Ненаписанные страницы

X

За окном вагона исчезают полустанки, перелески, разъезды. Так же исчезали в памяти пережитые события. Но жизнь — это не те дни, что прошли бесследно, а те, что отпечатались навсегда в твоей памяти или в памяти тех, кто шагал с тобой рядом.

На человеческом пути есть свои узловые станции. На них ты и машинист, и стрелочник. От тебя зависит, проведешь ли ты поезд через крутой подъем и на какой скорости.

Она, Кострова, не одна взбиралась на подъемы, иначе и не стоило вспоминать, читать эти ненаписанные страницы. С какой силой доменщики-коммунисты толкнули поезд жизни на том собрании, где докладчиком впервые выступал Бартенев!

В просторном красном уголке набилось людей — яблоку упасть негде было. Почему-то задерживались Гущин и Рогов, обещавшие приехать. Передав бумаги Лотову, избранному председателем. Кострова сошла в зал и села в первом ряду неподалеку от Павла Ивановича Буревого. В это время Бартеневу представили слово для доклада. Он подошел к краю сцены и, чуть подавшись вперед, заложив руки за спину, твердо проговорил:

— Мы плавим чугун. Можно его давать столько, сколько железа в руде. Но в этом не будет особой заслуги доменщиков. Надо уметь управлять агрегатом, умело пользоваться сырьем — рудой и коксом.

«Главное, человеческий фактор», — вспомнила она. Услышав за спиной шорох, оглянулась: по проходу к сцене пробирались Гущин и Рогов. Кто-то потеснился, уступая им место. Бартенев помолчал, ожидая, когда усядутся гости.

Ей запомнилось лицо сидевшего рядом Буревого. Широкий, исчерченный складками лоб мастера блестел от капелек пота. Вытянув шею, весь подавшись вперед, Павел Иванович шевелил губами, как будто повторял за Бартеневым каждую фразу.

— Люди, работающие на печах, — говорил Бартенев, — это контролеры, технологи, а не диспетчеры, бегающие за ковшами и паровозами.

С далеких рядов раздался звенящий голос Дроботова:

— А кто освободит их от беготни?

— Сами себя, — спокойно ответил на реплику Бартенев и добавил: — Прежде всего — инженеры.

Короткими, литыми фразами он излагал ясные конкретные задачи перед каждой категорией рабочих.

Не дожидаясь, когда сойдет со сцены Бартенев, попросил слова Буревой. Он провел рукой по гладко выбритому подбородку и сказал:

— Я сидел, слушал и понял, что начальник правильный узел завязывает. Нам, особенно практикам, надо учиться править печью. Хоть трудно, но пошли и идем к этому. Учимся.

Она ожидала, что Павел Иванович с привычной чуть грубоватой прямотой обратится к Рогову и выскажет идею «общего фронта с горняками». Но Буревой заговорил о другом:

— У нас инженеров в цехе много, — рассекая рукой воздух, сказал он. — Все инженеры в начальниках ходят: тот — заместитель по сырью, тот — по оборудованию, третий — начальник блока, четвертый — начальник смены. Все начальники даже по телефону шкуру снимают, а у горна их не увидишь. Надо бы пересмотреть им квалификацию.

В зале возник шум голосов. Буревой сел. К столу вышел Верховцев. Его внутреннее возбуждение выдавали усиленно двигающиеся брови. Словно продолжая мысль Павла Ивановича, он заговорил об инженерной части:

— Нам, инженерам, нужно ясно представить, что усовершенствовать, что изменить на каждом участке, на каждой печи и к чему звать людей. Каждый должен заболеть какой-то идеей.

— Хватит одного идейно-ненормального, — крикнул с задних рядов Дроботов.

Верховцев окинул взглядом свою сутуловатую фигуру:

— Я за то, чтоб в цехе было больше идейно-ненормальных. — Слова были встречены дружным добродушным смехом.

После Верховцева выступал мастер пятой печи Гнедков. Приглаживая ладонью жесткие седеющие волосы, он медленно сказал:

— Иной раз ищешь дефект в печи, а он, дефект-то, в нас самих скрывается. Печь нас не подведет, если мы друг друга подводить не будем.

По временам в открытые форточки врывался свистящий шум воздуходувок, словно устав от работы и наглотавшись густого дыма, они делали глубокий выдох. В окно виднелся расплывчатый силуэт доменной печи. Уже не раз он озарялся матовым сиянием. Но люди, сидевшие в красном уголке, не замечали менявшихся за окном картин и звуков. Для них это была привычная обстановка, и шум печей не мешал им, как не мешает дома тиканье часов. А может быть, они не слышали его потому, что их глаза и слух были сосредоточены на трибуне, от которой шли в зал взволнованные слова:

— Не трудно любую работу сделать, к этому мы привыкли. Работой живем, — горячо говорил Орликов. — Конечно, инженеру легче. Когда печи идут горячее, дают чугуна больше, никто не чувствует этого так сильно, как мы, горновые.

Каждый выступающий представился Вере Михайловне солдатом цехового фронта. Вместе они являли силу, которая могла взять любой подъем, противостоять любой демагогии. Может быть, это почувствовал и Барковский. Всегда на собрании принимавший позу надменного молчальника, на этот раз он не выдержал и попросил слова.

— Человечество еще не определило границ достижимого ни в одной области науки и техники, — в своей неизменной манере начал он. — Тем более не определены эти границы в доменной практике. Новые открытия свершаются не у горна печи, а в исследовательских институтах и лабораториях.

— Примитивные цеховые опыты не могут сегодня дать тонны чугуна, а мы, как здесь говорилось, должны давать чугун, — с деланным спокойствием продолжал он. — Опыты мешают, ведут к авариям.

Он перехватил взгляд Гущина, смотревшего на него с любопытством, и заговорил увереннее:

— Да, участившиеся аварии в цехе связаны с опытами, хотя виновники их не наказаны, а продолжают ходить в любимчиках.

Не скрывая усмешки, он смотрел теперь в упор на сидевшего неподалеку от сцены Кирилла Озерова. Бартенев, сложив на груди руки и упираясь жестким подбородком в грудь, казалось, не слышал Барковского. Кирилл же Озеров растерянно опустил голову. Что-то колыхнулось тогда у Костровой в груди и толкнуло ее к трибуне.

Она не задумывалась над тем, что скажет. Гнев, возмущение подсказывали ей слова, которыми хотелось отхлестать Барковского.

— На войне мы видели лицо врага и стреляли по нему сразу, — сказала она и почувствовала, как в зал упала тишина. Не та, гнетущая, придавливавшая плечи, а та особая тишина, готовая в любую минуту взорваться шквалом гневных голосов: — Да, стреляли в упор, — повторила она и взглянула на оторопевшего Барковского.

— Не бойтесь, я не зачислю вас в стан врагов, — сказала она, — но сегодня мы тоже в атаке. Мы атакуем трудности, оставленные нам войной. Их атакует и Кирилл Озеров. Почему же вы, Барковский, не среди атакующих?

На этот раз он не осмелился усмехнуться ей в лицо, и она продолжала говорить, обращаясь теперь ко всем. Ей хотелось, чтоб ее слова заставили подтянуться тех, кто еще подобно Барковскому, Дроботову не очень-то охотно подставлял лицо горячему воздуху доменных печей; тех, кто не прочь был на смене позабавить друг друга анекдотом, непристойной шуткой.

— Будущее можно приблизить только широким шагом, — проговорила Вера Михайловна и тут же поняла: опять не те слова. Слишком громкие и оттого пустые. И она сказала: — Мы теперь многое можем: грамотно работать, создавать новую технологию, проводить опыты. Каждый из нас может ошибаться, но не отступать.

Ей дружно захлопали темными, с затвердевшими буграми ладонями. Весело, с каким-то озорным огоньком в глазах смотрел на нее Бартенев. После собрания к ней подошел Рогов.

— Зачем меня-то сюда притащили? Тут и разговора о руде не было!

— Это не значит, что разговор о руде не состоялся у нас с вами, — сказал подошедший Бартенев, глядя сверху вниз на маленького Рогова, и увлек его в свой кабинет.

Кострова возвращалась домой с Гущиным в его машине. На улице шел обложной дождь и перед глазами все расплывалось в мутной ночи. Но на душе у Веры Михайловны было легко. Она доверчиво призналась Гущину:

— Я очень волновалась сегодня. Многого ждала от этого собрания и не ошиблась. Пусть не по повестке дня. — Она покосилась на парторга. — Вы заметили: повестку изменили не выступающие, а Бартенев, и, пожалуй, правильно сделал?

— Опять ты начинаешь на него молиться, — недовольно отозвался Гущин, — а мне, откровенно говоря, не понравился его доклад. Никакой политической окраски.

— Лозунгами не говорил? Да? — запальчиво возразила она.

— Во всяком случае обязан был поставить политическую задачу. Это точно.

Она упрямо мотнула головой:

— Значит, ему следовало начать так: «На данном этапе, товарищи, главной политической задачей является…»

— Может, и не так, но что-то в этом роде. Ты ведь нашла политический язык, а ему не хватает партийного духа, — повторил Гущин, откидываясь на спинку сиденья.

Она почувствовала усталость в его голосе и подумала, что ему по долгу службы надо каждому выступлению, каждому собранию давать оценку. А это совсем нелегко. И что, может быть, от частых собраний и речей в нем самом ослабло биение живой человеческой души? Но вслух, словно самой себе, сказала:

— Я не знаю, сколько процентов партийности было сегодня в выступлениях Бартенева и других, но я знаю, что чугуна теперь будет больше.

Она не видела в темноте выражения его лица, но ей показалось, что он как будто приподнялся на сиденье, прислушиваясь к ее словам.

Люди живут не только работой. Дома их ждут жены, дети, привычные вещи и свои домашние заботы. Но и там тоже надо проявлять партийность. Надев чистые рубахи, смыв с лица графитовую пыль, доменщики не враз освобождались от цеховых дум. В тот вечер Павел Иванович Буревой, придя домой, не сразу сел за ужин. Он, не торопясь умылся, переоделся и опустился на диван с книгой. Это очень рассердило Евдокию Ивановну, она только что вынула из кипящей воды пельмени и ждала его к столу. Павел Иванович на ее упреки отмахнулся и нехотя взялся за вилку, не выпуская из рук книги. В тишине щелкнула задвижка в холостяцкой комнате Кирилла Озерова, и Павел Иванович вскинул голову:

— Кличь-ка его на пельмени, — обратился он к жене.

Евдокия Ивановна и до порога дойти не успела, как Кирилл сам постучался в дверь. Они с удивлением всматривались в его лицо. На смуглой коже темнели глазные впадины и сверкали белые зубы. Медленно, с трудом Кирилл выдавил из себя:

— Вот в любимчики попал, тетя Дуся. Как в герои вышел. — Отяжелевшей походкой он прошел к столу и небрежно бросился на сиденье стула. Только тут Буревые заметили, что Кирилл пьян. Если б Озеров пел, отстукивал трепака, — это меньше поразило бы Павла Ивановича, чем бледное отрешенное лицо Кирилла с капельками холодного пота на лбу. Но старый мастер не выказал своего смятения:

— Налей ему крепкого чая, чтоб в себя пришел, — сердито сказал Павел Иванович.

Почти насильно Кирилла заставили выпить стакан чаю, после чего он долго сидел на стуле, качаясь, как маятник, и повторял:

— В любимчики, значит, Озеров вышел. А я-то, дурак, переживал за Кравцова, этого неуча, балбеса? За Бартенева тоже переживал. Хороший ведь мужик он. Свежим ветром отдает… А чего хотят от него… Дроботов чего хочет от него? Почему его не любит этот увалень… Ходит всегда руки в брюки, раскачиваясь!.. Так и хочется пнуть его коленом в зад… А Негин… барин… вот он кто — ба-рин. Много его в цехе видите? А? Где же справедливость?

Под тяжелым взглядом Павла Ивановича голова его клонилась все ниже и ниже. Евдокия Ивановна развела вишневого варенья с содой и заставила Кирилла выпить. Он встал и неуверенно, заплетаясь, вышел в коридор. В комнату к Павлу Ивановичу донеслись надсадные звуки, похожие на всхлипы. Буревой морщился: «Слабак! Выпил и ноги голову не держат». Он отложил вилку и задумался.

Вспомнился ему случай, который произошел с Кириллом в самом конце войны, и свел их под одной крышей. Кирилл тогда закончил ремесленное училище и работал на горне. Жил в общежитии. Обессилевший от недоедания и тяжелой работы, однажды почувствовал себя плохо, но не сказал мастеру, а ушел на кауперную площадку и уснул там. Обнаружил его Павел Иванович — и грязного, очумелого привел домой. Так с тех пор стал Кирилл жить вместе с ним. Когда дочь Буревых Клава вышла замуж, а сын ушел в армию, потом женился, Павел Иванович настоял в жилотделе, чтоб Кириллу выписали ордер на комнату, в которой жили его дети. «Без детей семья — что печь без огня». Теперь он в ответе за него, как за сына.

В кухне Евдокия Ивановна, прибирая посуду, старалась не греметь кастрюлями и с тревогой взглядывала в открытую дверь на мужа. Как он отнесется после всего к Кириллу? Павел Иванович уклонился от разговора с женой, но, укладываясь спать, сказал:

— Кириллу завтра с утра. Разбуди и меня.

— Так тебе во вторую? — Все равно буди.

Утром около шести утра Павел Иванович, проснувшись, услышал разговор на кухне. Когда он зашел туда, Кирилл, обжигаясь, пил горячий чай.

— Причастье выгоняешь? То-то, брат! — Павел Иванович похлопал Кирилла по плечу и, отказавшись от завтрака, пошел одеваться.

На улице, широко шагая рядом с молчаливым Кириллом, Павел Иванович, вытянув перед собой огромный кулак, добродушно сказал:

— Отдубасить тебя вот этим молотком хотел вчера, да сдержался.

— Сейчас воспитывать будете? — хмуро отозвался Кирилл.

— Как хочешь понимай.

Они завернули за угол дома, вышли к заводскому пруду и зашагали по узкому деревянному настилу, касаясь один другого.

Мимо них, не сбавляя скорости, мчались по мосту трамваи. Люди висели на подножках, держась за поручни вагонов. Впереди на левом берегу пруда колыхалась над заводом темно-синяя кисея, словно там еще только отступала ночь. У коксовых батарей густо поднимался коричневый дым. Сквозь грохот машин и трамваев, мчавшихся по мосту, Буревой слышал только один звук — шум доменных печей. Его всегда радовало, что домны гудят гуще, глубже мартеновских печей и перекрывают расстояния. Их отдаленный шум действовал на него успокаивающе.

— В жизни, брат, всякое бывает, — сказал он, косясь на Кирилла. — Иной раз так зашатает, с ног валит. Но если ты корнями врос в родную землю — выстоишь. Это я понял знаешь когда? В двадцать четвертом году.

Кирилл шел, по-прежнему не поднимая головы, с таким видом, точно он знал наперед, что ему сейчас расскажет Буревой. Они миновали мост и пошли по дороге, вдоль реки. Павел Иванович снял кепку, вытер платком голову:

— Худо было в тот год в нашей деревне Ново-Александровке, — качал он издалека. — Коммуна есть, а в коммуне, что через щель, что через дверь поглядишь, — одно увидишь: голод, нужду. И подался я в город. В лаптях, в сермяге. Восемнадцати годов мне не было. Еду в вагоне и слышу разговор, как будто кто мои мысли подслушал: «Что же это новая жизнь-то не найдет к нам дороги? То буржуи нашу кровь пили, а теперь вши едят». Тут другой голос, помоложе, отвечает: «Ты, братишка, только не давай вшам душу свою высосать. Она тебе для большой радости пригодится. Слышал, Ленин что сказал: не сразу, говорит, все устроится, но будет хорошая жизнь, потому что власть теперь наша — народная». Вгляделся в темноту, вижу на нарах сидят двое — один, как я, — деревенский, а тот, что помоложе, в плечах поплотнее, — моряк. Рука забинтована, а бушлатик сверху на плечи накинут.

Кирилл, замедляя шаг, повернул голову и кинул на Павла Ивановича быстрый взгляд. Голос Буревого звучал глуше, и слова шли медленно.

— Не доехали мы верст трех до Екатеринослава, прошел по вагону бородатый человек в шинели и негромко сказал: «Товарищи, Владимир Ильич скончался». Морячок рванулся к стоп-крану, остановил поезд и — из вагона. Мы за ним. Смотрим, стоит моряк на снегу, как в карауле, и бескозырку в руке держит. Тот, деревенский, подходит и тихо спрашивает: «Как же теперь без Ленина жить будем?» Моряк выпрямился, оглядел нас всех, бесшапочных, и говорит: «Ленин, братишки, нам партию оставил. Она поведет нас к цели».

Павел Иванович замолчал, и Кирилл, не решаясь что-то сказать, тоже молчал. Они проходили у шлакового откоса, от которого дорога круто поворачивала к заводу. Перед ними по воде медленно двигалась большая землечерпалка, расчищая дно пруда. Павел Иванович, повернувшись к Кириллу, уже другим, твердым голосом сказал:

— С тех пор иду с партией, не спотыкаюсь. Она — мне, я — ей. В тридцатом обзавелся семьей, послали строить этот завод. Я уж тогда на горне работал. Раз надо, значит, надо. Поехал. Хоть и дети были, и жена противилась.

Он впервые рассказывал Кириллу историю своей жизни, в которой было много трудного, сурового. И рядом с этим мелкой и незначительной показалась Кириллу его обида на Дроботова и Барковского, и жег стыд за его поступок. У проходной Буревой слегка хлопнул себя по карманам и сказал:

— Ну вот, спецовку не надел и пропуска у меня нет. Дальше двинуться с тобой не смогу. Я не хочу с тобой ссориться и не хочу тебя воспитывать, — сказал он, кладя руку на плечо Кирилла. — Но вчера мне стало обидно за начальника цеха. Он поверил в тебя, поверил, что ты не из тех, кто животом чувствует печь, а ты против глупого слова не устоял. Так легко можно пустить под откос и людское доверие и свои молодые годы.

Кирилл, все время молчавший, поднял голову и хрипло выговорил:

— Сорвался. Маше только не говорите.

— Сам ей расскажешь. Иди, — чуть дотрагиваясь до его плеча, Павел Иванович подтолкнул Кирилла к проходной.

В городе, где много высоких труб, кажется, что небо можно достать рукой. Это впечатление усиливается осенью, когда темные облака смешиваются с клубами дыма и низко плывут над землей.

Заложив по привычке руки за спину, Лобов не торопясь шел по заводу. Впереди и обгоняя сбоку, спешили на смену люди. Многие здоровались, искоса оглядывали высокую, чуть сутуловатую фигуру директора. Никто не удивлялся, что именно в этот час направлялся директор в какой-то цех. Для разъездов по заводу Лобов редко пользовался машиной и обычно вышагивал немалый километраж.

— Цехи — это не театральные подъезды, — пояснил он как-то Ольге Васильевне, когда она заметила ему, что его пешие прогулки по заводу доставляют ей много хлопот: приходится чистить и подшивать пальто, обрезать махры у брюк.

— Это не прогулки, — возразил он жене. — Я хожу, как ходят все, и все вот вижу, как другие: где мост перекидной шатается, где свалку металлолома образовали, где переезд не обезопасили. А на машине тут ничего не увижу, кроме поднятого шлагбаума.

Сейчас Лобов, обогнув мартеновский цех, вышел к вырытой траншее. Здесь выкладывались фундаменты под металлические опоры контактной сети для будущей электровозной тяги. Мужчины и женщины, одетые в жесткие брезентовые брюки и куртки, кайлами и лопатами долбили каменистую почву. Работать было трудно. Лобов видел, как, стоя по пояс в котловане, они при каждом взмахе лопаты неловко сгибались и разгибались. Но никто не падал духом, зная, что только при ручной копке можно не закрывать движения составов по железнодорожным путям, и это, казалось, воодушевляло всех.

— А ну, братцы, не подведем диспетчера, — услышал Лобов веселый мужской голос, подходя к траншее.

Небритое лицо говорившего дышало энергией, глаза светились упорством. Лопаты замелькали в воздухе быстрее и чаще. Отрывистый гудок паровоза заставил людей укрыться на дне траншеи. Паровоз тащил на платформах деревянные бункера с бетоном.

Остановив прораба и выяснив ход работ, Лобов двинулся к доменному цеху, то и дело взглядывая в темное небо. Бартенев настаивал на ремонте пятой печи и прежде чем что-то предпринять, Лобов хотел сам осмотреть печь. Полы длинного директорского пальто волочились по ступенькам, сгребая, как щеткой, графитовую пыль.

Печь глухо гудела, заглушая все звуки. Лобов подошел, заглянув в фурменный глазок: в огненном вихре руда кипела, как вода. Не встретив у горна людей, директор открыл дверь в газовую будку. Спиной к нему, облокотись на стол, газовщик Федоренко что-то вслух читал. В сидевшем рядом мастере Лобов узнал Буревого. Мастер обернулся и пошел навстречу директору. Федоренко быстро захлопнул книгу. Здороваясь за руку с каждым, Лобов спросил:

— Значит, дожили до того времени, о котором мечтал Курако, с отдыхом работаем, книжки читаем?

— Да это так, минута выдалась, — проговорил Павел Иванович.

Лобов обратился к приборам и задал несколько вопросов относительно хода печи.

— А что читаете? — спросил он, беря из рук Федоренко книгу в синем переплете. — «Работа на современной доменной печи», — прочитал он вслух, перелистывая страницы:

— Помню, помню автора. Года два назад приезжал. Ну, как, удалась книга?

— Слепок получился, — неохотно отозвался Павел Иванович.

— Слепок? — переспросил Лобов, откидывая полу и доставая из кармана портсигар.

— Слепки-то на память делают, а то в музей, — пояснил Буревой, — вот и книга эта больше для обозрения. Помню и я автора. Приходил в цех, смотрел, записывал. Описал, конечно, все до точности, как было. Так ведь что было, то быльем зарастает. Щуп к примеру описывает, ну это для слепых, а мы теперь зрячие.

Лобов, глубоко затягиваясь папиросой, молча, с любопытством смотрел на Павла Ивановича.

— Автор не обеспечил долгой жизни своей книге, — говорил мастер. — Скоро печь на высоком давлении поведем, а этого в книге нет.

— По-моему, ученые должны давать не только оценку практике, а научно обосновать практический и экономический метод, — проговорил молчавший до сих пор Федоренко. — Мы часто еще по интуиции действуем.

— Значит, ученые должны подводить научный фундамент под интуицию? — спросил, улыбаясь, Лобов. — Это уж, друг, область философа. А мнение свое о книге автору сообщить надо, — посоветовал он, направляясь к выходу.

Когда за ним закрылась дверь, Павел Иванович повернул к Федоренко круглое, с насупленными бровями лицо и, кивая на книгу, строго заметил:

— Спрячь. Она тебе не заменит интуиции.

Не встретив на печах Бартенева, Лобов решил пройти в контору. Феня Алексеевна, увидев директора, торопливо пригладила взбитые венчиком волосы:

— Андрей Федорович на занятии, — вежливо сказала она. — Я позову его.

— Лучше меня проводите к нему, — попросил ее Лобов.

Постучав каблучками по коридору, Феня Алексеевна нерешительно остановилась перед дверью учебной комнаты.

— Спасибо, — сказал Лобов, задерживая взгляд на ее смущенном лице.

Подождав, когда она уйдет, он открыл дверь. В комнате, тесно окружив столы, сидело человек двадцать. Лобов сразу узнал тяжелую, нескладную фигуру Гуленко. Длинные рыжие усы старого мастера поднимались кверху, шевелились от напряжения. Рядом с ним сидел горновой Шайбаков. Кто-то, низко склонив голову над столом, писал карандашом в тетради. У черной классной доски спиной к сидевшим стоял Бартенев. Он водил указкой по чертежу, висевшему на доске. Почувствовав за спиной сдержанный шум, он оглянулся и увидел Лобова, но только после того, как докончил фразу, объявил перерыв.

— Подводите научный фундамент под интуицию? — пошутил Лобов, подходя к Бартеневу и здороваясь с ним.

— Учимся умению обдумывать ход печи, — сдержанно улыбаясь, ответил Бартенев.

В приоткрытую дверь из коридора доносились обрывки разговора и вползали голубые струйки дыма. Лобов стал подробно расспрашивать о школе. Узнав, что занятия ведутся по программе, близкой к техникуму и что преподавателями выступают инженеры, одобрительно закивал головой:

— Хорошее дело. Недавно в мартеновском цехе подходит молодой парень, жалуется: хотел поступить в заводскую школу, в цехе путевку не дают. Почему? Да у меня, отвечает, профессия неведущая — электрик. Как же, говорю, электрик и неведущая? Переведем вот завод на автоматику, и электрик будет самый ведущий. Люди учиться хотят, а школ не хватает.

Бартенев молчал, ожидая того главного разговора, который привел Лобова в цех. Но Лобов не спешил. Умудренный житейским опытом, директор тоже каким-то своим интуитивным чутьем разгадывал людей. Еще в первую встречу с Бартеневым он понял, что новый начальник доменного цеха, проявлявший во всем самостоятельность, не ощущал потребности в опекунстве. И Лобов всегда старался осуществлять руководство над ним в форме советов. Сегодня он пришел проверить, как идет подготовка к ремонту печи, и не мог не оценить того, что и в этом Бартенев проявил себя, прежде всего, как инженер. Он во всех деталях продумал перевод печи на высокое давление газа под колошниками. Именно потому, что начальник цеха во все вносил мысль, ему необходима была свобода. Директор уважал в другом самостоятельность мысли, поощрял ее, поддерживал.

— Вижу, сегодня вы заняты, — проговорил Лобов. — Зайду завтра. Хочется посмотреть, как выглядит в чертежах идея высокого давления.

— Зачем же откладывать? — удержал его Бартенев. — Занятия могут продолжаться без меня. Затравку получили, теперь в самый раз поспорить друг с другом.

— Гуленко, — позвал он громко. Дверь приоткрылась, и в щели показалась рыжеусая голова мастера.

— Прошу вас, — обратился к нему Бартенев, — займите мое место и продолжайте разбор темы.

— Это можно, — спокойно согласился Гуленко и деловито вступил в комнату.

Бартенев попросил Феню Алексеевну вызвать Верховцева, готовившего черновые чертежи по ремонту, и известить Кострову о приходе Лобова.

Феня Алексеевна теперь заметно проявляла живой интерес ко всему, что касалось цеха, и хотя по-прежнему тщательно следила за собой, но делала это больше по привычке, чем из побуждений кокетства. Часто после работы она добровольно брала на себя обязанности цехового инструктора по жалобам, шла на квартиры доменщиков, разбиралась в их просьбах, заявлениях и докладывала Бартеневу обо всем обстоятельно. Он выслушивал ее внимательно и тут же принимал решения, часто соглашаясь с тем, что советовала Феня Алексеевна.

Однажды Бартенев, когда она снова попыталась к нему кого-то не впустить, задержав ее в кабинете, сказал:

— К вам первой обращается посетитель. Он как бы через вас смотрит на начальника цеха. Ответите грубо, заставите ждать в приемной — человек сделает вывод, что начальник хам и бюрократ. Не найдете нужной бумажки, человек сделает вывод, что у нас нет порядка. — Стараясь смягчить слова улыбкой, он закончил: — Хороший секретарь создает хорошую атмосферу цеха.

Феня Алексеевна и при Лешеве считала себя первым лицом в цехе, но тогда вкладывалось в это понятие что-то совсем другое, о чем теперь не хотелось вспоминать. Иногда ей казалось, что она будто вновь объявилась в цехе, но уже не только личным секретарем начальника, а в какой-то иной роли, от которой тоже зависит план.

Когда Верховцев появился в кабинете, неся в охапке, как дрова, белые валики чертежей, Лобов, снимая пальто и небрежно кладя его на диван, встретил его словами:

— Ну, показывайте свою работу, главный конструктор.

Из большой кучи листов ватмана Бартенев сам вытянул то, что требовалось, и стал объяснять. Многие узлы предполагалось не только обновить, но изменить их конструкцию.

— А вы учли, что вам отводятся обычные сроки ремонта — десять дней? — спросил Лобов.

Бартенев разогнулся над столом, расстегнул ворот рубашки и расслабил галстук.

— Применим военную тактику — быстроту и натиск, — проговорил он, поворачивая голову к дверям, в которых показалась Кострова.

— Я не помешала? — проговорила она, подходя к столу и вопросительно глядя на всех.

— Конечно, нет, — Лобов протянул ей руку и уступил место рядом.

Ей не хотелось мешать им, и она отошла к окну. В своей обычной манере — медленно, точно выражая мысли, Бартенев пояснял принцип работы печи на высоком давлении. Раза два он выпрямлялся, взглядывая на директора, и, убедившись, что его понимают, продолжал рассказ. Кострова, слушая, снова поражалась его умению просто, предельно кратко излагать самые сложные технические понятия.

Верховцев с чуткой настороженностью следил за лицом директора. Если бы Лобову вздумалось отвергнуть хоть один чертеж, Верховцев немедленно вступил бы в бой за идею. Он выставил даже вперед ногу и подался всем туловищем к Лобову, как будто ему уже предстояло идти врукопашную. Но Лобов, склонив голову, серьезно слушал, стараясь составить себе определенное понятие о новом режиме печи. Когда Бартенев закончил, он с выражением озабоченности сказал:

— Нужна рекомендация. Скажу Негину, пусть собирает технический совет. Потом обратимся за разрешением в правительство.

— Как? — вырвалось у Костровой.

— Да, да, — проговорил Лобов. — Нужно разрешение Москвы. Руководим масштабами, но сами ничего не решаем, — он широко развел руками.

— Но министр… — начал Бартенев.

— А что министр? — Лобов слегка нахмурился. — Понимает, но тоже вот не решает. Правда, когда министр понимает, можно пробивать.

— Конечно, надо пробивать, — запальчиво проговорил Верховцев.

Лобов взглянул на инженера и ободряюще кивнул ему:

— Будем пробивать. Без драки не проживешь, это, между прочим, вот Ленин сказал.

Он быстро оделся, простился со всеми и ушел. Когда за ним закрылась дверь, Верховцев тревожно посмотрел на Бартенева:

— А если Москва не разрешит?

— Печь сама выдаст визу.

— Каким образом?

— Ремонта она все равно потребует.

Бартенев говорил спокойно, и, глядя на него, Кострома снова подивилась тому, как он умеет владеть собой. Вероятно, его не меньше, чем Верховцева, тревожил вопрос об отношении Москвы к идее высокого давления, но он говорил, не колеблясь:

— Печь не сбросит узды, она нас не подведет.

Облокотившись руками на спинку стула, чуть улыбаясь, он казался совершенно уверенным в исходе дела. Заметив, что Вера Михайловна испытующе смотрит на него, он подвинул к ней стул и шутливо сказал:

— При высоком начальстве можно и постоять, а сейчас садитесь и помогите составить нам график ремонта.

Все это Бартенев проговорил, не пряча улыбки, но когда отвернулся, лицо его вновь стало задумчивым. Составление графика заняло немного времени. У Костровой не было опыта и практики в этом, но Бартенев часто поднимал на нее взгляд, желая узнать ее мнение. Когда все было закончено, Верховцев, складывая в трубку чертежи, вдруг обратился к Бартеневу:

— Назначьте меня на ремонт прорабом.

— Нет, прорабом буду я, — усмехаясь возразил Бартенев, — а вы будете моим помощником.

Бартенев не часто был в таком добродушном настроении. Вера Михайловна приписала это удачно законченной подготовке по переводу печи на новый режим. Энтузиазмом горело и лицо Верховцева. Ведь эти полсотни чертежей почти все были выполнены его руками.

— А кем мне оформиться на ремонте? — в том же шутливом тоне спросила она.

— Кем? — переспросил Бартенев, глядя на нее долгим взглядом. — Огнестойкостью, — медленно и значительно проговорил он.

Что он имел в виду, когда говорил это? Призывал ее к мужеству? Предупреждал о драке, без которой, наверно, не проживешь?