Немой набат. Книга вторая

Вдруг расслабился, широко улыбнулся, остановился напротив Донцова.

— Но меня голыми руками не возьмешь, мы ведь с ним из одной системы. — похлопал ладонью по своему плечу, намекая на погоны. — Вместе не служили, я ушел, когда начались гонки на лафетах: Брежнев, Андропов, Черненко. Три раза в оцеплении стоял, смотрел, думал. Ну и подал рапорт. Но ушел красиво, мирно, потому корешей немало осталось. Теперь они в чинах выросли, в Совете безопасности сидят. Короче, напрямую, минуя ближнее окружение, этих либералов со слезой, через калиточку заднюю меня к нему провели — вопрос-то не шкурный. У деликатного ведомства такие калиточки для особых случаев, они есть. Я и объяснил про аукцион... Вот через кого, Донцов, я этот госзаказ выбивал.

Успокоился, снова сел за письменный стол, взял в пальцы другой карандаш.

— А ты говоришь: деревню жалко... Если по-крупному, судьба Отечества решается. Как там у поэта? Мы знаем, что ныне лежит на весах. Не в том смысле, что новая гражданская продукция экономику перевернет, а в смысле — кто кого? Транзит власти на носу. Если тормозилы окончательно возьмут верх, пиши пропало! Но на своем участке фронта я намерен бой выиграть. А в бою не без потерь, это известно.

Монологи Синягина все дальше уводили от деловых тем, принимали доверительный характер. Чувствовалось, ему самому охота выговориться, раскрыть душу, и делает он это без стеснений, даже с удовольствием. Донцов не переставал удивляться: такая откровенность при первом же знакомстве! Но вспомнил замечание Вовы о приватных встречах, и мелькнула неясная догадка: видимо, он меня капитально отсканировал, справки тщательно навел, как-никак бывший кагэбэшник — и сноровка на этот счет есть, и связи. А вообще-то натура размашистая, цели ставит высокие, не личные. В личном-то плане у него порядок — смотри какие хоромы! Да и за госзаказ взялся не для прибыли — сколько заморочек, препятствий! — а ради идеи. В мозгу выстрелило: «Надо разговор в этом ключе поддержать».

— Иван Максимович, я понял, указание Он, как говорится, самолично дал?

Синягин снова улыбнулся, утвердительно кивнул. «Хочет вопросов, для него этот разговор интересен, — чутко угадал Донцов. — Для меня тем паче».

— Извините, спрошу в лоб. Какое у вас сложилось мнение?

Синягин словно этого вопроса и ждал, даже головой одобрительно качнул. Но отвечать не спешил. Быстрее завертел в пальцах карандаш, глянул в правое окно на очистившееся ото льда водохранилище.

— Беседа короткая была. Понимаешь, Донцов... В девяностые я уже не служил, но знакомые ребята из СВР кое-что сказывали. В КГБ как было? Регулярно писали шифровки о самом главном на самый верх. Ну, их называли шифровками, хотя они не шифровались, а просто шли под особым грифом. В спецслужбах этот порядок наверняка сохраняется и сейчас. А у каждой шифровки есть отрывной талон, где указано, кому предназначена информация. В девяностых, скажем, Ельцину, Черномырдину, еще одному-двум. И прочитавший шифровку должен расписаться на отрывном талоне, который возвращают в Службу, чтобы фиксировать, кто ознакомлен с данной информацией. Нормальный способ контроля, во всем мире спецслужбы его используют, пусть и в разных вариантах. Так вот, в девяностых ребята — глаза на лбу от удивления! — говорили, что немало случаев, когда талоны возвращались без подписи президента. То ли Ельцин не все читал, то ли ему не все в спецпапку клали — поди разберись. Но факт остается фактом. Это я к тому, что вдруг сегодня и Ему не все показывают? — Сделал задумчивую паузу. — Твердо могу только одно сказать: Он хочет! Но по части адекватного восприятия картины мира — российского мира! — абсолютной уверенности у меня не возникло. Как писал Ключевский, каковы министры у государя, таковы и дела его. А уж министров я насмотрелся, наслушался. Не зайчики в трамвайчике, хорошо знают, что надо делать. Ну, это разговор особый, а если про Него... Известно тебе наверняка, что при советчине был железный занавес от влияния Запада. Он давно в переплавке, не нужен он, чушь собачья. Но уж кто-кто, а Путин с его чекистским прошлым должен понимать, что после ликвидации железного занавеса необходимо носить бронежилет. — Посмотрел в глаза Донцову. — Ну, ты меня понял. Главное я сказал. Слишком много кругом тех, у кого ширинка сзади... Я родом из Богородицка, ты, наверное, и не знаешь, это старинное название нынешнего подмосковного Ногинска. Там издавна сплотилась большая община староверов, мои предки — оттуда, хотя потом переселились. Для меня благо России — ценность наивысшая... Почему я в тебя вцепился, откровенничаю? Вижу, в этом смысле мы с тобой одной крови. Не с каждым по душам поговорить тянет, далеко не с каждым. У меня ведь с Ним не получилось теплым словечком обмолвиться. Проблему-то решил, указание зафиксировали, а чуть шире попробовал — стена. Он и сам бронежилетом пренебрегает, похоже, даже брезгует, от коварства присных не защищен. Потому у нас смысл советской истории сведен к культу личности Сталина, а экономики — к галошам для африканцев, чтобы в Сахаре ходили по раскаленным пескам. Дважды про эти галоши ляпнул, оскорбив отцов и дедов. Или чрезмерное увлечение спортом — публичное! Мао Цзэдун раз в год переплывал Янцзы, этого было достаточно, чтобы явить нации здоровье лидера. Но регулярно тратить драгоценное президентское время на ночной хоккей?.. Восторги по этому поводу давно угасли, вряд ли недоумение только у меня. Я Ему все же успел сказануть мимоходом, что у нас царь-пушка не стреляет, а царь-колокол не звонит, имея в виду, конечно, не кремлевские реликвии, а нечто одушевленное. Он одну ногу занес в будущее, а другая завязла в прозападном болоте. Как бы не остался в истории в такой позе... Страна-то от своих потребностей отстает.

Умолк, продолжая о чем-то думать. Потом, сменив эмоциональный регистр, воскликнул:

— А по рюмочке, по бокальчику мы не выпили. Ну ладно, гулять будем, когда контракт подпишем. Тебя, Донцов, — мне Владимир Васильич сказал, — часто по отчеству кличут, Власычем. Мне нравится. Давай и я тебя буду Власычем звать. Без обид?

— Дело привычное.

В кабинете, как показалось Донцову, становилось все теплее. Не в смысле температуры, а по обстановке. Помалкивавший Вова, и тот вкинул живое словечко:

— Иван Максимыч, у него супруга на сносях.

— Да ну! Дай бог, чтоб удачно от бремени разрешилась. Первенец?

Донцов кивнул. Этот своеобразный, нестандартный Синягин нравился ему все больше, тема Поворотихи в его сознании незаметно ушла на задний план, уступив первенство приятствию от общения с человеком родственных воззрений. Многое из того, о чем говорил Иван Максимыч, косвенно перекликалось с размышлениями там, в лесу, в Поворотихе. И сама собой всплыла самая глубинная проблема, тревожившая его.

— Знаете, когда в сорок лет ждешь первенца, поневоле задумываешься о завтрашнем дне, о его будущем. Но у российского проекта развития пульс не прощупывается. Приятель мой пошутил: нас не сбить с пути, потому что мы не знаем, куда идем.

Синягин усмехнулся.

— Остроумно и верно... Понимаешь, Власыч, в последнее время мне в голову все чаще лезут Деникин и Краснов. Не в идеологии дело, я красных и белых в своей душе давно примирил. Меня беспокоит их идея непредрешенчества. Лидеры Белого движения столетней давности не имели никакой цели, кроме борьбы с комиссарами, и отказывались говорить о будущем России, уповая на то, что займутся этим вопросом после победы. Тогда, мол, и определят, что делать, — Учредительное собрание созывать или монархию восстанавливать. Чем закончилось бесцелие, зацикленность на сиюминутных проблемах, хорошо известно. Кстати, горбачевская перестройка, когда генсек шумел, что главное — ввязаться в бой, а там видно будет, — это ведь тоже непредрешенчество. И опять все худо вышло, девяностые вспомни. Вот и мерещится, что нынешний Кремль снова склоняется к непредрешенчеству, оставляя ответ на главный вопрос — куда идем? — на потом. Поначалу-то Путин эту задачу сформулировал четко: «Какую страну мы строим?» Но сам на этот вопрос ответить не в силах, не одного ума это дело, тут усилия общие нужны. А окружение подобрал из временщиков. Вот главная тема и ушла из сферы государственных приоритетов на оппозиционные задворки. Внутриполитический блок Администрации в текучке барахтается, выборы конструирует да президента успехами-восторгами убаюкивает. Вместо народа активное меньшинство подсовывает, манипулирует этим меньшинством, как в перестройку. Опасно! История учит, что непредрешенчество ведет к резкому обострению вопроса «кто кого?». Были у нас красные и белые, коммунисты и демократы, теперь вот бизнесмены державники и прозападники. Не к добру это.

Синягин замолчал, продолжая медленно крутить в пальцах карандаш, поглядывая то в одно, то в другое окно, наблюдая то за верхушками сосен, которые слегка раскачивал ветер, то за рукотворным морем, где тот же ветер нагонял рябь. И показалось Донцову, что эти две столь несхожие природные стихии как бы олицетворяют для хозяина кабинета грядущее противоборство разных российских устремлений. А может быть, и не грядущее, уже полыхающее подспудным, негасимым торфяным пожаром.

— Знаешь, Власыч, — задумчиво сказал Синягин, — есть редкая профессия: мастер-форматор; это умельцы, которые изваяние из податливой глины с абсолютной точностью переводят в неподатливый гипс, намертво фиксируя изначальную форму. Но гипс материал непрочный, промежуточный. Для долговременности, для истории по гипсовой модели надо отлить конечное, металлическое изделие. И здесь профессионалы отдыхают. Такую работу способен выполнить только лидер нации.

Когда Донцов и бывший телохранитель Вова вышли от Синягина, Виктор предложил:

— Пройдемся вдоль берега. Осмыслить кое-что надо. Я к другому разговору готовился.

— Иван Максимыча я тоже не сразу распознал. Сперва думал, что чудачит барин. А теперь-то знаю, чего он хочет, как несладко ему в бизнесе. Кругом помехи.

— А ты обратил внимание, как он от Поворотихи ушел? Мелочь, частность на фоне того, о чем он говорил, в разрезе опасного вопроса «кто кого?». Поворотиха и впрямь «булавочная головка», ее и не видно, не до нее. Но там же люди, живые, конкретные люди. Спасибо, что сказал о ней. Да, выходит, впустую.

— А пожалуй, нет, Виктор Власыч. Сдается мне, что ваша Поворотиха еще как-то выстрелит. Вокруг нее большая кутерьма завязывается, чтобы сорвать синягинский проект. Раньше ему наверху мешали, а как президент дал добро, помехи снизу поперли. Каждый шаг с трудом, будто кто битое стекло в башмаки сыплет. Какой-то мелкий чиновник, ни два ни полтора, стерва канцелярская, а вдруг такое бревно в колеса засадил, что газопровод теперь под вопросом. А без газа новый цех — склад оборудования. Потому Иван Максимыч меня срочно послал в Поворотиху, на месте разобраться, что к чему. Не послал бы, я вас бы не встретил. Вот оно как в жизни бывает. Нет, что ни говорите, а сверху нашими судьбами денно и нощно управляют.

11

Жизнь Подлевского незаметно сбавила обороты. Он уже не метался в потогонной спешке по бесчисленным бюрократическим инстанциям, где, пользуясь репутацией исправного поставщика теневых доходов, утрясал деликатные вопросы. Теперь он заранее планировал встречи с нужными людьми, назначая визиты на взаимоудобное время, ибо потребность в его услугах заметно сократилась.

Вспоминая свои прошлогодние страхи, он удивлялся, даже поражался тому, как разительно изменилась бизнес-административная среда, но ничуть не волновался за свой фриланс, ибо понимал, что происходит.

Да, текстура деловой жизни круто переменилась. Посредники, к которым обращались за содействием в улаживании различных административных процедур, перестали быть непременными участниками щекотливых сделок. То, о чем раньше приходилось договариваться с опаской, через нанятых толкачей, теперь решают напрямую, без тонких дипломатий и ширлихов-манирлихов. Советская командно-административная система, проклятая в перестройку и вышвырнутая на свалку истории в девяностые, на четвертом президентском сроке Путина возродилась в виде олигархически-административной, породив кланово-групповую власть.

Усиленная борьба с коррупцией из выборочной компанейщины переродилась в негласный способ сведения счетов между ведомствами-конкурентами или клановыми группами. Громкие разборки с известными фамилиями и миллиардными суммами не только не нарушали коммерческую бизнес-чиновную спайку и практику повсюдных поборов, но, наоборот, создавали зону безопасности для тех, кто не участвовал в масштабных переделах собственности и драках между структурами власти. Таких было огромное большинство, и именно в их среде вращался Подлевский. Эта ушлая публика мигом улавливала перемены своего делового бытования и быстро отлаживала новые нелегальные методы обогащения, каждый раз получая свободу рук. Для чиновного люда, для профессионалов офисной политики настали давно чаемые времена знаменитого застольного тоста: «Чтобы у нас все было и чтобы нам за это ничего не было!»

Теперь к Подлевскому обращались лишь в наиболее сложных случаях, зато и гонорары платили повышенные. В итоге, как он прикинул, выходило баш на баш, по деловой части оснований для тревоги и уныния не просматривалось, впечатляющий набор претензий к жизни не убывал, а виш-лист — список желаемых подарков судьбы — даже пополнялся. Но главное, он по-прежнему — в стае! К тому же «Единая Россия» уже восемь лет отклоняет законопроект «О незаконном обогащении», а недавно Медведев и вовсе поставил точку в этом вопросе, заявив о презумпции невиновности чиновников, о неправедных попытках их дискриминации. Эта официальная линия обнадеживала, побуждая в шутку вспоминать давно читанные выдержки из Шопенгауэра: изменить не могу, остается извлекать из этого пользу. Подлевский и извлекал.

Однако быстрые перемены все чаще заставляли задумываться о завтрашнем дне.

Находясь внутри финансово-биржевой среды, Подлевский не мог не замечать ее новых особенностей: при общем падении предпринимательской активности и двукратном росте российских продаж «роллс-ройсов» эта среда как бы шла вразнос. Жгучее желание заработать у многих хлопотунов переросло в горячее стремление на грани, а то и за гранью допустимого хапнуть побольше — пусть в последний раз. О перспективах прочного долговременного дохода никто не думал. Жили текущей минутой, без завтра. Возобладал страстный и стадный порыв: рвануть куш, а там хоть трава не расти. Эта жадная жажда немедленной добычи отражала неуверенность в завтрашнем дне, когда при бешеном разносе может сорвать тормоза и все полетит в тартарары. Все чаще Подлевский слышал рассказы о хитромудрых лауреатах эпохи: кто-то из биржевых игроков, удачно обставившись акциями, на пике цен сбрасывал их и с семьей уматывал на ПМЖ за рубеж. В часы расслабухи, откровенного флуда — общений не по делу — на задний план отошли даже однополые дрязги и постельные подвиги, о которых любили сплетничать в этом кругу. В топ вышли восклицания: «К-к-козел! Видать, заранее подготовил подстилочку». Не скрывая зависти, так говорили те, кто часто квакал об эмиграции.

Явно наметился новый исход рыночников, обогатившихся за счет России, — нувориши с кликухой «первориши». На этот раз речь шла о тысячах утомленных богатством долларовых миллионеров, не в «колбасных» целях, а ради сохранения своих капиталов умыкнувших за рубеж, покинув страну, переполненную проблемами, — от коррупции до миграции. Илья Стефанович рассказывал, что в его жуковском квартале из 82 владельцев живут на Рублевке только четверо, остальные куда-то умыкнули, оставив свои виллы на попечение управляющих.

Аркадий чутко фиксировал эти перемены. И, довольный текущим днем, не переставал гадать о своем будущем. Просто рвануть на Запад он не мог: чем ему там заняться, фрилансеру, чья профессия делать деньги из несовершенства российских законов и чиновной корысти? Он раз за разом возвращался к идее, мимоходом посеянной в его сознании Бобом Винтропом, — стать для американских бизнесменов своего рода Вергилием, ведущим их по кругам ада запутанной излишней регламентацией российской экономики.

Но Винтроп появлялся в его поле зрения нечасто, общался через смартфон и не затрагивал тему, интересующую Аркадия. Их связь ослабла, грозя вообще сойти на нет. Подлевский интуитивно чувствовал, что у матерого импозантного американца появились в Москве особо важные дела, что его новый круг общения уже не включает в себя Аркадия со сплетнями мелкого пошиба. А что до нового исхода российских миллионеров на Запад, Бобу сие известно распрекрасно — об этом кричит открытая статистика, эту тему прокачивают медиа, Интернет. «Чем я могу быть ему полезен?» — мучился Аркадий роковым вопросом, не находя ответа. Оставалось подстраиваться под волю неба, поскольку в Бога он не верил.

Невозможность вновь сблизиться с Винтропом отзывалась в душе Подлевского лютой ненавистью к отъявленному патриот патриотычу Донцову, которого Аркадий считал главным виновником неудачной квартирной аферы, который увел у него Богодухову. Гнусь бытия, опт его мать! Да черт бы с ней, с Богодуховой, но квартира, квартира! Какой был отличный вариант! Квартира должна была принадлежать ему, Подлевскому. Кстати, спасибо Суховею, вытащившему из уголовной западни.

Но Суховей тоже перестал уделять ему внимание, быстро заматерев в Москве. По правде сказать, Аркадий палец о палец не ударил, чтобы в спасибо за помощь нахвалить этого чиновника Винтропу, — такой возможности не представилось. Зато самому Суховею в красках расписал свои благодарственные дифирамбы о нем, якобы адресованные Бобу. Но так или иначе Суховей тоже исчез с его горизонтов. Впрочем, Аркадий понимал, что между ними не угадывается деловых связей, а без них им просто не о чем говорить. Какое в наше время дружеское общение! Дай бог, взаимовыгода! Но гораздо чаще — «игра с нулевой суммой», как принято называть ситуации, в которых выигрыш одного становится поражением, ущербом для другого.

Эти нерадостные мысли омрачали умиротворение от стабильного заработка и более спокойного ритма жизни. Откровенно говоря, Аркадий маялся в ожидании каких-то событий, великих дел, которые нарушат его непривычно безмятежное, однако бесперспективное существование.

И судьба, как всегда, была благосклонна.

Неожиданно раздался звонок от Суховея. И какой!

— Аркадий Михалыч, — после дежурных приветствий сказал он, — я бы очень хотел в субботу или воскресенье, когда вам сподручнее, совершить совместное однодневное путешествие по удаленным окрестностям столицы. Как вы относитесь к таким планам?

— О чем разговор, Валентин Николаевич! Я сейчас же предупрежу шофера, что в воскресенье он будет работать. Вас этот день устроит? — В заточенном на авантюрные приключения мозгу Подлевского сразу мелькнула мысль о том, что неожиданная, нестандартная для их отношений поездка с Суховеем обернется долгожданным сюрпризом.

— Нет-нет, Аркадий Михалыч, шофер не нужен. Поедем на моей «весте». Хочется побыть с вами вдвоем. Где вас захватить?

— Валентин Николаевич, лучше всего у метро «Красные ворота», на Садовом, напротив Лермонтова. В какое время, зависит от вас.

— В какое время... — задумчиво повторил Суховей. — Я прикидываю километраж... Давайте встретимся в десять утра. Не слишком рано?

— В самый раз.

— Тогда, уважаемый Аркадий Михалыч, в воскресенье, в десять. Думаю, наше путешествие будет интересным.

Распрощавшись, Подлевский целиком отдался во власть эмоций и мечтаний. Предложение Суховея было столь привлекательным, что за ним Аркадию мерещилось какое-то крупное дельце — возможно, окружного масштаба, что влекло за собой новый уровень заработков и связей. Какого рода может быть дельце, он, верный своим зарокам и заповедям, даже не гадал, как обычно, полагаясь на фарт. Но в оставшиеся до встречи дни — а звонок был в четверг — его не покидало чуть ли не праздничное настроение. Даже остограммился по случаю. Что ж, мечтать не возбранно.

— Думаю, мы не будем затевать гонки по «Формуле-1», — пошутил Суховей, когда из Москвы они выбрались на южную трассу. — Напутственный молебен не отслужили, спешить некуда, перекусим где-нибудь в придорожном ресторанчике. Хотя... Мне дорога знакома, что-то не припомню здесь приличной едальни. Вот пончики есть вкусные около чучела вертолета.

— Что за чучело?

— А как его назвать? Стоит на земле старый вертолет. Обшивка цела, внутри, похоже, труха, если не мусор.

Погода была пасмурная, серая, но тучи бездождевые. Воскресным утром южное направление пустынно. Спокойная дорога располагала к беседе, но Подлевский из соображений солидности не спрашивал, куда и зачем везет его Суховей, терпеливо ожидая разъяснений.

А водитель и не заикался о цели путешествия. Он углубился в воспоминания, вернее, в рассказы о рассказах, которые слышал от известных людей, стоявших у истоков новой России.

— Политические метаморфозы меня мало интересуют, — по-свойски говорил Суховей. — А вот историю экономических трансформаций обожаю. Хотите, расскажу прелюбопытнейшую байку о первых опытах наших рыночников?

— О Гайдаре или Черномырдине?

— Не-ет, дорогой Аркадий Михалыч, берите глубже. О Рыжкове Николае Ивановиче, перестроечном председателе Совмина. Он и сейчас в Совете Федерации заседает, живы и люди, помнящие его первые рыночные шаги.

Суховей, конечно, слукавил. Об этом наставительном случае им рассказывали на лекции в Минской разведшколе. Но напомнить о том эпизоде Валентин решил неспроста.

— О Рыжкове? — воскликнул Подлевский. — Очень интересно! По экономической части о тех временах и впрямь мало известно.

— А-а, значит, я вас слегка зацепил, — улыбнулся Суховей. — Тогда слушайте и, как говорится, на ус наматывайте. Суть вот в чем. Летом 1990 года кто-то подсунул Рыжкову двух «аптечных братьев» из Швейцарии, по фамилии Каплан. Евреи, давно уехавшие в Европу, они неплохо знали русский язык и в годы перестройки открыли первую в Москве иностранную аптеку. А «по совместительству» принесли Рыжкову грандиозный план, спасительный для падающей перестроечной экономики. Вообще говоря, Рыжков сторонился контактов с коммерсантами, это известно. Но в тот раз почему-то вцепился в этих «аптечных братьев» — аккуратненьких, вежливых, с изысканными манерами, в костюмчиках от Бриони. Говорят с акцентом, манерно, вприкусочку. Короли, адонисы гламура — в те годы это производило впечатление. — Суховей все более увлекался, говорил с забавными ухмылками, с юморком. — Дело-то оказалось в чем? Братья берут в Госбанке СССР кредит на десять миллиардов рублей и закупают наши залежалые товары со складов для продажи за рубежом. Одновременно им дают долларовый кредит в Европе, на него они приобретают и поставляют в СССР западные товары по свободным ценам и на выручку гасят рублевый кредит Госбанка, а продав в Европе наш неликвид, отдают долларовый кредит. Никто никому ничего не должен. Множество трудностей советской жизни просто исчезают. Как говорится, мена без придачи, ухо на ухо. Ур-ря! В приступе преобразовательной лихорадки новомышленческих горбачевских лет Рыжков и клюнул на эту гениальную идею, сулившую одним махом покончить с товарным дефицитом, который стал разменной монетой в перестроечных политических играх. Дело-то вроде попутное, всеблагое. Но, к счастью, в правительстве нашлись люди, которые учуяли аферу, затеянную «аптечными братьями». Возник вопрос: а какие такие «неликвиды» они собираются вывозить из страны? Просят карт-бланш, и потом сам черт не разберет: потащат со складов металл, ценную проволоку, да вообще что угодно, хоть черную икру. А главное, в их схеме был ма-аленький, незаметный пунктик, упомянутый как бы между прочим: для ускорения вывоза за рубеж наших складских залежей и получения долларового кредита, о котором якобы уже есть договоренность, Госбанк должен выдать братьям гарантийное обязательство на сумму кредита. — Суховей громко рассмеялся. — Вот в чем фокус! Для них главным было получить и — обратите внимание на мои слова, Аркадий Михалыч! — вывезти за границу гарантийное обязательство Госбанка. Без него ни один западный банк не стал бы с ними даже разговаривать о долларовом кредите. А есть гарантия — ради бога! Эти провизоры вообще могут оказаться мошенниками, смыться хоть в Антарктиду. Но швейцарскому банку — начхать, он предъявит счет Госбанку СССР, и дело с концом. Не вдаюсь в тонкости той аферы, мне про лукавомудрие тех братьев подробно растолковали. Но и сказанного — с лихвой, чтобы понять, как нас пытались дурить да чепушить.

— С ума сойти! А Рыжков, Рыжков-то как?

— Говорят, долго упрямился, настаивал, «европейничал». Видать, кто-то из ретивых перестройщиков очень уж ему нашептал о тех благодеях. Как не сооблазниться премьер-министру? Эти «аптечные братья» ловко вопрос преподносили: вывезем от вас продукцию, цена которой ниже мировой, а ввезем ту, чья цена выше мировой. Бюджет получит большую прибыль! У-ух! А на деле-то планировали колоссальный обман. Даже если бы братья Каплан не растворились среди глобальных просторов, эти шулеры все равно ограбили бы наших лопоухих рыночников.

— Я так понимаю, — смекнул Подлевский, — могли вывезти, например, черную икру, а ввезти кофточки секонд-хенд, они же у нас в то время стоили намного дороже, чем на западе.

— В корень смотрите, дорогой Аркадий Михалыч. Но помните, я говорил: обратите внимание на мои слова? А почему? Потому что заходы на такие фальшаки были не только через Рыжкова. Мне сказали, что однажды гарантийное письмо Госбанка на о-очень крупную сумму оперативники КГБ изъяли уже на борту самолета, который вылетал в Женеву. Детектив на грани окаянства.

Суховей трепался без умолку, четко реализуя план, обговоренный с Глашей, уделявшей особое внимание психологическим мотивациям: сбить Подлевского с толку своей якобы пророссийской позицией, а затем выкатить главные аргументы. Идти напрямую, без логических ловушек было опасно — слишком необычную для Подлевского задачу ставили перед этим лощеным светским упырем, он мог взбелениться, отказаться. Надо довести «клиента» до кондиции. С учетом прописанного сценария Суховей и не стеснялся искренне радеть за российские интересы, что шло вразрез с умозрениями Подлевского и разрушало в его глазах образ Суховея.

Аркадий действительно сперва слегка удивлялся. Но затем насторожился. Когда они засели за вкусные пончики с сахарной пудрой около чучела вертолета и Валентин продолжал разглагольствовать об экономических потерях, которые несет Россия из-за неразумной политики Центробанка, Подлевский предпочел отмалчиваться, о чем-то сосредоточенно размышляя. Да и в дороге уже не поддерживал трёп Суховея, слушал молча. Валентин добавил газу, чтобы умерить свои словоизвержения: хорошая скорость требует повышенного внимания.

А в Подлевском нарастало недоумение: куда его везут? зачем? Эти вопросы уже рвались наружу, и, когда промелькнула стела, извещавшая о тульской границе, Аркадий не выдержал:

— Валентин Николаевич, мы выехали из Московской области. Хотелось бы услышать, какова конечная цель нашего путешествия. И вообще...

Суховей прервал:

— Не волнуйтесь, Аркадий Михалыч, мы скоро приедем, осталось немного. Знаете, бывают случаи, когда надо сперва увидеть, а уж потом услышать. Данный случай как раз из таких.

— Ну-ну, посмотрим, — недовольно пробурчал Аркадий и полностью замкнулся в себе.

Когда въехали в Поворотиху, Суховей сбросил скорость:

— Аркадий Михалыч, мы прибыли на место. Это село со смешным названием Поворотиха. Гляньте, какие крепкие дома. И сколько их! Большое село, полнокровное, такие сегодня нечасто встретишь. Посмотрите внимательнее, хочу, чтобы вы, как говорится, прониклись его обаянием.

— Ну да, село большое, — вяло отозвался Подлевский. Недоумение, одолевшее его, переросло в раздражение.

Но Суховей действовал по четкому плану. Они дважды медленно проехали через Поворотиху, и Валентин указывал спутнику на самые примечательные строения — вот дом, крытый голубоватым сайдингом, вот облицовочный кирпич в елку. Потом поставил машину у кафешки со странным названием «Засека» и предложил:

— Аркадий Михалыч, заглянем-ка в эту забегаловку. За чайком или кофейком я и объясню суть дела.

Они устроились за дальним от стойки высоким круглым столиком, и Суховей подошел к барменше, полногрудой, статной женщине лет пятидесяти, с умилочками на щеках, гладко причесанной, с небольшой татушкой в виде розочки на правом виске — мода! — в цветистой теплой кофте. Классика провинциального барного стиля.

— Чем, Маша, потчуете? Чай или кофе?

— Не Маша, а Валенти-и-ина, — улыбчиво, громко, грудным голосом ответила барменша. — Кофей растворимый, можно со сгущеночкой. Чай краснодарский, печенье в пачках. Больше ничего нет, только открылись, еще не разогнались, даже без пива. Вот тополя поседеют, тогда...

— О-о! Ты Валентина, а я Валентин, будем дружить. Сделай-ка нам пару кофеев. — Повысил голос. — Аркадий Михалыч, черный?

— Черный.

— Та-ак. Один черный, один со сгущенкой. Самим брать или принесешь?

— Принесу-у...

Суховей вернулся к столику, встал напротив Подлевского, сказал:

— Аркадий Михалыч, жители этого прекрасного села пока не знают о том, что известно мне по долгу службы. Уже летом через Поворотиху должны проложить газопровод высокого давления. С учетом масштабной стройки и зоны отчуждения здесь снесут десятки домовладений, разворошат село, а фактически разорят.

Подлевский непонимающе посмотрел на Валентина, от неожиданности вымолвил только одно слово:

— Зачем?

— Вы правы, я тоже абсолютно не понимаю, зачем эта нелепица. — Давать разъяснения относительно синягинского завода в планы Суховея не входило. — Это абсурд! Наверное, какие-то высокие чины продолжают традиции, о которых я вам говорил по пути.

Аркадий, эмоционально вспыхнувший в первый момент, быстро остыл. Какое отношение к нему имеет эта деревня? Плевать.

Но Суховей продолжил тему:

— Представляете, какая буча поднимется, когда жителей известят о прокладке газопровода? Хотя народ здесь живет мирный, покладистый, в протестах неискушенный, безначалие не жалует. — Это уж он приумничал от себя, для образа!

Подлевский криво усмехнулся:

— Да уж! Но помните у Крылова: а кинь им кость, так что твои собаки!

Скренделил руки и пожал плечами, давая понять, что тема его не касается.

— Крупная мысль. Ответы гениев всегда шире вопросов, которые им задают, — съязвил Суховей и продолжил уже серьезно: — Но на стихийные протесты власть, конечно, никакого внимания не обратит. И село жалко, погибнет. — Сделал паузу. — А знаете, Аркадий Михалыч, ведь вы можете выступить в роли спасителя этой Поворотихи. Это вам, как говорится, и по росту, и по плечу.

— Я? В роли спасителя? По истечении запаса своих моральных обязательств даже не спрашиваю, как именно. Зачем мне это благоглупие? — Сгримасничал. — Смяшно! Сплю спокойно. Даже бесстыжие девки не снятся. А вы меня — в спасители...

— Ну... помочь людям избежать беды — дело благородное.

При слове «благородство» Подлевский, по известной аналогии, готов был схватиться за револьвер. Оно окончательно выбило его из равновесия, и без того шаткого. Он зло посмотрел на Суховея, заменив выразительным взглядом оскорбительную тираду из сочных выражений, какими богат великий и могучий.

Но через минуту все-таки высказался:

— Не знал, что вы такой горячий радетель народных интересов. Для этого меня в такую даль привезли?

— Я надеялся, что эта людская боль растревожит вас и вы попытаетесь организовать здесь некий коллективный протест.

Подлевский опять долгим насмешливым взглядом смотрел на Суховея, даже не собираясь комментировать этот ватный бред. Потом глянул на часы.

— По-моему, нам пора ехать. Вы рассчитаетесь? — кивнул на барную стойку.

— Да, сейчас поедем, — покорно согласился Валентин. — Но позвольте сообщить вам о некоторых побочных аспектах моего дружеского предложения.

— Дружеского? — издевательски усмехнулся Аркадий.

— Более чем! — неожиданно жестким тоном парировал Валентин. — Во-первых, на организацию протеста против строительства газопровода выделено сто тысяч долларов.

Аркадий замер, перестал нетерпеливо барабанить пальцами по круглой столешнице. Первая мысль была о том, что при таком бюджете в этой Поворотихе все совсем не так просто, вокруг нее затевается какое-то крупное дело, и Суховей привез его сюда неспроста. И вообще, что значит «выделено»? Кто выделил? Кто стоит за идеей протестов? Однако Подлевский слишком далеко зашел в своем насмешливом отрицании — и теперь откровенно расписаться в том, что за сто тысяч долларов он готов жертвовать своими принципами?.. Это было слишком. Суховей, безусловно, устроил провокацию, хотя неясно зачем. В сознании мелькнуло: надо все очень тщательно обдумать, прежде чем отказываться от такого гонорара. Но язык жил по своим законам.

— Надеюсь, Валентин Николаевич, вы не считаете, что меня можно купить. Вернее, покупать, в зависимости от суммы.

Суховей словно не слышал реплики. Спокойным, жестким голосом он продолжил:

— Аркадий Михалыч, если вы примете мое предложение, вам придется позвонить Винтропу и лично подтвердить, что вы беретесь за это дело.

Чтобы банально не рухнуть на пол, Подлевскому пришлось обеими руками крепко схватиться за края столешницы.

— Бобу?!

— Да, это его указание.

Аркадий приходил в себя несколько минут. Почему-то вспомнилось, что по такому же сценарию шел их разговор в кафе «Пушкин» после кикса с захватом богодуховской квартиры, когда Суховей сообщил ему о смерти Горбоноса. Несмотря на субтильную внешность, этот Суховей действительно мощный мужик, с которым надо дружить. Какую катавасию устроил с этой Поворотихой! И тут же в мозгах завертелось то, о чем он мечтал последние месяцы: вот он, шанс восстановить контакты с Винтропом! Не без усилий взял себя в руки, сказал откровенно, что случалось с ним очень редко:

— Валентин Николаевич, я вынужден просить у вас прощения за то, что превратно истолковал ваше предложение, недооценил глубину вашего замысла. Вы как бы подвергли меня испытанию, и я его не выдержал. Отныне готов безоговорочно прислушиваться к вашему мнению.

— Ладно, разберемся, — примирительно ответил Суховей. — Подумайте, как раскачать здешний народ против газопровода. Наверняка понадобятся помощники — и местные, и со стороны. Ну, на этот счет вас учить незачем. Винтропу можете звонить хоть сегодня, он полностью в курсе дела. Но советую тщательно продумать разговор. Почему? Об этом я скажу по пути в Москву.

Назад они ехали не очень быстро и молча. Подлевский уже думал о том, как замутить в Поворотихе народ, мысленно мастерил необычную для него комбинацию и радовался, насколько удачно по времени Иван случайно повстречал Агапыча. Оказывается, он жив, мотал очередной срок, а теперь снова на воле и опять ищет, где подхарчиться. Агапыч очень пригодится в Поворотихе, через него и надо запускать слух о газопроводе. Но ни на секунду не отпускала Аркадия и загадка, брошенная Суховеем в «Засеке». Почему надо тщательно готовиться к разговору с Бобом? Не выдержал, спросил.

Суховей улыбнулся:

— Получилось-то интересно. Винтроп просто хотел поручить это дело вам. Понимаете? По-ру-чить! Считая, что его указания достаточно. Но мне удалось убедить его, что дело непростое, возможны осложнения, и на их преодоление могут потребоваться немалые средства. В результате он выделил сто тысяч долларов. А потому с особым вниманием будет наблюдать, как повернется дело в Поворотихе. Почему газопровод так для него важен, понятия не имею, нос в эту трубу не сую и вам не советую. Но с Бобом рекомендую быть откровенным, за сто тысяч поблагодарить. Правда, не знаю, стоит ли говорить о нашей поездке? Такие частности, мелочи, не имеющие значения, его раздражают. Кстати... — Чтобы сбить Подлевского с толку, Суховей нарочно произнес это «кстати», зная, что под таким «грифом» высказывают главную мысль. — Есть люди, которые будут регулярно докладывать Винтропу о событиях в Поворотихе. Я к ним не принадлежу, я свою задачу выполнил. Теперь, Аркадий Михалыч, надеюсь, вам все ясно?

— Все! — облегченно, со скрытой радостью выдохнул Подлевский.

12

История повторилась: на кухнях снова пошел пересмотр ценностей.

Считалось, что при нынешней свободе мнений можно провозглашать свою правду открыто и безбоязненно, не задумываясь о том, примут ее или не примут, но радея за нее от души. Однако в реальной жизни было уже не так. Георгий Синицын с тоской вспоминал прежние заседания областной торгово-промышленной палаты, когда публично, при большом стечении слушателей они откровенно крыли нелепые чиновничьи нововведения.

Всего год назад.

Теперь такие общественные обсуждения не рекомендованы, повестка дня заседаний регламентируется, местные законодатели приняли на этот счет постановление — разумеется, «в целях всестороннего учета мнений».

Правила публичных волеизъявлений тоже резко ужесточились. Разрешенные мероприятия проходят при непременном надзоре полицейских чинов, бдительно следящих за тем, чтобы не было сказано ни слова, выходящего за рамки заявленной темы. До смешного доходит, до абсурда: на митинге матерей против «усушки» школьных завтраков для учеников из бедных семей попытался выступить чей-то отец. Нельзя! Не предусмотрено! Нарушение согласованного порядка — митинг матерей! Полицейским самим неловко, стыдно от этой дурно пахнущей абракадабры, они ведь тоже родители. Но не вмешаются — их накажут за недосмотр.

И где теперь обсуждать такие перемены жизни? Не говоря уже о пенсионной реформе, росте косвенных налогов, тарифов.

Только на кухнях!

Как было в шестидесятые годы прошлого века, когда именно на кухонных посиделках зарождалась антисоветская дессида.

В провинции традиция кухонных заседаний возобновилась сама собой. И хотя сейчас чаще сидят в гостиных — квартиры-то обширнее, — все равно называют такие сходки кухонными, подчеркивая историческую преемственность. Правда, пока — Синицын мысленно повторил это слово с ударением: «Пока!» — речь идет не о протестном зубоскальстве, а о простом обсуждении щекочущих настроение явлений жизни. Георгий вспомнил, как в позапрошлую субботу в гостях у Голубничих они вдоволь посмеялись над тем, что все, кого принимает в Кремле Путин, докладывают ему о впечатляющих успехах своей отрасли или губернии. Даже наш областной лидер выискал, чем отчитаться на ура, умолчав о провалах, известных всем жителям. Дима Купцов подсчитал: если сложить распрекрасные данные, о которых сообщают Путину, в экономике уже должен наступить долгожданный прорыв.

— Мне рассказывали, — насмешил Велецкий, — что при Советах в Москве каждый год высаживали столько деревьев — по сводкам! — что столица давно должна была превратиться в непроходимую лесную чащу.

Отсмеялись, и Дима продолжил:

— А на деле жизнь-то ухудшается.

Но с этим Синицын, который всегда смотрел в суть вещей, был не согласен. Вопрос, по его мнению, стоит иначе. Люди разного звания и профессий все же умудряются поддерживать свой жизненный уровень. Но чуть ли не с каждым месяцем это становится труднее. Идет уже не напряг, а перенапряг, нервы у подавляющего большинства на пределе, жизнь превратилась в нескончаемый аврал, в завтрашний день глядят со страхом. Особенно среднее, тягловое поколение — коренники от тридцати до пятидесяти, у кого на руках и дети, и родители.

Голубничий тогда интересно сказал:

— Похоже, кто-то в Кремле принял решение не расстраивать президента худыми новостями по телевидению! То есть о неполадках он, конечно, знает, но телевизионные рапорты — сплошь мажор! Кроме смеха, это ничего не вызывает. Ну, разве еще злость... Видать, вокруг него та еще командочка подобралась.

А в прошлый раз, у Сосняковых, судили-рядили о параде Победы. Смотрели все, и всем он понравился. Но вспомнили, как президент Медведев учинил парад войск в повседневной походной форме, а сам — Верховный главнокомандующий! — принимал парад, сидя в кресле. Сидя! Более тяжкого оскорбления воинских традиций, да и всего народа трудно представить.

— Не это главное, — горячился в тот раз Гущин с химкомбината. — Ведь не сам он ту придурь придумал. Подсказали, убедили, что не надо «бряцать оружием», что невзрачная полевая форма будет как бы символизировать второстепенное внимание Кремля к Вооруженным силам, готовность к договоренностям.

— Слушать страшно то, о чем говоришь! — воскликнул Сергун.

— Почему это? Разве я не прав?

— Да именно потому, что прав! Страшно оттого, что люди, которые убеждали Медведева на тот приснопамятный парад, да чтоб он принимал его сидя, эти люди, как и сам Медведев, никуда не делись, они по-прежнему во власти. А ведь их воззрения ничуть не изменились. Чего от них российской экономике ждать?

Где еще, как не на кухнях, обсуждать такие темы? Собираются-то не оппозайцы, не диванные протестанты, а люди серьезные, языкатые.

СМИ, даже оппозиционные, такие темы обходят стороной, щиплют власть по мелочам, выезжают на местной конкретике, а по сути, растаскивают внимание людей, мешая сосредоточиться на коренных вопросах. Георгий по служебным обстоятельствам знал, что СМИ нагло зажали в финансовые клещи.

Зато никакой цензуры!

Научились.

Синицын размышлял об этих странных новшествах жизни в самолете, на московском рейсе. По служебной надобности он летал в столицу часто и бизнес-классом, где кресла не впритык и можно устроиться в удобной позе. В самолетах Георгию почему-то не спалось, даже накоротке, он обычно пребывал в полудрёме, с закрытыми глазами, и либо предавался воспоминаниям, либо философствовал о жизни.

В Москве ему было где переночевать, помимо гостиницы «Тверская», куда он всегда заказывал бронь. Ирина, его давняя пассия, жила вблизи метро «Новослободская», и бывали случаи, когда он застревал у нее на два-три дня. Их отношения прошли через несколько этапов и постепенно вступили в стадию равновесия: Ирина обрела свободу замужества, которой так и не воспользовалась, а Жора, независимо от московских командировок, поддерживал ее материально. Большой любви между ними не вспыхнуло, зато с годами возникло полное доверие, и Синицын обожал откровенничать с Иркой о неясных вопросах бытия. Их миропонимание оказалось схожим, с ней было легко.

Она работала старшей медсестрой в одной из столичных больниц, много общалась с людьми, хорошо понимая нынешнюю жизнь по чужим судьбам и по своей собственной. Возможно, поэтому они с Синицыным находили общий язык, и у Георгия иногда возникала острая душевная потребность поболтать с ней, о чем перед командировкой он извещал Ирину по телефону. По сути, его самолетные размышления о возврате легендарных кухонных посиделок были своего рода подготовкой к предстоящему ужину при свечах. Ирка умела уютно обставить их встречи.

В ее чистенькой однокомнатной квартирке, со вкусом украшенной разноцветными макраме собственной вязки, подушечками с ришелье, вышивками шелком по бязи и стильными офортами, Жора раскрепощался. Он и на людях не держал глаза долу, не стеснялся рубить правду-матку, не сдерживая себя в оценке субъектов и «объектов», фактов и событий. Но были темы, непроясненные для него самого, и прилюдно он их не затрагивал, они варились в его широколобой башке. Зато с Ириной он не только охотно делился беспокоящими смутностями, но и в разговорах с ней нередко докапывался до истоков своих тревог. Ей тоже очень нравилось принимать участие в его, как он шутил, факультативных мозговых штурмах, и им было хорошо вдвоем — нежное свидание в домашнем уюте, за бутылочкой терпкого марочного вина, которое всегда приносил Георгий.

— А что, дорогой мой, тебя тяготит? — спросила она, когда выпили по бокалу и обменялись общими соображениями о житье-бытье.

— Почему ты считаешь, будто меня что-то тяготит?

— Господи, не знаю я тебя, что ли? С твоей головой, если бы меньше философствовал, давно был бы министром или губернатором, — засмеялась Ира.

— Не приведи Господь!.. А если по чесноку, за последний год жить стало намного труднее.

— Открыл Америку! Все об этом только и говорят. Правда, трудности у людей разные: одному в Куршевеле места не хватило, а у другого на лекарство денег нет. — Снова засмеялась. — Это старое присловье, его на разные лады перекладывают. Так мир устроен. Но ты-то о другом кручинишься.

— Никак не могу собрать в один узел новые непонятки. Очень уж они разнородные. Это и тревожит. Куда ни сунься, везде все не так, как надо. Помнишь, Высоцкий пел?

— Да уж!

— Ну, про гнет бюрократии не говорю. Регуляторы замучили, аб-со-лют-но не отвечают за свои ошибочные решения, за неправедную блокировку бизнеса. Ты же знаешь, я в коммерции давно. Но такой чиновной вольницы не видывал.

— Тебе виднее. А почему так?

— Почему?.. Лекцию читать не буду, а пример, пожалуй, дам. Недавно Путин жучил министров, и Борисов — он на оборонке сидит, толковый, между прочим, мужик — говорит: наш завод делает тазобедренные протезы мирового класса и дешевле, чем на Западе, но в регионах конкурсы подгоняют под зарубежные закупки, выставляют лоты сразу на все виды суставных протезов. И наш завод — в ауте, даже участвовать в аукционах не может.

— Так в чем проблема-то, Жора?

— Да это же прямая антироссийская диверсия!

— Впервой, что ли?

— Нет, Ирка, ты меня не поняла. Борисов не назвал регион, где диверсию учинили, хотя случай вопиющий. Что должен сделать в такой ситуации президент? Сразу спросить: где это произошло? Озвучить в эфире, а потом по всей строгости наказать саботажников. Но он только пожурил, надо, мол, кончать с этим безобразием. Ирка, чего при таких верховных нравах опасаться чиновникам? Они и рулят по прихоти.

— У-у-у, обычное дело! Ты по топовым чиновникам судишь, а я здесь, у себя, по горло нахлебалась.

— Что такое?

— Телефон отключился. Вызвать мастера — два часа с автоответчиком биться. Но вызвала, пришел. Оказывается, повреждение на линии, а телефонную коробку при ремонте подъезда таджики замуровали. Чего им? Никто же не контролирует. Надо переходить на оптиковолокно. Снова вызываю мастера. Приходит, а другая служба МГТС запрещает ему работать. В чем дело? А у них цифровая программа еще не аннулировала прежний заказ. Представляешь?

— Это темная сторона цифровизации, — прервал Синицын. — О ее тупиках у нас вообще не думают. Пилотов ручному управлению теперь не учат, вот и катастрофы.

— Погоди. Через день приходит еще один мастер, а ему снова не дают работать. Из МГТС! Ну полный караул! Как же эти сволочи к своим рабочим относятся! Мужики с рюкзаками по двадцать кэгэ на метро таскаются впустую, заказ не выполнен — ни копейки не получат. Ну что это, Жора? Возмутительно! Днище! Уж молчу, сколько я времени угробила. Но ребят жалко, издеваются над ними. А почему? В богатейшей московской телефонной сети жуткий бардак! И никому дела нет. А думаешь, у нас в больнице лучше? Кругом бестолковщина. Вот и стало жить труднее. Верно говоришь, за последний год особенно похужало. Словно одичание жизни, плоскость ее накренилась, скат становится слишком крутым. Но при крутом скате лавина может от громкого крика сойти, это известно. А еще... На большой пресс-конференции, что ли, или еще где — по телику было — сказали ему, что четверть века назад придурки с высоких трибун говорили, что наш Дальний Восток — это обуза, сбагрить бы его. А он отвечает: о-о! четверть века назад! теперь все иначе! А придурки-то те, которые с высоких трибун, они все при власти, при нем, держит их. Как же это, Жора?

Синицын похвалил:

— Глубоко глядишь, Ирка... А Лукашенка прямо заявил, что в России везде разгильдяйство. Ирка, спроса нет, вот в чем беда. Путин сдал страну в аренду чиновникам.

— А сам в ночной хоккей играет. Недавно показывали, как он десять шайб забил. Комментатор кипятком мочился.

— Тут ты, конечно, перегибаешь. По-женски. Забот у него выше крыши.

— Может, и так. Но по-житейски очень уж трудно стало, Жора, очень трудно. Словно оккупировали нас чиновники, от бюрократического смога задыхаемся. Поток неверия растет. Через меня много пациентов проходит, все стонут. Как теперь судачат? «Мы — кто? Мы — шлак! А у них, у верхних, проказа совести». И знаешь, что удивительно? Люди в возрасте, самые разные, одно и то же говорят: «Сами знаем, что зажрались! Куда уж пенсии увеличивать!» Народ издевается над собой и над властями. А те, кто моложе... Я как-то с девушкой о жизни разговорилась — у нее пирсинг, пупок серьгой закушен, вроде бы успешная, — а она только усмехнулась: «Наше поколение — это лошади под седло». Если бы не ты, мой дорогой, пришлось бы мне сидеть в трюме жизни, ничего, кроме дошиков. — И, угадав непонимание, уточнила: — На лапше «Доширак».

— Ладно, милая. Будем держаться вместе. Я вот удивляюсь, как ты, с таким глубоким пониманием жизни и вообще... Как ты умудрилась замуж не выйти?

— О чем сейчас говорить? Сперва тебя ждала, а потом... Так жизнь сложилась, ныне вообще эпидемия одиночества. — Засмеялась. — Хотя еще не вечер. Вдруг зигзаг удачи подвернется. К тому же кто знает, что всех нас ждет впереди?.. Ну что, еще по бокальчику и на боковую?

На следующий день Синицын в спринтерском темпе объехал на такси знакомые административные адреса, куда предстояло вернуться через день-два за ответами, на бегу перехватил тощий обедик в попавшемся на пути «Му-му» — самообслуживание, быстро! — и часам к четырем заселился в «Тверскую», где его ждал забронированный номер. Слегка отлежавшись после бурного столичного старта, по привычке принялся за обзвон московских знакомых — с кем интересно пообщаться не по делу, не по бизнесу, а для души, для тех самых «кухонных» разговоров. Ему всегда хотелось знать, чем «дышат» в Москве, дуют ли ветерки перемен в столице. Мастодонтам провластной телепропаганды — или уже вымирающим динозаврам? — он не доверял. Смотрел только для того, чтобы сравнивать. Именно через различие пассажей этих болтологов иногда и просачиваются истинные намерения власти.

Добычину не звонил, понимая его дурную думскую занятость; когда Сева сможет, сам разыщет школьного друга. Впрочем, не только он — все столичные приятели пребывали в дикой, запредельной спешке, и дружеские встречи стали редкими. Периодически наезжая в Москву, Синицын по телефонному обзвону оценивал ускоряющийся раз от разу ритм столичной жизни. Сперва не врубался, с чем связана такая жуткая гонка, атмосфера в бизнесе вроде не располагает к бурной деятельности. Потом дошло: причины те же, что и дома, — монбланы бюрократических препон, бесконечные новшества, которые изобретают возбужденные предстоящим транзитом власти чинуши, изображая активность, а заодно подлавливая и выдаивая на частых переменах не слишком бдительных бизнесменов. В столице число мздоимцев на душу населения — ого! Кажный день за вымя трогают, только успевай вокруг оглядываться.

Последним позвонил Виктору Донцову, с которым сошелся на «саммите» в Питере, в небольшом василеостровском отельчике.

— Власыч, это Синицын, привет.

— Знаю, знаю, что Синицын, ты у меня на особом телефонном счету, — весело ответил Донцов. — Откуда звонишь? Где ты?

— В Москве.

— В Москве?! — завопил Власыч. — Потрясающе! В Москве! Жора, завтра в час дня у нас крестины, ты должен быть обязательно. Церковь Иоанна Предтечи, на задах Белого дома.

— Какие крестины? Чьи?

— Ах, ты же не знаешь! У меня первенец родился, Ярик, Ярослав. Завтра его крестим. Тебя просить буду в крестные отцы. Машину прислать не могу, она Веру с Яриком повезет. Но найдешь легко, это же в центре. Потом к нам домой, отметим слегка. Жора, я мечтать не смел, что у Ярика такой крестный будет.

Синицын обрадовался неожиданному приключению. Вдобавок ему хотелось поболтать с Власычем: мужик прямой, откровенный. Как живется ему почти год спустя? Перезванивались, да ведь телефоном не выскажешь, что происходит в столичных сферах.

К церкви Иоанна Предтечи он приехал раньше срока. Сперва помолился на образа, высказал Ему свои потайные желания, которые всегда были связаны с российским благополучием. Потом вышел на небольшую паперть — там стояла пригорбленная возрастом старушенция, похоже, из московских интеллигентных старожилов, чистенькая бедность выдавала в ней либо бывшую училку, либо давно ушедшего на покой медработника. Она молча, в просительной позе ждала подаяния. «Как она оказалась на социальном дне?» — подумал Синицын и протянул сотенную. Старушенция удивленно запричитала, обещая ему Царство Божие. Как бы желая отблагодарить рассказом, заговорила:

— Уж что, добрый человек, здесь в девяносто третьем творилось, и вспоминать страшно.

— В девяносто третьем? — переспросил Синицын и сразу понял, о чем речь.

— А как же! Война вокруг Белого дома. Уж как палили, сколько народу погубили! Людского горя по горло. — Она вытерла углом головного платка слезу, показала на Дом правительства. — Оттуда, снизу все бежали, на обрыв карабкались, тут же обрыв был. А здесь их солдатики и ждали. Кто в церкви попрятался, те спаслись, сутки в трапезной отсиживались.

— Неужто во всех подряд палили?

— Нет, мил человек, такого не было. Хватали всех, это да, солдатики-то цепью стояли, плечом к плечу. А пальба, она там, внизу шла. А кто в церковную ограду нырнул — калитку-то братия нарошно приоткрыла, — те, говорю, отсиделись. Их и покормили. А солдатики, они церковь не тормошили.

Синицын глянул за церковную ограду, где уже заневестилась сирень, и вдруг понял, что волею судеб прикоснулся к грозным событиям девяносто третьего года, когда ельцинские танки с моста расстреливали парламент, что приводило в ужас провинциалов, которые наблюдали этот кошмар в прямом эфире американского телевидения. «Да-а, это был не детский утренник!» — в привычной для себя манере подумал Синицын. Вот эти места, вот здесь шла бойня.

Старушенция вдруг спохватилась, словно забыла что-то очень для нее важное:

— А на углу, во-он там, там же телефонная подстанция. Объект! За нее целый бой шел. Милиция на улице, охраняшки молоденькие разбежались, чего с них взять? Они и сейчас: где горячо, там их нет. А в охране подстанции был один-одинешенек милиционер, старый служака. Его, видать, по возрасту на охране держали, по улице бегать уже не мог. Он-то и встал стеной: не пущу! А на входе решетка железная, на него оружие наставляют, да-а, автоматы. Я здесь живу, все видела, так и стоит перед глазами. А он замок не отпирает, и все! Не открыл! Не взяли они подстанцию, а там и солдатики подошли. Вот что один человек с Божьей помощью может! Будет ему на небесах воздаяние.

Но тут подкатил «мерседес», из которого выскочил Донцов, облобызал Георгия и бросился помогать жене с грудничком. Вера Синицыну очень понравилась: настоящий русский бабец, красивая, статная, добролицая. Он церемонно представился и, поддавшись общему настроению, тоже начал суетиться. На такси прибыли еще мужчина и полногрудая женщина, которая заполошно закричала: «А теща, теща где?»

— Катерина Сергеевна дома, стол накрывает, — успокоил Власыч и кинулся в храм, где уже начинались приготовления к таинству.

К Донцову Георгий ехал в одном такси с полногрудой теткой, которая представилась Ниной, и ее мужем Дмитрием. Нина много верещала, как счастлива за Веру, потом сказала:

— Значит, мы с вами, Георгий, крестные мать и отец. Будем теперь за раба Божия Ярослава перед Господом хлопотать. А все путем! Умно накудесничали, младенцу сорока дней еще нет, ангелы над ним витают, самое время крестить. Молодец Вера. — И через паузу: — Сперва-то Власыч в крестные Дмитрия намечал, но потом переиграл, ему виднее.

— Я случайно подвернулся. — Сидевший впереди Георгий испытал чувство неловкости.

— Нет, уважаемый, — откликнулся Дмитрий. — В святых таинствах случайностей не бывает, на небесах далеко думают. Значит, так надобно. Малышу жить долго, еще аукнется заступничеством.

Синицын воспринял эти слова как дань вежливости. Ему не могло пригрезиться, что они окажутся пророческими, и не в туманном будущем, а вскорости.

После недолгого, но обильного, даже обжорного застолья с умеренными возлияниями и неумеренными женскими восторженностями Донцов повел Синицына в свой маленький кабинет, временно превращенный в склад памперсов и прочих причиндалов, припасенных для новорожденного.

— Мы с тобой через святое таинство вроде бы породнились, — начал Синицын, которому не терпелось взять быка за рога. — Это хорошо. Но у меня сегодня свой интерес есть. Не деловой, не меркантильный. Мы с тобой люди одной крови, и хочу услышать твое мнение о нынешней жизни. Думаю, ты меня понимаешь.

— Понимать-то понимаю, но не жди, разочарую! Столько на меня навалилось личных забот, включая эту немыслимую суету, — показал на кипу памперсов, — что головы не поднять, не вижу, что кругом деется. Жена на сносях, а я чуть бизнес не потерял, представляешь? Случайно, наудачу хороший заказ на станки подвернулся. Кабы нет — пиши пропало.

Поглощенный непрестанными думами о своих заботах, утопая в каждодневной текучке и в сверхсчастье от рождения первенца, терзаемый горькими мыслями о печальной судьбе Поворотихи, Донцов жил в режиме экстрима и действительно не мог подняться на уровень тех питерских раздумий и оценок, которых ждал от него Синицын. Вместо обобщений ударился в свои радости и горести, шедшие рука об руку.

— В клещи я попал, Жора, в натуральные клещи. Человек, который меня заказом на станки осчастливил, он же страшный удар готовит. Вера моя из тульских, там ее родовое гнездо, а теперь разворошат их деревню насмерть.

— Ничего не понял. Станки, деревня... Китайщина какая-то.

— Прости, что я своими проблемами твою голову забиваю.

— Уж объясни, коли начал.

— Говорю же: тот, кто станки заказал, он же и деревню рушит. Нелепица несусветная. А мне что делать, второй скрипке в симфоническом оркестре? Отказался бы, бог с ним, с бизнесом, да ведь этим делу не поможешь. Мысли враскоряку.

— Ты мне совсем башку зачадил, мозги трещат. Можешь сказать, какое отношение твой заказчик имеет к твоей деревне? Мы вроде немного выпили.

— Пойми, Жора, у него большой проект, очень большой и важный. Госзаказ. Вкладывается он не для человечества, как наши сам знаешь кто, а ради России, потому и помех много. Вообще-то мужик что надо. Но в проекте заложен газопроводный отвод высокого давления, который ведут напрямую, чтобы дешевле. Поначалу-то, в суматохе, не уследили, как всегда, ротозейство, вот сметчики и прочертили прямую от пункта А до пункта Б, этот самый короткий километраж в смету и заложили. И чтобы, скажем, обойти село стороной, Синягину надо свои деньги выкладывать. Немалые, скажу я тебе.

— Как ты сказал?

— Во многом на свои средства обход придется строить.

— Нет, фамилию как назвал?

— Синягин.

— А зовут как?

— Иван Максимыч.

Жора почесал раздувшееся после сытного обеда пузо, потом помучил остатки волос на затылке. Сказал:

— Синягин наш, уральский. Лично я с ним не знаком, редко на малую родину заглядывает. Но известно: корень у Синягиных крепкий, из старообрядцев. Сестру его в городе все знают, очень уж у нее имя срамное.

— Срамное?

— Да. Раиса Максимовна.

Отсмеялись, и Жора продолжил:

— Муж у нее главврач областной больницы, сама она — женщина активная, одно время даже в депутатках ходила, я ее хорошо знаю, гостевались. А ну-ка, Власыч, расскажи мне всю эту историю с деревней подробнее.

— Про Поворотиху?

— Деревню, что ль, Поворотихой зовут? Славное название. Ну, давай, давай, приступай. Все по порядку...

Распрощавшись с Синицыным, Донцов, откровенно говоря, сразу же позабыл о том послерюмочном разговоре, захлестнули домашние дела. Бросался на каждый плач Ярика и своей топорной мужской торопливостью только мешал женщинам управляться с младенцем.

В последние дни Виктор вообще пребывал в несвойственном ему развинченном состоянии: слишком много проблем, и хуже всего, что они разнородные. Он умел сосредотачиваться на конкретном вопросе, а тут сплошной разброд, мозги не соберешь.

Кончилась эта бесконечная домашняя суета вокруг Ярика, как и беспорядочная тараканья беготня тревожных мыслей, тем, что Донцов налил себе почти полный фужер водки из бутыли с этикеткой «Агент 007», хлопнул его без закуси и среди бела дня, поджав ноги, завалился спать на коротком диванчике в своем кабинете.

13

До часу ночи Суховей карандашом набрасывал варианты донесения в Службу. Исписав лист, молча передавал его Глаше, которая дремала в кресле. Она читала, брезгливо морщилась, и Валентин снова брался за карандаш. Донесение, по их общему мнению, должно быть настолько важным, чтобы для устных разъяснений с Суховеем встретился генерал.

Когда был готов нужный текст, Валентин переписал его авторучкой и аккуратно вложил в двойное дно кошачьей переноски. Глаша собрала карандашные наброски, в глубокой тарелке сожгла их на кухне, ложкой размолола обугленные лепестки бумаги в пепел и, остудив, ссыпала его в полиэтиленовый пакетик, чтобы завтра по пути в ветлечебницу развеять в сквере.

Донесение получилось крепким, поскольку речь шла о делах государственного масштаба. Но тот двухэтапный маневр, который предложила Глаша, — помешать сооружению газопровода через Поворотиху, чего добивается Винтроп, желая затормозить проект, и убедить Синягина построить обходную петлю, — этот маневр можно изложить только в устной беседе. Влиять на Синягина придется сверху, не объясняя ему глубинную суть разведигры, которая завязалась вокруг его проекта. И тут без закулисного вмешательства Службы не обойтись.

Утром они вышли из дома вместе.

— По-моему, это донесение наверняка положат на стол Константину Васильевичу, — сказал Валентин. — Упруго получилось. Не донесение, а своего рода служебная записка.

— Будем надеяться, — привычно осторожничала Глаша. — Но Поворотиха-то на нас с тобой лежит. Как там Подлевский?

— Насколько я понял, шумок уже пошел. Он запустил туда какого-то приблудного, мелкого уголовника с ватой в голове, за бабло готового на любое фуфло, который начал мутить народ. Но, видимо, пока ему не очень верят, и Подлевский торопит с официальным объявлением о газопроводе. Говорит, что ему клубничный сироп для вкуса нужен. Шутки у него такие.

— А что с оценкой домовладений, предназначенных к сносу?

— Тут ножницы. Мы с Немченковым договорились затягивать официальное объявление о стройке, что дает мне право не подписывать документы для сметы. Поэтому оценка находится в подготовительной стадии, без людей, по бумагам. А Подлевский, наоборот, нажимает. Надо четко угадать момент: ни раньше, ни позже. Вот где засада.

— А как себя ведет Синягин?

— С ним не общаюсь, только раз был на совещании, которое он вел. Грозный мужик. На меня волком смотрит, я для него клерк, в чернилах крещенный, и он ничего понять не может. Его люди меня словно мухи обсели, взятку суют, чуть ли не открытым текстом предлагают. А все — пустосваты, я не беру. Вот он и не понимает, что происходит. Хотя...

— Что «хотя»?

— Мужик тертый. Ты же знаешь, что я справки все-таки навел, он когда-то в КГБ начинал. В бизнесе высот сам достиг. В общем, такое у меня впечатление, что Синягин может догадываться о помехах, какие чинит Винтроп. Естественно, понятия не имея ни о каком Винтропе, а подразумевая некие посторонние, возможно, потусторонние — в смысле забугорья — силы, мешающие проекту.

— Посторонние... Я бы очень хотела узнать, что в его сознании кроется за понятием «посторонние». Мы-то с тобой имеем дело с попыткой зарубежного влияния, вот ты про Винтропа и вспомнил. А Синягин, не исключено, на наших чиновников грешит. У него в России недругов хватает. Идеологических власовцев.

— Может, опасается и наших, и винтропов?

— Все возможно. Нам с тобой, Валя, сие узнать не дано. Мы свое дело делаем, на своем участке работаем. Но интересно, очень интересно... Если Аллах смилостивится, через много-много лет встретиться бы с ним, раскрыться. Вот был бы объем жизни! Это, конечно, мечты. Дурацкие. С чего я вдруг пургу погнала?..

В метро они расстались, разойдясь по разным веткам. Но мечтательность Глаши долго еще аукалась в их мыслях, при этом, как нередко бывало, «от противного». Действительно, думал Валентин, Синягин, который неизвестно какими способами, но явно с огромными трудностями заполучил этот важный госзаказ, не может не чуять саботаж, и, наверное, не только по части газопровода. В так называемые случайные «эксцессы исполнителей» он не верит, и правильно делает. А Немченков, кстати, очень болевую точку нащупал, здесь фактор времени особо чувствителен. Видимо, Винтроп Немченкова ценит, будут его двигать вверх. Но Синягин, Синягин... Ему винтропов угадывать можно только седьмым чувством, внешне все шито-крыто. Мелкий чинуша Суховей — либо бестолочь, что маловероятно, таких теперь не держат, либо отрабатывает указание свыше, что вернее. А откуда ноги растут, Синягину неизвестно. Нет, не понять ему, кто на самом деле стоит за этим упертым Суховеем.

Но Глаша размышляла иначе. Этот Синягин с сильным пророссийским проектом уже вдоволь поколотился о неудобия, которые чинят ему доморощенные недоброжелатели, и своих противников знает наперечет. Внезапно, словно из-под земли возникший Суховей, не берущий взяток, — разрыв шаблона! — должен его насторожить. Примет на этот счет у него, наверное, немало... Руку на отсечение — Синягин лично или через кого-то уже вышел на прямое начальство Валентина. Да Валька и говорил, что его вызывали, спрашивали о проблемах, почему заминка. Но с формальной точки зрения не подкопаешься. И если вертикаль власти Центрального округа Синягин проверил, значит, должен понять: указания Суховею идут откуда-то сбоку, что и есть на самом деле. А что такое — сбоку? Синягин, начинавший в главной советской спецслужбе, все сообразит. Мы же знаем, что у нас мозги на зарубежье заточены. А его проект связан с внедрением оборонной технологии в гражданскую сферу, что на пользу нашей экономике. Кому это невыгодно?.. Не-ет, Синягин кое-что скумекает и сам может постучаться в Службу за помощью.

Через пару недель неожиданно объявился телохранитель Вова. Он позвонил в десять утра, когда Донцов был в Сити.

— Виктор Власыч, здравствуйте. Мой шеф очень хотел бы увидеться с вами и заранее приносит извинения, что не уведомил предварительно. Сегодня, в шестнадцать ноль-ноль, в московской резиденции, мы там были. Где вас захватить в три часа?

«Что за срочность?» — подумал Донцов. Днем у него были намечены две проходные встречи, однако просьбу Синягина, тем более с извинениями, не уважить нельзя. Конечно, Вова подъедет за ним в любую точку города, но на ум пришла давняя примета.

В четвертом классе школьный приятель на два дня дал ему удивительную, редчайшую для провинциального Малоярославца книгу — толстенный том Брема «Жизнь животных». Цветные фотографии диковинных зверей потрясли его воображение, и почему-то особо врезалось в память, что животные всегда ходят на водопой проторенными тропами. В зрелом возрасте та детская памятка волею случая переросла в примету: если что-то с первого раза получилось ладно, то и впредь желательно держаться тех же правил. И поскольку знакомство с Синягиным оставило добрые воспоминания, Донцов мгновенно прикинул дальнейший расклад дня и твердо сказал:

— Как в прошлый раз. Дома.

По пути Вова сообщил, что особых причин для немедленной встречи у Ивана Максимовича не просматривается. Он очень занят, ближайшие дни загружены под завязку, а сегодня выдалось окно. Видать, Синягину захотелось пообщаться, как он говорит, с человеком своей крови, душа стучится в ребра, надо выговориться. Есть за ним такая привычка, даже приметы известны, когда его начинает переполнять. Но Донцов на всякий случай прикинул, как дела со станочным заказом, чтобы при надобности кратко отчитаться.

Именно со станков Иван Максимович и начал, однако совсем не так, как полагал Донцов. Синягин встретил его на пороге кабинета, дружески похлопал по предплечью, усадил в знакомое кресло. Принялся неторопливо вышагивать от окна к окну. Сказал:

— О станках говорить не будем. Знаешь ты или нет, но мои люди с твоего завода не вылазят, докладывают, что все в графике. — Улыбнулся. — Доверяй, но проверяй! Понимаешь, Власыч, слишком важное дело я затеял, не имею права на случайной арбузной корке поскользнуться. Приходится держать под контролем. — Вдруг остановился прямо перед Донцовым, уперся в него глазами. — Потому я тебя и вызвал. Очень срочное дело возникло, и ты мне должен все разъяснить. — Пауза. И выстрел: — Что происходит в твоей деревне Поворотихе?

Виктор растерялся от неожиданности, мельком глянул на Вову, но тот сидел с каменным выражением лица, глядя в одно из окон.

— С Поворотихой, с Поворотихой что? — наседал Синягин. — Три дня назад... Нет, об этом после. Сперва ответь, почему в меня Раиса мертвой хваткой вцепилась.

Донцов молчал.

— А-а, молчишь! Значит, Раису знаешь?

— Нет, не знаю.

— Надеюсь, ты меня глупцом не считаешь. Раз не спросил, кто она такая, выходит, тебе это известно.

— Да, известно.

— Кто она?

— Ваша сестра.

— Та-ак, начинаем продвигаться. Откуда о Раисе узнал?

— Давний приятель с Урала рассказал, он с ней общается.

— Фамилия?

— Синицын Георгий.

— Синицын, Синицын... Да, слышал, из наших. И ты его просил через Раису на меня нажать?

— Нет, он крестный моего сына. Просто разговор зашел о том, что деревню жалко.

Синягин снова принялся ходить по кабинету, приговаривая:

— Значит, с Раисой разобрались, концы нашли... Власыч, я же смекаю, что вокруг газопровода карусель с музыкой завертелась, окольная война идет, поклёпов полно. Для меня важно концы найти, чтобы связать их в один узел, понять, что происходит. Газопровод под угрозой, а без него я цех пустить не смогу. Сегодня это болевая точка, помехи со всех сторон прут. В Центральном округе какой-то серый чинодрал, набитый опилками господинчик, поперек встал, а главное, мотивации не поддается. Раиса ежедень трезвонит — ну, с ней разобрались. А третьего дня... Меня этот случай всполошил. Вызывает замминистра — и тоже про Поворотиху: не надо, мол, деревню ворошить, иди газопроводом в обход. А что значит в обход? В смету обход не заложен, его клади за свои кровные. Он, конечно, это понимает и давай себя по плечу хлопать да на телефон правительственной связи косится. Я и смекнул, что ему из ФСБ команду дали. А они-то здесь при чем? Им какое дело до твоей Поворотихи? Власыч, говори начистоту: твоя работа?

Донцов так искренне возмутился подозрению, что Синягин махнул рукой:

— Ладно, проехали. Давай дальше думать. Замминистра, видя мои сомневансы, говорит: «Мы из своего фонда немного подкинем». И снова себя по плечу лупит да на телефон глазами показывает: их, мол, подсказка. Потом советует: «К губернатору сходи, может, и они слегка подбросят», — и в третий раз по плечу и на телефон кивает. Власыч, ты же знаешь, я старый спецушник. Я эти дела за версту унюхиваю. ФСБ крайне заинтересована, чтобы Поворотиху не трогать, а при обходе даже помочь готова. Почему? Какое им до всего этого дело?.. Неспроста... Игра у них вокруг твоей Поворотихи идет. Что тебе известно?

— Жена вчера туда звонила, родня говорит, будто по селу слушок о газопроводе пошел. Вроде какой-то чужак протестунов подогревает.

— Ясно, что дело темное. — Синягин остановился у окна, глядя на ширь водохранилища. — Какая у них там игра, мне знать не дано. Но я нутром чую, что газопровод, а значит, весь проект в этой игре круто завязан, причем на дальней дуге. Понял? Смотри, сколько концов болтается. А сколько еще подплинтусных, нам неизвестных? Кроме Раисы — сплошь ребусы. Если ФСБ так глубоко в это дело влезает, наверняка концы за кордон тянутся.

Несколько минут молча ходил по кабинету. Вдруг хитро улыбнулся:

— Пардоньте! Я ведь не философ пессимизма, не Шопенгауэр, есть еще ягоды в ягодицах. Меня тем, кто за кордоном, голыми руками не взять, грейпфрут с бойфрендом не путаю. Изыскатели уже трассу обхода проработали, хоть завтра приступай. Но об этом ни гу-гу! Я с ними напрямую, лично работаю, в секрете держу. Посмотрим, как будут события развиваться, я-то к любому варианту готов. На всякий случай и легенду прикрытия продумал. Ты, Власыч, своей родне скажи, будто этот делец, то бишь я, готов напролом переть, любой ценой газопровод через село проложит, потому что из-за тягомотины с этим делом весь его проект к чертям летит. Он, мол, Росгвардию намерен сюда вызвать, разгонять народ будет. В общем, сволочь! Подыграй протестам, не помешает. — Постучал костяшками пальцев по голове, рассмеялся. — Пусть ловят лысых, пока бородатые делом заняты.

Донцов с внутренним восхищением смотрел на Синягина. Какую блестящую «спецоперацию» провел с сегодняшним допросом! Конечно, он заранее спланировал разговор о Поворотихе, умело скрыв свой замысел от Вовы. Тоже легенду прикрытия использовал. Даже извинения через Вову подкинул, чтобы для меня этот разговор стал абсолютным сюрпризом. А может, Вова знал? Нет, непохоже, не в его стиле хитрая игра, мог бы отмолчаться. А он: просто «окно» среди занятости, выговориться хочет... Ну и Синягин! Палец ему в рот не клади!

И вдруг до Виктора дошло: господи, ведь из его слов явствует, что Синягин смирился с необходимостью обойти Поворотиху стороной! Донцов не выдержал, вскочил с кресла:

— Иван Максимович, значит, газопровод пойдет мимо Поворотихи? Дело решенное?

Синягин громко рассмеялся:

— Кто о чем, а вшивый о бане.

Потом стал быстро расхаживать по кабинету, размашисто жестикулируя в такт каким-то мыслям, периодически костяшками пальцев легко постукивая по своей лысине.

— Сядь, Власыч! — Снова встал напротив Виктора, громко заговорил: — Да я что же, по-твоему, супостат какой, торговец в храме, пальмовым маслом сыры бодяжу? Протестант воцерковленный, чтобы ради прибыли и впрямь напролом жать? Чтобы, по логике протестантизма, время жизни измерять приращением богатства? Я, дорогой мой, человек православный, а трудовая этика Православия стоит на трех китах-слонах: богоугодность — раз, не навреди — два, и на все воля Божья — три. Вот они, наши ценности, наидрагоценнейшие. Себя уважать перестану, ежели поперек этих правил пойду, философию русской жизни предам. Что я, Лопахин, что ли, вишневый сад вырубать? Какой он православный? Недосмотрел Чехов, недосмотрел, стороной религию обошел. Нет, Власыч, я все западные трудовые этики, всех этих кейнсов изучал, рациональных зерен наклевался досыта. А жить хочу — и живу! — по трудовой этике Православия, очеловеченной. — Сделал паузу. — Другое дело, простачком, пентюхом в нашей кутерьме быть нельзя. Потому и кручусь-верчусь, но в душе, — стукнул себя в грудь кулаком, — я решение по Поворотихе давно принял. Потому и погнал туда Владимира Васильича на разведку. Власыч, ты теперь понял, что я изыскателей еще зимой на новую трассу зарядил? Но пока — молчок! Прикрытие соблюдай. Надо нам супротивников, мозговедов этих, по ложному следу направить.

Снова рассмеялся.

Донцов в знак благодарности молча прижал обе руки к сердцу. Уж как рвался сказать чувственные слова, на языке трогательные фразы нависли. Но это было бы не по-мужски. Спасибо говорят по частностям, а когда решают жизненные вопросы, словесные излияния излишни. В таких случаях глаза, взгляд скажут больше.

Синягин, конечно, понимал, какую бурю чувств взметнул в душе Донцова, и, видимо, оценил его внешнюю сдержанность. Довольный взорванной бомбой, он за письменным столом принялся быстро крутить в пальцах карандаш, но, скорее всего, тоже ощущал незаурядность момента. Потому что через минуту воскликнул:

— А по рюмочке надо бы выпить!

Достал из хрустальной горки початую бутыль «Мартеля», три коньячных бокала, поставил их на журнальный столик, наполнил на четверть. Вдруг ударился в воспоминания:

— Когда возвели Братскую ГЭС, взялись за Усть-Илимскую, это триста кэмэ через тайгу. Я по той трассе ездил, а там — забегаловка. Зима, мороз, шофера требуют по стопиисят и беляши. А за прилавком деваха кровь с молоком, рта не закрывает, с шоферней балагурит и бутылку на три стакана разливает — хоть линейкой мерь. Не глядя! Оказывается, эта веселуха при наливе обороты считала, на стакан по три вращения поллитровки. И всем поровну... Ну ладно, давайте, мужики, за все хорошее.

Когда выпили, Синягин снова вернулся к прошлому:

— Да-а, любопытные времена были на исходе хрущевской баламути. Конечно, я того не понимал, но позже, заматерев, наблюдения давних лет, как говорится, привел в систему и задним умом обнаружил в тех событиях, в той жизни мно-о-го предвещательных признаков.

Донцов четко уловил настроение Синягина. В памяти мелькнули сочинские беседы с профессором из «Курчатника», к тому же они только что приняли грамм по семьдесят крепкого «Мартеля», спешки не было. И Виктор плеснул бензинчика в костерок серьезного разговора. Не то спросил, не то подумал вслух:

— Иван Максимыч, я разумею, сегодня предвещательных явлений да признаков тоже немало.

Синягин в упор глянул на него:

— А ты, Власыч, мужик непростой. Кабы тебя через мой магнитно-резонансный томограф не пропустили, да ежели бы ты за свою Поворотиху так не страдал, я бы осторожничал, лукавство заподозрил. Я ведь не рубаха-парень, Владимир Васильич знает мою подозрительность.

Вова кивком подтвердил.

— А относительно предвещательных примет...

Плеснул в бокал еще коньяку и, не пригубляя, стал расхаживать по кабинету. Сперва молча, потом обратился к Донцову:

— Давай, Власыч, глянем на происходящее с точки зрения логики. Могучая, между прочим, наука. Ныне-то она в глухом загоне, о ней в верхах и понятия не имеют. А вот некий недоучившийся семинарист, взявший себе гениальную партийную кличку Сталин, на одном из совещаний с учеными — это, кстати, исторический факт! — задал вопрос: «А здесь логики присутствуют?» Логиков не пригласили и экстренно вызвали знаменитого профессора МГУ Асмуса. Светило! Да, были люди в наше время, не то что нынешнее шоу лилипутов. При Сталине основы логики в школе изучали, во как! И, говорю, давай, Власыч, будем рассуждать логически. Может ли система власти не прийти в движение, если впереди маячит двадцать четвертый год?

— Да там столько вариантов, что предугадать невозможно.

— А ты, Власыч, с логикой не в ладах. Предугадать невозможно, это верно. Но речь-то о текущих днях. Именно непредсказуемость правит сегодня бал. Не-пред-ска-зу-емость!

Синягин начал увлекаться, быстрее зашагал по кабинету, чуть хлебнул коньяка:

— А чем вечно аукается непредсказуемость? Тут опять логика подсказывает: внутрисистемными конфликтами в высших эшелонах власти. Сегодня вдоволь талдычат, что уровень жизни народа на спаде, недовольство растет, рейтинги падают. Да, так! Но что в верхах деется? Там ведь свои процессы идут, без внешних сенсаций, ладохи аплодисментами никто не утруждает. Но политические часы тикают неумолимо, транзит власти все ближе.

И снова в памяти Донцова возник отзвук сочинских бесед: тот же стиль, та же глубина, новые подходы к общеизвестным темам.

— Всегда и везде политическая система состоит из разных звеньев, гибко соединенных друг с другом. Как цепь: неразрывна, однако со свободой маневра. И сегодня звенья системы как бы возбудились — у них свои эрогенные зоны есть, — интересы властных кланов вступают в противоречие с общим смыслом режима.

Угадав в глазах Донцова непонимание, нажал:

— Пойми главное! Раньше строили вертикаль власти, консолидировались вокруг стабильности. А теперь ключевые опоры Кремля преследуют собственные цели. Нет, поторопился, поторопился главный путинский интеллектуал верноподданнейший Сурков с предсказаниями грядущего века путинизма. Неизвестно, как все повернется, какие еще «Марлезонские балеты» нас ждут, по словам Салтыкова-Щедрина, «в чаду прогресса». Не-пред-сказу-емость!

— Иван Максимович, но ведь есть же внешняя политика, где полное единство целей и подходов. — Донцов сам не был уверен в этом единстве, учитывая позицию Кудрина, Грефа и других именитых поборников западных идей. Тявкнул скорее для того, чтобы заявиться участником разговора, а не просто студентом-слушателем.

Но Синягина кудринско-грефовские частности не интересовали, он смотрел шире.

— Слушай, Власыч, ты же неглупый мужик. Неужели не понимаешь, что консенсус в сфере внешней политики для всех звеньев системы служит подтверждением их лояльности режиму? Мы — за! Мы — свои! И более ничего. Кроме оборонщиков и дипломатов, остальные погрязли в корпоративных проблемах и без запинки дают консенсус, чтобы им не мешали решать свои задачи.

Вдруг взорвался:

— Ну как ты не понимаешь! Теперь у крупнейших привластных игроков своя повестка. Драка пошла в открытую, а ты ушами хлопаешь. Генпрокурор Чайка в Совете Федерации кроет коррупцию в ФСБ — где это видано, чтобы фээсбэшников пачками за миллиардные взятки вязали? Глава Следкома Бастрыкин лупит по Роскосмосу. Счетная палата ставит под сомнение дееспособность правительства. Газпром проявляет недовольство слишком широкими планами по сжижению газа, Росатом рвет свое. Глава Госдумы Володин гонит с трибуны министра экономразвития. Транзит власти — окно возможностей, драка за перехват управления. Каждый жаждет крикнуть громче других. Соперничество вступает в фазу толкотни локтями. Ты не знаешь, а я в оцеплении стоял, видел, как по праздникам члены Политбюро поднимались на трибуну Мавзолея. Впереди Брежнев, а за ним Суслов и Кириленко толкаются, локтями друг друга в бок мутузят, каждый хочет проскочить вторым.

Синягин энергично имитировал толкание локтями и слегка пролил коньяк.

— Тьфу, дьявол! — Поставил бокал на журнальный столик.

И в третий раз Донцов вспомнил прошлогодние сочинские разговоры, на этот раз по другому поводу. Михаил Сергеевич тоже начинал с любопытных баек и наблюдений за текущей жизнью. Но Донцова не покидало ощущение, что через интересные подробности он намеренно уходил от обсуждения каких-то главных тем, искренне волновавших его. Однако, встретив достойного собеседника, вдобавок умеющего слушать, профессор не сумел удержаться в рамках умолчания о душевных тревогах и, как принято говорить, пошел на глубину. Донцова не без оснований еще с институтских лет считали как бы натурпсихологом, он от природы умел неплохо распознавать людей, жизнь дала немало примеров его проницательности. И он угадал в Синягине тот же психотип: все, о чем увлеченно повествует Иван Максимович, не более чем гарнир, скрывающий некие глубинные мысли. И нужно аккуратно подтолкнуть его к размышлениям о главном, которое очень важно и для Донцова, ибо родственность их восприятия жизни несомненна.

— В общем, Власыч, ситуация изменилась круто. Согласен?

— Пожалуй, — нейтрально ответил Виктор.

— А в чем она изменилась? Можешь кратко сформулировать? — Синягин как бы снова перешел к форме допроса. — Одной фразой!

Донцов неопределенно пожал плечами, и Иван Максимович как-то даже по-мальчишески, с гордостью за самодошлые выводы выпалил:

— Раньше элитарии прикремлевские делали только то, что им разрешал Путин, а сегодня делают то, что Путин не запрещает. Усвоил разницу? Коренной сдвиг, эпохальный перелом. Вольница! Хоть сигареты кури, хоть семечки лузгай. Дирижер встает к пульту лишь на увертюре, дальше каждый оркестрант ведет свою партию сам. Кстати, кое-кто — политическую, хотя официально не оформленную.

Подошел к окну, долго смотрел на Химкинское водохранилище. Продолжил:

— Рэполюбивый внутриполитический блок администрации, — смотри, как в петушков этих, в рэп-батлы вцепились, якобы с молодежью заигрывая, — слишком зациклен на обслуживании Путина, этой заботой из телевизора как чесноком разит. Оно, может, и ничего, аппаратная жизнь так устроена. Но в том беда, что из-за особой проначальственной прыти в Кремле упускают настроения, подспудно разъедающие страну. Даже агония «Единой России» побоку, косметикой, макияжем обходятся. Думают, народ забыл, что в Манифесте ЕР от 2012 года обещали, будто за тепло люди будут платить в два раза меньше. Там вообще столько мечтаний наворочено! Вплоть до железной дороги на Анадырь. А у народа долгая память. Но свели-то все к соблюдению внешней законности, которую контролирует Росгвардия. Проще некуда! Остальное — на самотёк! У нас вообще сегодня время упрощений. Скажем, всю советскую историю упаковали в спор вокруг Сталина, хотя эпоха была куда сложнее, назидательнее. Все блюдут формальную законность волеизъявлений, считая, будто этого достаточно. Никто не задумывается, как в народном сознании аукнется оскорбление «Шелупень!», которым наградил сограждан один из губеров. Его бы публично осадить, чтоб другим неповадно. Ан нет, Путин промолчал. А раз не запрещает, значит, можно. Не исключаю, он мог тот случай пропустить, не слышал, нагрузка сумасшедшая. Но нет рядом людей, которые отслеживали бы такие нестыковки, — вот в чем тревога. Идеолога нет — кругом сплошь политтехнологи, сделавшие ставку на административный ресурс. Сейчас в Кремле премиальная группа лояльных администраторов управляет. Драпировщики Мавзолея! А этого, говорю, недостаточно. Ущербно это. Да о чем говорить! Известно же, во Франции после 1968 года, после де Голля, к власти пришло поколение троечников — история им приговор уже вынесла. А у нас после 1991 года у руля встали двоечники. Хоровод вокруг президента водят, но на деле умаляют его авторитет. Народ уже думает: «Настоящий ли царь?» А насчет «шелупени» вообще скандал. Тут уж по старой русской поговорке: батюшка — за рюмочку, братия — за ковшики. Сколько подобных случаев! У чиновников словесный понос.

Спохватился, словно забыв что-то важное:

— А уж про верхушечный разнобой и говорить нечего. Путин профсоюзы предупреждает о безработице как следствии прогресса, а министр Орешкин тут же предлагает наши заводы выводить за рубеж, там рабсила дешевле. Понимаю, болтовня! Но у людей мозги плавятся, уши сохнут. Каждый топ теперь свое пукает, апостолов демагогии полно. А за общей линией присмотреть некому. Лет пять назад Путин пытался стратегическое планирование внедрить, даже указ выпустил. Да куда там! Не дали, не позволили, похоронили идею. Вервольфов много, оборотней. Зато демократия! Я вот Сталина люблю цитировать. Не из политических симпатий, а потому что умный человек был. Как он о демократии сказал? «Рузвельт, — говорит, — объяснил мне, что мировая демократия это власть американского народа». Лучше не скажешь. Сегодня звучит особенно злободневно.

Синягин вроде бы выговорился. Взял бокал с остатками коньяка, опрокинул, не приглашая к тосту, и хотел было сесть за письменный стол, но вдруг вступил Донцов:

— Иван Максимыч, спасибо. Я, пожалуй, такой насыщенной речи о текущей политике и не слышал. Да ведь это все — приправа, соус кисло-сладкий, ткемали. Главного вы не коснулись, даже о нем не заикнулись.

Синягин замер на полушаге. Повернулся к Виктору и уставился на него, но было в его глазах не прежнее превосходство всезнающего, а крайнее удивление.

— А ты почем знаешь, что я главного не сказал?

— Вижу.

— И о чем я умолчал? Что главное?

— Не знаю.

Иван Максимович уже с откровенным изумлением склонил голову набок:

— Ну ты и фрукт, Донцов. Не зря ты мне приглянулся. Вроде и не поп, а к исповеди склоняешь, докаять хочешь.

Сел за письменный стол, быстро вертел в пальцах карандаш, смотрел то в одно окно — на водохранилище, то в другое — на танцующие верхушки сосен. Сосредоточенно думал.

Донцов заметил, что Владимир Васильевич, тихой мышью затаившийся в своем кресле у дверей, напрягся, сел по стойке «смирно», с прямой спиной. Да и Виктор понял, что сейчас разговор пойдет по-крупному, как можно говорить лишь между своими.

Наконец Синягин начал, совсем в иной, спокойной манере, словно бы размышлял вслух:

— Вообще говоря, все яснее ясного. Да, каждый топовый игрок хочет занять выгодную позицию перед транзитом власти. Но эта свалка — среди своих, по умолчанию в кровь здесь не бьют, руки-ноги не ломают. Потешные бои на ринге, когда договорняки молотят друг друга на публике, но без увечий, а после гонга обмывают гонорар за одним столом, — кофе декаф, безглютеновый хлеб, безлактозное молоко, — привычная жизнь высшей клики. Просто рябь-зыбь на политической глади, которую по заказу разгоняют примелькавшиеся по ящику неполживые комментаторы на выгуле да дешевые трепачи на окладе. Вот она, эта зыбь, — махнул рукой в сторону водохранилища, где пенились белые барашки. — Зыбь, она на отмелях, всем глаза колет... Настоящие течения — на глубинах, они взгляду недоступны. Но именно там, в потаенных глубинах власти, ныне подспудно вызревают рубиконные решения об исторических судьбах России. Там, братцы мои, не персоналии бодаются, там даже профсоюз коррупционеров тайм-аут берет, чтобы не мешать, там глобальные интересы сталкиваются.

Поднялся из-за стола, заложив руки за спину, медленно зашагал по кабинету.

— Почему, Власыч, о моем проекте СМИ молчат? Ведь пытался я вылезти с интервью, готов был платить. Но, видать, в стоп-листы засадили, не рекомендован, загрифили тему строгим штампом, изгнали из публичного пространства, даже «Независька» увильнула. И знаю, от кого команда пошла. А почему проект вообще с таким скрипом продвигался, хотя польза его очевидна? Сказывал же, как я его пробил, усилия были чрезвычайные. И почему к проекту такое внимание проявляет ФСБ, что выдает закордонный интерес? Ведь проект не секретный, наоборот, рассекречивает оборонную технологию.

Вдруг, по своему обыкновению, сделал прыжок в сторону, словно скидка у зайца, идущего под легавой. На самом-то деле обдумывал, как вести разговор дальше.

— Кстати, ФСБ считается спецслужбой, так сказать, регулярной, ей положено такими вопросами заниматься. Но вам, комрады, неизвестно, что в свое время в СССР была так называемая орденская разведка, которая замыкалась непосредственно на Сталина. Орденской ее называли потому, что самая глубокая, самая нелегальная сеть, с обычной агентурой абсолютно не связанная. Речь шла о партийной разведке, внедренной в Интернационал, — он ведь, по сути, был неким революционным международным «орденом». Та разведка занималась сугубо стратегией, потому Сталин и курировал ее лично. Сейчас такого и в помине нет... Ну, это так, для исторической эрудиции.

Помолчал, в сотый раз обдумывая ситуацию вокруг проекта. Потом вернулся к прежней мысли:

— А я, Власыч, тебе отвечу на все эти «почему?». Потому что проект очень нужен России. Нужен вдвойне. По существу, помогая росту экономики. И — как задел! Вот так достижения оборонки должны работать на гражданке. Это кое-кому не по нраву. Если за рубежом, то нормально, так и надлежит быть. Но в том-то и дело, что этих «кое-кому», кто из прозападной элиты, их и дома, в России полно. Такие экземпляры попадаются, что от них черной галицийской русофобией воняет. Вот в чем загвоздка, Власыч... Ну, я по сути все сказал. Наша элита расколота на два непримиримых лагеря: компрадорский олигархат, он, образно говоря, толчется в прихожей американского конгресса, и национальный капитал, чудаки вроде меня, которые проявляют преступное сочувствие России, бьются за настоящий, а не словесный прорыв отечественной экономики. Мы вроде бы в меньшинстве, тем более и декларативных патриотов хватает. Но, во-первых, чую, что у многих колеблющихся сработает инстинкт самосохранения и они будут с нами, а во-вторых, по русской традиции, мы не сдаемся. Вот она, Власыч, сшибка глубинных интересов. И ставка — судьба России. Потому что транзит власти — та историческая развилка, на которой предстоит цивилизационный выбор. Если престол окажется безнаследным и после Путина в Кремле поселятся атлантисты — а среди претендентов на трон у нас англоманистой публики немало, — Россия уйдет под внешнее управление. Если же возобладает альтернативная элита, мы покажем миру экономическое чудо не хуже японского. Вот она, большая игра вокруг России. Я бы сказал, игра глобального масштаба, потому что от ее исхода зависит весь расклад мировых сил. Смысл этой большой игры в принципе ясен, однако на нынешнем этапе в ней слишком велика доля неопределенности. Как ни странно, нет четкости в позиции Путина — возможно, выжидает, — а от него многое зависит. Но одна крупная неприятность уже стала фактом современной истории: народ не доверяет своей элите, подозревая ее в грядущем предательстве. А историческое время идет, часы не остановишь. День «икс» приближается, эпоха на исходе, и элитный разлом вот-вот выйдет наружу. Кстати, сегодня концепция Антонио Грамши об органической и традиционной интеллигенции срабатывает именно на глубинном уровне власти, где уже мелькают сполохи большой игры.

Сел за стол. Взял в пальцы карандаш.

— Вопросы есть, Власыч?

Донцов молчал. Синягин не открыл для него Америку. Он давно чувствовал эти подводные течения, воспринимая их как отголоски вихрей, бушующих на вершинах власти. Прозападное лобби в российском истеблишменте выдавало себя тем, что для них главным врагом было прошлое, советчина. Известно, либеральная фронда не созидатель, она паразитирует на отрицании предшествующего периода, кстати, вбирая в себя его худшие черты. Но Иван Максимович объяснил все с такой пугающей самоочевидностью, что Виктору стало страшновато. Да, в ближайшие годы решится судьба России! Ситуация острее, чем в пресловутые девяностые. Либеральное болото затягивает все сильнее.

После внешне спокойного, но, по сути, драматического спича Синягин устал, обмяк. Дружески сказал:

— А вообще-то, Власыч, я должон спасибо тебе сказать за то, что сподобил меня все снова обдумать. Я ведь не один в этом поле воин. Каждый в своем окопе насмерть держится, и хотя с трудом, линию фронта удерживаем. Для меня сейчас господствующая высота — Поворотиха, потому тебя и вызвал. Знаешь, как в жизни бывает? Мне в Поворотихе капкан готовят, мат хотят поставить, а она вдруг в проходные пешки вышла, еще пару ходов — и в ферзях! Потому и прошу тебя через родню громче кричать, что эта сволочь Синягин хочет развалить деревню. Глядишь, на такую дудочку стая светлооких профессиональных протестунов из Москвы подтянется, горевестники явятся, недореволюцию учинят. А там и осиный рой журналистской тусовки налетит — вот и прорвем информационную блокаду. Пусть пишут, что их стараниями удалось отстоять Поворотиху от посягательств злодея. Что делать, война уловок. А я под этот шум проект в срок завершу. По части Поворотихи будем на связи. Похоже, там крупные события назревают, серьезные люди в аферу ввязались. Разведка, — глянул в сторону Владимира Васильевича, — интересные вести доносит. Да и ты там очень кстати объявился. Губернатор тульский в курсе, подыграет. В общем, как говорится, не кипятильником море разогреваем.

14

Из всех душевных состояний самым загадочным Аркадий Подлевский считал предчувствие. Любовь или вожделение, надежды на крупный кэш или сомнения в удаче, как и прочие жизненные коллизии, проходили для него по разряду переживаний, Аркадий вверял их либо рациональному уму, либо интуиции. Загадок здесь не всплывало: речь шла о чувствах, фактах, событиях, и требовалось лишь взвесить шансы на успех, чтобы по возможности попасть в яблочко.

Совсем иное дело — предчувствие. Оно возникало изредка, но внезапно, без внешнего повода, а хуже всего — неизвестно, чего оно касалось. Просыпаясь утром, человек не склонен думать о том, что стал на день старше, но вдруг при очередном пробуждении эта мысль пронзает его — именно такой ненормальности Подлевский уподоблял предчувствие, неожиданно одолевавшее его. Предчувствие чего? Счастья-радости, беды, больших денег, деловых затруднений? Нет, просто тягостное предчувствие чего-то, что должно неминуемо случиться. Это ощущение словно посылалось свыше, попытки угадать причину беспокойства были тщетны. Предчувствие повисало на нем как временное заклятие. «А может, это сигнал, предупреждение о чем-то судьбоносном?» — думал он.

Аркадий опасался загадочных состояний души, омрачавших ясность его жизнеполагания. В такие периоды — на сердце ненастье — он жил с повышенным уровнем тревоги. Ожидание неизвестно чего и неведомо когда, лучшего или худшего — не из приятных. Дьявольская рулетка!

Особенно запомнились два случая.

Когда предчувствие перемен в очередной раз нарушило душевное спокойствие, он перебрал в уме все возможные варианты грядущих событий, способных повлиять на его судьбу, даже письменный перечень составил, не поленился. Правда, сразу сжег эту четвертушку бумаги, содержавшую его житейские тайны. А разрядилось предчувствие особой невзгодой: внезапно умер отец. Он долго болел, но доктора считали, что серьезной тревоги нет. И вдруг — развязка. Для Аркадия это стало сильным ударом. Хотя их отношения не назовешь тесными, он ценил и по-своему любил отца, который в переломные годы русской жизни сумел выжать из бедлама эпохи максимум возможного. Аркадий намеревался выслушать поучительную исповедь отца, чтобы на новый манер применить его бесценный опыт, но не успел — проклятая текучка. А отец ушел. И ничего изменить уже нельзя. Предчувствие разрядилось самым неожиданным, худым сценарием.

В другой раз оно навалилось словно запой, почти парализовав его волю. Аркадий не мог выбраться из клубка неясных предположений и, как всегда, не угадал. Ну откуда он мог знать, что в один воистину прекрасный день ему позвонит незнакомый человек и скажет с легким иностранным акцентом: «Аркадий Михайлович? Это говорит американский бизнесмен Боб Винтроп. Мои московские друзья советуют познакомиться с вами. Мы могли бы встретиться?» О такого рода знакомстве долгие годы мечтал Подлевский, который ни на миг не сомневался, что терзавшее его предчувствие реализовалось именно в звонке маститого американца.

И хотя Винтроп оказался не бизнесменом, дружеские отношения с ним помогли Аркадию скакнуть на новый уровень деловых связей и отозвались ростом прибыли, а также повышением имиджа — известно, эти категории успеха взаимосвязаны.

С тех пор Подлевский твердо уверовал, что возникающее предчувствие служит предвестием супернеожиданных событий, влияющих на траекторию его жизни. Но главная загадка оставалась: он вознесется или, наоборот, окажется сбитым летчиком? Риск предчувствия был отвратителен.

Новый приступ душевной смуты охватил Подлевского незадолго до приятного предложения Суховея совершить совместное путешествие по Подмосковью. Однако тот нежданный звонок не вызвал в Аркадии желанного облегчения: нет, не то, заурядное дело, и только. Даже откровенный разговор в Поворотихе, даже возможность вновь сблизиться с Винтропом — все это тоже не относилось к сферам предчувствия. Подлевский исполнял поручение, выжимая выгоду лично для себя, однако тягостное ожидание чего-то неизвестного продолжало тревожить душу.

В Поворотиху регулярно мотался Иван, тайно общаясь с Агапычем, подбрасывая ему деньжат и разузнавая, куда движутся местные настроения в связи с молвой о прокладке газопровода. Но сто тысяч долларов, которые без задержки передал Суховей, — хорошие деньги. Их положено отрабатывать, проявляя, вернее, изображая активность. И в один из будних дней не в охотку, а по долгу службы Аркадий навострился в неблизкое тульское село. Оделся нарочито просто, дабы не привлекать внимания. Из машины вышел на алексинском въезде в Поворотиху, повелев Ивану ждать возле церкви. Неторопливо побрел по обочине, оглядывая наполовину затененные яблонями приметистые подворья. Подлевскому было скучно, вся эта авантюра с деревенским бунтом тоже казалась ему скучной, он всего лишь отбывал номер, отрабатывая солидный безналоговый гонорар.

И, проходя мимо знакомой «Засеки», где они с Суховеем однажды «разговелись» кофеем, решил освежиться.

С этого момента пошли сплошь неожиданности.

Едва Аркадий поднялся на крыльцо забегаловки, ее дверь распахнулась и вышел невзрачный пожилой человек, чье лицо показалось ему знакомым. Их взгляды встретились, и стало ясно, что незнакомец узнал Подлевского, даже брови от удивления взметнулись. Он спустился по ступенькам, подошел к стоявшему рядом серому «ниссану» и сел в машину. Не за руль! Только тут Подлевский заметил шофера, и это поразило. Что за простачок-старичок с персональным водилой!

Войдя в «Засеку», снова удивился: пивнушка полным-полна, неразборчивый гомон, толкотня — улей! Он попросил кружку бочкового, и сисястая Валентина с умилочками на щеках, глядя на него, зычно сказала в пространство:

— Вроде не наш, а лицо знакомое. — И подала с доливом после отстоя пены.

Аркадий озирался вокруг, ища свободного местечка, и тут два средолетних мужика, уютно припавших друг к другу в пивном споре, приветливо помахали рукой: иди сюда, будешь третьим. Едва не пролив пиво — позор! — он протиснулся сквозь тесно сдвинутые высокие столики, облепленные шумливым народом, и со «Спасибо, мужуки» поставил кружку на клинышек круглой столешницы. Гостеприимные мужики даже не ответили, сразу позабыв о нем, — видать, спор шел горячий, как и подобает после энной по счету кружки пивка. Трепались они, сразу уловил Подлевский, о стройке газопровода, в адрес которого щедро сыпались самые изысканные и смачные речевые обороты из богатого словаря русских словесных поветрий. «Повезло! — подумал Аркадий. — Будет о чем доложить Суховею. Доказательство личного усердия».

Впрочем, разговор был пустым, Подлевский слушал его вполуха, а сам напряженно думал, где он мог видеть человека, с которым столкнулся на крыльце. Этот господин явно не его круга. Тогда кто же он? Где они пересекались? Чуть не надорвал память, но постепенно из ее тайников начала выплывать картина: зима, Жуковка, «Дом свиданий» Ильи Стефановича... и этот сумрачный надстаршой охранник рядом с досмотровыми воротцами. Потом они разными дорожками шли к дверям «Дома свиданий», и он, этот незнакомец, занял место не за столом, а у выхода и бросал внимательные взгляды на Аркадия. Да, это, безусловно, он! Подробности того дня ясно возникли перед глазами. Но кто он, осталось непроясненным. Из чьей охраны? И что делает в Поворотихе? Случайная встреча на крыльце интриговала, и Подлевский со своим изворотливым умом принялся прикидывать, как навести справки об этой загадочной личности. Но застольный спор «мужуков» неожиданно принял интересный оборот.

— Нет, не верю я этому хромому пьянчужке! — со страстью воскликнул один, усы бахромой, и жестом указал на неопрятно одетого, низкорослого мужичонку, чья небритая морда едва торчала над высокой столешницей.

«Никак это Агапыч! — изумился Подлевский, определив его по описанию Ивана. — Надо же, где я узрел его воочию. Жалкий тип. Очень, очень хорошо, что отказался с ним знакомиться. Знал бы меня в лицо, полез бы обниматься».

Между тем усатый продолжал:

— Откудова этому забулдыжке знать о больших планах? Подхватил гдей-то слушок и давай торговать. Глянь, в грудь себя колотит, дармовое пивко вышибает.

Второй мужик, долгим глотком высосав из кружки остатки пива, откашлялся и сказанул такое, от чего Подлевский чуть не поперхнулся.

— Нет, Дмитрич, все правда, кругом окаянство. Этот забулдыжка что? Ляпнул, и дело с концом, соврет — недорого возьмет. Но про газопровод и Андрей Викторович Богодухов говорит, а он, сам знаешь, не умничает.

Услышав фамилию Богодухова, Аркадий мгновенно, как было когда-то при звонке Боба Винтропа, понял: вот оно, предчувствие! Он еще не знал ничего конкретно, однако совмещение Поворотихи с поистине магическим появлением в этой теме Богодуховых сразу превращало деловую скуку в эмоциональный накал. Он уже не предчувствовал, а точно, как бы осязаемо чувствовал, что на теперешнем этапе жизни Поворотиха становится для него главным интересом. Здесь должно случиться Нечто. Нечто — с заглавной буквы.

Дослушивать трёп застольных соседей было незачем. Подлевский в несколько глотков опустошил кружку:

— Мужики, спасибо, что приютили. Ехать надо, я не местный, — и вышел на улицу.

Машина стояла метрах в ста от пивнушки. Пока шел к ней, позвонил Суховею:

— Валентин Николаевич, я в Поворотихе. Из искры уже возгорается костерок. Своими глазами видел, своими ушами слышал. Между прочим, в «Засеке», где мы с вами были. Там теперь что-то вроде протестного штаба... Да, кстати, не могли бы вы по своим каналам узнать адрес Андрея Викторовича Богодухова, проживающего в Поворотихе? Тут любопытная связка наклевывается.

Аркадию очень хотелось сразу изложить свои незаурядные, если не сказать, ошеломительные предположения. Однако сработал охранный инстинкт. Дело становится слишком серьезным, чтобы торопиться. Надо кое-что проверить, сделать выводы неопровержимыми. Вдобавок эта странная встреча на крыльце «Засеки»... С ней тоже необходимо разобраться. Не слишком ли много случайностей сходится в этой Поворотихе?

Просьбу выяснить адрес здешнего Богодухова Суховей, разумеется, взял на карандаш. «Судя по отчеству, это наверняка брат умершего отца Веры», — добавил Подлевский. Он торопливо дошагал до машины и приказал Ивану гнать в Москву.

Предчувствие, как всегда, разрядилось самым неожиданным, невероятным вариантом.

Наступало время действий.

Об этом напомнил и звонок от Суховея. Через три часа, едва въехали в столицу, от него звякнула эсэмэска из одного слова: «Короленко, 24».

Аркадий спросил шофера:

— Иван, ты знаешь, где в Поворотихе улица Короленко?

— Да как же не знать, Аркадий Михалыч! Главная улица, мы с вами по ней ехали.

Прикинув первоочередные дела, которыми теперь надо заняться, Подлевский дал Ивану вводную:

— Завтра же утром снова поедешь в Поворотиху. Найдешь Агапыча и вытряси из него все, что он знает. Дашь пять тысяч, посули еще пятьдесят. И вот что: оставишь машину в сторонке и пешком найдешь дом двадцать четыре по Короленко. Обнюхай его со всех сторон. Тщательно! Учить тебя не надо... Значит, в Поворотиху завтра же утром.

Заключительная фраза адресовалась уже не Ивану — два раза не приказывают! — а самому Аркадию.

Аркадий любил такие головоломные ребусы и в тот вечер сидел за компьютером до полуночи. Зато выудил множество интересных сведений.

Поскольку Богодухова вышла замуж за Донцова, Подлевский начал именно с этого упертого патриот патриотыча. Аркадий ненавидел его всей душой, каждой частицей своего сознания и снова вернулся к мотивам этой ненависти, чтобы укрепиться в желании мщения. Да, дело не в том, что этот деятель отбил у него невесту, — да черт с ней, скатертью дорога; если бы не квартира, вообще не о чем говорить, проходной вариант. По мнению Подлевского, Донцов представлял для него угрозу самим фактом своего существования. Да, он был идейным противником, антиподом, соперником по жизни. Его следовало аннигилировать, уничтожить как публичную личность, разорить, пустить по миру. Таких за версту нельзя подпускать к участию в политических, общественных, даже производственных делах, ибо они способны натворить непоправимых бед. Однажды Аркадий уже нанес Донцову чувствительный удар, выманив его охранника. Но это семечки. Теперь речь шла о несопоставимо более крупном ущербе — Подлевский не знал, каком именно, однако внутренне был готов к любому, даже антигуманному наказанию этого самоуверенного типа, вновь возникшего на его пути. Подумал: «А он всегда будет возникать. Всегда будет мешать жить».

Где зудит, там и чешут. Да, он неслучайно начал распутывать поворотихинскую историю именно с Донцова, в котором коренилось все зло мира. И обнаружил, что на его «станочном» сайте подробно, видимо в рекламных целях, излагалась производственная биография заводов, где он имел доли. В частности, было сказано, что в настоящее время станочная корпорация выполняет ответственный заказ для проекта крупного бизнесмена Синягина. Сразу переключившись на «Синягина», Подлевский сделал два важнейших открытия. Во-первых, его проект — это госзаказ, и сейчас идет строительство завода в Тульской — Тульской, Карл! — области. Во-вторых, глянув на фотографию, он без труда опознал того господина с большой залысиной, который на заседание в «Доме свиданий» явился последним и произнес несколько ярких спичей.

Покопавшись в «Синягине» поглубже, Аркадий узнал, что госзаказ, доставшийся бизнесмену, связан с внедрением оборонной технологии в гражданку и особо важен для российской экономики. А главное, Подлевский с изумлением наткнулся на особенность проекта: для его реализации нужен большой газ, и к новому заводу тянут газопровод.

Все сошлось!

В эти минуты аналитический ум Подлевского работал со скоростью ЭВМ. Сразу явился ответ на вопрос, смущавший Аркадия: зачем Винтропу вкладывать сто тысяч долларов для спасения Богом забытой, неизвестной миру Поворотихи? На кой она ему сдалась? Что он в ней забыл? Теперь все ясно: вовсе не Поворотиха интересует Боба, а проект Синягина, и главная цель, вокруг которой кружит интерес Суховея, — сорвать, затормозить проект. А он, Подлевский, нанят лишь в качестве исполнителя, не ознакомленного с общим замыслом.

Распутав главную интригу, Аркадий, въедливый по натуре, склонный докапываться до дна, увидел пробелы в нарисованной им картине. Одно из белых пятен — как ни странно, смутная личность, мелькнувшая на крыльце «Засеки». Узелок с фокусом, и надо найти концы, чтобы его распутать. Просто так этот человек в Поворотихе объявиться не мог, необходимо понять, чьи интересы он представляет. Еще с того времени, когда Подлевский пристраивал на новую работу бывшего охранника Донцова, у Аркадия сохранились связи в ЧОПах, и он пометил себе завтра же заняться этим вопросом.

Заполнить второй пробел в общей картине было сложнее. Если Донцов выполняет заказ Синягина, то почему Богодухов из Поворотихи распространяет слухи о скорой гибели села? Ему бы помалкивать, не привлекать внимания к газопроводу, а он играет на руку протестантам. Тут концы не сходились, сплошь бемоли и диезы. Либо в их семье крупный раздрай, либо... Логика, требовавшая объяснить позицию Богодухова, здесь буксовала. Возможно, завтра объяснения привезет Иван?