Ненависть к музыке. Короткие трактаты

Трактат V ПЕСНЬ СИРЕН

В IX песни «Одиссеи» Улисс, обливаясь слезами, поверяет свое имя. Аэд откладывает кифару и замолкает. Тогда Улисс берет слово и повествует, говоря от первого лица, о продолжении своих приключений: сначала о пещере, затем об острове Цирцеи и под конец о путешествии в страну мертвых.

Возвращаясь из страны мертвых, Улисс проплывает мимо острова сирен.

Цирцея (по-гречески Kirkè) означает хищную птицу, самку ястреба. Цирцея поет на острове, называемом Aiaiè, то есть жалоба, сетование. Kirkè поет жалобную, томную песнь, которая превращает слушающих ее мужчин в свиней. Певица Цирцея предостерегла Улисса: песня (aoidè) сирен, проникновенная (ligurè), чарует, завлекает (thelgousin) мужчин, притягивает тех, кто ее слышит, и берет их в плен. Остров сирен представляет собою сырой луг (leimôni), усеянный человеческими костями с гниющими остатками плоти. Волшебница с ястребиным лицом учит Улисса двум хитростям, сколь простым, столь же и полезным. Каждый спутник Улисса должен заткнуть уши шариками, скатанными из воска, который нужно вырезать бронзовым ножом из медовых сот. Один лишь Улисс может оставить уши открытыми, но при условии, что он будет стоять на палубе, трижды связанный: по рукам, по ногам, а его тело прочно прикрутят веревками к мачте.

И всякий раз, как Улисс будет умолять освободить его, Еврилоху и Перимеду надлежит еще туже стягивать его узы. Тогда он сможет услышать то, чего ни один смертный доселе не услышал, не заплатив смертью: песни-призывы (одновременно phthoggos[176]и aoidè[177]) сирен.

Финал этой сцены у Гомера не вполне убедителен.

Когда над морем вновь воцарилась тишина, вероятно, моряки с затычками в ушах должны были услышать удалявшееся пение сирен, поскольку Ев-рилох и Перимед должны были связать Улисса еще крепче, как только он начнет умолять освободить его. Итак, моряки, поняв, что вокруг тихо, спешат вынуть из ушей затычки, которые Улисс изготовил для них, вырезав бронзовым ножом из медовых сот кусочки воска и размяв их пальцами.

Тогда-то Еврилох с Перимедом и развязали (апе-lysarï) Улисса. К слову сказать, именно тогда в греческом тексте впервые появляется слово «анализ».

Простой факт реверсии данного эпизода кажется мне прекрасным способом придать ему большую достоверность.

Птицы заманивают людей своим волшебным пением туда, где они живут и где земля усеяна человеческими костями, а люди заманивают птиц, подражая их пению, в место, усеянное костями, туда, где гнездятся они.

Поддельное пение, имеющее целью привлечь птиц, называется приманкой. Сирены являют собой реванш птиц над приманками, которые делают их жертвами собственного пения. В археологических наслоениях самых древних пещер обнаруживаются свистки и манки. Люди эпохи палеолита приманивали путем звукоподражания животным, на которых охотились и от которых не очень отличались.

На стенах темных пещер изображались оленьи и козьи рога. Сегодня мы видим их в книжных иллюстрациях при ярком свете; не исключено, что в рог можно трубить. На некоторых древних наскальных рисунках люди держат в руке рог. Для чего — чтобы пить из него кровь зверя? Чтобы символически вознести на копье зверя, которого он обозначает (и тогда это указание на то, что олень сбрасывает в лесу рога во время линьки) так достоверно, что это может стать звуком, на него указующим, как острие копья.

В таком случае этот домысел можно истолковать следующим образом: текст Гомера возобновляет в данном инверсивном эпизоде сказание-прототип о происхождении музыки, согласно которому первая музыка родилась в охотничьих манках. Секреты охоты (речь зверей, то есть крики, которые они издают и которыми их призывают) передаются от человека к человеку путем звукоподражания. Цирцея — самка Ястреба. Если соколы и ястребы, орлы и совы начали постепенно «обожествляться» лкадь-ми как небесные создания, коим охотники оставляли часть добычи (лоскуты кожи, части внутренних органов, куски мяса) в момент ритуального жертвоприношения, то и манки, которыми их залучали в нужное место, начали мало-помалу «теологизиро-ваться». Таким образом, музыка, век за веком, все больше уподоблялась песнопению, привлекавшему богов к людям, как прежде она привлекала птиц к охотникам. Речь идет о новых временах, но функция осталась прежней.

Уши ведут их в силки, в которых они запутаются: воск в ушах мешает им услышать того, кто зовет.

В Риме олени считались трусливыми животными — недостойными сенаторов, которые предпочитали охотиться на кабанов, — ибо они спасались от нападения бегством и слыли любителями музыки. Охотились на оленей с помощью манка — это был род свирели, чей звук напоминал голос оленя во время линьки или крик живого оленя (приманки), привязанного к дереву, чей голос привлекал будущую жертву. Охота на оленя, считавшаяся плебейским занятием, даже не требовала копья: олень запутывался рогами в натянутой сети.

Все сказки повествуют о юношах, которые во время инициации осваивали язык животных. И манок, и тот, кто в него дует, окликают своей песней того, кто этим языком владеет. Роль музыки вовсе не в том, чтобы ввести кого-то в человеческий круг: она вводит в воспроизводимый зоологический круговорот. Их имитации взаимопроникновенны. Птицы — единственные существа, наряду с людьми, которые умеют имитировать голоса представителей других видов. Звукоподражание — эта звуковая маска добычи — вводит пернатое существо, земноводное существо, морское существо, словом, всех хищных животных, включая человека, а также гром, огонь, море и ветер, в круг хищников. Музыка вовлекает в круг танца с помощью голосов зверей, с помощью изображений зверей и светил на стенах самых древних пещер. Этим она ускоряет их круговорот. Ибо мир вращается, как солнце и звезды, времена года и линьки, цветение и плодоношение, сезоны течки и воспроизведения животных.

На втором месте после охоты музыка обеспечивает приручение. Тот, кто приманивает, уже приручатель. Тот, кого приманивают, уже приручен.

В Улиссе есть что-то от афинянина. Ритуал Антесте-рий[178] в Афинах основан на веревках и смоле. Раз в год души умерших возвращались в город, и афиняне обвязывали храмы веревками и мазали смолой двери домов. Если блуждающие духи предков пытались проникнуть в жилища, где некогда обитали, то застывали снаружи, на пороге, как мухи, пойманные на мед.

И весь этот день, до самого вечера, посреди улиц стояли глиняные горшки с едой, приготовленной для душ усопших.

Эти души (psyché) потом стали называться призраками, фантомами (daimôri) или, иначе, колдуньями-вампирами (kères).

Сэр Джеймс Джордж Фрэзер[179] сообщает, что болгары вплоть до начала XX века соблюдали следующий обычай: желая отогнать от своих домов злых духов, они рисовали смолой крест на внешней стороне двери, а на порог клали спутанный пучок веревок. Если призрак не успевал сосчитать все веревки до того, как пропоет петух, он должен был тотчас вернуться в свою могилу — до рассвета, чтобы не сгинуть бесследно.

Улисс, прикрученный веревками к мачте корабля, напоминает также об одном древнем египетском обычае. Побывав в аду, Улисс познаёт смерть и воскресение через магическую песнь, в окружении мумий с ушами, залепленными содой и смолой. Фараон в солнечной ладье пересекает небесный океан.

На стенках саркофагов в египетских пирамидах Озирис-итифаллический осеменяет птицу Изиду, восседающую у него на животе, дабы она зачала птицеголового человека — сокола Гора.

Усопший (черная тень) изображен перед воротами в ад, идущим за своим Ъа (красочное изображение сирены, распростершей или сложившей крылья).

Мумифицирование трупов сопровождалось песней бальзамировщиков. В счетах расходов на похороны первым пунктом указывались льняные повязки, вторым — маска, третьим — музыка. В «Песне арфиста», чей текст записан на каждом саркофаге, непрестанно повторяется один и тот же припев:

Напевы живых еще никого не спасли от могилы.

Так сделай счастливым свой день, но внемли похоронным напевам.

Запомни: тебе не дано свой скарб унести в могилу. Запомни: еще никто не вернулся из смертной юдоли.

Ба — это птица, обитающая в голове и руках человека, хранящая его дыхание. Она покидает тело, но возвращается в его мумию. Ба древних египтян подобна душе (psyché) древних греков. На самом деле, изображение Ба — птицы с человеческой головой — было тщательно скопировано греческими гончарами; они перенесли его на вазы, превратив в сирен, соблазняющих Улисса своим пением. То, что мы называем «Песнями Отчаявшегося», в древнем Египте носило другое, истинное имя — «Диалог человека и его ба». Ночная прохлада могилы, вода и пища должны были привлекать блуждающих в воздухе духов, измученных жарой, голодом и жаждой.

Улисс скручен веревками, как пшеничный сноп. Связан, как карнавальный медведь, которого заставляют плясать под звуки дудок и трещоток перед тем, как столкнуть в реку.

Это напоминает якутского шамана, который сочетается на верхушке дерева с орлом, а затем на берегу реки Смородины бродит по костям мертвецов, уходя в них по колено.

Это Саргон перед птицей Ипггар[180].

Любая сказка — прежде чем обзавестись особой интригой, перед тем как выйти на сцену, — сама по себе уже история-приманка (фикция, ловушка), способная умиротворить души обманутых животных. Любая охота на приманку таит в основе своей приношение, которое является всего лишь контрприманкой. Таким же образом нужно очищать, с помощью песен и постов, орудия убийства, оскверненные духами тел, которые они повергли наземь в крови и смерти.

Признаваясь в хитрости, которую выдает за правду охотник, вернувшийся с острова Цирцеи, он заговаривает тем самым мстительных поющих птиц, упомянутых в его повествовании. В нем выдумано всё, вплоть до веревки от силков, которой привязали Улисса к мачте. Вплоть до вязкого воска с медом, которым пропитаны затычки для ушей спутников героя.

Вплоть до грудной клетки (kithara), стянутой веревками, — в таком виде Улисс предстаёт перед птицей.

Греческое слово harmonia означает способ крепко привязывать веревки, чтобы натянуть их.

Первое «музыкальное» имя в древней Греции — Sophia — указывало на умение строить корабли[181].

Когда скульптор Мирон захотел изобразить бога музыки, он изваял привязанного к древесному стволу Марсия, с которого заживо сдирают кожу.

Сокол-сапсан пикирует на дикую утку.

Пронзительный свист сокола, отвесно падающего на утку, приводит его жертву в оцепенение.

Арфы, флейты и барабан соединяются во всех видах музыки. Струны и пальцы, духовые инструменты и губы, удары рук или топанье ног — все части тела пляшут, подвластные музыке.

Музыкальные произведения древней Японии традиционно делились на три части: jo, ha, куои. Начало называлось «вступлением», середина называлась «разрывом», конец назывался «престо».

Проникновение, разрыв, очень быстро.

Такова форма японской сонаты.

Ястреб-шаман перед духом-жаворонком.

Шаман — хищник, охотник за душами: он ставит западни, силки, ловушки, приманки на корм и на клей. Он знает, как удержать непокорные души и принудить их к повиновению отрубленными головами и связанными волосами. Он досконально изучил все пути (песни), ведущие к душам. То, что шаман называет путями (odos[182] — ода), есть на самом деле повествования — полурассказанные, полуспетые.

Это приманки. Вид рыбы, выброшенной за борт в море, приманивает целые косяки ее соплеменников. Музыка — такая же приманка, как образ — наживка.

До того, как наживкой стал образ, ею был цвет. Намазать кровью стену означало окрасить ее убитым зверем.

Первым цветом был черный (ночь, а затем еще более кромешная чернота, свойственная мраку пещер). Вторым стал красный.

Гром — это приманка грозового ливня.

Bull-roarer[183] — это приманка грома.

Шаман не вызывает дождь, колотя в бубен: тот, кто колотит в бубен, вызывает звук грома, который, в свой черед, вызывает грозовой ливень.

Музыка не является специфическим пением рода человеческого. Специфическое пение людских сообществ — это их язык. А музыка есть имитация языков, преподанных жертвами охотника в момент воспроизведения их песен в тот час, когда они спариваются.

Концерты природы. Музыка заставляет мычать, блеять, рычать.

Она ржёт.

Она вызывает из чрева шамана отсутствующего зверя, которого тело изображает, а кожа и маска — имитируют.

Танец — это и есть образ. Как живопись есть пение. Имитации имитируют. Ритуал повторяет то, что по-гречески называется métaphore (путешествие). Фургоны, перевозящие мебель в современной Греции, до сих пор носят на бортах слово METAPHORA[184]. Миф — это и есть сам танец-образ, который подобно бутону должен раскрыться, явив нам красоту мира.

Шаман — большой мастер имитации звериных голосов. Повелитель духов умеет превращаться в любое существо, в любой предмет, будь это даже птица, которая летает стремительней всех других и может пересечь море или подняться выше гор. Птица — самое странствующее из всех странствующих созданий. А шаман — самый умелый мастер ускоренных путешествий по миру и по времени, иными словами — метафор, метаморфоз. И, наконец, он самый звучный из всех звучащих.

Его территория — воздух, ограниченный песнями.

1) Музыка созывает нас в то место, где для нее есть место, 2) она приспосабливает биологические ритмы к ритуальному танцу 3) и бросает шамана наземь, во власти транса, с воем, исходящим из его чрева.

Если голос вибрирует, то тело корчится в судорогах. Прыгнуть не значит броситься, ползти не значит скользить. Прыжок карпа в воде, тарантелла, бал или маскарад обычно схожи. Откуда взялись глаголы «биться, трепетать, дергаться»? Списки слов в учебниках грамматики, обозначающих крики животных, неодолимо привлекают детей, побуждая их устраивать бесконечные соревнования в звукоподражании, умиляющие взрослых.

Бушевать, вопить, блеять, лаять, мычать, мяукать, орать, улюлюкать…

Этнологи зафиксировали у разных народов множество музыкальных приемов, долженствующих укротить торнадо, прервать ураган, унять пламя, усмирить порывы ветра, напугать ливни, дабы справиться с этими бедствиями, успокоить перепуганное стадо, заклясть появление хищника в теле колдуна, напугать и принудить к повиновению луну, души и погоду.

В церкви Сен-Жену можно и сейчас увидеть фигуры так называемых demoiselles — Дам-Птичек[185]. Это журавлихи, сжимающие в когтях живые камни. Их шеи скручены так, что из горла не может вырваться ни один крик. Ибо крик этот настолько ужасен, что убивает любое живое существо, которое его услышит, но при этом так тонок, что растворяется в тишине, напоминая, что язык пения предшествовал языку речи, и никто живой не слышит его.

Люди возвращаются из адской бездны и блуждают в море звуков. Всем живущим грозит несчастье быть поглощенными звуковым океаном. Музыка притягивает их. Музыка — это приманка, которая обрекает на смерть.

И привлекает голоса, благодаря этому губительному сходству.

Река, достигшая устья, не имеет ничего общего со своим крошечным истоком. Спасти исток — таково мое бредовое желание. Спасти исток самой реки, которую этот исток породил, и который река поглощает, расширившись и став могучей водной артерией. Археологи раскапывают Трою, и это все равно, что снимать с луковицы ее бесчисленные чешуи. Великие города былых времен не вернулись к состоянию лесов, срубленных для их постройки. И никогда к нему не вернутся. Цивилизации оставляют после себя — в лучшем случае — руины. А в худшем — необратимые пустыни. Я — часть того, что утратил.