Необыкновенный рейс «Юга»

8

На третий день неподвижной стоянки в океане капитан вызвал к себе старшего помощника, боцмана и подшкипера. Минут через двадцать все эти люди вышли из каюты капитана и принялись при помощи матросов вытаскивать из подшкиперской и прочих помещений куски старого и запасного брезента.

Праздная команда не могла не обратить внимания на эту немного странную работу, и сейчас же накинулась на боцмана и подшкипера с кучей разных вопросов.

И боцман, и подшкипер загадочно отмалчивались, и лишь изредка кое-кому отвечали:

— Надо, значит, и вытаскиваем…

— Приказали делать, вот и делаем…

— Что ты хочешь знать все? Все будешь знать, скоро состаришься…

Куски брезента стали расстилать на трюмах и на палубе, а пришедший вскоре с рулеткой старший помощник начал вымерять их.

— Что это будет, Николай Иванович? — спросил, не вытерпев, старшего помощника кочегарский старшина Алканов.

— Что будет? Будем шить, брат, парус. Под парусами поплывем! — ответил Алканову помощник, и тогда все стало ясно. Среди команды послышались радостные и удивленные возгласы, все вдруг изъявили желание принять участие в пошивке паруса.

Идея об оборудовании паруса принадлежала капитану Метерсону, плававшему в молодости матросом на парусных судах Голландии и Америки.

Несмотря на то, что на океане было совершенно тихо, парус и днем и ночью шили как матросы, так и кочегары. Ограниченное количество парусных иголок с удовольствием стали пополнять машинисты, выделывая их кузнечным и слесарным способом.

Плотник с парой матросов из небольших кусков бревен стачивал и мастерил гафель, а машинисты укрепляли его железными кольцами, болтами и шипами.

— Даешь муссон! Даешь муссон! — выкрикивал иногда кто-нибудь из кочегаров или матросов, усердно орудуя иголкою над парусом.

В летнюю пору муссон дует от экватора в сторону берегов Азии. Мы находились как раз в поясе пресловутой экваториальной тишины, и поэтому муссон был здесь явлением не обязательным. Но нет ведь явлений без исключений. Мы в нашем положении верили и надеялись, что когда-нибудь начнет все-таки «шевелить» хотя бы слабый ветерок, и что ветерок этот вынесет нас понемногу в область настоящего муссона, а муссон уже, рано или поздно, вынесет к тем линиям, по которым почти ежедневно ходят суда.

Мы радовались сооружению паруса, как дети, и когда на третий день перед обедом парус был, наконец, подвешен к гафелю, веселью нашему не было границ.

Огромный парус висел пока под гафелем, как тряпка, но нас это ничуть не смущало. Ведь вечно океан без ветра быть не может.

После почти незаметно промелькнувших веселых и радостных дней сооружения паруса наступили постепенно однообразно долгие и томительные дни непривычного безделья.

До отвращения к самому себе тяготила пустота казавшихся очень длинными дней и ночей.

Раньше в обычное ходовое время всегда и почти каждому казалось, что он недосыпал, теперь же спать уже не хотелось, хотя казалось, что он спит теперь даже меньше, чем раньше.

Заметно надвигался табачный голод. Почти у всех курящих запасы табака, папирос или сигар рассчитаны были приблизительно до Порт-Саида. Из-за непредвиденной остановки надо было во что бы то ни стало утоньшать, укорачивать папироски и удлинять периоды между куреньем. Курящие злились, шутили над собой и товарищами и почти ежедневно занимались вымериванием своих запасов и арифметическими вычислениями, на сколько времени при известном потреблении хватит каждому курева.

Пробовали искать подходящие для примеси в табак суррогаты, но при всей изобретательности курящих на судне таких, кроме чая, не оказалось. Чай, после недолгих опытов, для примеси в табак оказался негодным, так как вызывал сильное сердцебиение.

Невольно и с наслаждением многие вспоминали при этом детские годы в деревне, когда можно было к украденному у отца табаку подмешивать тертый лист сухого подсолнуха, конопли и даже сухого конского навоза, напоминающего по внешности легкий табак.

Сокращенный наполовину харчевой рацион не так беспокоил курящих, как сокращенные порции курева.

Благодаря тому, что команда была полна ещё прежних сил, и тому, что у каждого было хотя и бессознательное, но твердое волевое убеждение, что «так нужно», «так необходимо», резкого ощущения голода или отощания команда пока не замечала. Заметное ощущение отощания и вялости в движениях стали замечать не сразу. Но об этом после.

Шла вторая неделя нашей вынужденной стоянки.

Неподвижный и завуаленный у горизонта испарениями океан напоминал собой, особенно в полдень, скорее облачный небесный простор, чем водную безбрежную ширь. В полдень, когда солнце было в зените, океан был пустынным и молчаливым до жути.

Кроме самих себя, своего, ставшего железным островом, корабля и солнца на небе, ничего другого в океане днем мы не видели. Изредка пролетали, правда, над водной гладью стайки летучих рыб, но это явление было таким коротким и таким привычным, что никакого впечатления не производило. С половины двенадцатого часа дня и до половины первого солнце вертикально стояло у нас над головою, и в это время на глаз совершенно нельзя было определить, где восток, где запад или юг. Удушливая жара от безветрия была невыносимой даже под двойными тентами. Вода в океане в верхних слоях доходила до +32°.

Оживлялась команда и отдыхала немного от дневной жары только ночью. Ночи в южном океане были прекрасны. Дневные испарения океана, упавши ночью тяжелыми росами обратно в океан, очищали воздух, и тогда над его немыми просторами океана нависал другой океан, ещё более немой и необъятный, чем тот, который носил на себе нас. В бархатной синеве не знающего забот земли неба мириадами сверкали почти выпуклые звезды. Такие же, лишь немногим менее яркие, сверкали и в темном зеркале вод океана вокруг неподвижно застывшего корабля.

Мы часто и подолгу любили смотреть на эти звезды и искали по ним тот край, где большинство из нас когда-то родились и где у кое-кого был ещё кровно близкий, родной человек. В зависимости от того, как судно меняло каждый день своё положение, мы ночью, сидя на трюме бака, искали сперва созвездие Большой Медведицы, а потом Малой. Большая Медведица, в наивысшем своем положении над горизонтом, занимала по отношению к нам лишь то положение, которое она занимает где-нибудь в средней полосе России, будучи в низшем. Большую Медведицу ночью мы уже не могли видеть, так как она целиком пряталась от нас за горизонтом. Чуть-чуть показывалась над горизонтом также и Малая Медведица, будучи тоже лишь в наивысшем положении по отношению к нам.

Полярная звезда, находясь приблизительно в 4° над горизонтом, не могла, конечно, прятаться от нас, но увидеть её над горизонтом благодаря её небольшой величине и густой насыщенности атмосферы в плоскости горизонта не всегда было возможно. В Сингапуре её не видно было вовсе. Все же крупные и малые звезды и созвездия, которые были на родине или над головою, или на южной стороне неба, здесь значительно передвинулись с юга на север. На южной стороне неба сверкали уже другие звезды, новые, никогда не видимые для людей, живущих по другую сторону тропика.

Рассматривая однажды ночью звездное небо тропиков, кто-то вспоминал о созвездии знаменитого Южного Креста на небе. Стали искать сообща этот Южный Крест и нашли его только при помощи подошедшего третьего помощника капитана. Южный Крест был условным астрономическим созвездием, сам в глаза не бросался и вовсе не горел так ярко на небе, как об этом так часто писали и пишут, не скупясь на слова и краски, некоторые писатели-романисты.

Незабываемо оригинальны были в период первой недели нашей невольной стоянки восход и заход солнца. Приближалось осеннее равноденствие, и поэтому ни перед восходом солнца, ни после его заката на небе не было тех длинных зорь, какие свойственны широтам умеренного и полярного пояса. Небосвод на востоке перед восходом солнца зарумянивался как бы неожиданно, разгорался быстро, всё ярче и шире опламеняя небосвод, и когда разгорался, наконец, до предела, сгоняющего с неба все звезды, из океана вылезал вдруг красный диск солнца, и над океаном начинался просторный, огромный, ни на что земное не похожий день. Вынырнув из розоватых утром вод океана, солнце уверенно и быстро поднималось по невидимой дуге к зениту самым кратчайшим путем. Поднявшись за шесть часов к зениту, оно так же по невидимой дуге, находясь почти на равном расстоянии от обоих полюсов, опускалось опять к западу.

Нырнув вечером в потемневший океан, солнце очень быстро потухало в нем и через какой-нибудь час на небосклоне совершенно стирались все следы его существования. Где-то над Америкой начиналось в это время утро, начинался трудовой день, а у нас начиналась ночь, отдых, покой и безрадостные сны по ночам о далекой земле, которая, как никогда до этого, стала вдруг для всех нас такой желанной.

Облака над океаном были во все эти дни бесформенные, без резких очертаний и без присущей им подвижности. Висели они большей частью над горизонтом и никогда не подступали к раскаленному диску солнца. Только перед закатом или восходом солнца громоздились они, иногда застыв в резко очерченном массивном оклублении или нависнув темной стеной над горизонтом. Проснувшись до восхода солнца или во время его восхода и праздно глазея на пустынные просторы дремлющего в утренней прохладе океана, мы часто любили искать среди не расплывшихся ещё под лучами солнца облаков разные существующие в природе формы.

В чистом утреннем воздухе перед восходом солнца осевшие в северо-восточной части океана облака всегда были почему-то особенно фигурны.

С изумлением, доходящим иногда до немого восторга, мы, не будучи даже художниками, часто видели в этих облаках необычайно красивые очертания гор, фантастических замков или гигантские фантастические фигуры птиц, растений и животных. Как из первозданного хаоса, перед нами в немой тишине как будто рос, двигался и перестраивался огромный циклопический мир, управляемый таинственным незримым художником и режиссером.

Однажды, когда мы, человек шесть, проснувшись раньше прочих, любовались разными фигурами из облаков, кочегар Забелин спросил вдруг:

— Ребята, а вы видели ведьму?

— Ведьму? А где ты нашел её?

— А вон, вон, — указал Забелин пальцем на крайнее справа облако, которое действительно приняло форму головы безобразной старухи с клыками в беззубом рту.

Когда все уже увидели фигуру старухи, кочегар Мешанькин, заметив подходящего к нам матроса Каурова, сказал вдруг:

— Нет, братцы, это вовсе не ведьма…

— Не ведьма?

— А кто же?

— Это, братцы, Каурова теща… Смотрите: и нос такой, и рот… Вылитая теща.

Кауров, у которого действительно была безобразная теща, искоса взглянул на фигуру из облаков, сердито буркнул короткое грубое ругательство по адресу расхохотавшегося Мешанькина и молча вернулся вниз на палубу. После этого случая каждое утро и вечер, когда показывались где-нибудь четко обрисованные облака, все начинали искать среди них тещу Каурова, или тещу какого-нибудь из тех кочегаров или матросов, у которых никогда ещё не было ни тещи, ни жены.