Немой набат. Книга вторая

И наконец, перед Подлевским встал серьезный тактический вопрос. Теперь, когда он распутал клубок истинных интересов, завязанных на Поворотиху, когда понял, что провокация деревенского бунта затеяна для того, чтобы нанести сокрушительный удар по проекту Синягина, — теперь надо очень точно выверить, кому изложить свои предложения. Суховею? Или напрямую выйти на Винтропа? Но если на Винтропа, — когда он прилетит в Россию?

Эх, пенки-сливочки! В Москве была полночь, и Подлевский, вопреки многим просчетам и провалам, неискоренимо веривший в свою удачу, — классический авантюрист! — решил позвонить Бобу, сказать, что есть большая потребность в серьезном разговоре на тему, которой сейчас занимается Аркадий. Боб сразу поймет, о чем речь.

Но если везет, то везет! Винтроп намеревался прилететь в Москву уже послезавтра, и они условились через три дня встретиться, чтобы, как прежде, перекусить где-нибудь на Новом Арбате.

Подлевский ликовал, однако не упускал из виду текущие дела. Во-первых, надо оттянуть встречу с Суховеем. Сослаться на внезапное недомогание? Несерьезно и подозрительно. Нет, пожалуй, лучше всего сказать, что возникла необходимость в уточнении некоторых важных фактов, связанных с Поворотихой. Что еще?.. Ах да, этот простачок на «ниссане» с персональным водилой наверняка из охранной структуры, и надо пошерстить по ЧОПам. После разговора с Бобом Аркадий испытывал прилив энергии и эмоций, словно четки, перебирая в уме дела, составившие кейс под названием «Поворотиха». Ему и в голову не могло прийти, какие удивительные открытия преподнесут дни, оставшиеся до встречи с Винтропом.

Сначала обескуражил Иван. Вернувшись из Поворотихи, он добросовестно, не понимая смысла увиденного, — тем и хорош! — изложил свои наблюдения.

— По Агапычу ничего особо нового нет. Слухи про газопровод уже стали страхами. Народ толпами валит в местную администрацию, а там ни да ни нет, ни мычат ни телятся. Теперь по Короленко, двадцать четыре. Несколько раз прошел мимо. В саду видел Веру Богодухову с младенцем. Через проулок обошел дом сзади — там овраг, а в заборе калиточка.

Аркадий оторопел, переспросил:

— Веру Богодухову?

— Точно она, Аркадий Михалыч! Что ж, я ее не знаю? Стояла с грудничком на руках.

— С грудничком на руках?.. — Глаза Подлевского недобро сверкнули. — Ладно, проехали. Будешь мотаться в Поворотиху каждые три дня. Задача та же, включая Короленко, двадцать четыре.

Ситуация в Поворотихе становилась для Аркадия все более захватывающей, даже затягивающей, словно омут. И в этой связи о рождении у Донцова ребенка, о приезде Веры Богодуховой он решил не докладывать ни Бобу, ни Суховею. Их это не касается, не их проблемы.

Второй сюрприз Подлевский подготовил себе сам, своими руками. К величайшему его удивлению и неудовольствию, выяснилось, что куратором охраны Синягина стал не кто иной, как бывший охранник Донцова. Такой оплошности за Аркадием еще не числилось. Теперь ясно, почему эти господа работают в связке, понятно, кто свел их. Но, сперва покручинившись, а затем крепко подумав, он нашел способ выжать сок и из этой нелепой ситуации.

Наконец настал день встречи с Винтропом, и Аркадий, назубок вызубривший свою роль, предстал перед американцем в новом качестве. Учитывая, что Боб все прекрасно знает, Подлевский очень кратко изложил свою оценку событий вокруг проекта Синягина — не Поворотихи, а именно проекта! — мягко дав понять, что сам докопался до сути дела и считает проблему гораздо более серьезной, нежели возня в этой дурацкой деревне. А потому нужны дополнительные «антигазопроводные» меры.

— Понимаете, в чем дело, Боб, о подробностях проекта я прочитал только на сайте самого Синягина. В прессе о нем молчок, и меня не покидает ощущение, что неслучайно. Надо знать нашу систему, Боб. Если каким-то образом реклама проекта не рекомендована, эта установка автоматически распространяется на все, что с ним связано. И деревенский бунт, назревающий в Поворотихе, в том числе — извините за самохвальство — благодаря моим усилиям, останется втуне. Громкого скандала не получится, а он очень нужен. Кроме того, этот Синягин явно нашпиговал Поворотиху своими людьми, там пасется начальник его охраны. Волею судеб я знаю его в лицо и лично видел в Поворотихе. Ясно, что агенты Синягина тоже готовятся ко дню «икс», чтобы пригасить протест. Нужен, очень нужен публичный скандал.

Винтроп слушал молча, не задавая вопросов, чего ждал Аркадий, а потом надолго задумался. Он отметил глубокий подход к делу, что ранее было не свойственно Подлевскому, и мгновенно принял решение по его выводам. Но теперь мысли Боба парили в иной сфере. Он тайно упивался плодами своей системной работы. Под каждую проблему, которую предстояло решать в России, Винтроп мог сформировать дееспособную ячейку из людей, нужных именно для достижения данной цели. Эти люди могли знать, а могли и не знать друг друга — речь не шла о шпионской сети, о нелегалах. Каждый из них выполнял свою задачу, и в итоге это приносило успех. Такая ячейка создана и для разрушения синягинского проекта. Ее куратор — Немченков, административный рычаг — Суховей, а конкретный исполнитель — Подлевский. Но сейчас этот Подлевский высказал здравую мысль о том, что публичный скандал тормозится стеной молчания о проекте Синягина, — ее, кстати, возвели не без стараний самого Винтропа. Что же делать? Есть ли выход из ситуации? Конечно! У Боба на этот случай имеется в запасе человек, способный быстро раскрутить громкую сенсацию вокруг деревенского бунта, не только не рекламируя Синягина, а, наоборот, бросив тень на его проект.

— Тяжелая проблема? — сочувственно прервал затянувшееся молчание Подлевский.

— Нет, Аркадий, я думаю о другом. Скажите, у вас есть американская виза?

— Сейчас с вашими визами большие сложности, долгое, хлопотное дело. Я не подаю документы, чтобы не тратить время попусту.

— А вы подайте. Остальное пусть вас не беспокоит, остальным займусь я.

Разговор завершился на таком позитиве, какого Подлевский не ожидал. Они очень тепло распрощались, но в последний момент Боб сказал:

— Да, чуть не забыл. Когда встретитесь с Суховеем, передайте ему, чтобы он срочно вызвал в Поворотиху Соснина. Срочно!

Винтроп знал, что именно последняя фраза лучше всего акцентирует беседу.

На встрече с Суховеем, которая по смыслу дублировала разговор с Винтропом, — кроме упоминания о Донцове, что для Боба не имело значения, — Подлевский осторожно спросил:

— Валентин Николаевич, а кто этот Соснин, которому предстоит объявиться в Поворотихе?

Вопрос был неожиданный, прямой. В голове Суховея сработал профессиональный предохранитель: нужно ли с ходу, необдуманно выкладывать инфу о личном знакомстве с Сосниным? Не разумнее ли навести тень на плетень, оставив поле для маневра? В таких случаях никогда не знаешь, что лучше.

— Я обязан передать указание Боба куратору. Вызывать Соснина будет он. Фамилию слышал, не исключаю, что это один из журов. Вы верно поставили вопрос о публичном статейном скандале, вот Боб и отреагировал. Сразу! У него есть люди на все случаи жизни.

Подлевский улыбнулся. Подумал: «Значит, Винтроп оценил мое предложение на все сто».

Они сидели в «Кофемании» на Никитской, и Аркадий предложил подбросить Суховея домой.

— Только до метро! — твердо ответил Валентин.

Когда они расстались, позвонил Глаше:

— Через полчаса встреть меня, прогуляемся.

С Дмитрием связь прервалась еще до переезда в Москву, и причиной разрыва стала «новая» Глаша, которую нельзя было показывать Соснину. Валентин сменил телефонную симку и растворился в людском океане, став недосягаемым. Теперь предстояло восстановить дружеские отношения.

Глаша сняла проблему сразу:

— Нашего адреса он не знает. Скажи, что я на месяц уехала в деревню, гостинцы повезла. И дело с концом. Общаться с ним будешь в ресторанах, соломенные холостяки в гости не приглашают.

Валентин рассмеялся:

— Представляешь, если бы он услышал от деревенской девки, какой тебя знал, о соломенных холостяках! Рехнулся бы. Ну ладно, давай о делах. — И пересказал новости, привезенные Подлевским из Поворотихи.

Одна из них зацепила Глашу.

— Значит, там объявился мерзкий Донцов? Так и сказал — мерзкий?

— Так и сказал.

— А вообще, кто такой Донцов? Ты его знаешь?

— Никогда не видел, но фамилия мелькала в связи с Верой Богодуховой. По какому поводу, не помню.

— Смотри: Богодуховы, Синягин, Подлевский — и все так или иначе пересекаются с Донцовым. Теперь и Поворотиха возникла. А мы о нем ничего знать не знаем. Валя, сегодня же напишешь запрос, завтра повезу Дусю в ветлечебницу.

— Чего ты всполошилась?

— Да непорядок, вот чего! Везде этот Донцов мелькает, а мы не удосужились... Тем более Подлевский назвал его мерзким. Ты же понимаешь, о чем это говорит.

— Постой, постой, вспомнил. Его фамилия фигурировала в протоколе о захвате богодуховской квартиры. Мне в полиции дали посмотреть.

— А Синягин тут при чем? Он же совсем из другого мира. Не-ет, это наш прокол. Сегодня же пиши запрос. Что-то мы тут упускаем. Да, и сегодня же позвони Соснину.

— Это само собой. Вот мы с тобой о чем-то болтаем, а у меня в голове крутится, как построить разговор с Дмитрием. Ситуация деликатная.

— Мы не болтаем, а обсуждаем очень важный вопрос о неизвестном нам Донцове. Еще вспомнишь эту прогулочку...

Разговор с Сосниным и верно был тяжелым. На разгонные расспросы о бытии-житии Дмитрий отвечал однословно, на диалог не шел. Валентин понял: выжидает, хочет услышать о цели неожиданного звонка. И, отбросив вступительные шуры-муры, четко, с разбивочкой по знакам препинания сказал:

— Тогда слушай. Звоню по поручению общего друга, он у нас один. Послезавтра жду тебя на службе. Причины молчания объясню при встрече. Если есть вопросы — звони. — И прервал связь.

Некоторая сложность телефонного общения с Сосниным заключалась в том, что Суховей вышел из квартиры подышать свежим воздухом. Сколько ему теперь топтаться на улице в ожидании ответного звонка? Или подняться на свой пятый этаж, а потом вновь спуститься вниз? Неплохо изучив характер Дмитрия, решил все же погулять — не более получаса. Но сильно переоценил выдержку старого приятеля, Соснин позвонил через десять минут. Формально не сдаваясь, сердито сказал:

— Давай адрес.

— Позвонишь из Москвы. Я должен заказать пропуск. Самый центр. Режимный объект. Подробности послезавтра. Жду.

«Пропуск», «режимный объект», «самый центр» — Суховей намеренно подбирал слова, которые — он знал точно — эмоционально взбодрят Дмитрия.

— Уф! — отдувался он, вернувшись в квартиру. — Тяжелый случай. Но, кажется, теперь все пойдет по накатанной.

Глаша черкнула карандашом на листе бумаги, приготовленном для таких случаев: «Когда?» Валентин написал: «Послезавтра», — и она удовлетворенно кивнула. Перестраховка стала для них нормой жизни.

15

В субботу вечером к Богодуховым без предупреждения заявился Цветков.

— Власыч, увидел на стоянке черный «кубик» и решил зайти, узнать твое мнение.

— Про газопровод, что ль? — откликнулся Дед.

— О чем же еще? Все село о нем судачит.

— Так ты что узнать-то хошь? — Дед попытался взять игру на себя.

— Хочу знать мнение Власыча. Для меня он авторитет.

Донцов внимательно посмотрел на Цветкова, сказал:

— Ты сперва дай слово, что на меня ссылаться не будешь. Все вали на Деда. Тогда расскажу, я много знаю.

— Сукой буду! — Цветков куснул ноготь, провел рукой по горлу. — Зачем мне на кого-то ссылаться? Мне главное — знать. А люди, они и мне поверят, допытываться, кто да чего, не будут. У меня в доме штаб протеста собирается. Митинг готовим.

— Смотри, разрешение получи, не то в кутузку угодишь, — улыбнулся Донцов.

— Ладно, как-нибудь разберемся, — прикушивая варенье к чаю, промямлил Григорий. — Ну, я тебя слухаю.

Власыч немного помолчал, обдумывая, как начать. Потом ошарашил Цветкова:

— Во-первых, я на Синягина работаю.

— Ты? На Синягина? — взвился Григорий.

— Да, делаю станочное оборудование для его завода. Но! — поднял указательный палец, предупреждая новый Гришкин порыв. — Но я уже получил мощную предоплату, и мне на этого Синягина плевать. Если его проект лопнет, загоню станки кому-то другому — классные станки! Право слово, будет полуторная прибыль.

Цветкова слегка отпустило.

— А что он за человек-то? Андрей Викторович говорит: сволочь! С твоих, видать, слов. Но почему-то я не верю, что он раздавит село.

— Верю, не верю... Мы не в церкви. Вопрос в том, что ему деться некуда: если к ноябрю не проложит газопровод, делу каюк. Проектировщики изначально ошиблись, по прямой трубу наметили, деревню проморгали. А что-то менять — уже ни времени, ни денег.

— Вот невзгодушка навалилась! Это же мы теперь — как сплавная баржа? На дрова? Нет, мы не дадим село угробить! — воскликнул в сердцах Цветков. — Черт с ним, с этим Синягиным и его заводом.

— Он вообще в ваших краях шибко размахнулся, — продолжал Донцов. — Слышал, наверное, километрах в трех отсюда, в сторону Тулы, тоже копают. Большой завод на Оке громоздит.

— Как не слышать! Я туда даже ездил, а там охрана, близко не подпускают. Вот и отъехал с носом. Но один паренек, из сторожевиков, промолвился, будто траншею роют.

— Ишь, говна какая! — прокомментировал Дед.

Власыч негромко расхохотался.

— Узнаю Синягина! Коварный мужик, нарошно слушки подпускает, чтобы людей обмишурить. А вот погоди, через пару недель в Поворотиху прибудут КамАЗы с гравием и песком, бульдозер привезут и начнут в поле за селом готовить площадку для стоянки техники. Ну, крайний срок — три недели. Засекай время, при Деде говорю, коли совру, сдерешь с меня бутылку самого лучшего коньяка.

Цветков ёрзал на стуле. Тайные надежды на то, что беда обойдет Поворотиху стороной, рушились. А Донцов поддал:

— И протесты ваши без толку — плетью по воде хлестать. Очень крупные люди на этот проект завязаны. В случае чего и Росгвардию пришлют. Я тебе, Григорий, вот что скажу. Единственное, что можно сделать, это застопорить начало стройки газопровода. Тогда вообще не будет смысла его тянуть. Над этим думай.

— Да чего тут думать-то? — Цветков совсем растерялся. — Мы можем только через массовый протест. Хотя...

— Чего «хотя»?

— У нас люди негромкие, да вот Андрей Викторович знает, кое у кого в селе ружьишки закопаны. Конечно, потай, скрыв. Но народ сейчас злой, развозжался. Откопать — раз плюнуть.

Все замолчали.

И снова начал Донцов:

— А знаешь, Григорий, это твое «хотя» — лыко в строку. Дай бог, до револьверных отношений не дойдет. Но представляешь, что будет, если по-умному пустить слушок, будто лохи проснулись, народ начал откапывать ружьишки? По-умному, говорю, чтобы концов не нашли.

— Ну и что, Власыч, будет?

— Так сюда же следаков целую роту подгонят. Всех шерстить начнут. Ничего не найдут, а, глядишь, месяца полтора утечет. Что и требуется! Надо на вооружение тактику Синягина взять. Он слушок подпускает, будто в другом месте канаву роют. А вы в ответ — про схроны. Война слухов! Вон у вас в лесу летние «дачи», аж поселочек фанерный. Следакам, чтоб его перепахать, мно-о-го времени нужно. А пока оружие ищут — в этой заверти до газопровода ли?

— А у тебя, Власыч, башка варит. Даром, что ли, бизнесмен?

— Но ты по фене побожился на меня не ссылаться.

— Помню, помню. Слово — олово!

Донцов рассмеялся, скаламбурил:

— У кого слово — олово, а у кого и ослово слово.

Цветков ушел поздно. Вера уже спала, и Власыч собрался на ночлег в уютную баньку, где ему постелили, а Дед вызвался проводить до задней калитки. Дни стояли длинные, темени еще не было. Они присели на скамеечку с прислоном, которую давным-давно сколотил Дед за калиткой, над оврагом.

— Да-а, втемяшил ты ему по первому разряду, семь четвергов насказал. И хорошо приумничал про ружьишки. Наставительно, — усмехнулся Богодухов. — Гришка ночь спать не будет, я его знаю.

— Если он этот слушок запустит, без обысков, наверное, не обойтись. Скажи ему: он знает, кого предупредить, чтобы случайно не застукали. Цель-то не ружья заряжать, а время выиграть. Сейчас, Дед, наши противники все силы бросили на то, чтобы сорвать прокладку газовой трубы через Поворотиху. Если они преждевременно учуют свой промах, придумают другую бяку. Нужно выиграть еще полтора-два месяца, и проект уже не остановишь.

— Тихо! — вдруг шепнул Дед. — Кто-то идет.

И верно, из ближайшего проулка вывернул низенький, хромой и, по походке, не очень трезвый человек. Он шел вдоль штакетников по тропинке над оврагом, проходя мимо лавочки, вякнул: «З-здоров, мужики», — и постепенно растворился в сумерках.

— Чтой-то я стал замечать на этой тропке незнакомых людей, — сказал Дед. — Раньше-то она, считай, совсем неходовая была. Неспокойные времена в Поворотихе настали. Дачников-то мы всех знаем. А тут вдруг захожих людей много объявилось. Помоги, Господи! — Сотворил крест.

Когда Соснин прилетел в Москву, Валентин ждал его у метро «Китай-город». Вышло то, на что рассчитывал Суховей: они дружески обнялись, будто расстались только вчера.

— Я решил встретить, чтобы ты не плутал по Варварке. Во-вторых, хочу предупредить: в моем кабинете никаких лишних разговоров. Время глубоко послеобеденное, поболтаем о том о сём, а потом посидим в одной из здешних кафешек. Там и потолкуем.

— Ты, видать, стал крупным начальничком. Кабинет! Стремительная карьера.

— Ну, начальничек я некрупный, среднее звено. Однако в моих руках некоторые важные вопросы. Ты же понимаешь, Боб не стал бы меня пристраивать просто так. И имей в виду, я тебе безумно благодарен за то, что сделал мою жизнь. Ничто не забыто, Димыч! — Валентин взял амикошонский тон, уйдя от «Дмитрия» периода их знакомства, давая понять, что теперь они напарники. — Кстати, сразу могу объяснить, почему я прервал связь. Было прямое указание моего куратора исчезнуть со всех прошлых горизонтов. Я же не объяснял ему, что именно ты вывел меня на Боба, лишняя информация у нас не в ходу. О твоем существовании куратор узнал только сейчас и непосредственно от Боба.

Валентин понимал, что с Винтропом Соснин может увидеться, а вот с Немченковым — никогда. И спокойно плел чушь через такие словечки, как «куратор», «у нас», снова намекая, что отныне они с Димычем работают вместе.

Осмотрев небольшой, но солидно обставленный кабинет Суховея, Соснин совсем раскрепостился, обнял старого приятеля.

— Ну, Валентин, поздравляю от души. Вижу перед собой совсем другого человека, не думал, честно говоря, что ты так преобразишься. Кстати, Глаша по-прежнему при тебе? Или расстался?

— При мне, — тяжело вздохнул Суховей. — Это мой крест. Но сейчас от нее отдыхаю. Укатила к деревенской родне. Аж на месяц. Деньжата появились, вот она королевой и поехала.

— Помню ее. С прической «упала с сеновала»... Глядишь, ты и отцом станешь.

— Все может быть, — неопределенно пожал плечами Валентин. — Да хватит об этом, расскажи лучше, как поживаешь. Как там прибалтийские вымираты? Как гламурятник Ужуписа?

Он долго, чтобы дотянуть до конца рабочего дня, расспрашивал Соснина о Вильнюсе, о житье-бытье, и тот, включившись в игру, тоже затягивал ответы. Наконец время пришло, они быстрым шагом выкатились на Славянскую площадь, превращенную московскими улучшателями в подобие автовокзала, и нырнули в одно из местных кафе.

Суховей сразу взял быка за рога и объяснил Соснину причину его срочного вызова: некий бизнес-злодей хочет развалить прекрасное русское село Поворотиху, проложив через него газопровод высокого давления. Народ готов к протестам, надо ехать туда и написать мощную статью, создав громкий общественный скандал. Но статью Димыч должен пристраивать сам, подняв старые связи. Таковы условия. Ни одной ссылки на Винтропа в устах Валентина не прозвучало. Речь шла только о спасении села, о праведности.

— Когда нужна публикация? — спросил Соснин.

— Все должно быть готово максимум через две недели. Но сроки публикации назвать не могу, не мой вопрос. Наша с тобой задача — зарядить пушку.

— Та-ак... Все ясненько, ситуация знакомая. Видимо, мне придется какое-то время в этой Поворотихе пожить.

— Будем постоянно на связи, и, когда войдешь в курс дела, я сообщу некоторые важные подробности. А сейчас, Димыч, давай-ка прогуляемся.

По шумному Китайгородскому проезду они вышли на почти безлюдную набережную Москвы-реки, и Суховей сменил тон:

— Ну, здесь можно говорить откровенно. Понимаешь, Димыч, Боб очень заинтересован в громком скандале по поводу Поворотихи. Но подспудно речь идет о проекте бизнесмена Синягина, который Винтроп хочет торпедировать. Не буду тратить время на детали, сам во всем разберешься, но Синягина нужно приложить очень аккуратно, как ты любишь говорить, красиво, чтобы не делать ему рекламу.

— Да все я уже понял! — отмахнулся Дмитрий. — Но ты, Валентин, просто расцвел. Завидую белой завистью. Пока я гнию в Вильнюсе, ты по-крупному вышел в люди.

Суховей скептически покачал головой:

— Димыч, завидовать нечему, мы с тобой теперь можем быть откровенными. Боб насадил меня на крючок, с которого мне уже не соскочить. Быстрая карьера означает только то, что я четко выполняю все задачи, поставленные передо мной. Ведь это я торможу снос построек в Поворотихе, моя служебная компетенция. Любой срыв — и я снова никто. А страшно, уже втянулся в сытую жизнь, она быстро обволакивает. Вдобавок... вот ты говорил, не стану ли я отцом. Да уже забеременела! А квартира съемная. Куда я теперь без Боба? Верой-правдой буду служить. Ты гораздо свободнее меня. В конце концов, можешь на все плюнуть и начать новую жизнь. Жилье есть, профессия отличная. А я — никто, нет, даже — ничто.

— Ладно плакаться, Валентин. Прорвемся! Ты мне вот что скажи: Боб сам приказал тебе вызвать меня из Литвы?

— Нет, я с ним напрямую не общаюсь. Передал через человека, который сейчас тоже завязан на Поворотиху. Для тебя это шанс. Говорю же, Боб очень заинтересован в крушении синягинского проекта, а ключ к этому — протест против газопровода в Поворотихе. Шашлык уже маринуется. Сделаешь дело — в любом случае напомнишь о себе, о своей нужности. Но не исключено, это первый шаг к возвращению в Москву.

Далеко позади остался парк «Зарядье» с висящим над рекой прогулочным мостом, они медленно шагали по набережной вдоль величественных кремлевских стен. Каждый думал о своем. Проезжая часть, наглухо забитая потоками транспорта, и — в контрасте! — пустынный тротуар странным образом располагали к мыслям о неисповедимости судеб. Оба понимали: их первая встреча после долгой размолвки удалась. Все точки над «и» расставлены, они вышли на новый уровень взаимопонимания. Теперь им предстояло работать вместе. «Мы с Сосниным в этом деле как соха и борона, — подумал Суховей. — Соха берет уже, но глубже, борона захватывает шире, да пашет мельче. И кто из нас соха, а кто борона?»

Потом вспомнилась первая встреча с Винтропом. В кафе Боб и Димыч сидели напротив Суховея и Глаши. Американец долго распространялся о достоинствах политики Путина и, глядя прямо в глаза Валентину, внезапно сказал на английском, обращаясь к Соснину:

— Дмитрий, его баба за пять долларов готова устроить здесь стриптиз. Смотри, она уже вытаскивает сиськи.

Это был стандартный проверочный текст на НЕзнание английского языка. Расчет простой: если собеседник понял сказанное, он невольно скосит глаза в сторону своей спутницы, — поэтому Боб и не спускал взгляда с Суховея. Винтроп не знал, что эту уловку слушатели минской школы изучали на спецзанятиях, пытаясь поймать друг друга на неожиданном подвохе. Как не знал и того, что перед встречей Валентин с Глашей тщательно обговорили манеру поведения, и стриптиз, как говорится, в программу не входил. Глаша не могла «вытаскивать сиськи». Суховей, разумеется, не клюнул на провокацию, безмятежно глядя в глаза Бобу, но понял, что перед ним матерый разведчик. Да-а, много воды утекло с той вильнюсской встречи...

Домой Суховей вернулся поздно. Поднимаясь на лифте, намеревался сразу обрадовать Глашу хорошей вестью, но жена встретила его в слезах:

— Звонил Николай Федорович из ветклиники, и мне пришлось срочно туда мчать. А с переноской уже тяжело таскаться, сам теперь будешь бенгальскую тигрицу возить, я предупредила. Ой!.. Что-то душно стало. Выведи меня на свежий воздух.

Когда спустились вниз и пошли по дорожке маленького придомового скверика, Глаша назидательно сказала:

— Говорила тебе, что ту прогулочку запомнишь.

— Ты чего так возбудилась?

— Да потому что этот Донцов женат на Вере Богодуховой, и у них четыре месяца назад родился ребенок.

— Ну и что?

— Канешна! Богодухова с грудным ребенком летом сидит в Москве, а ее муж, по словам Подлевского, в выходные дни торчит в Поворотихе, у ее родственников. Как бы не так! Вера с грудничком в Поворотихе, вот Донцов туда и мотается. А там Подлевский... Дурень! Все мужики жуткие остолопы! Только баба на шестом месяце беременности, как я, у которой все мысли — о будущем младенце, может нутром, чутьем, интуицией почувствовать, какая опасность угрожает ребенку этой мрази — Донцова...

16

Откровения Синягина после допроса о Поворотихе разбередили Донцова. Иван Максимович своей исповедью снял вопросы, усложнявшие понимание Власычем текущей жизни провластной группы и возможных завтрашних изгибов кремлевской линии. Все вроде бы прояснилось. Однако Донцов не был бы самим собой, если бы угомонился по части самопросвещения. Наоборот, как он посчитал, сполна овладев тайным знанием относительно глубинных угроз, нависающих над Россией, Виктор вдвойне загорелся желанием пообщаться с профессором из «Курчатника». Возникла новая интрига: интересно, а Михаил Сергеевич, отражающий взгляды и умозрения технической интеллигенции, осознает, что грядущий транзит власти станет для страны роковой развилкой, где предстоит сделать цивилизационный выбор?

Он позвонил днем, прекрасно понимая: договариваться о встрече надо с Людмилой Петровной. Но не ожидал, что его звонок будет воспринят не просто благоприятственно, а с эмоциональными женскими восторгами.

— Виктор! Наконец-то! Как я рада слышать ваш голос! — воскликнула Людмила Петровна. — Мы часто вспоминаем прошлогодние беседы с вами. Весной снова были в Сочи, но с застольным товариществом, как с вами, не повезло. Михаил Сергеевич очень хотел бы встретиться. — Понизила голос. — Накопилось, накипело, ему надо выговориться. Столько событий, столько оценок, а все носит в себе. — Рассмеялась колокольчиком. — Вы, наверное, заметили, мы с ним одно целое, и когда я говорю «он свои мнения носит в себе», сие означает, что они ураганом обрушиваются на меня. Я не возражаю, но ему этого мало.

Виктор сообщил о рождении первенца, получив тысячу искренних теплых пожеланий, а вместе с ними и понимание новой жизненной ситуации. Людмила Петровна предложила:

— Виктор, с вами все ясно. Давайте так: у вас следующая среда относительно свободна? У Михаила Сергеевича это день домашних экзерсисов. Если бы вы могли навестить нас часов в шесть, к вечернему чаю...

Власыч отреагировал адекватно:

— Людмила Петровна, я помню, у вас свои гастрономические предпочтения. Скажите сразу: какой торт? Песочный, бисквитный, фруктовый?

— Ой, только не бисквитный. Пожалуй, лучше песочный.

Жили они близко от «Курчатника», в доме, построенном для работников института. Дом старый, блочная девятиэтажка, но квартира трехкомнатная, очень уютная. «Классическая профессорская квартира», — подумал Донцов, когда переступил ее порог. Кабинет — две стены в книжных полках от пола до потолка, кипы бумаг на длинной приставной компьютерной стойке — явно мастерили под заказ — и старинное резное бюро со множеством выдвижных и распашных ящичков, за которым восседал Михаил Сергеевич. Рядом фотографии, где хозяин кабинета заснят с неизвестными Донцову людьми. Впрочем, одного из них, высокого, с голым черепом и тремя золотыми звездами Героя Соцтруда, Виктор узнал сразу: прежний президент Академии наук Анатолий Петрович Александров.

Поразила и гостиная. Шторы с маркизами, картины в богатых, под бронзу, рамах, широкая застекленная горка с красивой посудой, а главное — большой овальный обеденный стол с резными «мохнатыми» ножками, скорее лапами, стилизованными под львиные очертания. На стенах нет свободного места — фотографии, офорты. А в одном из углов — видимо, ценная, из финифти, икона: Иисус и двенадцать великих церковных праздников.

На столе уже красовался в своей многопредметной полноте чайный сервиз изысканной сине-золотой расцветки. И Людмила Петровна заканчивала приготовления.

— Виктор, еще минуту, и все будет готово. Осталось столовые приборы разложить, так сказать, орудия производства.

Они долго не виделись, однако встреча вышла непринужденной, даже свойской, без прощупываний по части настроений, как это было при знакомстве. Виктор приятственно подумал о том, что предстоит очень интересный разговор, на который он и рассчитывал. Несколько откровенных, если не сказать, каверзных вопросов Михаилу Сергеевичу он уже заготовил, они «чесались» на кончике языка. Но уже в сотый, наверное, раз ему пришлось убедиться, сколько мудрости наши далекие предки вложили в знаменитое русское присловье: «Загад не бывает богат». Неспешное гостевое чаепитие с многократным подогревом электрочайника, из которого Людмила Петровна без церемониальных пассов доливала чашки непосредственно на столе, пошло совсем по иному сценарию, нежели предполагал Донцов.

Михаил Сергеевич после вежливых слов в адрес Виктора и сердечных поздравлений с рождением первенца — на разминке, пока не начался серьезный разговор, — обратился к экзальтированной супруге с самым невинным, дежурным пояснением:

— Видишь, Людмилочка, сколько у нашего гостя событий в личной жизни. Женился, стал отцом. Вот он так долго и не объявлялся. Чего же ты хочешь?

Неожиданно Людмила Петровна изменилась в лице, на нем появилось такое недоуменно-изумленное выражение, будто она забыла о чем-то особо важном.

— Что, что ты сказал? — В порыве чувств она даже слегка привстала.

— Я объяснил, почему уважаемый Виктор Власыч так долго собирался к нам в гости, — не понимая причин взволнованности супруги, пожал плечами Михаил Сергеевич.

— Нет, нет, ты сказал: «Чего же ты хочешь?»

— Ну и что?

— Боже мой! Я совсем, совсем забыла, что минуло ровно полвека. — Воскликнула: — Полвека! Чего же ты хочешь?

Обратилась к Донцову:

— Виктор, вы слышали о легендарном романе Кочетова «Чего же ты хочешь?»? Он был напечатан в журнале «Октябрь» ровно полвека назад, в шестьдесят девятом.

Михаил Сергеевич изумленно ахнул, словно проникшись волной чувств, охвативших супругу, а Донцов вообще перестал что-либо понимать.

— Впервые слышу, Людмила Петровна.

— Миша, он впервые слышит о романе Всеволода Кочетова!

— Чего же ты хочешь? — на сей раз воскликнул профессор и всем телом повернулся к Виктору. — Да, роман напечатали в «Октябре», где Кочетов был главным редактором. Но его ни разу не издавали отдельной книгой, о нем и сейчас — ни звука! Откуда же вам знать о гражданском подвиге бывшего фронтовика Кочетова? Я считаю, это был настоящий подвиг!

— Погоди, Миша. Дай мне сказать, все-таки я профессиональный филолог. К тому же ты допустил неточность. Роман Кочетова один раз издали, в Минске, по личному указанию тогдашнего первого секретаря ЦК Белоруссии Петра Машерова, который погиб в подстроенной автокатастрофе: на трассе в его машину врезался тяжелый грузовик с картошкой. Правда, тираж полностью скупила какая-то организация и, видимо, уничтожила. Виктор, вы и представить не можете, что творилось вокруг романа «Чего же ты хочешь?». В киосках Союзпечати за ним выстраивались очереди, его перепечатывали на пишущих машинках, размножали посредством малой полиграфии, так называемыми восковками, — ксероксов еще не было, — оттиски перепродавали. А в библиотеки поступил строжайший приказ не выдавать читателям номера журнала «Октябрь», где напечатан роман.

— Мое понимание той эпохи не позволяет свести воедино факты, упомянутые вами, — ответил Донцов. — Они рассыпаются, противоречат один другому. Была цензура, однако роман напечатали в журнале, а на книгу — запрет. В киосках продается, а в библиотеках не выдают. В моей голове это не укладывается, не связывается.

— Людмилочка, ты, во-первых, успокойся, а во-вторых, объясни нашему гостю, что произошло с романом «Чего же ты хочешь?».

После взрыва эмоций Людмила Петровна взяла себя в руки и в лекционном режиме приступила к подробным пояснениям:

— Виктор, чтобы восполнить этот пробел в вашей исторической эрудиции, точнее, по литературно-политической части, начну... Ну, не издалека, а как бы со стороны. После филфака МГУ я работала литконсультантом в журнале «Советский Союз» — по договорам. И сполна дышала воздухом той интереснейшей эпохи, которую сейчас из политических видов толкуют превратно, примитивно, пошло. Главный редактор журнала поэт Николай Грибачев был кандидатом в члены ЦК КПСС, в журнале работал разжалованный бывший главред «Известий» зять Хрущева Алексей Аджубей, сохранивший неформальные связи в верхушке ЦК. В общем, мы были посвящены во многие подцензурные тонкости тех лет. Помнится, в ту пору выходили мемуары маршалов о Великой Отечественной войне, и там впервые после хрущевских разоблачений культа личности начали упоминать Сталина. А в ЦК в те годы Агитпропом ведал будущий архитектор перестройки Александр Яковлев. И знаете, что он сказал, Виктор? Вы не поверите, Яковлев несколько раз говорил в связи с маршальскими мемуарами: «Надо вернуть народу имя Сталина!»

— Не может быть! Он же был главным антисталинистом! — непроизвольно воскликнул Донцов.

— В перестроечные годы, в перестроечные, — улыбнулась Людмила Петровна. — А на рубеже семидесятых, наоборот, был главным официальным сталинистом, приветствуя мемуары, превозносившие Сталина. Неисповедимы пути Господни... Но извините, я отвлеклась, уж очень интересная была эпоха, мы сгорали от увлеченности литературно-общественной жизнью. Ну как же! Шел увлекательный кулачный бой между «Новым миром» Твардовского и «Октябрем» Кочетова. Литературные журналы — нарасхват, тиражи огромные, в каждом номере что-то горячее, зачастую кипяток.

— Людмилочка, извини, я перебью, — остановил супругу Михаил Сергеевич. — Понимаете, Виктор, сегодня можно свободно излагать любые точки зрения. Но обратите внимание, в обществе совершенно нет серьезной полемики — только обоюдная злая ругань. Каждый говорит или пишет для единоверцев, мнения не пересекаются, не искрят дискуссиями. Кстати, то же, к сожалению, в экономической науке, мы с вами об этом говорили. Кудрин, друг Путина, и Глазьев, помощник Путина, — каждый толкует о своем, но диспута нет. В сфере экономических идей конкуренция не допускается, Путину навязали видимость безальтернативности... А в ту действительно интереснейшую эпоху — права Людмила Петровна! — позиции скрещивались публично, хотя порой и с оргвыводами, как было с Твардовским. Но ведь его не посадили. Если не ошибаюсь, Трифоновича просто вывели из какого-то престижного партийного органа.

Донцова так увлекла интрига с неизвестным ему Кочетовым, что он попытался вернуть разговор в изначальное русло:

— Простите, Людмила Петровна, но хотелось бы узнать подробности о романе с таким запоминающимся заголовком — «Чего же ты хочешь?». Почему вокруг него было столько противоречий, круговерти? Из-за чего сыр-бор?

— Хм-м... — хитровато хмыкнул Михаил Сергеевич, выжидательно глядя на супругу.

Людмила Петровна удобно откинулась на мягкую спинку стула, скрестила руки на груди и начала рассказ, потрясший Донцова. Она словно открывала перед Виктором пласты прежней русской жизни:

— Да, Виктор, роман вызвал литературно-политическую бурю. В тот период интеллигенция была расколота по тому же разлому, что и сейчас. Но прав Михаил Сергеевич: сегодня нет ничего, кроме взаимных оскорблений или замалчивания «чужих» точек зрения, а тогда шла ожесточенная публичная полемика. На роман Кочетова даже пародии писали, причем — это уж совсем удивительно! — и те, кого мы сейчас называем либералами, и те, кого ныне причисляют к охранителям. Потому что от Кочетова всем досталось — и правым, и левым.

Донцову не терпелось прояснить суть столь громкого, как он понял, по-своему исторического романа, и Виктор хотел вновь вкинуть вопрос, но Людмила Петровна жестом остановила его:

— Одну минуту, Виктор, сейчас скажу главное: о чем роман. — Вдруг умолкла, задумавшись, и начала в новой эмоциональной тональности: — О чем! Написан полвека назад, а я рискну сказать, что Кочетов изобразил сегодняшний день. Судите сами. Сюжет простой: в СССР как бы нелегально, под иными «вывесками» приезжает группа идеологических диверсантов с целью... Ну, у них много целей: развенчание Сталина, нравственное разложение общества, поругание русских святынь и духовных ценностей, разрушение русского мира, насаждение культа вещей, накопительства, инфантилизация художественной интеллигенции. А по-крупному, обобщенно — победа над русской жизнью, расшатывание системы, ее предварительный демонтаж. И была перед той группой идеологических диверсантов поставлена задача: всех, кто не согласен с такой реформацией советской системы, заклеймить словом «сталинист». Это было опубликовано в 1969 году!

— И теперь скажите, дорогой Виктор, — возбужденно ворвался Михаил Сергеевич, — разве это не сегодняшний день? Разве не свершилось все, о чем предостерегал Кочетов в шестьдесят девятом? Разве не прибыли к нам на постой эскадроны троянских коней, чего он опасался? Словно гаргульи с собора Парижской Богоматери, гротескная нечисть. — Рассмеялся. — Знаете, как я в шутку называю нынешний этап духовного развития? Прекращение наращения развращений! Смешно, вычурно, однако точно: развращений-то не убывает. Многое, очень многое происходит именно по Кочетову.

— Миша, «Чего же ты хочешь?» неслучайно называли романом-предупреждением. Книга разоблачала попытку идеологической диверсии и предсказывала губительную для страны активность пятой колонны, зародившейся в питательной среде хрущевской мечты о колбасном рае. Я прекрасно помню терминологию того периода — именно в таких терминах одна из споривших сторон говорила о том, что написал Кочетов. Разумеется, без колбасного рая. Зато другая вела себя совершенно иначе. Роман уподобили китайской революции хунвейбинов, сравнивали с «Бесами» — кстати, на мой-то взгляд, сравнение почетное, — называли пасквилем, чернящим наше общество, писали коллективные письма Брежневу, утверждая, будто Кочетов выступает против партийной линии, требовали исключить его из Союза писателей за клевету. Между прочим, все дожившие до перестройки участники травли Кочетова — я же знаю фамилии тех лет! — в девяностые годы аргументами своих судеб доказали правду кочетовского романа. Все встроились в пятую колонну! Словно часослов и псалтырь, зубрили непрезентабельные зады западного бытования, как говорится, самое подспинье. А единственным, кто публично вступился за Кочетова, был Шолохов, написавший Брежневу об идеологических диверсантах.

Людмила Петровна перевела дух и продолжила с той же страстностью:

— Как профессиональный филолог, я тоже была увлечена критикой романа — как не поддаться громкому хору? Но, Виктор, только до тех пор, пока в какой-то газете не прочитала выдержку из рецензии в «Нью-Йорк таймс», которую, само собой, обратили против Кочетова. Даже сейчас могу воспроизвести ее почти дословно, потому что там сильна смысловая часть, а смыслы хорошо запоминаются. Американцы писали: Всеволод Кочетов, редактор главного консервативного журнала в СССР, написал роман, в котором герои с любовью смотрят в сталинские времена, а злодеи — это советские либералы, совращенные западными идеями и товарами, их автор называет антисталинистами. Прочитав эти заокеанские оценки — надо сказать, очень точные, здравые, — я задумалась. А уж сегодня-то! Действительно, роман-предупреждение! Но самое печальное, по моему мнению, что он и ныне остается злободневным. Снова идеологические диверсии, разрушающие русские воззрения, и опять конечно же под видом блага и прогресса. И никакого отпора! А это не в традициях русской мысли. Знающим людям известно, что в свое время князь Щербатов подал царю особую записку «О повреждении нравов в России». Да и Кочетов напрямую предупреждал партийных бонз о грозящей опасности, призывал держать руку на пульсе реальной жизни, согласовывая духовные, ну, по-советски — идейные перемены с народным разумением. Но сейчас духовную сферу отдали в аренду погубителям русских нравственных традиций. Этого и опасался Кочетов. Он сумел опознать в тревогах того времени предбудущий день. Это как раз то, чего остро не хватает нынешним кремлевским насельникам, самозвано заполучившим роль камердинеров Путина.

Михаил Сергеевич снова не удержался, прервал:

— Против Кочетова выступила и группа академиков. Любопытно, это были те же люди, которые потом подписали знаменитое письмо против Сахарова. Против! Да, кстати! В 1969 году ведь и Солженицына выслали. Ну и времечко было!

— Так вот, я и не могу усвоить, что в те времена происходило! — воскликнул Донцов. — Солженицына высылают, а Кочетова, который диаметрально противоположен, не издают. И в обоих случаях, насколько я понимаю, решает тогдашний главный идеолог Суслов.

— О! — тоже воскликнула Людмила Петровна. — В том-то и дело, что роман «Чего же ты хочешь?» стал прямым укором Суслову за слабую идеологию, а критики романа фактически Суслова и защищали. Роман прочитала вся партийная верхушка, его восприняли как удар по Суслову, и... Виктор, Господь иногда низвергает Своих ангелов. Главный идеолог запретил обсуждение романа в печати. Появилась одна-единственная рецензия в «Литгазете» с мыслью, что в Советском Союзе растет идейно здоровая молодежь и, мол, незачем наводить тень на плетень. Виктор, я же находилась в гуще тех споров. Знающие люди говорили, что секретарь ЦК Демичев, второй идеолог после Суслова, назвал роман антипартийным и добавил, что читал его в сортире.

— Да, поистине легендарный роман! — как бы подвел итог профессор. — Сюжет: путешествие по России, простите, в ту пору по СССР, бригады западных пропагандистов. Но попал не в бровь, а в глаз не только закопёрщикам пятой колонны, но и Суслову. И вот что любопытно: именно критиканы Кочетова доказали, что крайности сходятся.

— Неужели ни разу не издали отдельной книгой? — не уставал удивляться Донцов.

— Ни разу! — твердо ответил Михаил Сергеевич.

Но Людмила Петровна мягко поправила:

— Миша, я же упоминала, в Минске издали, но весь тираж был, по сути, конфискован. Я несколько лет назад смотрела в Интернете, там роман Кочетова жаждут купить многие, огромный спрос. А книг нет. Между прочим, в 1989 году вышло собрание сочинений Кочетова, однако «Чего же ты хочешь?» в нем не было, цензура запретила. Но это как раз понятно: перестройка, прогнозы писателя начали сбываться в полной мере, очень опасный для того времени роман, прямой наводкой бил по Горбачеву и Яковлеву.

— А меня, Виктор, поражает, что при горячем коммерческом спросе в наши дни ни одно издательство не опубликовало этот роман. Не рискует! Хотя цензуры вроде нет. Не случайно вы ничего не слышали о Кочетове.

— Миша, несколько лет назад «Чего же ты хочешь?» отважно напечатала «Роман-газета». Но у нее теперь тираж небольшой.

— Несколько лет назад можно было. А сегодня это слишком рискованно. Сегодня даже премию «Литгазеты» «Дельвиг» закрыли. Ну, не закрыли, а перестали финансировать, теперь ведь цензуру через финансы вернули — в обход закона. Напечатал крамолу — с точки зрения власти, — ни грантов, ни субсидий не получишь и вылетишь с рынка.

— Да, хорошая была премия «За верность слову и отечеству»... Но я, Миша, о другом. Всеволод... Всеволод... Как же его отчество? Забыла... А, Всеволод Анисимович Кочетов, конечно, совершил гражданский подвиг — не грех напомнить сие еще раз, — написав произведение редчайшего жанра, идейный роман. И жить этому роману, как историческому документу эпохи, многие веки. Кстати, Виктор, знаете, где похоронили Кочетова? В главном нашем некрополе, на Новодевичьем, не так уж далеко от Гоголя.

— А когда он умер?

— Не умер. В 1973 году застрелился. Сколько по этому поводу визгу было! Одни кричали, что его затравили, другие болтали, будто он разочаровался в своих идеях, сам себя загнал в тупики жизни. Лично я в те времена слышала от одного из будущих суперактивных прорабов перестройки публичное и, на мой взгляд, чрезмерно злорадное пыхтение, что Кочетов, извините за моветон, но я цитирую, мол, посмел задрать ногу на высшую партийную власть — ну, вы понимаете, как кобель, — и от испуга потом сам себя наказал. На самом же деле — теперь это общеизвестно — у него был рак, и он мужественно свел счеты с жизнью. Вообще, человек был мужественный, с провидческим даром.

Чай давно остыл, и Людмила Петровна на красочном жостовском подносе унесла чашки на кухню, чтобы освободить их для свежей заварки.

— Да-а, в нашем возрасте очень тянет на воспоминания, — задумчиво произнес профессор. — Есть известное присловье: «В России надо жить долго». А ведь на самом-то деле эта расхожая шутка фиксирует особенности нашей новой и новейшей истории. Среди мировых держав нет другого государства, которое в ХХ веке и в нынешнее время столь часто трясло бы от властных перипетий. Возьмите Германию. Там первая половина прошлого столетия была бурной, но потом все успокоилось. На Западе государственная жизнь вообще стабильна, да и на Востоке тоже. Если, конечно, не учитывать военные катастрофы. А в России очередной лидер вечно приносит с собой перемены государственного бытования. Не говорю, кстати, о волюнтаристской, временной, на период «царствования», смене и упразднении часовых поясов, что для миллионов людей вовсе не мелочь. Но каждый раз меняется и сама атмосфера жизни. Чтобы понять вектор исторического движения России, воистину надо жить долго.

— Зато есть что вспомнить! — шутливо отозвался Донцов.

— О-о, не говорите! Людмила Петровна иногда накрывает этот стол празднично, мы с ней пригубляем по две-три рюмочки коньяка и предаемся воспоминаниям. Сами дивимся, сколько интереснейших, судьбоносных событий уместилось на нашем веку. Ведь мы уже давно золотую свадьбу справили, с 1959 года вместе. А познакомились знаете как? Совершенно случайно. Как говорится, Бог свел. Она один-единственный раз запорхнула на заседание кружка Щедровицкого, который я некоторое время посещал. Увидел ее и влюбился по уши. Нас только вечный сон разлучит.

— Уж и не помню, как я к щедровитянам попала, — вступила в разговор вошедшая в гостиную Людмила Петровна. — Но точно, один-единственный раз у них была. Сути не ухватила, и сама атмосфера пришлась не по душе. Щедровицкий всех перебивает, разговор сугубо умозрительный, от жизни абсолютно оторванный.

— Философы! — веско сказал Михаил Сергеевич.

— Знаю, что философы. Я только что филологический закончила, мы с филфаковцами дружны были. Но у щедровитян я как раз философских подходов не ощутила. Может, оттого, что мимоходом к ним заскочила. Они в то время считались модными, много шуму вокруг них витало, вот я и клюнула на приманку. Но они же методологи, это — в моем понимании — нижний этаж философии. Разочаровалась, зато со своим гением познакомилась, — указала на мужа. — А как он красиво ухаживал! Устоять было невозможно.

— Да, там методологи собрались, — разъяснил профессор. — Я по образованию технарь, но как раз методология в широком смысле меня в то время интересовала.

— Но ты тоже быстро устал от этих щедровитян, я же помню.

Донцов не схватывал, о чем они говорят. Михаил Сергеевич заметил его растерянность, спохватился:

— Людмилочка, мы с тобой ударились в воспоминания, а нашему гостю они невдомек. Невежливо!

— Да, за этим прекрасным чаепитием я познаю много нового. О романе Кочетова ничего не знал. О щедровитянах тоже слышу впервые. Это что-то вроде инопланетян?

Михаил Сергеевич раскатисто рассмеялся:

— Очень удачная шутка! Именно что-то вроде инопланетян — с моей точки зрения, конечно.

Но Людмила Петровна не разделила веселого настроения супруга, сказала с мимолетной гримасой:

— Было бы смешно, если б не вышло так печально.

— Сегодня, уважаемая Людмила Петровна, вы устроили мне вечер загадок, — вежливо улыбнулся Донцов. — Чувствую по вашему настроению, что с этими неизвестными мне щедровитянами тоже не все просто.

— Не все просто! — эхом отозвалась Людмила Петровна, и в ее тоне послышались предосудительные нотки. — Виктор, сложнее некуда, вот как все повернулось. Но это не моя тема. Пусть Михаил Сергеевич вас просветит, он полностью в курсе.

Профессор демонстративно почесал в затылке, давая понять, что раздумывает над предложением супруги. Потом неуверенно переспросил:

— Людмилочка, да нужно ли ворошить эту тему?

— Нужно, нужно! Виктору очень полезно ориентироваться в этих вопросах. Ты же слышал, как он удивился, услышав о сталинизме Александра Яковлева на рубеже семидесятых годов. А уж история с Щедровицким вообще сегодняшняя. — Вдруг лукаво улыбнулась и подначила мужа: — Миша, дорогой, ты просто обязан просвещать людей новых поколений.

Получив разрешение на грани приказания обогатить эрудицию гостя, профессор, как показалось Донцову, с облегчением вздохнул и с удовольствием ринулся в новую тему:

— Во-первых, дорогой Виктор, необходимо объяснить, кто такой Щедровицкий. Это философ-методолог, основавший свою школу. Некоторые почитатели уподобляют его чуть ли не Платону и Архимеду, что указывает на ажиотаж, раздутый вокруг его имени. А оппоненты, наоборот, берут слова «философская школа» в кавычки, отказывая ученому во владении чистым знанием, признавая за ним только манипуляции сознанием людей посредством специфической фразеологии — так называемый «птичий язык» Щедровицкого, — всевозможных графиков, схем и считая его отпетым политтехнологом.

— Начало, надо сказать, увлекательное, — улыбнулся Донцов, попивая душистый чай. — Кстати, если я верно понял, Щедровицкий священнодействовал в конце пятидесятых годов прошлого столетия. Но в те времена, согласно моим представлениям, понятия политтехнологии не существовало. Во всяком случае, в СССР.

— Понимаете ли, Виктор, история нашей общественной мысли весьма витиевата. Школу Щедровицкого, которая, между прочим, сперва называлась логической, основал — как вы думаете, кто? Никогда не догадаетесь! Главный антисталинист того периода — в научном мире, разумеется, — философ Александр Зиновьев, впоследствии ставший ярым антизападником, остроумно заметившим, что понятие «западник» произрастает от слова «западня». Зиновьев был логиком, потому и школа сперва считалась логической.

— Миша, Миша, — вдруг прервала профессора Людмила Петровна, — я понимаю, это к теме не относится, но умоляю тебя, расскажи про Зиновьева. Как получилось, что он уехал на Запад. Потрясающая история! Я сама с удовольствием еще раз послушаю.

— О-о, это действительно замечательная история, которую мне рассказал один академик. А ему ее поведал другой академик, непосредственный участник тех событий Виктор Григорьевич Афанасьев, крупный философ, потом главный редактор газеты «Правда», а в прошлом военный летчик. Его, кстати, сняли с должности по требованию прорабов перестройки за то, что он перепечатал статью какого-то итальянца о том, как пьянствовал за границей Ельцин. Такой вой поднялся, что ой-ёй-ёй. Нет, когда ударяешься в воспоминания, можно забрести неизвестно куда, сплошные кстати на кстати... Так вот, Афанасьев, главред «Правды», очень хорошо знал своего предшественника, секретаря ЦК Зимянина, и был близким другом Зиновьева. Он все и рассказал. Зиновьев, помимо того, что был выдающимся философом, еще и обладал уникальным даром художника: рисовал потрясающие карикатуры. И будучи оппонентом партийной власти, сделал очень злые карикатуры на членов Политбюро. Они попали к Суслову, который рассвирепел и велел Зимянину Зиновьева наказать. А как наказать? Зимянин вызвал главреда «Правды» и говорит: «Твой дружок черт знает что нарисовал. Что с ним делать?» Афанасьев отвечает: «Он давно просит, чтобы его пустили за границу читать лекции. Давайте отпустим, тогда избавимся от этого нарыва». Зимянин на это и рассчитывал. Но говорит: «Я внесу такое предложение на секретариате ЦК, но имей в виду, отпускаем его под твою персональную ответственность. Чтобы он за границей не писал пасквили на советскую власть. Согласен?» Конечно, Афанасьев согласился, хотя прекрасно знал неудержимость Зиновьева. Вот так за одного крупного философа поручился другой крупный философ.

— Михаил Сергеевич, как вы знаете, по базовому образованию я тоже технарь. Однако всегда тяготел к такого рода историко-философским преданиям. Правда, пока не разумею, какие смыслы кроются за рассказом о щедровитянах, но, поверьте, мне безумно интересно.

— Какие смыслы! — в уже знакомой манере воскликнула Людмила Петровна. — Миша, он спрашивает, какие смыслы!

Профессор развел руками, жестом комментируя восклицания супруги, и продолжил:

— По мнению некоторых, школа Щедровицкого выродилась в своеобразный клон... — Сделал паузу. — Секты саентологов небезызвестного Рона Хаббарда. На Западе процветала саентология, а для соцсистемы ее приспособили под видом методологии Щедровицкого. В обоих случаях особое внимание уделялось практикам управления, а что касается идеологии и нравственных принципов, они — побоку. Хочу повторить, дорогой Виктор, таково мнение оппонентов Щедровицкого. Хотя у них есть веские аргументы: и саентологи, и методологи по-щедровицки главным «орудием» переформатирования сознания управленцев считают одитинг, а по-русски — организационно-деятельные игры, кратко ОДИ.

— Минуточку, Михаил Сергеевич, — прервал Донцов, — у меня такое ощущение, что об ОДИ, об оргдеятельных играх я где-то слышал, не могу, правда, вспомнить, по какому поводу.

— Еще бы не слышать! — в своей загадочной манере, даже с вызовом комментировала Людмила Петровна.

— Я еще вернусь к вашим ощущениям, — кивнул головой профессор. — Но сначала напомню, что упомянутые ОДИ, по сути, являют собой широко распахнутые окна Овертона, побуждая участников игр сперва примириться с сомнением относительно каких-то спорных постулатов, а затем, внедряя их в сознание, превратить сомнения в новые принципы. Эта методика называется «погружением»: людей изолировали от реальности, скажем, в каком-либо пансионате класса «люкс», разбивали на группы, принуждали к диалогу и, запутывая, добиваясь паралича мысли, проводили над их сознанием «ментальные операции» посредством другой методики — допущений. Причем «допускали» такие задачи, которые без учителей решить невозможно. Не углубляясь в теорию, приведу пример из научного журнала. В годы перестройки методологи Щедровицкого провели в Иркутске ОДИ, где допустили — в игре допустить можно что угодно, хоть воскресение из небытия, — отмену СССР. В тех ОДИ принимали участие партийные и советские начальники, которые сначала пришли в ужас от постановки вопроса. Но им объяснили, что идет игра, речь лишь о допущении. Как быть, как жить в условиях распада СССР? Понятно, участники игры на такие вопросы ответить не могли. И учителя предложили им варианты номенклатурного поведения в этой кризисной ситуации. В финале участники ОДИ должны были отказаться от личного опыта и воспринять позицию учителей — это называется «заданным сознанием». У группы, которая подстраивалась под рекомендации наиболее успешно, появлялись карьерные перспективы. После того семинара «по переподготовке кадров» местное руководство примирилось с мыслью о возможном трагическом развитии событий, репетиционно опробовав новые роли в новых обстоятельствах. Предательство по отношению к государству стало выглядеть лишь «организационной технологией». Не исключаю, что среди обкатанных вариантов было «переформатирование» партийных секретарей в бизнесменов. Так методологи Щедровицкого распад СССР сделали «пристрелянной мишенью». Его готовили загодя, через ОДИ, распахивая окна Овертона. И обо всем этом победно повествовали в научных журналах середины девяностых годов.

— Михаил Сергеевич, я вас слушаю с ужасом.

— Но именно так, Виктор, все и происходило, именно так методологи Щедровицкого «освежали», точнее, программировали номенклатурные головы, о чем, повторяю, в девяностых годах с гордостью писали, подчеркивая особую роль в разрушении коммунистической системы. Через «метод допущений» вбрасывали любую дьяволиаду — от искусственно спровоцированных конфликтов между руководителями до норм, драматически нарушавших нравственные законы общества и установления народной морали. Допущения! Допустим, у вас четыре руки, — как вы поведете себя на ринге? На деле речь шла о внушении людям мысли, что после курса методологии они стали обладателями некой скрытой от общества истины и теперь вправе указывать всем, «как надо» делать, жить и так далее. Так работает методологический инкубатор.

— Миша, все-таки скажи ясно и внятно о целях методологов, — требовательно попросила Людмила Петровна, явно дирижируя «своим гением».

— Видите, Виктор, она всего лишь один раз побывала на семинаре Щедровицкого, к тому же ровно шестьдесят — шесть-де-сят! — лет назад, а до сути его методологии докопалась.

— Вечно ты со своими шуточками. Виктор, он прекрасно знает, что мой интерес к щедровитянам возник всего лишь года два назад и в связи с определенными обстоятельствами.

— Знаю, знаю! — воскликнул профессор. — Сейчас я к этим обстоятельствам подойду. Но позволь сперва ответить на твой вопрос о целевых установках методологов Щедровицкого. Так вот, Виктор, путем манипуляций сознанием «орден» методологов по-щедровицки рассчитывал создать класс управленцев «без роду, без племени», неких технологических роботов в человечьем обличье, которые готовы выполнить любые назидания руководства.

— Не рассчитывал, а рассчитываЕТ! — жестко поправила Людмила Петровна.

Донцов с возрастающим удивлением наблюдал за этой подспудной, загадочной перепалкой, предвкушая, что ее развязка окажется весьма любопытной. Но когда суть дела открылась, ему стало не до любопытства, — охватили смутные, тревожные чувства.

— Сегодня у нас солирует-доминирует Людмила Петровна, — с явным удовольствием в своей раскатистой манере засмеялся профессор. — Уважаемый Виктор Власович, если, как советовал Козьма Прутков, зреть в корень, то вам уже ответили на недоуменный вопрос относительно ощущения, что вы где-то что-то слышали об ОДИ — организационно-деятельных играх. Права Людмилочка: как не слышать, если в наши дни их часто показывают по телевидению, рекламируя конкурс под названием «Лидеры России», который проводится фактически по лекалам Шедровицкого.

— Но не говорят, что в ходе игр часто или иногда — кто его знает! — ставят перед их участниками абстрактные, оторванные от реальности задачи, как учил Щедровицкий, — уточнила Людмила Петровна. — По сути, все те же окна Овертона. Мы вообще не знаем, что именно на ОДИ вбрасывают в виде допущений, к чему готовят новых управленцев. Но история распада СССР требует быть настороже. Почему бы модераторам ОДИ не «допустить», что рычаги управления Россией взял в свои руки Международный валютный фонд? Игра!

На лице Донцова отразилась такая сложная вопросительно-недоуменная гамма озадаченности, что Михаил Сергеевич поспешил объяснить:

— Дело в том, что организатор всех этих конкурсов и вообще главный кремлевский куратор внутренней политики господин Кириенко — поклонник Георгия Щедровицкого. В этой связи как не вспомнить, что сам Кириенко как-то признался во временной, по молодому задору и неопытности, принадлежности к саентологии. Он записался на курс основ управления в Хаббард-колледже. Правда, этот курс не прошел. Но тут кстати вспомнить знаменитые слова самого Хаббарда: «Если человек записался к нам, он взошел на борт корабля; никому не позволено отдавать саентологии лишь часть своего существа». У Кириенко уже тогда был особый интерес к проблемам управления, хотя он окончил, казалось бы, сугубо отраслевой институт водного транспорта.

— У меня мозги потеют, — растерянно пробурчал Донцов. А профессор продолжил:

— Обратите внимание, мы уже полчаса говорим о методологии Щедровицкого, но его имя — Георгий — я назвал только что. Почему? Да потому что на арену российских властных перипетий вышел еще один Щедровицкий — Петр, тоже философ-методолог, сын Георгия Петровича, названный в честь деда, очень крупного советского деятеля сталинских времен.

За столом стало жарко, рассказ пошел в два голоса.

— Этот Петр Щедровицкий, по образованию сугубый гуманитарий, был главным советником начальника насквозь технического ведомства — Росатома в тот период, когда его возглавлял Кириенко.

Сказав это, объяснив свои загадочные ремарки, Людмила Петровна торжествующе звякнула чашкой о блюдце. Вдруг добавила:

— Здесь, между прочим, как не вспомнить название кочетовского романа. Правда, с другим местоимением — «Чего же он хочет?».

— Он — это Кириенко? — Донцов решил задать уточняющий вопрос не потому, что не понял, а чтобы по привычке подбросить дровишек в костерок немыслимо интересной для него беседы.

— Естественно! Михаил Сергеевич лучше меня объяснит, чего же он хочет. — Местоимение «он» Людмила Петровна выделила повышенной интонацией.

— Собственно, об этом я уже говорил, — откликнулся профессор. — Как приверженец школы методологов, Кириенко одержим созданием слоя новых управленцев с «отформатированным» сознанием и мышлением. Впрочем, правильнее было бы сказать — управляемых управленцев, прошедших через методологическую, а на генном уровне, по сути, саентологическую обработку сознания. По сути, не лидеров, а менеджеров. Поэтому конкурсанты, помимо организационно-деятельных игр с неизвестно какими допущениями, зачем-то лазят по горам, прыгают с утесов в воду, бегают особые кроссы. Не уверен, что это имеет отношение к науке управления. Скорее всего, речь опять идет о методе «погружения», о создании среды исключительности, об отрыве от реальности по принципу «джентльмены с хамами не разговаривают». Ну и конечно, если говорить на охотничьем жаргоне, о приманке рябчика на свисток. А главный рычаг — карьерные перспективы для отличников ОДИ, чье сознание легче поддается «санации». — После короткой паузы добавил: — Кроме того, слишком явно прослеживается ставка на способных, что идеально соответствует установкам Хаббарда, о чем недавно заявил в Интернете один из российских саентологов. Вместо кропотливого поиска юных талантов мы получили громкий, публичный отбор в «тавридах» и на прочих «спецфестивалях». Но в условиях современной России он априори несовершенен, выявляя в основном карьеристов. А кроме того, закрепляет разделение нации на «успешных» и «быдло», переводит их отношения в своего рода морганатический брак, при котором низшие социальные слои никогда не смогут воспользоваться наследством предыдущих поколений. Такое разделение стало при Кириенко государственной политикой. Даже для капитализма это извращение, потому саентология в США на задворках.

Донцов включился в разговор:

— Теперь я начинаю понимать, откуда родом термин «молодые технократы», которым власть одарила группу новых губернаторов. Правда, этот термин, насколько я понимаю, уже приказал долго жить. И возраст теперешних назначенцев, и их биографии на «молодых технократов» не тянут. Видимо, запросы реальности возобладали.

В памяти Донцова вдруг отчетливо всплыли прошлогодние посиделки «на троих» в Питере, в маленьком уютном отеле на Васильевском острове. Остроязыкий Синицын со своими пулевыми словами тогда говорил о появлении в Кремле новоявленного Распутина, о немом набате. Но разве здесь, в этой профессорской квартире рядом с «Курчатником», не звучит тревожный набат? Набат не просто звучит, а жварит! Увы, тоже немой. И Распутин, Распутин... Вот откуда непроясненность внутренней политики и в целом, и в частностях, вроде ставки на одаренных — в ущерб обычным школам, где учатся обычные дети, как правило, из неимущих слоев. Где уж тут переиздавать Кочетова!

К происходящему его вернул экспансивный возглас профессора:

— Виктор, вы наверняка не знаете, в каком возрасте назначали членов Политбюро на рубеже шестидесятых годов. Никто ныне не помнит Полянского, Шелепина, — им было по тридцать. А член Политбюро по властной значимости куда выше сегодняшнего губернатора. Правда, потом ретивую молодежь аккуратно убрали из верхов лидеры брежневского поколения.

— Господи! — подхватила на последнем аккорде Людмила Петровна. — Сталин назначил наркомом боеприпасов Устинова, которому и тридцати не было. Так же Косыгина. Раньше управленцев брали из жизни, а теперь рекрутируют через оргдеятельные игры под присмотром опытных методологов. Вдобавок методом тимбилдинга — создания спаянных управленческих команд еще на этапе обучения. Нетрудно понять, по каким критериям идет набор в команды. Но ясно, что Петр Щедровицкий и сегодня первая скрипка в «оркестре» Кириенко. А вообще...

Людмила Петровна болезненно поморщилась, видимо от каких-то невеселых мыслей, сказала:

— Михаил Сергеевич все верно объяснил. Но есть в этой грустной истории еще один аспект, нравственный. Понимаете, когда речь идет о слое управленцев, неизбежно встает вопрос о служении и стяжании. Ради чего люди впрягаются в тяжелую руководящую «телегу» — ради служения Отечеству или в целях личного стяжательства? Народ давно понял, что Владимир Путин не стяжатель, это одна из опор его авторитета. Но как насчет его окружения? А самая-самая беда в том, что методология щедровитян, по сути, отпочковавшаяся от саентологии, вполне определенно нацелена на личное возвышение — во всех смыслах. Управленцы, взращенные методологами школы Щедровицкого, подобны фабричным изделиям, их не интересуют «побочные» факторы вроде идеологии и нравственности. Только самореализация, только карьерные соображения! Только свой интерес, неуёмное желание стать заправилами жизни. Кстати, одного из таких непревзойденных управленцев — победителя конкурса «Новые лидеры» уже уличили в коррупции.

Тут вступил Михаил Сергеевич:

— Во-первых, уже не одного. А во-вторых... Виктор, вы делаете акцент на слове «молодые». А на мой взгляд, гораздо важнее другое — почему «технократы»? Это самообольщение власти: вот придут технически грамотные лидеры — и все наладится. Но губернатор — крупная политическая фигура, он должен мыслить не только хозяйственными, но прежде всего общественными категориями, улавливать скрытые смыслы жизни. Образно говоря, ему не в инсценировках по укладке асфальта участвовать под телекамерами, а встать бы на учет в районной поликлинике. При Кириенко подспудно, но быстро накапливаются противоречия между кремлевской надстройкой и исполнителями на местах. Кругом — политическая беспомощность губернаторов. Архангельский Шиесс с мусорным кризисом и оскорбительной губернаторской «шелупенью» в адрес народа чего стоит. Постыдство! За это язык зеленкой мажут.

Помолчали, сделали по нескольку глотков чая. Но тема жгла, и Михаил Сергеевич заговорил снова:

— Есть и другой важный вопрос. У нынешних управленцев — никакого понятия о государстве, о народе и обществе, о природе самой власти. Новым лидерам это ни к чему, они решают утилитарные задачи. Жалкое подобие «прогрессистов», придуманных братьями Стругацкими, люди казенного взгляда. И это госслужащие, подготовку которых заказал методологам Кириенко? Вот вам «отрицательная селекция» Питирима Сорокина. Впрочем, сама власть не сформулировала для себя эти понятия, абсолютно не уделяет внимания вопросам теории. Плывет без руля и ветрил, все более погрязая в текущих заботах. Крах национальной мысли! О чем говорить, если в нашем обществе, объявленном демократическим, нет ни одной заметной научной работы о сущности свободы? Важнейшую тему игнорируют, а она имеет прямое отношение к госуправлению. Но методологам это не нужно, они — сугубые практики без политического опыта, рисовальщики схем, графиков. В научном мире людей со степенями, не тянущих на звание ученых, иногда называют «одын дын — сто рублей». Ну, вы понимаете, с кем сравнивают. А Кириенко зациклен на выращивании управленцев по рецептам Щедровицкого, и внутренней политики как таковой в стране просто нет. Она сводится к законопослушанию и отраслевым боданиям — вокруг школьных экзаменов и прочее, — а в целом хаотична. Власть упрямо демонстрирует, что ничего народу не должна. Послушайте надругательские, но безнаказанные заявления иных управленцев, — это же публичное состязание в цинизме. А народ, ничем не вдохновленный, в ответ показывает, что ничего не должен власти. Дал ей политическую сверхприбыль в семьдесят процентов на президентских выборах — и баста! Это же тротил!

Снова настало молчание. Разговор получился тяжелый, изматывающий, но зато крайне важный для понимания того, что происходит в стране и как могут повернуться события в преддверии транзита власти. Михаил Сергеевич вздохнул, устремил взгляд в иконный угол гостиной, задумчиво сказал:

— Не знаю, удастся ли нам с Людмилой Петровной дожить до тех времен... Но абсолютно уверен, что рано или поздно управленцы из методологического «инкубатора» Кириенко вступят в жесточайший конфликт с руководителями из смежных поколений — и старше их, и моложе. Это неизбежно. — Улыбнулся. — На досуге я даже условную «физико-математическую» в кавычках модель такого конфликта исчислил. По тому же принципу, по какому астрономы на много лет вперед вычисляют движение планет.

— Виктор, а чаёк-то у нас опять остыл, — как бы поставила точку в затянувшейся беседе Людмила Петровна. — Знаете, в последние годы нас с Михаилом Сергеевичем жизнь нечасто балует такими интересными беседами. Спасибо, что нашли время навестить. Надеюсь, не в последний раз чаёвничаем.

Профессор с юношеским азартом весело подмигнул Донцову:

— Правда, гостю мы не дали и словца сказать. Но верно, не в последний раз видимся. Наверстаете. Так я говорю, Виктор Власович?

Донцову хотелось по-сыновьи обнять этих прекрасных, честнейших любомудров, глубоко озабоченных судьбами России. Но этикет, разумеется, не позволял таких вольностей, и Виктор вынужден был ограничиться искренними словесными расшаркиваниями.

Безусловно, ему отчаянно везло на встречи с умными, радеющими за страну людьми. А может быть, дело просто в том, что такие люди не так уж редки?

17

Заливистая трель прямого телефона в кабинете Хитрука звучала редко. Солидные деловые партнеры использовали спецсвязь, остальные беспокоили Бориса Семеновича через секретаршу. Прямой номер знали жена, дети и несколько близких друзей — для неслужебных вопросов вроде курортных планов, да и они чаще звонили по мобильному.

Но в данном случае голос был незнакомый.

— Борис Семенович, здравствуйте. Это Валерий. Мы с вами общались на Южном Урале, вы дали номер телефона на случай экстренных сообщений.

Хитрук вспомнил сразу. В один из вечеров Подлевский затащил его в гости к тамошнему завсегдатаю политических тусовок некоему Валерию, толстопузому, с мясистым лицом — типичный бодипозитив. В режиме сомнений этот говорун ни о чем нудно излагал свои мысли о региональных раскладах. Его пустословие с изысками и ухищрениями красноречия утомило Бориса Семеновича. Терпеливо выслушивая мантры этого неглупого провинциального властителя либеральных дум, Хитрук вспомнил бессмертную ремарку Мефистофеля: «Бессодержательную речь всегда легко в слова облечь». Все сказанное Валерием известно, его напыщенные идейные восторги давно приелись. Конечно же он не пианист, каким представил его Подлевский, — лишь фортепьянный настройщик. Но зацепило, что этот толстяк хорошо знал извороты и закоулки местной политической жизни. Не будучи активистом, он, похоже, жил интригами топовой губернской среды, даже завел некое подобие «салона», куда изредка приглашал сливки общества, — финансовое благополучие магната здешних бензоколонок позволяло потакать своим прихотям. Он вполне годился на роль информатора о ЧП в губернском политическом андеграунде, и Борис Семенович дал ему прямой телефон — визитками с номером мобильного и невнятной должностью он в командировках не разбрасывался, — настоятельно предупредив, что звонить следует в исключительных случаях.

— Да, да, слушаю вас, — откликнулся Хитрук, энергичным тоном обозначая заинтересованность.

— Борис Семенович, разговор не телефонный, моя информация требует пояснений. Речь о предстоящих выборах губернатора. Кстати, я в Москве.

Тема была архиважной. Механика жизни меняется, в Застенье кризис партии власти не только не пытались преодолеть, осознавая гиблую запоздалость реанимации, но даже не обсуждали больную тему. Ради успеха на региональных выборах полностью положились на политтехнологии и административный ресурс. В переводе на обывательский язык, который негласно запретили, перейдя к замысловатым научностям, политтехнологи ставили задачу запутать и обмануть избирателей, а успех заключался в победе кандидатов от «Единой России», переодетых в маскарадные костюмы независимых самовыдвиженцев.

Хитрук знал, что подготовка к выборам началась задолго до старта избирательной кампании. Для придворных экспертов, социологов, для лобби цифровиков и бигдатеров, морочащих головы рядовых граждан, наступил дивидендный сезон. Нанятые политические менеджеры бросились писать простыни рекомендаций, хотя и в компьютерном варианте. Цель наметили цинично, однако предельно четко: избирательный процесс уподобить ласковому уходу за кроликами, которые думают, будто занимаются любовью, не подозревая, что их разводят для продажи и потребления. Остро стоял вопрос о подборе кандидатов. «Увы, глубина кадрового состава раз, два и обчелся, — подумал Борис Семенович. — Вдобавок берут верных, а требуют с них как с умных».

Кроме того, не гнушались поисками особых способов воздействия на умы голосующих посредством властных манипуляций — разумеется, для улучшения и во избежание. Периферийная Россия способна на сюрпризы, и для каждого из предвыборных регионов приходилось изыскивать свои варианты. Борис Семенович изначально варился в этой среде тактиков и стратегов. Более того, изощренный на многоходовки, он дал подсказку, которую приняли на ура, кто-то даже нецензурно восхитился: предложил через специальных людей загодя спланировать антикоррупционную операцию силовых структур, включив ее в арсенал властных заготовок. И в ходе избирательной кампании врио губернатора, присланного из Москвы, по свистку из АП громко, под телекамеры произвести арестацию группы бывших и нынешних местных начальников, обвинив их в превышении полномочий, мздоимстве и прочих смертных грехах. При этом сфера злоупотреблений должна напрямую затрагивать бытовые интересы: ЖКХ, транспорт, жилье. Такой мощный ход со стороны кремлевского назначенца, воспетый накачанной финансовыми стероидами местной медийкой, наверняка поднимет авторитет кандидата: Геракл будет чистить конюшни!

Правда, на заседании рабочей группы, где Хитрук изложил свой новаторский замысел, один из умственных инвалидов идейных сражений, отличившийся еще в битве при дефолте 1998 года, а потому ныне особо обласканный, засомневался: не пахнет ли «сия негоция» бериевскими методами? Борис Семенович мягко улыбнулся: «Все продумано. Разве не ясно, что по таким составам преступлений следствие тянется долгие месяцы, а в итоге выясняется: нарушения не так велики, на лагерный срок не тянут. Но нарушения, несомненно, были! Укажите мне хотя бы одного регионального хозяйственника без нарушений!.. А губернатора уже избрали. И это главное».

В том регионе, о котором шла речь, эта заготовка уже пошла «в работу», получив высокое одобрение.

Но Хитрук понимал, что стандартов в сложном избирательном слаломе нет и быть не может. Для каждого региона нужны свои рецепты. И отреагировал мгновенно:

— Да, Валерий, я вас понял. Сколько дней вы будете в Москве?

— Сколько надо.

— Та-ак... — Хитрук глянул в настольный недельник. — Я изучаю расписание на ближайшее время... Затягивать не будем. Что, если завтра во второй половине дня?

— Борис Семенович, позвольте спросить, в каких обстоятельствах вы предполагаете встретиться?

В этом вопросе без труда угадывалось завуалированное приглашение на ресторанный обед, что позволило бы провинциальному светочу либерализма сблизиться со столичным чиновником государственного масштаба. Однако панибратство не входило в планы Бориса Семеновича. Кроме того, тема слишком щепетильная, чтобы разбавлять ее застольным антуражем, нужен официоз. Сказал:

— Думаю, лучше всего, если вы навестите меня на службе. Завтра в шестнадцать. Запишите телефон. — Продиктовал номер. — Свяжитесь с моим секретарем прямо сейчас, она объяснит, где мы находимся. До встречи.

Распрощавшись, нажал переговорную клавишу:

— Ванда Анатольевна, вам позвонит некий господин, на которого завтра вы закажете пропуск. И растолкуйте ему нашу геолокацию, он не москвич. Возможно, слабо ориентируется в городе.

В кабинете Хитрука посетители бывали нечасто и усаживались за приставной стол. В зависимости от их ранга и важности беседы Борис Семенович либо высокомерно оставался в начальственном кресле, либо уважительно, лицом к лицу, садился напротив гостя.

В данном случае он предпочел сесть напротив, хотя изначально решил взять слегка насмешливый тон.

Валерий был в дорогом, тонкой шерсти светло-сером костюме от-кутюр, с полосатым галстуком цветов американского флага — писк либеральной моды. Полное лицо лоснилось, короткая стрижка безукоризненна, а легкий аромат мужского парфюма «Хуго Босс» выдавал свежего клиента барбершопа. Перед солидным московским чиновником этот классический бодипозитив с трехэтажным подбородком предстал комильфо — хвост павлином! И после «здравствуйте» начал с комплимента:

— У вас очень стильный кабинет, уважаемый Борис Семенович.

Произнеся несколько вводных слов, Хитрук, дороживший временем, перешел к делу:

— Итак, что у вас там стряслось, Валерий? Небеса свернулись свитком?

— Начну, Борис Семенович, с главного. Понимаете ли, под выборы губернатора некая группа местных элитариев вознамерилась приготовить скверный сюрприз. По достоверным сведениям, эти люди жаждут выдвинуть независимого кандидата, способного составить конкуренцию нынешнему главе области.

— Этот независимый от какой партии?

— В том-то и дело, что он натурально беспартийный.

— Значит, надо собирать подписи, но собственной структуры для этого нет... А что вас так взволновало, Валерий? Зачем надевать хомут на корову, да вдобавок клешнями сверху? Чем больше самовыдвиженцев, беспартийных или от псевдопартий с их псевдоидеями, тем вернее победа главного кандидата. Эти самозванцы, вернее, самозвонцы раскалывают электорат.

— Хотелось бы заострить ваше внимание, Борис Семенович, что данный потенциальный кандидат только по статусу самовыдвиженец. — Валерий явно не хотел принимать небрежный тон, предложенный Хитруком. Похоже, ему не до шуток. — Как я упомянул, его толкает достаточно влиятельная в наших краях торгпромовская группировка. Думаю, проблема сбора подписей перед ним не стоит.

— Не стоит, зато как висит! — скабрезно пошутил Хитрук, вторично пробуя гостя на прочность, ожидая понимающей улыбки: он серьезно озабочен назревающим региональным нарывом или просто нашел повод напомнить о себе.

Однако Валерий и на сей раз не поддался. Словно не слыша ремарки, завершил свою мысль:

— Если, конечно, он даст согласие баллотироваться. Но с моей точки зрения, во сто крат лучше, если бы он отказался.

Именно последняя фраза насторожила Хитрука, заставив резко сменить тон. За ней угадывалась прямая просьба сделать все возможное, в том числе через некие внешние усилия, чтобы побудить этого субъекта не лезть в избирательную гонку. Видимо, фигура и впрямь серьезная, а главное, стоящая за ним группа бизнесменов — Борис Семенович мысленно окрестил ее «стаей Хакамад» — действительно может набрать вистов. Особенно опасна ее беспартийность, которую раскрутят оплаченные интернет-дрочеры. Сегодня люди чураются политики. Между тем нынешний губернатор хотя и будет числиться независимым, нарочито аполитичным, однако тавро «Единой России» из сознания избирателей ему не вытравить, с учредительных времен прописан в этой партии.

— Давайте говорить конкретно. О ком идет речь и какие силы стоят за этой фигурой?

— Речь о некоем Георгии Синицыне.

— Синицын, Синицын... — перебил Хитрук. — Знакомая фамилия. Кажется, она проходила в моих записях.

— У него ай-ти бизнес, региональный оператор связи. Кроме того, он возглавляет областную торгово-промышленную палату.

— Помню! — непроизвольно воскликнул Борис Семенович, в памяти которого мгновенно возникли и тот едкий парень с гарвардским апельсином, и то жуткое, скандальное заседание ТПП в фойе драмтеатра. Он упомянул о нем в отчете о поездке на Южный Урал и теперь понял, что его тогдашняя записка, лежащая в анналах АП, может оказаться пророческой.

— А ну-ка, расскажите подробнее. Кто за него впрягся? Какие у него шансы?

— В том-то и дело, уважаемый Борис Семенович, что шансы... — Сделал паузу. — Давайте скажем так: шансы есть. Синицын местный, широко известен. А сегодня, вы это прекрасно знаете, смыслы уходят на задний план, главное — узнаваемость. Держится консервативных взглядов, в наших краях весьма популярных. Но особая, по моему мнению, опасность в том, что он не сторонник КПРФ, я бы даже сказал, оппонент Зюганова. Просто левые воззрения, отвергающие либеральные подходы. Не урря-патриот, не режимоборец. У нас это выглядит крайне привлекательно.

— Я все понял на заседании вашей ТПП, где присутствовал. Но все-таки каковы его политические пристрастия? Что это за бизнес-группа, которая намерена его выдвинуть?

Из обстоятельного рассказа уральского гостя опытному Хитруку несложно было сделать вывод о причинах его невроза: как обычно, мотивы сугубо личные. Этому приспособе-лоялисту, вопиющему о предстоящем падении нравов в борделе, неплохо живется при нынешнем губернаторе, к которому он изредка вхож. А Синицын со своими спонсорами вызывает опасения тягой к экономическому порядку. Местного бензинового короля — небось миллионы дюжинами считает! — такие настроения не греют.

Разумеется, умоисступления этого лоснящегося толстяка ничуть не волновали Бориса Семеновича. Но шутки шутками, а запомнившийся ему заядлый Синицын может попытаться омрачить выборную обедню. Не исключен второй тур, а прошлогодний опыт показал, сколь он опасен для основного кандидата от партии власти. Злословцы на него чуть ли не охоту объявляют: вот Бог, а вот порог — катись отсюдова! Гуд бай! К тому же, по словам Валерия, у Синицына мощная группа поддержки, трудностей с финансированием избирательной гонки не будет, хотя пиар дешевым не бывает. Но хуже всего, опять же по Валерию, что симпатизанты Синицына — он иронично назвал их большими карликами — люди авторитетные, в области широко известные, их призывам может внять местная слякоть. А нынешний губернатор идет на третий срок, круговорот его обещаний и переобещаний поднадоел, раздражает, хотя сделал он для региона немало. Да народец у нас неблагодарный, спасибо не скажет. «Эй, пацан, ты слишком долго правишь!» К тому же партия власти после пенсионной реформы не в почете. «Так жить нельзя!» если еще не вернулось, то завтра уж точно его жди.

Не-ет, это кофе-какава, так дело не пойдет. Капитан не вправе допускать беспорядков на судне, даже если оно идет ко дну; только в этом случае остается шанс на спасение. Толстяк подал сигнал вовремя. Синицын — сложный персонаж, отнюдь не апостол демократии. Надо собрать ума и заняться Южным Уралом основательно. Впрочем, уже ясно, что наилучший вариант — неучастие Синицына в выборах. Как заставить его отказаться от выдвижения? Надавить на его бизнес? Но если все-таки пойдет на выборы — репьёв ему за пазуху! Это будет бег с о-очень трудными препятствиями, на которых можно и ноги переломать... Но тут же в сознании Бориса Семеновича сработал охранный инстинкт: «Ишь, Фантомас разбушевался! Важно не заблудиться в комбинациях».

Все эти мысли секундным импульсом промелькнули в голове Хитрука — в таком предельно сжатом виде подводные лодки, лишь на миг выдвигая антенну из воды, шлют радиосигнал, который при дешифровке развертывается в подробное донесение. И Борис Семенович понял, что на предвыборной карте Кремля вспыхнул еще один сигнал тревоги — там, где, по прикидкам, ожидалась тишь да гладь.

Выслушав Валерия и уже обдумывая алгоритм своих действий, покровительственно сказал:

— Во-первых, ценю вашу предусмотрительность. Вы произвели на меня хорошее впечатление при знакомстве, и я не случайно дал вам номер прямого телефона. Вижу, не ошибся. Во-вторых, давайте держать плотную связь. Как говаривал небезызвестный кавалерийский вождь Семен Михайлович Буденный, требуя усердия, чистка конского состава — четыре раза в сутки! Сообщайте обо всех предвыборных поворотах. Кроме того, в вашу область скоро прибудет бригада политтехнологов из центра, я снабжу их вашими координатами.

Завершил встречу почти патетически:

— Будем работать вместе!

«Там, вдали за рекой...» — вспомнил Синицын начало давней революционной песни, которую разучивали в красногалстучном детстве. Он сидел на низенькой самодельной скамье — грубо струганная лохматая доска меж двух толстых колод, — на высоком речном обрыве. Внизу — неторопливая летняя вода, за ней широкие пойменные луга, где по весне вспыхивает яркий разнотравный зеленый пожар, а дальше — леса, леса, вполнеба по увалам уральских предгорий. Место укромное, даже скрывное, со странным названием Понедельник. Под обрывом знатная рыбалка, и здесь, наверху, раньше разжигали ночные рыбацкие костры. Жору впервые привез в Понедельник дядя Матвей, служивший на почте, и на детский вопрос «откуда название?» ответил:

— А сегодня какой день? Понедельник! Видать, кто-то в эту глушь забрался аккурат в понедельник. Вот и прижилось.

Потом Синицын, пируя и бедуя, бывал здесь десятки раз: готовили шашлыки, по-дружески пикниковали, а порой — особенно в бандитские девяностые — ломали головы над избавлением от ига чужого лихоимства. Но лет десять назад на обрыве появилась прибитая к одной из сосен яркая табличка: «Костры не разжигать». Даже сумму штрафа за нарушение новых правил не указали. Однако народ на Урале сознательный, все, что делают с умом, принимает сердцем. С тех пор Георгий, изредка наезжавший сюда, чтобы в одиночестве отрешенно подумать о жизни, не видел в Понедельнике ни одного загашенного кострища — ровная, невысокая лесная трава. Зато появилась вот эта скамья.

Вдали за рекой, у самого леса, пылил по грунтовке грузовик, из-за расстояния размером в спичечный коробок. Было спокойно и тихо, к полудню угомонились пернатые оркестранты. Лишь густой лес за спиной иногда тяжело вздыхал, подавал голос под случайными низовыми вихрями — глухо, грозно, неясным гулом.

Синицыну было о чем размышлять. После того как Раиса Максимовна Остапчук нажала на своего брата ради спасения тульской Поворотихи, отношения с Остапчуками, имевшие четвертьвековую историю, из разряда знакомств сами собой переросли в регулярное общение. Филипп Гордеевич был главврачом областной больницы, вдобавок практикующим сердечным хирургом. Несколько возрастных друзей Синицына ходили со «шпунтами от Филиппа» — даже шутка такая народилась. В гостеприимном доме Остапчуков порой собирались интересные компании. Конечно, это не «кухни» шестидесятых годов, но суждения звучали откровенные, по отношению к власти строгие. Начинался пересмотр системных ценностей. Считалось, что телевидение слишком уж вдохновенно, назойливо объясняет народу, как хорошо ему живется, и комфортная виртуальность входила во все более резкое противоречие с неустроенной реальностью. Оттого в людях копилось избыточное негодование — с 2015 года, по статистике, доверие к провластным пиарщикам упало вдвое.

Синицын с удовольствием влился в эту среду и быстро стал в ней запевалой. А кончились эти посиделки тревожно и проблемно. На горизонтах маячили выборы губернатора, об этом нередко заходила речь в «гостиной» Раисы Максимовны. И видимо, Остапчуки провели негласный опрос среди близких знакомых — а возможно, и в более широком кругу, — после чего на одном из чаепитий, конечно не без бокала вина, Филипп предложил выдвинуть независимого кандидата в губеры от местной общественности, назвав Синицына наиболее подходящим для этой роли. Все дружно поддержали, обосновав свое мнение тем, что он лучше других понимает политические расклады.

Георгий воспринял тогдашний трёп с юмором, не беря эту чепуху в голову. Но через несколько дней Остапчуки назначили ему вечернее рандеву, и выяснилось, что замысел о выдвижении Синицына кандидатом в губернаторы вызревал исподволь, что этот замысел поддерживают многие известные в области люди, которым близка его гражданская позиция.

В общем, шутки в сторону.

Да, ему было над чем поразмыслить, и думы упирались не в технические или финансовые проблемы — их решение, по словам Остапчуков, уже обговорено в среде многочисленных единомышленников, людей солидных, подчас влиятельных, чьи имена в области на слуху. Импонировало и то, что речь не шла о политической фронде по отношению к нынешнему губернатору и партии власти, которую он представлял. Вопрос ставился глубже: в недрах регионального экономически активного слоя нарастало недовольство федеральной линией. Перед Москвой губернатор вытягивался по стойке «смирно» и «брал под козырек», превратившись то ли в диспетчера, то ли в завхоза, то ли в стража формальной законности — но никак не в выразителя корневых бизнес-интересов региона и житейских запросов населения.

Когда земные пути приводят человека на судьбоносную развилку, он неизбежно как бы сортирует прежние житейские сюжеты, стремясь нащупать поворотные события своей жизни и задним числом оценить последствия принятых решений. Именно для таких неторопливых раздумий Синицын по заросшей грунтовой, вернее, уже травяной дороге добрался на внедорожнике до уединения Понедельника, где бескрайние обзоры помогали отрешиться от суетного, сиюминутного. Открытые взору беспредельные просторы родной земли как бы напоминали о безначальной предвечности времен, рождали чувство сопричастности к великому предназначению России, и не было в его мыслях ни патетики, ни ура-заклинаний, а наполнялись они тихой радостью о том, что по воле Господней выпало ему здесь жить.

Здесь и сейчас!

«Здесь и сейчас» мелькнуло в голове случайно, не по делу, заставив улыбнуться, ибо он вкладывал в эту расхожую формулу нынешней эпохи актуальности совсем иной смысл, нежели предусматривают потребительские стенания «хочу здесь и сейчас». Для Георгия «здесь» неразрывно связывалось с «сейчас», потому что в них заключалось единство места и времени его жизни. Эта жизнь не изнуряла тревогой выживания, однако голова не кружилась от обилия невиданных благ, которые быстро приедаются, сменяясь пустотой существования. Он просто жил, и ощущение полновесного бытия наполняло каждый день удовольствием. Он словно бежал хлынцой — без соревновательного перенапряжения, испытывая радость от посильного движения.

Господи! Да ведь он действительно когда-то увлекался кроссом — не стремясь к спортивным достижениям, а наслаждаясь послушным телом и закаляя сердце, как советовал дядя Матвей, заменивший ему отца. Сейчас-то, с пухлым животиком, отяжелевший, он и в мыслях не допускает бег трусцой. А еще лет двадцать назад...

И едва в мозгах юркнул тот этап жизни, как сразу возникло перед мысленным взором одно из памятных поворотных событий. В ту пору он еще искал себя, заинтересовался новомодной сферой телекоммуникаций и внимательно наблюдал за грандиозным скандалом вокруг продажи акций Связьинвеста. Это была долгая эпопея. Стояла в зените эпоха «халявной приватизации», и робкая попытка первого вице-премьера Немцова провозгласить аукцион по Связьинвесту образцом честности напоролась на гомерический сарказм в СМИ. «Немцов ведет себя как таракан, которого посыпали дустом, — вещал в программе «Время» Сергей Доренко. — Это плохо пахнущая сделка». В духе того скандального периода на Немцова даже выкатили какой-то «банный компромат», суть которого Синицын, конечно, не помнил. А тогдашний глава Роскомимущества Альфред Кох, который потом сбежал в Германию, а теперь, видимо, свихнулся и требует передать Российские Вооруженные силы под управление НАТО, — так вот, этот Кох цинично писал условия аукционов под своих друзей. «Коху завидуют все московские наперсточники!» — в своей язвительной манере крыл его Доренко.

К участию в аукционе заявились крупнейшая в США брокерская контора «Морган стенли», инвестфонд «Квантум», контролируемый Соросом, лондонская дочка солидного «Дойче банка» под ником «Дойче Морган Гринфилл», которая на самом деле была портфельным инвестором, рафинированным фондовым спекулянтом. А кипрская «Мастком лимитед» представляла интересы Потанина, заразившегося «палочкой Коха», тесно связанного с главой Роскомимущества. Эту уже подзабытую заварушку поистине мирового масштаба Доренко остроумно назвал «шаманскими танцами», что вызвало негодование близкого дружка Коха, другого первого вице-премьера Чубайса, затребовавшего уставные документы телекомпании ОРТ. «Они хотят кохизировать канал», — рубил правду-матку Доренко, который в той громкой истории, судя по воплям Коха об информационном шантаже, взял сторону Березовского.

Конечно, летом девяносто седьмого года, когда разразился скандал, Синицын слабо представлял себе подоплеку продажи Связьинвеста. Осознание происходившего пришло позже, вместе с опытом серьезного бизнеса, когда примелькались названия фирм — бывших участников аукциона. Но увлекательную фабулу тех событий он запомнил в деталях, именно они и подогрели его интерес к сфере телекоммуникаций, а в итоге предопределили судьбу.

А Доренко жаль — грустная песня в веселом запое. Путаный был человек, но талантливый, как принято говорить, дитя своего времени. Да и гибель на мчащемся мотике — наподобие символической. Он ведь посвятил себя разборкам между кланами, рукопашной драке с властными персонами, жил на сенсациях, на ярком слове, о судьбах страны особенно не печаловался, не его тема. А сейчас жизнь начинает потихоньку поворачиваться, топовые решалы во власти от прежнего натиска перешли к глухой обороне. И неожиданное предложение, сделанное ему, Синицыну, тоже один из признаков перемен, идущих снизу.

Да, снизу! На местах случился резкий перелом настроений, становится ясно: эпоха отцветает. Недоумение от новых пенсионных и фискальных порядков переросло в неприятие федерального курса, которому шустрые журналисты присвоили лейбл «Люди — вторая нефть». Когда ударил этот фонтан, авторитет Путина, лелеющего льготами богатых, перестал обезболивать приступы житейской безнадёги. То, о чем продвинутый Синицын твердил год назад, вошло в круг всеобщего понимания, теперь это базарная тайна. Центр поглощен заурядным выживанием — что-то строит, тушит лесные пожары, спасает от наводнений, но стратегического видения, страстно чаемого народом «образа будущего» как не было, так и нет. Только в путинской оборонке четко знают, чего хотят и могут. В остальном — сплошь утопия. Прежде ее паковали в майский указ — по нему, кстати, так и не отчитались, — а теперь в невнятные нацпроекты, пропагандировать которые поручено партии власти. С ума сойти! Георгий, в одиночестве сидевший на речном обрыве, оторопело пожал плечами. Кто же сварганил эту лажу, если «Единая Россия», по словам ее председателя Медведева, всего лишь «набор сервисов»? Они там свихнулись, что ли?.. Выходит, нацпроекты — это новый шедевр «могучей кучки» либеральных гуру. Да, чистая лажа! По демографии к 2024 году «будет обеспечен» устойчивый прирост, а наука — на-у-ка! — дает строгие расчеты: из-за объективной демографической ямы население убудет на полмиллиона. К чему же эта дурацкая трескотня нацпроекта? Уж сколько было посулов, но жизнь стала совсем постная. По опросам Левады, все больше людей думают уже не о еде и одежде, но о жилье и лекарствах, что говорит о крахе надежд. Народ смеется над бесконечными переобещаниями — уж сколько раз карабкались в пятую экономику мира! Мыльная опера! Но знамо из истории: смех опаснее плача. Какой рывок, какой прорыв! В Севастополе на любом углу продают майки с медведевским креативом: «Денег нет, но вы держитесь!» Символ дефицита доверия!

Севастополь — вот пример того, как перемены пошли снизу. Вся Россия негласно равняется на тамошнее восстание региональной элиты. Сумели ребята без бузы, умелым предвыборным маневром вынудить Кремль сменить губернатора, и, похоже, новый губер готов перелицевать управляющий слой под местные особенности: на Руси что ни город, то норов.

О Севастополе Синицын вспоминал уже не первый раз. Только вчера прилетел из Москвы, где тоже говорили о севастопольском варианте. Прилетел с грузом информации, осмыслять которую сразу же и примчался сюда, в уединенный Понедельник.

Он смотался в столицу, чтобы взять взаймы чужого ума — у Добычина, мужика в выборных делах тертого. Среди бела дня они засели в престижной «Белуге», на втором этаже старого «Националя», с видом на Вечный огонь и на Кремль — напротив, через Манежку, исковерканную гранитной крышей подземных торговых рядов. Погасили по наперстку рафинированной «Белуги», и Сева перешел к делу:

— Наши домашние расклады я знаю. Но хочу услышать о них от тебя. Сопоставить.

— Нет, Сева, не экзаменуй. Мне от тебя нужен ответ на один-единственный вопрос: возможно ли в принципе высадить из кресла нынешнего губера, или все глухо, хоть из кожи лезь? Скажи прямо и честно, без амортизаторов, без политических сновидений, без усыпительных гуслей.

Добычин, как всегда, тянул. Легонько постукивал литой ручкой ножа по столу, словно морзянку отбивал, пошамкал губами. Потом сказал:

— Могу только подсказку дать. Позавчера меня вон там, — кивнул в сторону Кремля, — уже второй раз принуждали, чтобы я отговорил тебя от этой глупой, бессмысленной и, обрати внимание, неблагоразумной затеи. Думаю, не угомонятся, будут стращать дальше. Вот и соображай.

— Значит, опасаются. Это сигнал их тревоги.

— Для тебя это тоже сигнал тревоги. Пощады не жди. Всю мощь административного ресурса на тебя обрушат, вползелена примутся ощипывать, подписи нагло браковать — с подставами, на бизнес свору надзирателей спустят. У тебя как — чисто? На грудининский вариант не подсадят? Там публика безжалостная, рыть будут по-артезиански, до седьмого колена, наговоров, подложного компромата, проплаченной заказухи не чураются. Демократизаторы!

— По-крупному у меня кругом порядок. А на мелочных придирках и сыграть можно, мы эту тему обсасывали.

— Кто «мы»?

— Ты всех знаешь, чего перечислять. Пожалуй, только одно тебе не в подъем: кто кашу заварил, кто вертит это дело, кто гонит.

— Ну и кто?

— Остапчук.

— Остапчук?! — Добычин не удивился, а изумился. — Крепкий хохол, мощный. Но зачем главврач сунулся в политику? Нелады с губером? Поедом едят, что ли?

— Нет, Сева, тут другие резоны. Ты в своей «Единой России» поотстал от провинциальной жизни. У вас там в перевернутый бинокль смотрят, главное мелочью выглядит, в частности не вдаются. А ныне на местах много непоняток. Люди ждут облегчения жизни. Спроста ли мы в Питере за уцеление России пили?

— Ну? В чем резоны-то?

— Приходит осознание, что федералы в нынешнем исполнительном составе обеспечить уцеление не способны. Кругом управленческая какофония. Чтоб распаденья царства не допустить, самим надо встрепенуться.

— Это что ж, спасайся кто может?

— Не до шуток, Сева. Помнишь канцлера Горчакова, который всему миру объявил, что Россия сосредотачивается?

— Помнить-то помню, но куда ты гнешь, не схватываю.

— К тому гну, что Горчаков о центральной власти речи держал, а сегодня Россия в низах, на местах сосредотачивается. Может, слышал у моего любимого Фатьянова — «свечи огарочек»? В песне. Вот так и у народа душа не погасла. Минин и Пожарский не в Москве народ раскачали. Вот и теперь... Короче, региональные элиты ощутили, что люди доверяют им больше, чем центру. К вашим-то, здешним, знаешь, что прилипло? Раньше в Москве гнездились собиратели земли русской. А теперь людская молва одну буковку с этого почетного звания скинула.

— Не понял.

— А ты сам посуди: были собиратели земли русской, а ноне — обиратели земли русской. Точнее, чем народ, не скажешь.

— Зло, однако... Да-а, тоже индикатор усталости.

— Значит, обозлили... Ну, короче, к своим сейчас доверия больше, чем к центровым. Свои за кордон не удрапают, страну не сдадут. Народ на Севастополь молится, где снизу власть меняют, у него своя правда посконная: на самоочищение расчет. Все понял, Сева?

Добычин задумчиво отбивал ручкой ножа морзянку.

— Я же не сам себя двигаю, — уточнил Синицын. — Говорю ведь, каша долго варилась. Остапчуки какой-то негласный опрос затеяли. И вышло, что областной элите, ну, определенной ее части, не по нутру ходить под московским назначенцем, кто бы это ни был. Тебя, нашенского, пришлют — все равно не примут, заподозрят, что встанешь перед Кремлем навытяжку, слишком много оттуда ошибочных команд поступает... А почему Остапчуки? Понимаешь, Филипп — он всегда среди народа, в самой гуще. Все через него проходят — и коммерческие и люди с галерки, опять же гендерный разносол. Да вдобавок болезные — а они всегда ближе к правде, к истине. Должность у него такая. Он и говорит: о чем только люди не бакланят! Один вцепился: почему в Москве жертвам репрессий памятник соорудили, а обелиск памяти Ленского расстрела приисковых рабочих в Бодайбо в 1912 году восстановить не хотят? Вопрос, кстати... В общем, Филипп утверждает, что, общаясь с людскими множествами, уяснил мнение всех социальных слоев, а главное, чему он сам поражен, — впервые простонародье и состоятельное сословие сошлись в оценках. Ну а почему выбор на меня пал, при случае спроси у Филиппа. Я не знаю.

Добычин взъерошил льняные волосы:

— Жора, ты же все понимаешь. Я наотрез отказался «влиять» на тебя, чего от меня требуют. Теперь тем более. Ты мне мозги прочистил: Севастополь первый пошел, за ним — наш Урал прицеливается... Верно, настает время низам, губерниям голос возвысить. Знаешь, о чем вспомнилось? Когда-то в колхозах ввели моду на электропастухов: огораживали пастбища проволокой и пускали слабый ток от аккумулятора. И что? Аккумулятор давно сел, тока не стало, а скот все равно через проволоку переступить не мог: животный страх. Так и у нас... Было! А теперь, выходит, регионы зашевелились. Как прожженный политикан, я сразу прикидываю, что речь идет не о конфликте регионов и центра, но лишь о неприятии кадровой политики, которую навязывает Москва. Почему навязывает? Зачем? На местах свои лидеры подрастают. Но нет, надо их сперва в центр выманить, через методологическую формовку пропустить, обстругать по нужным лекалам, а потом на карьерные рельсы поставить. Кто формовке не дается, тех побоку, хотя они самые толковые. Карьеристов штампуют, Жора, карьеристов! Думаешь, мы не понимаем, что через подготовку кадрового резерва по методу Щедровицкого кое-кто свою политику вершит да перед Путиным очки зарабатывает? До уцеления ли здесь? — После короткой паузы добавил: — Эх, Жора, Жора, все мы в партии понимаем, первый закон экологии чтим: все связано со всем! Ощущаем, как у нас горько шутят, отсутствие своего присутствия. Чувствуем, что пол уже щелявый, половицы усохли, ко дну идем, КПСС номер два, история повторяется, все прокисло. Разве меня «набор сервисов» не оскорбил?

Они попросили принести еще по сорок грамм, и Добычин счел нужным вернуться на грешную землю:

— Жора, заруби на носу: предвыборные судороги будут болезненными. Прессинг на нашем супердемократическом голосовании ожидается жесточайший. Местные СМИ начнут облаивать до захлёба, для медийных ресурсов информационную гигиену отменили. Остапчука предупреди, на него тоже накатят. Мигом найдутся жалобщики, которых не так лечили, с которых мзду требовали. Эта публика, — снова кивнул в сторону Кремля, — моральные сдержки и противовесы похерила, коварный политический люд, изощренный и извращенный. Кстати, а как Раиса Максимовна на все это смотрит?

— Первым номером идет. Закопёрщица. Певкий колокольчик.

— Скажи ей, пусть с московским землячеством поработает. Это важно и по финансам, и для народа — чтоб ощутил единение вокруг малой родины. Ты меня понял?

— Как не понять.

— Сегодня у нас разговоры грустные, братия братию обрыдаху. И все-таки исполать тебе, дорогой мой. Помни завет Черчилля: если идете сквозь ад, не останавливайтесь. Формально я обязан партийных позиций держаться, так что не обессудь. Но связь давай держать постоянно, может мелькнуть важная инфа... Ладно, я двину, здесь удобно сидеть: нырнул в подземный переход — и уже в Думе.

Пока молодой, сноровистый официант, приносивший блюда ухарски, с подносом на отлете, составлял счет, Синицын позвонил Донцову. Встречу с ним Георгий считал ритуальной — просто оповестить приятеля о том, что попал впросак: по настоянию местни примет участие в выборной гонке. Но Власыч ныне холостякует, Вера с Яриком в Поворотихе, он день-деньской мотается по делам, освободится только к вечеру.

— Сил нет в ресторан тащиться, — ответил он на приглашение. — Приезжай-ка лучше ко мне часам к девяти. Посидим вдвоем, поразмыслим. — Предупредил: — Всухую! А вот пирожных прихвати, чайку попьем.

Несколько часов Синицын томился одиночеством, слоняясь по окрестностям. Постоял у Вечного огня в Александровском саду, пересек в разных направлениях Красную площадь, торжественную в своем первозданном облике, возмутившись в душе, что на этом сакральном историческом месте, где и головы рубили, и великие парады проводили, теперь играют в хоккей, бьют морды на ринге. Потом спустился в торговые подземелья, а под конец безделья неспешно попил кофейку на первом этаже шикарного «Ритц-Карлтона», где стряпали наветы на Трампа. Долго разглядывал пестро-модный, томный политико-богемный бомонд, шампанское им подносили в серебряной подаче. Казалось, они все знают друг друга, каждый день тусуются здесь в угаре вечной фронды. Думал, о чем бы посоветоваться с Донцовым, чтобы не впустую провести вечер. Власыч южноуральскую ситуацию не знает, ничего подсказать не может. Но зело удивится, когда скажу, что меня двигают в губернаторы. Посмеемся вместе.

Они примостились на кухне, и Синицын изложил свое новое жизненное сальто мортале, включая неизбежные подвохи и наезды, о которых предупредил Добычин. Даже слегка сгустил краски. Но, к удивлению Георгия, Донцов слушал молча, без эмоциональных всплесков, обычно сопровождающих столь неожиданные и совсем не рядовые известия. Он потихоньку хлебал чай, не сказав ни слова даже после того, как Синицын поставил точку.

— Вот такие пироги, Власыч.

Пришлось понукать:

— Что скажешь? Как оцениваешь шансы? Да и вообще хочу знать твое мнение: быть или не быть, идти или не идти?

Власыч внимательно посмотрел на Синицына:

— Мое мнение здесь ни при чем, я же вижу, ты уже все решил. По шансам я тоже нуль, с вашим местным климатом незнаком. — Снова надолго замолчал. — Я, Жора, думаю совсем о другом. Добычин раскрыл тебе суровую правду нынешних демократических выборов, и насколько я понял, ты изготовился к жесткой и нечестной борьбе. Не ради личных амбиций или политической карьеры, но чтоб доверие людей оправдать. Так я говорю?

Георгий кивнул.

— Тогда давай глянем на проблему, — он намеренно исказил слово неверным ударением, — с разных углов зрения. Но сперва — о сути. Местная элита, бери выше — местное обчество, вернее, тот его слой, к которому люди относятся с уважухой, — главврач возглавляет! — оно за тебя. А официальная власть против тебя. Как эта ситуация видится из Москвы? Какой-то выскочка, бизнесмен средней руки, суетящийся на задворках политики, опираясь на своекорыстную местню, на квазиэлиту, лезет в губернаторы. Непорядок! Тем более на Южный Урал уже расписан проверенный человек — санкционировано президентом. Значит, этого выскочку, этот шлак — прочь! Искушенный в таких хитросплетениях Добычин все тебе очень верно и разобъяснил.

— Мысль твою пока не улавливаю, — прервал Синицын.

— А ты вперед не скачи. Сперва ответь на мои вопросы. Ты представляешь внесистемную оппозицию?

— Да я политикой вообще не интересуюсь!

— Та-ак. Но ты же намерен учинить социальную революцию.

— Какая революция, Власыч! Ты что, спятил? Мы исподволь готовим программу, где главное — интересы региона.

— А-а, ты будешь добиваться отделения Южного Урала от России? Автономизацию затеешь?

Синицын выпучил глаза:

— Власыч, ты в своем уме? Чего ты чушь молотишь?

Но Донцов продолжил невозмутимо:

— Вот видишь, переворотов ты не замышляешь, партии у тебя нет, о суверенизации региона не заикаешься, и толкает тебя в губернаторы не оппозиция, а широкий слой уважаемых граждан, та часть местной элиты, которая ладит с населением, с низовыми слоями и дорожит целостностью России.

Синицын сделал стойку. Ход донцовских рассуждений был неожиданным, непонятным. Но Георгий вдруг остро ощутил, что Власыч не просто разглагольствует, а упрямо поднимает мысль на какую-то особо высокую вершину, откуда откроются новые виды не только на совокупность предвыборных маневров, но и на всю политическую ситуацию в России.