Ненаписанные страницы

XII

Она не знала, что истинное чувство скрыть невозможно, что по каким-то особым, едва уловимым признакам его угадывают не только матери. Она не знала, что Ирина Николаевна, с которой ни разу не виделась, с которой не была знакома, часто с неприязнью думала о ней, о Костровой…

Бартенева встретила у порога дочь. В полуоткрытую дверь он увидал жену, лежавшую на тахте с обвязанной головой. Придвинув к себе настольную лампу, она читала и не отозвалась на его голос.

— Галя, может быть, ты меня сегодня накормишь? — весело обратился Бартенев к дочери.

Ирина Николаевна горько усмехнулась. Она знала, что сегодня был технический совет у Негина. Об этом он предупредил ее еще вчера. Но полчаса назад она звонила диспетчеру завода и узнала, что совещание у Негина закончилось давно. Где же он был? И отчего он так весел?

Из кухни доносился неумолкаемый разговор. Ирина Николаевна захлопнула книгу, заложила руки за голову и задумалась. Как проникнуть в тот его мир, который неведом ей? Для многих ее жизнь внешне складывалась счастливо. Но никто не знает, какую она испытывает глубокую неудовлетворенность собой. Время от времени эта неудовлетворенность прорывается бурными взрывами слез, как взрываются горы от подземных толчков. Наверно, женщине, хоть раз испытавшей влияние коллектива, не усыпить в себе стремление к трудовой самостоятельности? Просматривая газеты со списками награжденных, она всегда с грустью думает, что тоже могла бы быть лауреатом.

Иногда вечерами она подсаживается к мужу за письменный стол, желая ему помочь в чертежах, морщит лоб, собирая в памяти все, что когда-то знала. Но ей то и дело приходится обращаться к нему с расспросами. Поглощенный мыслями, Бартенев отвечает ей не сразу. Ее раздражает, что он с ней говорит тоном, каким объясняют детям трудную задачу. Он не замечает, когда она отходит от стола, и мысли ее устремляются по привычному руслу воспоминаний.

Неприятности мужа Ирина Николаевна начала чувствовать очень скоро. По ночам в квартире часто раздавались звонки. Прислушиваясь, она недоумевала: телефонный разговор носил спокойный характер, а муж после этого беспокойно ворочался в постели и, если она читала, просил погасить свет.

С работы он возвращался поздно, долго смывал пыль с лица, переодевался, но мыслями оставался в цехе. Углубленный в себя, он не замечал перемен в квартире, не замечал перемен и в ней.

По утрам Ирина Николаевна часто наблюдала в окно, как на соседнем дворе, усыпанном прошлогодними побуревшими листьями, низкорослый мужчина в коричневой полосатой пижаме выносил мусор и, поставив на землю пустое ведро, выбивал ковровые дорожки. С крыльца на него смотрела молодая, в длинном шелковом капоте женщина с высоким тюрбаном на голове и певуче говорила:

— Отойди подальше. На ветер выбивай.

Это была семья начальника рудника Рогова. Вечером Рогов снова появлялся во дворе — колол дрова или расчищал садовые дорожки.

Семейная идиллия Роговых не прельщала Ирину Николаевну, и все-таки иногда ей хотелось, чтоб Бартенев хоть в чем-то помог ей, ну хотя бы посочувствовал, что ли. Может быть, сама виновата, что с первых лет все семейные заботы взвалила на свои плечи? Вот и переезд сюда, разве он как-то коснулся мужа? Нет. Она сама продала часть вещей в Лубянске, остальные упаковала, отправила.

Недавно купила почти мешок картошки на рынке, еле дотащила его к трамвайной остановке. Кто-то помог ей взобраться на площадку вагона. Ее душили слезы от обиды и зла на мужа. А вечером, видя Бартенева усталым, она уже не могла с ним ссориться и сердиться на него.

Иногда, отвечая на ее настойчивые вопросы о цехе, он сдержанно рассказывал ей о людях. Она знала, что он мог положиться на мастера Буревого, который ей почему-то представлялся похожим на Тараса Бульбу. Силилась представить Кирилла Озерова с блокнотом и карандашом в руке и спокойно-рассудительного Лотова.

Но Ирине Николаевне хотелось не только знать этих людей, но вместе с ними участвовать в той работе, которая стала главной для них и для ее мужа. Хотелось, засунув кусок хлеба в карман, торопиться утром на смену, как это было много лет назад. Ей казалось, что она всегда будет чужой этому городу, как бывают чужими друг другу люди, встретившиеся на сеансе в зрительном зале.

Бартенев не замечал ее состояния, и она уже давно встречала его с подозрительной настороженностью. Все женщины, которые были в поле зрения ее мужа, несли заряд, готовый взорвать ее семью. В Лубянске она знакомилась с его секретаршами и знала хорошо внешнюю жизнь цеха и его людей. Здесь, в Рудногорске, она чувствовала себя совершенно оторванной от той жизни, которая отнимала у нее мужа на целый день. Феня Алексеевна почему-то твердо держалась с ней по телефону официального тона. Недели три назад на ее телефонный звонок она подчеркнуто ответила: «Алексей Федорович у Веры Михайловны в лаборатории».

Ирина Николаевна знала о существовании Костровой, втайне завидовала ей и раздражалась. Однажды муж, возвратясь с работы, в сапогах прошел в ванную, не заметив, что она только что вымыла пол. Пол, по которому она ходит с утра до вечера, втаптывая свою жизнь в узкие половицы.

— Здесь не литейный двор, а квартира, — ледяным тоном сказала она ему в спину.

Он обернулся, поднял голову и, не понимая этой вспыхнувшей в ней злобы, удивленно смотрел на нее.

— Сними сапоги! — крикнула она резко.

Это рассердило его и удержало от того, чтобы послушаться. Повернувшись к ней спиной, он молча наклонился над ванной и стал мыть руки. Со слезами и гневом она проговорила:

— Ты эгоист. Тебе здесь все безразлично, как квартиранту.

Он молчал, с подчеркнутой старательностью вытирая шею, лицо, руки. Повесив полотенце, тяжелыми шагами прошел к порогу, снял сапоги и, не заходя на кухню, где его ждал ужин, лег в комнате на тахту.

Они помирились на другой день. Он позвонил с работы, предупредил, что заедет на машине, возьмет детей покатать, и добавил, что было бы хорошо, если бы и она поехала с ними. Она смягчилась и простила ему все. Через несколько дней Бартенев вернулся домой позже обычного и с порога, улыбаясь, сказал ей:

— Сегодня о чем хочешь проси, все сделаю.

Удивленная его словами, она смотрела на него подозрительно, не зная, чему приписать его возбужденно-радостное состояние. Когда он сидел за столом, ел гуляш, она осторожно спросила:

— Ты где задержался сегодня?

Не поднимая головы, тщательно вымакивая в тарелке кусочком хлеба подлив, он ответил:

— Партбюро заседало.

Он стал подробно рассказывать, как на партбюро утверждали план технической конференции. Она молча слушала, силясь представить, как проходило партбюро, какую роль играла на нем Кострова. Секретарь парторганизации. Женщина. «Если уж его что-то сегодня радует, — думала она, — так это не только техническая конференция». Она смотрела, как он говорил, не переставая жевать, и в ней поднималось глухое раздражение.

Это раздражение нарастало в ней и сейчас. Ей захотелось под любым предлогом пройти на кухню и дать ему понять, что она знает, когда кончилось совещание, что он был обязан ей сразу объяснить, где он задержался. Сдержанный смех оборвал, смешал ее мысли. Дверь открылась, и Бартенев улыбаясь сказал:

— Когда человек озадачен, то лучше быть одному, но мы с Галей тебя приглашаем в нашу компанию.

Она молча, отчужденно смотрела на него, снова не понимая его радости.

— Пойдем с нами, — проговорил он, подходя к ней и вглядываясь в ее бледное, расстроенное лицо.

— Где ты был? — резко спросила Ирина Николаевна, продолжая оставаться в прежней позе.

— Ты же знаешь, на совещании.

— Но оно давно закончилось!

— Я провожал человека, которого нельзя было одного отпустить, — проговорил Бартенев после минутного колебания.

— И этим человеком была Кострова?

Он молча наклонил голову. Ирина Николаевна вскинула руки, села, опустив ноги на пол, подняла к нему лицо и неожиданно сказала:

— Познакомь меня с ней.

Он внимательно посмотрел на нее, приподнял за плечи и, целуя в волосы, тихо проговорил:

— Что ж, если хочешь.

Из кухни их позвала Галя:

— Идите же! Я все разогрела и жду вас.

Идея нового режима домны стала центром и собрала вокруг себя, как вокруг магнитного поля, заботы людей, самых различных как по характеру, так и по возрасту.

Встречаясь в цехе с Бартеневым, Кострова понимала, что никакое биение сердца не может поколебать в нем решимости бороться до конца за свою идею. В середине недели, собираясь на директорскую «среду», Бартенев зашел к ней.

— Иду снова отражать барьер, установленный Негиным. Вы будете сегодня считать звезды?

Вопрос прозвучал шуткой, но он смотрел на нее особым долгим взглядом, и она, стараясь подавить в себе вспыхнувшее волнение, тихо проговорила:

— Сколько бы их ни было, но я знаю, что одну из них сегодня зажжете вы.

Бартенев шагнул, сделал движение, как будто желая протянуть к ней руки, но в то же мгновение повернулся и, твердо ступая, зашагал к двери. Человек, учивший других укрощать огонь, конечно же умел тушить в себе не только гнев…

В кабинете Лобова собрались все участники «среды», когда вошел туда Бартенев. С выражением сердитой озабоченности Лобов хмуро кивнул ему и, подождав, когда он сядет, сразу же заговорил:

— Ремонт доменной печи с переводом на высокое давление надо решать окончательно. — Он помолчал, обвел глазами присутствующих и продолжал: — Я знакомился в цехе с черновыми чертежами и вот полагаю — это под силу заводу. Новая технология повышает производство, открывает перспективу. Надо к рабочим проектам приступать.

Прислушиваясь к словам директора, Бартенев с удивлением отметил, что Лобов говорил так, как будто ничего не знал о заседании технического совета и его отрицательном решении. Негин сидел справа у директорского стола и изящной пилочкой чистил ногти. Лобов, пока говорил, ни разу не взглянул в его сторону.

Те же члены технического совета сидели и в кабинете директора. Но теперь глаза Зотова за тусклыми очками беспокойно бегали с одного предмета на другой. Лицо Голубева сохраняло сухое бесстрастие. Чуть повернувшись к Голубеву, Лобов спросил:

— Сколько времени займут работы над проектами?

Голубев встал, потрогал гладко расчесанные волосы и, как тогда на техническом совете, заговорил теми же словами:

— Необходимо прежде учесть, что у нас нет опыта в этой области. Мы не можем принять цеховые варианты за вероятные доводы. Они теоретически не обоснованы.

Он неторопливо раскрыл лежавшую перед ним папку, достал какую-то бумагу и протянул ее Лобову. Бартенев потянулся, мельком взглянул в исписанный цифрами листок и подумал, что на этот раз руководитель Гипромеза подготовился основательно.

— Прошу ознакомиться, — проговорил Голубев, — Реконструкция основного агрегата потребует реконструкции вспомогательных служб, а следовательно, огромных затрат. Я должен высказать еще один аргумент. В свете цифровых данных…

Слова «цифровых данных» оказались динамитной силой, которая вдруг рванула в Лобове натянутые нервы. Наливаясь краской, директор задышал толчками, правой рукой, согнутой в кулак, ударил по краю стола и не выкрикнул, а прохрипел:

— К чертовой матери! К чертовой матери эти ваши данные! Кто приучился копировать, не может вот создавать! Такая осторожность нужна повитухам, а мы инженеры. Сами сработаем!

Бартенев поднял голову и увидел, как Негин, не меняя барственно-небрежной позы, прищурил глаза и слегка усмехнулся. Голубев молчал, но весь вид его говорил: «Я доложил, а вы, как знаете…» Он не торопясь закрыл папку, завязал тесемки и сел.

Неизвестно чем закончился бы этот резкий разговор, но на столе Лобова пронзительно зазвонил телефон. Директор не сразу взял трубку с прямого провода. Мембрана присаживала чей-то голос, предлагавший включить радио. Лобов, не отнимая трубки, другой рукой повернул ручку приемника и напряженно ожидал, когда в глазке появится зеленый свет. Откуда-то издалека нарастая, голос диктора проговорил: «Катастрофа на гигантском химическом заводе в Людвигсхафене. Французская зона оккупации». Лобов осторожно положил на рычаг трубку и чуть наклонился к приемнику. «На заводе «Иг фарбен индустри», — сообщал диктор, — взорвался загадочный цех «Бау-14». Погибло двести двадцать человек, ранено более четырех тысяч. Взрыв был невероятной силы. Пятнадцать многоэтажных корпусов полетели на воздух. Что взорвалось, остается тайной. Мы передавали сообщение ТАСС». В глазке голос смолк, и теперь там что-то шуршало. Лобов нажал выключатель.

Короткое сообщение резко изменило атмосферу в комнате. На лицах присутствующих теперь отразилось смешанное чувство удивления, растерянности и строгости. Лобов поискал глазами Бартенева и обратился к нему уже другим, сдержанным тоном:

— Проверьте еще раз свои цеховые чертежи. По каждому узлу. Считайте их рабочими. — Затем к главному механику: — Оформляйте заказы на оборудование. В трехдневный срок.

Он говорил теперь отрывисто, четко, как командир в бою, который понимал, что рискует, но брал на себя ответственность за исход боя. Последнюю фразу он выговорил стоя. Сказав, что совещание закончено, он, так и не взглянув на Негина, повернулся и через запасной ход вышел из кабинета.

Возвращаясь в цех, Бартенев думал о Лобове почти с восхищением. Даже резкость его он не мог поставить ему в вину. Этот не будет играть в дипломатию, как Негин. Лобов не отступил от того, что считает важным и нужным для дела. Он впадал в гнев, но не в отчаянье. Убежденная отвага сквозила в каждом его слове и движении. «Этот может высекать искры», — подумал Бартенев.

Длинный железнодорожный состав с прокатом преградил ему путь. На низких бортах вагона он увидел выведенную мелом надпись: «Ленинград. З-д «Электросила». Воображение представило, как длинные треугольные швеллеры лягут в конструкции мощных турбин. Турбины приведут в движение застывшие электростанции Юга. Закипит руда в доменных и мартеновских печах Днепропетровска, Енакиева, Днепродзержинска… До войны металлургия Юга давала две трети всего металла. Об этом ему, Бартеневу, сказал тогда в Москве министр и добавил: «На рудногорский завод по-прежнему большая нагрузка. Металла нужно стране все больше и больше». Что виделось за этими словами министру? Только ли разрушенные войной заводы Юга? А может быть, и этот загадочный цех «Бау-14» в Людвигсхафене? Враг не добит. Он меняет тактику, изобретает новое смертоносное оружие.

Думая о переданном по радио сообщении ТАСС, Бартенев вспомнил английского инженера, с которым жил в Америке. Как бы он расценил взрыв этого загадочного цеха? Почему-то на социальные темы они никогда не разговаривали. Кажется, англичанина не интересовали социальные проблемы. В разговоре друг с другом они касались только технологии доменного производства, иногда детей, семьи. Английский инженер честно отрабатывал свой контракционный срок. Он подсчитывал деньги, которые дадут ему возможность сделать своей жене сад не только на письменном столе, перед ее портретом, но и на собственной вилле. То, что двадцать тысяч докеров, его земляков, не имели не только роз, но и хлеба, его совершенно не трогало, не интересовало. Для него эти люди были просто человеческим фактором. Останется ли он глухим и к взрыву в Людвигсхафене?

Бартенев подходил к цеху. Шум доменных печей незаметно входил в его сознание, как аккомпанемент мыслям. Может быть, от того, что воображение его всегда было столь же точным и реальным, как и мысли, действительность всегда побуждала его к действию. Заслышав привычные звуки — гуденье кауперов, короткие выхлопы воздуходувки, — Бартенев ускорил шаги. Он думал уже о том, как сейчас соберет технологическую группу, занятую подготовкой к реконструкции печи, и будет сообща обсуждать, проверять каждый узел в чертежах.

Все это время работа над чертежами продвигалась неплохо. То, что должен был выполнить Гипромез, по существу, уже сделал Верховцев с двумя помощниками. В проекты внесена мудрость инженеров, техников, мастеров. Учтено и предложение мастера Буревого об изменении конструкции малого конуса. Идея высокого давления стала коллективной и вряд ли ей может преградить дорогу Негин.