Немой набат. Книга вторая

— Прорыва не получается, вот и закричали: застой! А живем-то мы, куда ни глянь, в гибридную эпоху. Война гибридная, цифра с буквой гибридятся, в этом смысле кругом транзитный мир. Вот и у Путина вытанцовывается гибрид прорыва с застоем. Кто отгадает, как зовется гибрид прорыва и застоя?

Все молчали, шевеля извилинами. И Гостев торжествующе закончил:

— Гибрид прорыва и застоя — это простой! — И громко, покрывая восторженные «ахи», пояснил: — Здесь, уважаемые, не словесной эквилибристикой пахнет, не остроумием эстрадным. Через понятие «простой» сама суть времени вылазит. Простаивает Расеюшка наша на историческом перегоне из прошлого в будущее, простаивает на позднепутинском полустанке. У Даля Владимира Ивановича о существительном «простой» как сказано? Ожидание работы, потеря времени! Вот и мы ждем, когда в Кремле зеленый свет включат, чтоб вперед двинуть, историческое время теряем. Вместо дружной работы — стадия всеобщей конфликтности. О фазе надлома разговоры пошли. Сейчас уже не экономическое — политическое ускорение требуется.

— Иван Михайлович с одной рюмки всю философию теперешней жизни нам разъяснил, — с нескрываемым одобрением пошутила Галина Дмитриевна. — Вера в доброго царя кончилась. — И, сотворив крест, добавила: — Что же дальше будет? Что Господь нам шлет? От этих мыслей на сердце ненастье.

— Время великое, а телик смотришь — новости про Россию мелкие. Каждый день одно и то же, словно и впрямь на месте стоим. Упадочное время, упаднические настроения, — подал голос Дед.

— Все потому, что настало царство брюха, а не духа, кругом обезбоживание, — не унималась Крестовская. — Да, «простой», пожалуй, точнее «застоя». Время переходное, а мы на месте топчемся, параэкономика калечная. Оттого и духовное оскудение.

— А может быть, наоборот? — снова задумчиво, как бы сам себя, спросил Гостев.

Цветков, наливая по второй, проворчал:

— Простой — это когда мы имеем то, что имеем, а другие всех нас имеют. Барыги кругом, урывай-алтыны — взяточники. Вурдалаки из девяностых никуда не делись, по-прежнему в чести. Зло-то от злата!

— Гришка в своем репертуаре, — комментировал Дед.

Но Цветков как раз дошел до полной рюмки Донцова и с удивлением воскликнул:

— Власыч, ты чего? Занедужил, что ли?

Все принялись громко корить Власыча за отсутствие компанейского духа, но на помощь пришел Дед, раскрывший причину неприличного поведения закопёрщика застолья. А сам Донцов, жестом пригасив шум, сказал:

— Спикизи.

— Чего-чего? — дернулся Цветков. Да и остальные с недоумением уставились на Власыча. — Япона брань, что ли?

— Для пополнения ваших познаний напомню, что в годы сухого закона в американских барах, где тайком все же наливали, существовало правило «спик изи» — в переводе на русский это означает «говорите негромко».

— Ну, теперь это «спикизи» у нас пойдет как базарное слово, — заметила Крестовская.

— Не-е, не приживется, у нас похожей ругани хватает, — сквозь зубы возразил Григорий.

Власыч вбросил дурацкое «спикизи» просто так, чтобы не сидеть за столом пешкой. В его ушах все еще звучал поразительно точный диагноз, поставленный старым сельским учителем. Простой! Да, не застой, а именно нелепый, необъяснимый простой. Страна — на новых рельсах, машинист до упора крутит рукоять скорости, включает форсаж и не понимает, почему состав еле-еле ползет, застревая на каждом разъезде. Хитро собранная из БУ-деталей панель управления не фиксирует реалии: в одном из вагонов кто-то раз за разом срывает стоп-кран, блокируя колеса. Как сильно в прошлый раз сказал за этим столом Гостев: «Топор под компасом». А время уходит, уходит... Когда же машинист обновит панель управления?

Между тем Галина Дмитриевна завела другой очень волновавший ее разговор:

— На прошлой неделе в Москву ездила, на юбилей старой подруги.

— В каком ресторане гуляли? — с подвохом перебил Цветков.

— Чего пылишь? — урезонил Дед.

Ответила и Крестовская:

— Ох, Григорий, что-то вы сегодня распавлинились. В каком ресторане! Откуда у рыжего мужика да вороной конь? Средний медперсонал и слово такое позабыл — «ресторан». В квартире собрались, девишник да с молитвенным подвигом. Кто на пенсии, как я, но были и помоложе, которые еще работают. Они такие страсти нарассказали, что жуть берет. Когда оклады снизили и ввели систему надбавок, пошла истая вакханалия. Все на полторы ставки вкалывают, а врачи от нагрузок ломятся и увольняются.

— Эка невидаль! — снова перебил Цветков. — По телику сказали, что в Нижнем Тагиле сразу все хирурги уволились. А прочь них, врачи найдутся ли? Холерное время!

— Я это слышала, — подтвердила Крестовская. — Но, слава богу, недавно президент велел пересмотреть зарплатную систему в медицине, вновь поднять долю окладов. На юбилее девки об этом только и судачили.

— Сейчас и за первичное звено хотят взяться, — добавил Дед, отчего-то в этот вечер выглядевший непривычно скучным. — После оптимизации здравоохранение даже в Поворотихе лопнуло, в Алексин ездим. А уж какой у нас крепкий здравпункт был!

— Критики больно много стало, — авторитетно заявил Цветков. — Кроют власть на чем свет стоит, обзывательства всякие пошли. Только сейчас зашевелились. Да! А про аптеки по телевидению видели? Аптеки теперь — что магазины, только о прибыли пекутся. Полпенсии на лекарства улетает.

Донцов слушал застольные растабары молча, ему было интересно знать мнение тех, кого просвещенная публика причисляет к низам. Но удивляло молчание Ивана Михайловича, которого Виктор с первой встречи очень зауважал. Старый учитель истории неутомимо ведет дневник эпохи — истинный натурфилософ. Да и сегодня ошарашил убийственным диагнозом нынешнего времени: «Простой!» Но только подумал о Гостеве, как он откликнулся на замечание Цветкова про обилие критики высшей власти.

— А знаете, Григорий, что я вам скажу... — За столом сразу стало тихо, ни один столовый прибор не звякнул, все знали: после длительного молчания Иван Михайлович поделится чем-то интересным. — Я внимательно наблюдаю за жизнью страны, и действительно, со всех направлений критикуют власть. Можно даже сказать, вал критики нарастает. И надо отдать должное власти — она начинает отзываться на людские беды. Вот Галина Дмитриевна про зарплатную систему говорила, за первичное звено здравоохранения хотят взяться. А кто ответит на вопрос: чего у нашей власти не хватает — как раньше пели, от Москвы до самых до окраин? Что у нее напрочь отсутствует? — Посмотрел на Донцова. — Виктор Власович, ваше мнение мне особенно интересно.

Донцов растерялся:

— Иван Михайлович, вопрос в общем виде. Власти нашей много чего не хватает. Надо бы сперва понять, о чем речь.

Гостев негромко рассмеялся:

— Так вот же Григорий говорит, что критики в адрес власти с избытком и она вроде бы начинает на нее откликаться. Выходит, слух на критику у нее какой-никакой есть, хотя бы ради самосохранения. А вот чего нет, как нынче говорят, от слова «совсем»?

Виктор непонимающе покачал головой, и Гостев торжествующе, как было с «простоем», громко, внятно объявил:

— У нашей власти полностью отсутствует потребность в... самокритике! — Выждал несколько секунд и, по разумению Донцова, вбил гвоздь по шляпку: — Кто решения по окладам врачей принимал, вводя стимулирующие надбавки, открывшие простор для произвола? Кто оптимизировал здравоохранение, громоздя корпуса в миллионниках, и развалил первичное звено дальше некуда? Кто аптеки из медицинской отрасли вывел и отменил госзаказ на лекарства? Кто Лесной кодекс принимал, из-за которого теперь тайга горит? На советскую власть эту груду ошибок уже не спишешь. И на девяностые годы не кивнешь, — Ельцин все развалил, но управленческие порядки не тронул, хотя их и не соблюдали. И вместо того чтобы отладить эту систему, ее ломать принялись, да в групповых интересах. Оно, конечно, российскую махину без ошибок не развернуть. Но, во-первых, если приглядеться, часто речь шла о своекорыстии — кто-то прибыль извлекал. А во-вторых, где, говорю, самокритика? Словно с чистого листа правят оклады медикам. Будто при царе Горохе нынешний беспредел учинили. А ведь все ломали — оптимизировали! — при Скворцовой, которая была сперва замом, а потом стала министром. Теперь она, как ни в чем не бывало, исправляет свои же ошибки. И никто об этом ни слова. А законы, которые сейчас принимают для сбережения леса и увеличения числа лесников? Почему не назовут тех, кто их число сокращал и негодный лесной кодекс пробивал? При Путине все содеялось.

— Точно! Никого не наказывают! — рявкнул Цветков. — А коли вожжи порвались, за хвост не удержишь.

— Дело, Григорий, даже не в наказании. Но сказать-то о том, что мы ошиблись, надо! Что того-этого не учли, извращение жизни допустили. Кто поверит в благие перемены, если у власти полностью атрофировано чувство самокритики? В моем дневнике, в помесячном итоге, это отмечено, не с голоса пою.

Донцов лихорадочно вспоминал кремлевские политические будни последних лет. Сколько совещаний, встреч, прямых линий, масштабных пресс-конференций с острыми вопросами! Но как ни силился, не мог припомнить ни единого случая, когда президент или кто-либо из его присных самокритично сказал бы о неудачных решениях. Они ведь были, эти неразумные решения, их не могло не быть при становлении нового порядка жизни. За двадцать лет ошибок набралось немало, и зачастую вполне объективных. Но почему, почему никто и никогда самокритично не говорит о былых просчетах? Не принято! Руководящий стиль не допускает публичного признания оплошностей. Да, самокритика у власти не в чести — снизу доверху! Как странно, что эту яркую отличительную черту эпохи глубинного путинизма подметил простой сельский учитель. Правда, учитель истории, учитель старой закалки, помнящий времена, когда самокритики не чурались.

Донцова так увлекли эти размышления, что неожиданно для себя самого он решительно поддержал Гостева:

— Я кое-что могу добавить по своей части. Какие баталии шли в политических и деловых кругах вокруг присоединения к ВТО! Шестнадцать лет сопротивлялись, предупреждали, что нашему средне-малому бизнесу туго придется. Но нет, сломали! Вступили все-таки в ВТО, чтобы быть не хуже других. На самом верху что говорили? Не можем оставаться на обочине мирового прогресса, надо войти в мировую экономику, то бишь в ВТО. Хотя часть гибельных условий отбили. А сейчас, когда америкосы санкциями на ВТО наплевали, пошли разговоры, не выйти ли из ВТО. Чтоб меньше обязательств на нас висело. Но не хотят самокритично оценить происшедшее. Чтоб не вспоминали, кто закопёрщиком был. А отсутствие самокритики — матерь других ошибок, это, Иван Михайлович, вам из истории лучше меня известно.

— Я не экономист, Виктор Власович, но человек грамотный. А любому грамотному человеку ясно, что, независимо от всяческих идеологий, есть два пути движения. Один можно назвать так: «Деньги делают деньги». А второй — это промышленное развитие. Россия ныне движется по первому пути, это очевидно. Даже среди национальных проектов один из главных — благоустройство городов. Дело, конечно, благое. Но нам, из деревни, понятно, что средства эти отдачи не дадут, зато кое-кого обогатят. Если не ошибаюсь, экономисты такие вложения называют омертвлением капитала. А жизнь, обстановка — не до жиру. Народ о тротуарах из плитки не мечтает, подождал бы, лучше заводы строить. Ан нет, кому-то выгоднее деньги в землю закапывать, в бордюры тротуарные, чтоб мигрантов побольше привлечь и обогатиться. Почему из Тулы на такие работы мужиков в Москву не зовут? Поехали бы подзаработать...

— Креаклы, мать их! — Цветков выругался непонятным ему словом.

Но Иван Михайлович, не обращая на него внимания, продолжил:

— Уж коли вы затронули эту тему, не могу не упомянуть о плодах моих исторических размышлений. Коммунист Гайдар, перевоплотившись в рыночника, как и положено новообращенцу, да вдобавок книжному, принял за идеал американский капитализм образца 1929 года, отсюда и его знаменитая рука рынка, которая все отрегулирует. Но такого капитализма давным-давно нигде в мире нет. Вот изначальная причина наших нестыковок. А что касается самокритики, то ее отсутствие, замечено мною, надолго оттягивает необходимые меры по исправлению прежних ошибок. Тянут до последнего, когда уже деться некуда. У Салтыкова-Щедрина, возможно, помните — одни коверкают, другие расковеркивают. А у нас гораздо круче: коверкают и расковеркивают одни и те же люди. До развития ли им! Это свойство современной эпохи многое объясняет. Тут уж другой наш классик на ум приходит — Гоголь. Как бы бричка Селифана не перевернулась!

— Дайте и я скажу! — вдруг выступила необычно активная в этот вечер Крестовская. — Я же помню, что конкуренцию объявили главным рычагом снижения цен. Для этого в нашем районе открыли сразу пять новых аптек. А что вышло? Они объединились в сети, и цены на лекарства — до небес! Где ваша конкуренция? Трижды — фу! Как у нас в больнице говорили по скучным поводам, чай без сахара, руки без мыла.

Но Иван Михайлович, продолжая свои размышления, вернулся к обсуждению общих вопросов:

— А вот вспомните. В восьмидесятых годах, когда началось возрождение великого Китая, архитектором реформ стал Дэн Сяопин, формально уже отошедший от власти. С административных постов ушел, но остался духовным лидером нации, ключевой фигурой в государстве. Это он настоял на том, чтобы не допустить китайского «майдана» на площади Тяньаньмэнь, открыв путь к росту страны. По сей день его имя в Китае пользуется авторитетом незыблемым.

Умолк, выдержал долгую паузу и задумчиво сказал:

— Вот я и размышляю: появится ли в России свой Дэн Сяопутин?

Все молчали, как показалось Донцову, потрясенные словами Гостева. Во всяком случае, сам Власыч точно был потрясен глубиной его суждений. И предложил тост персонально за Ивана Михайловича, скромного летописца эпохи, который сегодня очень яркими красками дополнил картину современной российской жизни...

Когда гости разошлись и Антонина занялась мытьем посуды, Дед заговорщицки сказал Виктору:

— Ты совсем не пил, а я пил чуть-чуть, да никто не заметил. Толковать будем натрезво. Пошли на завалинку.

Они присели на закалитной скамейке, над оврагом. Еще девяти вечера не было, но темень обступала со всех сторон, день заметно шел на убыль. За оврагом где-то далеко-далеко начинала подсвечивать край небосвода луна на ущербе. Криворослый урёмный лес, выстилавший дно широкого оврага, замер в безветрии. Тишина стояла такая, что в ушах звенело.

— Давай, Дед, излагай. Что-то ты сегодня скучный.

— Радоваться, Власыч, нечему. Третьего дня сижу я на этой скамейке — ну, чуть позже, луна вылезла — и смотрю, от проулка человек идет. Бросает его туда-сюда, вот-вот в овраг скатится. Помнишь, я жалился: по нашей тропке чужой люд зачастил, инославные блудняки объявились, маленького черного мы с тобой видели, он тут приноровился шастать. — Дед говорил беседливо, повествовательно. — А этот высокий, ноги длинные, заплетаются. Ясное дело, с попойки. Подходит, уставился на меня пьяными глазами, качается и молчит. Ну, он молчит, и я молчу. Потом говорит: «У-устал, дай сесть, сил взять». Я подвинулся, он на твое место плюхнулся, чуть прислон не обломил, хорошо, я подспинье забором подпер.

Дед на время замолчал, словно собираясь духом, и вдруг совсем в иной, торопливой манере зашептал:

— Власыч, он в благодарность, мол, что я его на свою скамейку пустил, спьяну сболтнул, будто скоро наш дом подожгут. Жалко, мол, хороший я, видать, старик, да делать нечего — приказ вышел. Я молчу, чего с пьяным тары-бары разводить, а он лопочет, мол, заплатят за поджог знатно. Я молчу. Ну, он посидел, посидел, потом встал, на ногах держится еле-еле, и говорит: жди, старик, когда красный петух клюнет. И дальше поплелся кренделя выписывать. Вот такая была, Власыч, третьего дня история. Здесь, на этом самом месте. Думаю, ах ты, вяземская коврижка, какое «спасибо» сказал! Дурь пьяная! В Поворотихе от пожаров давно отвыкли. Да и нас-то за что?

У Донцова в груди прыгнул зайчик. Но не выдал тревогу, равнодушно спросил:

— А чего он еще там лопотал?

— Ну говорю же, про деньги, что куш обломится. Я и не вслушивался. Фамилию какую-то называл.

— А что за фамилия?

— Власыч, хоть убей, не помню. Подлая какая-то фамилия.

«Подлая фамилия! — взрывом полыхнуло в голове Донцова. — Неужели Подлевский?» Не показывая ужаса, какой охватил его, снова спокойно уточнил:

— Может, Подлевский?

— Во-во, она самая. Он, мол, заплатит.

Донцов умолк. Едва Дед заговорил о поджоге, в душе шевельнулось подозрение. Но теперь он знает наверняка: Подлевский готовит страшное злодейство. «Вера и Ярик, вот что задумал». В сознании бушевал ураган эмоций, и первое, что пришло на ум, — немедля увезти жену и сына, сейчас же! Разбудить, посадить в машину и умчаться. Но как в Поворотихе оказался Подлевский? Как ему удалось вычислить Веру и Ярика? Жутких вопросов было слишком много, и эти сложности требовали от Донцова не поддаваться первым бурным эмоциям. Жизненный опыт настойчиво звал сперва осмыслить их и только потом действовать — неторопливо, но безостановочно, как учили на Раменском заводе, где чтили космические заповеди. Однако стресс был таким сильным, что в сей миг рассуждать Виктор не мог. В мозгу сверлило одно: Вере и Ярику грозит ужасная опасность.

Впрочем, где-то на краю сознания тревожно мигала другая красная лампочка, назначение которой было неясным. Мелькнула в памяти картинка давних лет: после какого-то сабантуя он подвозил домой в стельку пьяного приятеля, профессионального пилота, который заснул на заднем сиденье. И вдруг услышал за спиной: «Власыч, мигает, мигает...» Мигала лампочка опустевшего бензобака, в доску пьяный летчик не мог понять этого, но мигающая красная лампочка прорвалась сквозь пьяный полусон, выдав сигнал опасности, — как в кабине самолета. То, что сейчас происходило с Донцовым, напоминало ту ситуацию: он не знал, что именно его тревожит помимо угрозы пожара, но это «что-то», несомненно, присутствовало.

— Да-а, противная история, — безразлично сказал он Деду, глянул на часы и слегка выругался: — Черт возьми, совсем позабыл, что должен кое-кому позвонить. Подожди минуту, Дед.

Достал из кармана брюк мобильник, набрал нужный номер, но в ту же секунду в другом кармане заверещал второй телефон.

— Что такое! — Опять чертыхнулся, вытащил мобильник. — Слушаю... А-а, Владимир Васильич! Добрый вечер. — Поднялся, отошел на несколько шагов от скамейки. — Так... Так... В девять утра? Да ведь завтра суббота. Улетает?.. Но если в общих чертах, какие вопросы?.. Ладно подъеду к девяти часам... До свидания.

Тяжело опустился на скамейку.

— Вот она, наша бизнес-жизнь. Завтра в девять утра мне назначили очень важную встречу. Придется выезжать часов в пять, на рассвете. Ох, до чего ж не люблю спозаранки! — Помолчал, что-то прикидывая. — Вот что, Дед, а рвану-ка я в Москву сейчас, добро, что не пил. Скажи Вере, меня срочно вызвали в Москву. Вернусь завтра же, к полудню. Понял? Тогда твою историю и обговорим. Но Вере про нее — ни звука.

Через пятнадцать минут Донцов был на трассе.

Услышав от Деда о Подлевском, он растерялся, не знал, что делать, однако и сидеть сложа руки, просто ждать не мог. Бессонница была гарантирована, а она высасывает энергию, не приносит ничего, кроме мутной головы. Ему позарез нужны темп, движение. Только действие способно вернуть хладнокровие, способность мыслить здраво. К тому же эта красная мигающая лампочка в сознании, сигнализирующая о скрытой опасности... Он понял, что не вправе терять ни единой минуты, и решение пришло интуитивно. Никто его в Москву не вызывал — он сам с одного мобильника позвонил на другой и разыграл перед Дедом фиктивный телефонный разговор.

Теперь, на трассе, он постепенно приходил в себя. Первое, что сделал, — сбросил скорость, потому что, выехав из Поворотихи, вдавил педаль газа в пол. Затем занялся той мигающей тревожной лампочкой, которая мешала думать и должна была объяснить, почему он гонит в Москву один, не увозит из Поворотихи жену и сына. Слегка успокоившись, принялся обдумывать происходящее в целом — более широкую картину, которую обозначил как новую жизненную ситуацию. И сквозь драматизм текущего момента начало пробиваться нечто самое важное: элементарное бегство из Поворотихи не решит проблему, но может наполнить жизнь нескончаемой сосущей тревогой. Вот почему он без обдумываний и сортировки вариантов, «автоматически» принял решение мчаться в Москву, чтобы подвергнуть все тщательному анализу. Ну конечно, если Подлевский задумал страшное злодеяние, он будет маниакально добиваться своей цели, изыскивая иные пути. Фиаско в Поворотихе только разъярит его. По жизни это означает, что в Москве каждая прогулка Веры с Яриком превратится в кошмарное ожидание трагедии. Нанять телохранителя? Но могут натравить бойцовскую собаку, отравить пищу. Воображение рисовало самые изощренные злокозни, на какие способен Подлевский, решившийся на поджог. Жизнь под игом возможного злодейства... Невыносимо!

Но как здесь оказался Подлевский? В сей момент этот вопрос не был главным — просто интригующим. Однако попытки ответить на него сразу же разбились о глухую стену абсолютного непонимания. «Да черт с ним! Потом разберемся», — подумал Донцов, принял случившееся за данность и полностью сосредоточился на основной задаче: как уберечься от преследований этого маньяка?

Он перебирал в уме различные способы, даже типы предосторожностей, один за другим отбрасывая фантастические, нелепые варианты. Пока в мозгу случайно не промелькнуло слово, которое он когда-то использовал совсем по другому поводу. И одним своим «явлением» оно сразу ответило на главный вопрос: как избежать любой угрозы, исходящей от параноика, зацикленного на мщении? Слово было не русским, но несло в себе именно тот смысл, которого доискивался Донцов. Стеллз! Технология «стеллз», делающая самолеты невидимками. И значит... Вера и Ярик должны исчезнуть с радаров Подлевского.

Да, самое главное — верно сформулировать задачу. Тогда методы ее решения отыщутся сами собой. И уже через минуту Донцов знал, что надо делать, — полная, исчерпывающая ясность! Осталось лишь отшлифовать детали. И почти до Москвы он шаг за шагом продумывал ответ Подлевскому: сначала дела, которые предстоят в городе утром, потом завтрашние действия в Поворотихе, ситуация с поджогом, а далее... Он скрупулезно обсудил сам с собой и то, что должно быть далее. На освещенной первоклассной Симферопольской трассе с ограничением скорости 110 километров Донцов гнал не более ста. Теперь спешить некуда, и он несколько раз прокрутил в голове последовательность своих действий.

Но когда вызубрил их и облегченно вздохнул, мысли неожиданно перекинулись на смежную, особо важную тему. Она тоже с лихвой обозначалась одним словом, вернее, одной фамилией — Подлевский.

Этот человек вторично встал на пути Донцова и опять создал драматические обстоятельства. Они всерьез общались лишь однажды — на юбилее Катерины, однако в тот раз очень хорошо поняли друг друга. Отбросив глубокую личную неприязнь к этому лощеному франту, который сперва пытался варварски отжать у Богодуховых квартиру, а теперь посягнул на жизнь Веры и Ярика, Донцов силился понять, что могло толкнуть Подлевского на чудовищный замысел поджога. Как бы ни были сильны взаимные антипатии, даже чувство ненависти не способно подвигнуть человека к заказному убийству. В таких черных делах правят не эмоции, а интересы. Но конфликта личных интересов между ними нет. Быстротечная схватка за Веру, во-первых, тоже из разряда эмоций, а во-вторых, Подлевский не из людей, одержимых страстями; похоже, ему нужна была не Вера, а ее квартира. Да, Донцов причастен к срыву той аферы, но доподлинно это Подлевскому неизвестно. И в отместку стать заказчиком убийства? Он слишком холоден для этого, к тому же заговор — дело хлопотное и опасное. Ради чего рисковать?

Донцов всегда тяготел к оценке не фактов, а явлений, его умозрения давно обрели пророссийскую ясность, сквозь их призму он глядел на окружающие его деловой мир и нравственную среду. Политика его не интересовала, ибо сводилась к выбору, вбитому в сознание еще в школьные годы, выпавшие на смену эпох, — социализм или капитализм? Став бизнесменом, он превратился в идейного рыночника и на этом, как шутил раньше, «свел счеты с политикой».

Но после думской «стажировки», после знакомства с Синягиным и профессором из «Курчатника» он осознал свое политическое невежество. Выяснилось, что и бизнес, и мораль, а значит, судьбы России слишком сильно зависят от политики. Особенно поразил пример Синягина, отчаянно дравшегося за проект, очень важный для страны. И люди, тормозившие проект, вынудившие через «заднюю калиточку» пробивать его аж через президента, — они возвели неприятие российского возрождения в принцип, что неизбежно выливается в борьбу за власть. Пример Синягина показал Донцову, как экономические проблемы сами собой превращаются в политические. А если учесть, что впереди транзит власти и на кону судьба послепутинской России... «Да-а, далеко я уехал от Подлевского», — поймал себя Донцов. Но в то же время чувствовал, что где-то здесь и таится разгадка. Вспомнилось: когда ухаживал за Верой, именно идейная несовместимость с Подлевским тревожила его, за личным поединком угадывалось разнопонимание российских интересов, столкновение полярных сил. Вера, как бы олицетворяющая для Виктора образ России, — кстати, она и сейчас нередко носит одежду в гамме российского флага, — безоговорочно выбрала его, Донцова, а он сумел отстоять от раздела ее квартиру. Эти воспоминания невольно тяготели к символике.

В тот раз Подлевский надолго исчез. И вот неизвестно каким образом возник снова, уже в ином обличье, готовым на все, на любое злодейство. «Но он не мстит мне лично, — рассуждал Донцов, сидя за рулем своего “кубика”, — он для меня образ конкурентной силы, но и я перед ним предстаю в таком же качестве». Однако времена переменились, обстановка перед транзитом власти быстро усложняется. Синягин ясно объяснил, что судьба России будет зависеть от того, какая из полярных сил возьмет верх.

Подумал: «Снова уехал от Подлевского». Но опять явилась простая мысль: «Нет, не уехал, для него я символизирую идеалы, которые противоречат его жизненным установкам, он ненавидит меня именно в этой ипостаси. А борьба за будущую власть выходит на финишную прямую, и он ментально готов любой ценой нанести мне непоправимый ущерб, напрочь выбить из игры. И выплеснул свои настроения, когда выследил Веру с Яриком... Нет, скорее всего, это получилось случайно, ситуация в Поворотихе подвернулась волею судеб. Но какое это имеет значение? В любом случае, как теперь говорят, ничего личного. Угроза поджога — тоже символ нарастающего накала политических страстей. В капле воды отражается весь мир...»

Но едва разобрался с Подлевским, потревожила другая мысль, хотя уже не первого ряда. Что это за пьяница, который проболтался Деду о поджоге? Его откровенность непонятна сама по себе, а уж про Подлевского... Именно упоминание этой фамилии превращает пьяный бред в абсолютно достоверную инфу. Нет, тут что-то не так. Это больше похоже на предупреждение. Но кто мог знать о заговоре Подлевского и кому выгодно предупредить его, Донцова? Этот вопрос Виктор тоже был не в состоянии обдумать даже предположительно, однако утвердился во мнении, что в этом мире существуют тайные силы, противостоящие Подлевскому.

Впрочем, уже на пустынных полуночных московских улицах, подъезжая к дому, он дополнил свой вывод: «А может быть, этим силам выгодно подловить Подлевского, скомпрометировать его на грязных делах? Понятно, здесь тоже ничего личного».

Машину Донцов оставил у подъезда, благо есть резидентное разрешение, а поднявшись в квартиру, поставил будильник на девять часов и завалился спать.

Он твердо знал, с чего начнет утро, чем завтра займется в Поворотихе и когда эвакуирует оттуда Веру с Яриком.

У самой Поворотихи Донцов сбросил скорость до двадцати километров и принялся внимательно осматривать обочины. Углядев что-то, прибавил газу и уже через три минуты подъехал к дому Богодуховых. Вера, как всегда, была счастлива, он, как всегда, поднял Ярика на вытянутые руки, и жизнь покатилась по привычному руслу: Антонина прежде всего усадила его за обеденный стол.

Виктор строго держался своего графика. Утром сделал важный звонок. Потом достал с широких антресолей два больших чемодана. Из одного вытряхнул в угол прихожей кучу ношеной обуви — из моды вышла, а выбросить жалко, — из другого аккуратно вытащил кипы свежего постельного белья — богодуховское приданое — и сложил его на диване в своем кабинете. Бросив пустые чемоданы в багажник, заскочил в магазин за сиденьем безопасности для Ярика, а по пути в Поворотиху, хотя и пришлось дать солидный крюк, решил еще один важный вопрос, не терпящий отлагательства. Здесь, в Поворотихе, ему предстоял серьезный разговор с женой, который, впрочем, не слишком беспокоил Донцова. Гораздо более сложным представлялось ему объяснение с Дедом.

После обеда они с Верой удобно устроились на табуретных подушках в маленькой самодельной садовой беседке, и Виктор, ласково попросив жену не перебивать его вопросами, а задать их, когда он закончит свой «доклад», пересказал все, что узнал от Деда. Вера в волнении часто перекладывала Ярика с руки на руку, но держалась стойко, на что и рассчитывал Донцов. Выслушав мужа без паники, испуганных «ахов» и немых слез, она со спокойствием, которое давалось ей нелегко, сказала:

— Витюша, мне понятно все, кроме одного. Почему мы с Яриком все еще здесь?

Разумеется, Виктор ждал этого вопроса, который вчера вечером терзал его самого. Сегодня, на трассе, только и думал о том, как лучше ответить Вере. И пришел к выводу, что после «удара обухом», каким стало для нее ужасное известие, нельзя сразу разъяснять негожесть срочного бегства из Поворотихи. Она переживает такой же стресс, какой потряс его, и не сможет «врубиться» в психологию Подлевского.

— На это есть очень веские причины, о которых скажу позже. Но поверь, я все обдумал до мельчайших деталей. Вещи — ни твои, ни Ярика — не пакуй, приготовь только подгузники и прочие принадлежности. Жизнь идет своим чередом. О дальнейших шагах буду говорить по ходу дела.

— Но как здесь оказался Подлевский?

— Загадка, ответ на которую может дать только время, я теряюсь в предположениях. Либо он намеренно тебя выследил, либо в Поворотихе у него появились какие-то деловые интересы, связанные с прокладкой газопровода. Сейчас это не имеет значения, мы оказались перед страшной угрозой, и думать надо только о том, как противостоять покушению.

— А когда едем?

— Станет ясно к вечеру.

Она немного подумала, потом невесело улыбнулась:

— Витюша, ты командир. Я в тебя верю и готова исполнять твои команды. — Строго, неулыбчиво добавила: — Не подведу.

Донцов обнял, крепко расцеловал жену:

— Родная моя, я в тебе ни капли не сомневался. Настоящая боевая подруга! Вместе мы несокрушимы... А сейчас мне предстоит трудный разговор с Дедом. Помолись за нас и жди меня здесь.

По-свойски подхватив старого Богодухова под руку, увлек его на завалинку, как называли в семье скамейку над оврагом.

— Наконец-то, — бурчал Дед, пока они топали к задней калитке. — Я извелся. Ночь не спал, думал, думал, да ничего не придумал. Ты мне скажи: тот пьянчуга пургу нес или правду сболтнул? Говорил ведь, что и ему куш обломится. Может, просто сказочник? Меж них такие бывают.

Донцов усадил Деда на скамейку, глядя в глаза, встал перед ним, как когда-то стоял над ним и глядел на него Синягин, и четко, отделяя слово от слова, сказал:

— Он говорил правду.

Дед вздрогнул, словно получил током, нахмурился донельзя. Но взял себя в руки, озабоченно, хотя со смятением, спросил:

— И что делать?

— Дед, ты знаешь, что с братом Сергеем случилось?

— Ну.

— Но не знаешь, кто загнал его насмерть.

— Кто?

— Подлевский.

— П-подлевский? — Он даже стал заикаться. — Подлая фамилия. Та пьянь ее и назвал. Неужто с поджогом тот самый?

— Тот давно помер. Сын его.

— Сын?

Они долго сидели молча. Виктор понимал, что старик мучительно переваривает страшную весть, пытается увязать далекое прошлое с настоящим. Беззвучно шевелил губами, но по ним без труда можно было прочесть: «Подлевский, Подлевский...» Наконец хрипло повторил:

— И что делать?

Донцов приступил к своей заготовке:

— Ты же понимаешь, их цель не дом спалить, а Веру с Яриком сжечь.

Старик перебил сразу:

— А чего ты ночью их не увез? Тянуть нельзя, грузи и сегодня же в Москву.

— Нельзя, Дед.

— Как нельзя? Отчего?

— Эта зараза просто так не лечится. Я в город не зря гонял, все разузнал, составил план действий.

— Каких еще действий?

— Придется держать оборону от супостата. Давай договоримся так: будем делать как я скажу.

Дед снова надолго замолчал, а Донцов снова не тревожил его, понимая, какого накала внутренняя борьба идет в душе этого человека. Ясно, его гложет естественная житейская мысль: умотался бы сейчас Власыч с семьей в Москву — и зачем Подлевскому поджог? Но и сомнения одолевают: ужасная угроза нависла над женой и сыном Власыча, а он их не увозит. Видать, не все так просто.

В третий раз спросил:

— И что надо делать?

Ключевым было слово «надо». Через него Дед дал понять о своем решении.

Виктору почему-то вспомнилась одна из вечерних неформальных посиделок в комитете Госдумы, когда обсуждали менталитет возрастных политиков: более осторожны, осмотрительны, однако же терять им по-крупному нечего, а потому в трудных ситуациях могут отважиться на серьезные решения. Не все эту точку зрения поддерживали, ссылаясь на конкретные примеры, и все же есть в ней своя сермяжная правда. Но разве только политиков касаются возрастные изменения психологии?

Между тем разговор пошел, и Донцов начал с частностей, не без резона полагая, что для Деда они важнее общих вопросов:

— Прежде всего о приготовлениях. Буду говорить по пунктам, а ты запоминай. Что непонятно, спрашивай.

Старик кивнул.

— Первое: в метре от передней и задней двери набьешь на пол короткие упорные бруски. Второе: обе двери снимешь с петель.

— Это еще зачем?

— А ты думаешь, супостаты снаружи не подопрут двери кольями? Законопатят, да еще как! Потому надо их обхитрить. Двери снять с петель и подпереть их изнутри, чтоб не упали. Из-нут-ри! Длинными брусками. И если, не дай бог, что — выбить бруски, и сами — на улицу. Двери-то внутрь рухнут.

Дед вприщур посмотрел на Донцова. Тоскливо, видимо из-за спазма в горле, прохрипел:

— Выходит, дом... того?

Виктор обнял старика за плечи:

— Если что случится, даю слово: к следующему июлю на этом месте будет стоять новый дом, краше нынешнего, обветшалого. А вы с Антониной на зиму — в Москву, к Катерине.

Дед опять долго смотрел на Донцова. Видимо, Власыч в звании бизнесмена внушал ему доверие по части нового и быстрого строительства. Пробурчал:

— Только чтоб бревенчатый. Кирпич, блоки не признаю. Мы всю жизнь в деревах. Хотя нам с Антониной скоро домовина понадобится, но детям-то мы должны родительское гнездо оставить. Вдруг кто вернется?

— Дед, думаешь, я не понимаю, как тяжко терять дом, в котором вырос и жизнь прожил? Все, все понимаю. Но если мы этого Подлевского не изловим, покоя нам не будет.

Донцов намеренно озадачил Деда несбыточной целью, хотя в глубине души жила у него надежда, что те, кто предупредил о поджоге, действительно начали облаву на Подлевского.

Дед встрепенулся:

— А как его изловить?

— Погоди, не сбивай. Я привез два пустых чемодана. Пусть Антонина сегодня же сложит в них самое ценное и памятное, включая иконы и фотографии. Чемоданы увезу в Москву. Та-ак... — Спросил сам себя: — Что еще? Да, когда скажу, отключи газ. Счетчик на улице, там же кран. Если нет накидного ключа, приготовь пассатижи. С этим вроде все. Теперь давай по делу.

Но Дед уже крутил в голове свою мысль, сказал:

— С дверьми хотя не хотя, а делай. Но как ты его поймаешь, ежели мы не знаем, на когда он злодейство задумал? А вдруг этой ночью?

— Ну ты же должен понимать, что они за домом смотрят. Пока я здесь, ничего не будет. Здоровый, крепкий мужик вмиг окна высадит и всех спасет. Нет, Дед, они ждут, когда я уеду.

— А все равно — когда? Тебя неделю не будет. Каждую ночь караулить?

— А мы их поторопим. Завтра, в воскресенье, часам к трем пойдешь в «Засеку» выпить кружку пива.

— Да я туда уж давно не хожу.

— Тем более тебя все заметят. А ты кричи громче: праздную! Во вторник московских гостей увозят! Устал от них, и со вторника — радость, свободен. Всем это тверди, подвыпившим прикинься.

Дед опять взбодрился:

— Понял, понял! Мы их вроде как спровоцируем. Коли Вера с младенцем уедут, и поджигать незачем. Выходит, планируем в ночь с воскресенья на понедельник?

— Нет, с понедельника на вторник.

— Это почему же? А вдруг они раньше?

— Все я продумал, дорогой мой. Во-первых, здесь, видать, бригада работает, и ей надо сроки с заказчиком согласовать. На это день наверняка уйдет. А главное, я в Москву рвану в шесть утра в понедельник. Всю ночь машина будет на виду стоять.

— И Верку увезешь?

— Нет, сказано же, во вторник. А если они рискнут в последнюю ночь, а выхода у них иного нет, сразу мне звони, я приеду.

— Эка придумал! Тебе из Москвы сюда три часа гнать. А тут черт-те знает что случится. Как я один Верку с младенцем вытащу?

— Эх, старина, перестаешь мышей ловить. Не через три часа, а через три минуты здесь буду. Я за первым алексинским изгибом спрячусь, уже и место удобное приискал.

Дед с удивлением поощрительно посмотрел на Донцова:

— Хитро!

— А Веру с Яриком часов в семь, еще засветло, отправь в цветковскую баню, где я ночую. Тогда же и газ закрой. Вы с Антониной, если начнется, главное, из дома выскакивайте, спите в ту ночь одетыми. Вы мне целые и невредимые нужны. Дом-то я мигом отстрою.

Дед, наконец во всей полноте осознавший замыслы Донцова, опять надолго замолчал. Но Виктор чувствовал, что старик, немало испытавший горестей на своем долгом веку, доволен тщательностью приготовлений и теперь продумывает свой подвиг, мысленно готовится к схватке с бедой.

Донцов поднялся со скамейки:

— Ладно, посиди, все обмозгуй. Если вопросы — давай. Аккуратненько объясни Антонине ситуацию, пусть начинает набивать чемоданы, увезу утром в понедельник. И пусть не крохоборствует, все у вас будет в лучшем виде, сам займусь. Главное я сказал: себя сохраните. Зазимуете, повторяю, в Москве, у Катерины в квартире просторно. Я пошел к Вере. Да, Дед, имей в виду, в «Засеке» надо пошуметь основательно. Чтобы все узнали о нашем отъезде во вторник.

— Ну ясно, ясно, Власыч. Что ж я, дубина стоеросовая, медведь-берложник сонный? Смысла не понимаю, что намолвка должна пойти? Глядишь, мы этого супостата и изловим.

По своей деревенской наивности он думал, что поджогом займется сам Подлевский.

Из Москвы Донцов выехал в восемь вечера, с запасом по времени, и около двенадцати уже подъезжал к Поворотихе. Он бодрствовал почти сутки, однако сонливости не было и в помине, усталости не чувствовал. Наоборот, напряжение нарастало, но, поскольку порядок действий ясен абсолютно, голова работала предельно четко. Он был собран, заряжен энергией. У Поворотихи на малой скорости отыскал приисканный удобный съезд на полузаросший проселок и задним ходом съехал туда, метров на десять от шоссе, укрывшись от дальнего света чужих фар. Выключил габаритные огни и стал ждать. Мобильники положил на правое сиденье.

Примерно через час завел движок. Наступила решающая фаза готовности.

Дед позвонил около двух и заполошно закричал:

— Горим, Власыч!

— Из дома быстрее! Из дома!

На другом мобильнике нажал кнопку вызова Веры. Она ответила мгновенно — видимо, держала телефон у уха:

— Мы на месте.

— Выходите...

Включил габариты, фары и дал газу.

Через три минуты он уже въезжал в проулок около цветковского дома, осторожно пятил машину, часто нажимая на тормоз, чтобы подсвечивать зады тормозными огнями. По кузову трижды слегка постучали, он до конца распахнул уже приоткрытую дверь, и Вера с Яриком на руках сперва забралась на высокую подножку, а затем в салон. Дверь негромко хлопнула, и Донцов, не включая огней, осторожно выехал на главную улицу. Глянул вправо — зарева еще не было. Вывернул руль влево, зажег фары и погнал.

Вера одной рукой сзади обняла его за шею, поцеловала, шепнула:

— Как по нотам!

Донцов хотел сказать что-то нежное, но не успел. За первым изгибом алексинской трассы прямо в глаза ударил необычно мощный дальний свет встречного грузовика. Инстинктивно сбросил газ, прижался к обочине, и мимо него промчалась пожарная машина с включенным прожектором. В голове мелькнуло: «Ну и ну! Значит, ждала где-то поблизости, как и я. Из Алексина так быстро не долетишь. Любопытно...» Но за следующим изгибом извилистого шоссе поджидала совсем уж загадочная неожиданность.

Светящимся жезлом его остановил гаишник. Рядом двое военных с автоматами.

Донцов, не дожидаясь требований, опустил стекло, подал документы.

— Кого везете?

— Жену с грудным ребенком.

Гаишник отошел в сторону, позвонил по телефону, видимо, продиктовал кому-то данные Донцова. Вернулся, протянул документы:

— Счастливого пути, Виктор Власович.

Через несколько минут Вера осторожно спросила:

— Что происходит, Витюша?

Виктор пожал плечами:

— Пока не могу понять. Впечатление такое, словно кто-то заранее предупредил Алексин о пожаре, попросив прислать брандвахту, а этот патруль на ночной трассе кого-то подстерегает.

Но, сказав о своих впечатлениях, он предпочел умолчать о своих догадках. Очень похоже, что те тайные силы, которым было выгодно предупредить о готовящемся поджоге, действительно противостоят подлевским и заинтересованы в том, чтобы выловить поджигателей. Судя по их возможностям, мощные силы.

И в этой сопутствующей истории ему снова почудилось что-то символическое.

— Скорее бы домой! — громко вздохнула Вера. — Так устала от этой нервотрепки.

Виктор не ответил. Воронка событий, бешеной круговертью затянувшая их, сужалась. Горячка, в которой они находились двое суток, начала спадать. К тому же пожарная машина, стоявшая «в кустах» и помчавшаяся в Поворотиху, отчасти снимала тревогу за судьбу Деда и Антонины. Ярик спал, Вера, видимо, тоже клевала носом, а Донцову просто не хотелось разговаривать. Он обдумывал заключительный этап своего плана, а кроме того, поскольку опасность миновала и мысли успокоились, снова занялся разгадкой внезапного появления на его горизонтах Подлевского, — опять безрезультатно. До Московской кольцевой автодороги они домчались, когда едва-едва начало светать. Виктор заложил руль вправо и ушел на МКАД.

Но Вера, оказывается, не спала. Впрочем, правильнее было бы сказать, она не дремала.

— Витюша, нам же прямо, к центру. Зачем мы свернули на кольцевую?

Донцов снова не ответил, но притормозил у ближайшего «кармана».

— Веруня, прижми Ярика покрепче ремнями безопасности и перебирайся сюда, — показал на правое переднее сиденье.

Когда она устроилась рядом, крепко расцеловал ее и сказал:

— Ты опять в моем любимом наряде цветов российского флага... А теперь слушай внимательно. Подлевский, который посмел организовать заказное злодеяние, убийство младенца, — Веруня, ты же понимаешь, что он целил в Ярика...

— Еще бы не понимать!

— Так вот, этот маньяк не оставит нас в покое. Тебе и Ярику необходимо так спрятаться, чтобы он не сумел найти вас. Говоря пафосно, моя Расеюшка, тебе надо уйти в себя.

— Я тоже думала именно об этом. Но, к сожалению, спрятаться невозможно. Он без труда выследит нас.

Донцов улыбнулся, вытащил из внутреннего кармана кожаной куртки пакет, протянул Вере.

— Что это?

— Билет на Южный Урал. Мы едем в Домодедово. Вы с Яриком первым же рейсом вылетаете к Синицыну. Крестный вас встретит, отвезет на съемную квартиру. С ним все обговорено, абсолютно все детали. Независимо от того, станет он губернатором или нет, на Южном Урале вы будете в полном порядке. Относительно обеспечения не беспокойся, мы с Жорой потом разберемся.

После минутного молчания Вера негромко, но восторженно произнесла:

— Витюша, я всегда считала тебя гением. Только ты мог просчитать такой фантастический вариант. Но прилетай почаще.

— Вера, прилетать не буду вообще. Более того, забудь мои телефоны, а я не собираюсь звонить тебе. Эти сволочи могут нас вычислить. — Донцов явно заразился подозрительностью Синягина. — Когда тебе установят Интернет, а это будет очень скоро, сразу пришлешь мне сообщение по электронной почте. Ее ты знаешь.

— Подзабыла уже за лето...

Донцов снова рассмеялся:

— Это мы предусмотрели. Держи! — протянул сложенный вдвое листок. — Положи ближе к сердцу, в бюстгальтер. Общаться будем каждый день и по видео. Тут они нас не вычислят.

— Гениально!

— И вот еще что. Широких знакомств не заводи. Но Жора сведет тебя с очень интересной женщиной, сестрой Синягина, которую зовут — ты не поверишь! — Раиса Максимовна. А муж у нее главврач областной больницы, это важно, медицинское наблюдение будет гарантировано. — Взглянул на часы. — Все, родная. Пора ехать.

После регистрации на рейс, которая затянулась, потому что с паспортами в руках и с Яриком на руках пришлось объяснять, почему вместо Донцова улетает его жена Богодухова, они отошли в сторонку и крепко обнялись. Оба говорили о том, что начинается новая полоса их жизни. Но Вера со свойственным ей глубокоразумением добавила:

— Да, Витюша, новая полоса... А мне мерещится, что новая полоса не только в нашей жизни, но и во всей стране. Конечно, разлука с тобой — для меня испытание огромное... Но в этой подлой охоте за младенцем Яриком чудится мне что-то библейское. Ты должен понять, о чем я... И будь спокоен, испытание выдержу, наше будущее, Ярослава, сберегу. — Она впервые назвала сына полным именем. — Твои слова хочу повторить: вместе мы несокрушимы. Новая полоса... Витюша, все только начинается!

Конец второй книги.