Первый ситуацию в городе не контролирует. Вон, бегает бестолково и ждет, когда доставят высотное оборудование. Нет чтобы ворваться в театр и снять оратора изнутри, со второго этажа. Ну и что, что театр с утра закрыт, а у его директора нет телефона. Нечего ждать, пока посланная за ним машина доставит его с ключами.

А оратор в это время перешел на сельское хозяйство. Он говорил, что тоталитарная коммунистическая система невыгодна прежде всего экономически. При этом он не произносил таких сложных и непонятных слов, как «экономика», «тоталитаризм» или «отнюдь». Вместо этого, доверительно усмехаясь, – мол, мы-то с вами понимаем, – он говорил, что Москва, дескать, решает за каждый район, какие культуры он будет сажать. А заместитель первого секретаря обкома партии по сельскому хозяйству отдает приказ каждому колхозу, что он будет сажать. Нет, может быть, он, конечно, настолько сообразителен, что лучше председателя колхоза знает, что земля его колхоза родит. Но это вряд ли. Потому что он, конечно, приказал председателю колхоза «Рассвет» засеять поля одной люцерной. А люцерна там, конечно, не взошла, и главный агроном колхоза и председатель колхоза пытались ему доказать, что люцерна там не взойдет. И даже показали ему химический анализ почвы, ясно доказывающий, что люцерна там расти не может. Зато могут расти овес и свекла. Однако заместитель по сельскому хозяйству химии не знал. Наверное, у него на сельскохозяйственном факультете по химии была двойка. Хотя злые языки говорят, что сельскохозяйственного факультета зам по сельскому хозяйству не заканчивал вообще. Зато заканчивал Высшую партийную школу. И поэтому заставил сеять люцерну. Которая, конечно же, не взошла. Как не взошли и непосеянные свекла и овес.

А вот если бы каждый колхоз сеял то, что подходит для его местных условий, то свободный рынок бы отрегулировал потребность…

Услышав о свободном рынке, Первый подумал, что неплохо было бы в срочном порядке вызвать роту автоматчиков.

Тем временем милиция взламывала двери в здание театра. Милиция в городе Средневолжске была довольно щупленькая. Поэтому, пока она справлялась с дверями, оратор успел попрощаться со зрителями, развернулся и вошел в театр в раскрытые окна второго этажа. Сцена аккуратно приняла вертикальное положение, прижавшись к стене театра, а потом на глазах у изумленных зрителей растворилась в стене, как будто ее никогда и не было.

Ворвавшиеся в театр милиционеры обыскали все закоулки, однако ни сцены, ни людей в нем не обнаружили.

Весь день по городу патрулировали усиленные наряды милиции. В Москву полетела срочная депеша с грифом «Секретно». К вечеру Первый был снят с высокой должности и переведен на должность председателя колхоза «Рассвет». С приказом, чтобы люцерна в срочном порядке взошла.

А на должность Первого был назначен заместитель председателя Комитета государственной безопасности.

Вечерний спектакль на следующий день шел в присутствии солдат внутренних войск. Актеры сбивались с ролей, публика нервно вздрагивала, натыкаясь везде на людей в черных костюмах с безупречной военной выправкой. Они сидели в зале, иногда торопливо проходили между рядами.

Однако в театре больше никаких событий не происходило.

Зато на центральной улице, которая, конечно, называлась «проспект Ленина», на следующий день появился ярко-красный павильон, на котором огромными желтыми буквами было написано невиданное слово: «Супермаркет».

В «Супермаркет» тут же выстроилась огромная очередь посмотреть, потому что такого на памяти жителей города, даже самых старых, еще не было.

В «Супермаркете» ловко орудовали два молодых человека в белых рубашках с короткими рукавами и в галстуках. Они продавали цветастые леденцы на палочке с непроизносимым названием «Чупа Чупс», яркие сладости, брелки для ключей в форме разных фигурок, которые зажигались, если на них нажать кнопочку, кока-колу в металлических баночках, которые можно было открыть без помощи ножа или открывалки.

За вторым прилавком были вещи посерьезнее. Там продавали разные глянцевые журналы, которые предлагали рецепты блюд, моды, дешевые туры в Египет, тренажеры и безопасный секс.

Все это продавалось по баснословно дешевым ценам. Молодые люди не успевали раскладывать товары по ярко-зеленым пакетикам с надписью «Life Style».

В павильон, расталкивая толпу, ворвался наряд милиции. Потребовав разрешение на торговлю и полистав журнальчики, толпу из павильона выгнали, сам павильон оцепили, а молодых людей арестовали. Их посадили в черный воронок, оставшийся от сталинских времен, – молодые люди при этом не забывали профессионально улыбаться, – и увезли в здание КГБ.

Те, кто успел ухватить журнальчики, испытывали непривычно волнующее чувство, что судьба выкинула им козырную карту и позволила хоть немного, да обхитрить власть. Вечером женщинам – счастливым обладательницам журналов – было чем заняться. Правда, их немного смущал тот факт, что рецепты блюд начинались со слов: «Возьмите 350 граммов осьминога», или: «Возьмите спелый ананас», или: «Разморозьте в микроволновке свежемороженый рататуй». И еще они не совсем понимали, что значит: «При приобретении туров в Египет обращайтесь к туроператорам фирмы «Вояж». Даже если некоторые из них могли примерно прикинуть, где взять доллары, слово «туроператор» вызывало у них ассоциации с операторами машинного доения.

Председателю КГБ тоже было чем заняться вечером. Он думал, как он доложит руководству «наверху», а также московскому проверяющему, куда делись два арестованных продавца из особо охраняемой камеры КГБ.

В Москву полетела очередная депеша с привычным грифом «Секретно». Новый председатель колхоза «Рассвет» злорадно потирал руки.

В конце августа произошло два знаменательных события. Во-первых, все-таки, как и предсказывал Виктор Николаевич, был арестован Берия.

Во-вторых, снаружи дом был практически готов. Он стоял, красуясь огромной лоджией и дворянского вида крыльцом, возвышаясь над деревней двумя этажами.

Эти два события поразили двоих сотрудников из политотдела, которые вспомнили разговор с прорабом месячной давности. И теперь они пытались понять долю его участия в аресте Берия.

Когда они прибыли для выяснения обстоятельств, у бахметьевского дома стояло все население Сосновки, свободное на тот момент от сельскохозяйственных работ. Оно было взбудоражено двумя новостями: во дворе сверлили землю. Или даже – сверлили Землю. Может быть, хотели просверлить дырку насквозь. Дормидонт авторитетно объяснил односельчанам, что это называется «бурить». Но все своими глазами видели, что ее именно сверлила какая-то очень громкая машина, ввинчивая туда огромное сверло. Которое называлось бур.

Внук Потаповны, вездесущий Петька – вредный ребенок одиннадцати лет, – объяснил, что в середке Земли – огонь. Поэтому насквозь ее просверлить не смогут. Да и таких длинных буров не бывает. Значит, в Америку через дырку ездить не будут. А это, наверное, ищут нефть.

Вторая новость – во двор завезли диковинные блестящие плитки. По виду – мраморные. И ими, как говорили сосновцы, занятые в строительстве, будут выкладывать стены в ванной и в туалете. А это могло означать только одно: что в их родной деревне Сосновка будет дом с ванной и туалетом. Как в городе.

Сосновцы уже чувствовали, что они начинают гордиться этим. Что не мешало им ненавидеть хозяев, которым не надо будет бегать на улицу по естественной надобности.

Правда, они не совсем понимали, каким образом в ванной потечет вода.

Когда товарищи из политотдела, опять одетые в черные костюмы, вылезали из машины, Дормидонтова жена, которая прибежала пообедать заодно с мужем на халяву, как раз объясняла односельчанам, что сверлят не Землю, а просто – землю, чтобы добраться до воды. И эту воду потом при помощи насоса будут подавать в дом.

Сосновцы недоверчиво качали головами. Если бы это было так просто, то все бы это делали. Колодцы и без этой диковинной машины выкапывали. Да и про насосы слыхивали – не в глуши живем.

– Посторонись! – важно сказали люди в черном, обливаясь потом, и протиснулись на территорию двора. – Где ваш главный?

– Вы ко мне? – спросил Сергей.

– Нет, – ответили они, смерив его взглядом. – Тут другой был.

– А, это мой прораб. Он в доме, стены штробит.

Сергей махнул рукой в сторону крыльца.

– Туда идите.

Политотдельцы посмотрели на крыльцо с колоннами и почувствовали себя немного менее значительными.

Виктор Николаевич действительно был внутри и проделывал желобки в стене какой-то диковинной дрелью. Вокруг него стояли жители Сосновки и чесали в затылке. Им сказали, что желобки – чтобы запрятывать туда электрические провода. Они пытались сообразить, для чего их надо запрятывать, если провода всегда были сверху – прямо на стене!

– Вы гражданин Потанин? – строго спросили они у Виктора Николаевича.

– Учти, – сказал он какому-то рабочему в синем комбинезоне. – Не мельче трех сантиметров. Слушаю вас! – важно добавил он, поворачиваясь к гостям.

Его брови удивленно поползли наверх. На дворе стояла жара, рабочие надевали комбинезоны прямо на голое тело. Катюша бегала по двору в коротеньких шортах и топе до пупа. А эти двое стояли при полном параде – в галстуках и костюмах. Воротнички их белых рубашек потемнели от пота, и к тому же Виктор Николаевич справедливо подозревал, что они не пользовались дезодорантами.

– Вам не жарко? – вежливо поинтересовался он.

Люди в черном проигнорировали вопрос и потребовали укромное местечко, чтобы поговорить.

– Отчего ж не поговорить, – легко согласился Виктор Николаевич и повел их в шатер.

Там гости раскрыли папку, которую один из них до этого держал под мышкой.

– Второго июня сего года вы заявили, что через месяц будет арестован Лаврентий Павлович Берия. Откуда это было вам известно?

– А я предсказатель! – заявил прораб. – По совместительству.

– Прекратите паясничать! – строго одернул его один из них. – Откуда у вас была информация?

Виктор Николаевич расхохотался.

– Вы полагаете, что руководство страны будет делиться со мной своими секретными планами?

– Здесь вопросы задаю я! – хором отчеканили они оба.

– Который из вас? – весело спросил прораб.

В шатер вошел Сергей. Виктор Николаевич подмигнул ему и сказал:

– Вот, Сергей Александрович! Интересуются секретными планами товарищей Хрущева и Булганина.

– Нездоровое желание, – заметил Сергей, не обращая внимания на протестующие возгласы товарищей. – Объясните им, Виктор Николаевич.

– Объясняю, – все так же весело продолжал прораб. – Если вы интересуетесь дальнейшей судьбой Лаврентия Павловича, то он будет расстрелян незадолго до Нового года. А вообще-то, если вы полагаете, что некто, – Виктор Павлович многозначительно поднял указательный палец вверх, – счел нужным сообщить мне некую информацию… – он помолчал, давая товарищам возможность осмыслить, насколько важными персонами являются и прораб, и его хозяин Сергей Александрович Бахметьев, – то это не значит, что я должен делиться ею с кем попало.

– В самом деле, – согласился Сергей. – Ваше любопытство может завести вас слишком далеко. Но, если вы с этих пор будете сидеть тихо, – великодушно пообещал он, – то, может быть, вас и не тронут.

Один из товарищей заикнулся было, что они не «кто попало», но второй дернул его за рукав, и они направились к выходу.

– Эй, – окликнул их Сергей, когда они выходили из шатра. – Хотите, я предскажу вам вашу судьбу?

– Нет, большое спасибо, – хором воскликнули они и поспешно удалились. В те благословенные советские времена было так легко пустить пыль в глаза!

Новый Первый нервно напивался в кабинете. Он уже выслушал доклад о странных предсказаниях гражданина Потанина, который был всего-то шабашником на стройке у Бахметьева. Но владел информацией, которой не владели официально облеченные властью лица.

Кроме того, перед ним лежали журналы, конфискованные в «Супермаркете».

Ему было ясно, что в одном из отстающих колхозов района скоро появится новый председатель. Он даже представлял себе, кто будет этим председателем.

Часом раньше его вызвал к себе председатель КГБ и распек за то, что он не конфисковал журналы у населения и не занес в протокол пофамильно тех, кто эти журналы приобретал. Теперь он отдал ему невыполнимый приказ конфисковать журналы к окончанию следующего дня и представить ему списки тех, у кого они были найдены.

Может быть, новому Первому было бы немного легче, если бы он знал, что председатель КГБ сам получил головомойку от московского руководства.

У обоих крепла уверенность, что к этим событиям причастен гражданин Бахметьев. Который во время самих этих возмутительных происшествий, как удалось установить, сидел в своей деревне и как ни в чем не бывало строил дачу.

На следующий день Первый лично сидел перед микрофоном в маленькой радиорубке городской радиостанции и призывал средневолжцев добровольно приносить журналы в проходную здания КГБ. Листовки с этим же призывом были расклеены ночью.

Когда он вернулся в свой рабочий кабинет, зазвонил телефон. Пожелавший остаться неизвестным гражданин сообщил, что на боковой стене здания городской милиции наклеен огромный плакат, сообщающий, что сигареты «Marlboro» – для настоящих мужчин.

Первый застонал, положил трубку и вызвал к себе всех помощников на сверхсрочное, суперэкстренное совещание.

С тех пор совещания в его кабинете проводились каждый день. И все до одного были сверхсрочные и суперэкстренные.

XXXI

Лето клонилось к закату. Дом – гордость Сосновки, предмет ее зависти, ненависти и благоговения (это был очень сложный состав, психологам на радость) – победно возвышался над деревней. О его убранстве и отделке ходили местные легенды.

Сам Барсов снизошел до того, чтобы прибыть туда на денек на шашлыки. На следующий день местные жители судачили о том, сколько было выпито и съедено, какие непотребные шорты, бесстыдно оголяющие попу, были на двух девицах. О том, что было надето на верхней части их тел, и говорить не стоило, – не было на них ничего, заслуживающего упоминания. То ли нижнее белье, то ли купальники – тьфу, бесстыдство сплошное.

Во дворе, среди великолепных старых яблонь, оставшихся от прежних хозяев, был сложен самый настоящий фонтан. Сначала аборигены презрительно фыркали, когда Сергей с прорабом прикатили на тачке огромные камни с ручья. Взрослые, мол, люди, а занимаются таким баловством, что и сказать стыдно. Потом эти камни были сложены в небольшую горку. А в поздние августовские сумерки над этой горкой вдруг вспыхнули разноцветные огоньки и зажурчала вода. Это был настоящий фонтан! Из таких же камней был сложен мангал.

– И как поют жалобно, страсть! – вздыхали жители Сосновки, слушая, как Сергей с Марининым отцом распевают на два голоса песни Визбора и Митяева. При этом они ожесточенно спорили, как их надо правильно петь.

– Во времена моей молодости, – доказывал Григорий Вульфович, – эту ноту пели не так.

– Да не было этой песни во времена вашей молодости, Григорий Вульфович, – доказывал Сергей. – Анатолий Васильевич, скажите ему.

Анатолий Васильевич молча улыбался и смотрел на чистую спокойную реку, которая бежала среди лугов. Стояла тишина. Лишь в некоторых дворах стучали молотки – это бывшие рабочие тратили заработанные деньги, благоустраивая свои дома.

Марина сидела рядом с Сергеем, слушала, как он поет, и была абсолютно счастлива.

Катюша тоже была довольна, – она только что искупалась в реке и совсем не ревновала Сергея к Марине. Какой смысл ревновать, если через пару месяцев Марина останется здесь, а Катюша и Сергей… на этом мысль заканчивалась. Она очень смутно представляла себе, какой будет их жизнь после завершения эксперимента.

Марина осталась на даче погостить, у нее были каникулы. Григорий Вульфович, пожив у Сергея пару дней и полюбовавшись домом, отправился в город, разносить сплетни среди соседей.

Марина, считая Катюшу сестрой Сергея, искренне к ней привязалась. Она восхищалась, с каким вкусом она выбрала кафель для ванной, занавески и скатерти. Ее особое восхищение вызывала фигурка неопределенного зверя на липучке, которую Катюша прилепила к компьютеру.

А еще она полюбила плескаться в ванной, – для подогрева воды не надо было тратить дрова. О цене на электричество в советское время говорить не приходилось – электроэнергия текла почти даром.

В Сосновке о доме ходили легенды. Просвещенный Петька не отлипал от забора и обо всем докладывал Потаповне.

– Там тетки прям с утра на крыльцо с мокрыми волосами вышли. И все распаренные, будто из бани. У них, бабушка, видать, баня – внутри.

– Будет ерунду болтать! – сурово говорила бабка. – Баня внутри! Выдумал тоже.

– Точно – внутри, – возбужденно говорил Петька. – Во дворе только беседка…

При упоминании беседки Потаповна надолго разражалась монологом о том, что люди хозяйственные не будут переводить доски на беседку, потому что людям серьезным некогда в беседках сидеть и чаи гонять. Беседка – это воплощение праздности и лени, падения нравов, развращенности духа и признак близости конца света. В любом случае, людям, которые просиживают вечерами в беседке, не приходится ждать от жизни ничего хорошего.

– Бабка, слышишь? – теребил ее наблюдательный Петька. – У них во дворе и туалета нету.

– Как это нету? – пугалась Потаповна. – А где же они, прости господи, это самое-то – не в доме же?

Петька пожимал плечами.

Однажды он принес совершенно сногсшибательную новость. Во дворе появился огромный стол с сеткой посередине.

– Такой большой и зеленый, – захлебывался Петька. – Под яблонями стоит. И они там белый мячик дощечками гоняют. Круглыми такими.