Необыкновенный рейс «Юга»

15

Тихо и как будто привычно наступила шестая ночь — без отчаяния, правда, но и без надежды.

Ночи были одинаково теплыми, как и прежде, но для костлявых тел они казались прохладными, поэтому часть команды перебралась с трюма в кубрик. Оставшиеся на трюмах люди не спали, но лежали так тихо и неподвижно, как будто спали. Изредка ворочался, часто вздыхая и сдерживая не то стон, не то плач, только Хойда.

Часов приблизительно в десять Хойда приподнялся, сел на постели и, обнимая руками острые, как палки, колени ног, заговорил в безмолвную пустоту ко всему безучастной ночи:

— Ох, мамо ж моя ридна! На що ж ты мене породыла? Чом ты мене малого не втопыла в глубокий крыныци або в холодний водыци? Нащо я, гиркый, терплю оцю муку?

По содержанию этих слов и по тону, каким они были произнесены, легко можно было догадаться, что Хойде подходит конец, и что не дни уже, а, пожалуй, часы Хойдиной жизни уже подсчитаны.

Каждому из лежащих рядом с Хойдой людей до холодка под черепом было ясно, что то, что рядом вот с ним в темноте сейчас движется, что издает еще полный глубокого человеческого отчаяния голос, через девять или семнадцать часов будет уже не Хойдой, а только предметом, напоминающим о нем, а еще через час или два и предмета этого не станет. Выброшенный в море, он перестанет существовать, будто и не был никогда вовсе.

Между живых людей сидел уже явный мертвец, и мертвец этот был страшен тем, что каждый почти чувствовал себя частью его.

Чтобы хоть на время освободить себя от кошмарных, как бы уплотняющихся во времени представлений и мыслей, люди один за другим заговорили:

— Хойда, не мешай людям спать.

— Поешь кожи и молчи.

— Внушай себе, что ты сыт, здоров и пьян.

Люди прекрасно сознавали, что говорили издевательски жесткие слова, но слова эти так легко прилаживались одно к другому и так просились на язык, что не сказать их не было силы. Они как бы сами сползали с языка, опережая волю и сознание.

Плаксиво всхлипнув, Хойда тяжеловато вытянулся на своей постели и умолк. Утомленные тишиной ночи, люди постепенно один за другим уснули. Спал ли в эту ночь Хойда, неизвестно, но часа за четыре до рассвета кто не спал уже, то слышал, как совсем упавшим голосом Хойда спросил вдруг:

— Чы довго ще до свита?

Ему не скоро ответил один из кочегаров:

— Да часа три, наверное.

А другой кто-то спросил, в свою очередь, Хойду:

— А зачем тебе, Хойда, «свит»?

— Мабуть, я вже не выдержу, — ответил спрашивающему каким-то покорным и уже безобидным тоном Хойда.

Ни о чем больше никто не стал расспрашивать Хойду. Люди умолкли и каждый молча думал о том, что ждало его самого в дальнейшем, или о том, чтобы поскорее уснуть еще раз до рассвета, и чтобы ни о чем не думать, ничего не знать и не чувствовать.

Часа через полтора до рассвета лежавший у левого борта в кубрике у открытого иллюминатора кочегар Билый, насколько позволяли ему силы, воскликнул:

— Эй, ребята! Слышите?

— А что такое? — спросили его сонным голосом несколько полудремавших кочегаров.

— За бортом, кажется, акула!

— Да что ты?!. Откуда ты знаешь? — спросило его одновременно несколько сбросивших сон человек.

— Да по воде что-то шлепнуло… как будто хвостом…

— А ну молчите!

Кочегары с приподнятыми головами на койках умолкли, а Билый, высунув немного голову в иллюминатор, стал вслушиваться в ночную тишину за бортом.

Там было мертвенно тихо и темно. Билый слушал долго. Наконец, один из кочегаров не вытерпел и спросил:

— Ну что там? Слышно что-нибудь или нет?

— Нет. Тишина, — ответил Билый, отстраняясь от иллюминатора.

— А как на дворе — темно?

— Да, темно еще.

— А может, тебе показалось что?

— Или приснилось?

— Нет, я ясно слышал, как что-то шлёпнуло.

— Жалко… Если б днем…

Весть о том, что у борта появилась акула, живо облетела все судно, и как только начал алеть восток, почти все люди, высунув на протяжении всего судна за борт головы, стали наблюдать за водой у бортов парохода.

Добрый час простояли они, глядя за борт, но ни малейшего шелеста, всплеска или движения воды за бортом не заметили. Когда взошло солнце, вконец обессилевшие люди, хрипло и злобно ругаясь, отошли от фальшбортов и начали готовиться к чаепитию. За чаем долго обсуждали утреннюю тревогу из-за акулы и поругивали как саму раздразнившую у всех воображение акулу, так и кочегара Билого, которому, как предполагали, во сне, возможно, приснился просто всплеск воды за иллюминатором. Отсутствие Хойды заметили тогда только, когда легли опять каждый на свою постель и увидели, что постель Хойды пуста и его никто как будто не видел с самого утра.

— А когда шли акулу выглядывать, был он или нет? — спрашивали один у другого кочегары.

— А может, он свалился где и лежит?

— Он ночью говорил, что «мабуть, я вже не выдержу», — припомнил один из кочегаров, ночевавших ночью на трюме.

— Может, он упал где и лежит мертвый?

Догадка кочегара о том, что Хойда, быть может, уже умер, вызвала на лицах людей не страх и изумление, а только короткое молчаливое удивление.

«Неужели уже началось?» — как бы вопрошали их устремленные на кочегара широко открытые глаза.

— А на койке его нет? — начали спрашивать друг у друга, когда прошел первый момент удивления.

— На койке его нет и в кубрике не видно…

И матросы и кочегары, кто посильнее, интересуясь втайне тем, что на судне началось опять что-то новое, с серьезными и озабоченными лицами пошли по всем закоулкам судна искать Хойду.

Но ни получасовые поиски, ни расспросы о Хойде никаких результатов не дали. Никто Хойды с самого утра не видел и в самых сокровенных закоулках присутствия его не обнаружил. Когда почти все искавшие сошлись опять к трюму № 2, кочегар Бородин высказал вдруг то, о чем почти все подумали, но не решались сказать.

— Я, товарищи, догадываюсь, где Хойда, — начал Бородин.

— А где? — почти одновременно спросило несколько человек, зная наперед уже, что ответит Бородин.

— Он выпал за борт… И не по неосторожности, а умышленно.

— Так оно, вероятно, и есть… Ты это правильно говоришь, — прошипело несколько голосов в ответ Бородину.

— Это не акула шлепнула хвостом, а шлёпнул в море Хойда.*. Это он сам утопился!

— Молодец!.. Все равно издыхать… По крайней мере, перестал мучиться…

Ни один человек ни вслух, ни молча не пожалел о том, что Хойда насильно покинул жизнь. Не меньше половины нашлось даже таких, что, беря в пример, позавидовали мужеству Хойды. Они на такой поступок, какой совершил Хойда, были пока не способны. Когда доложили о происшедшем старшему помощнику, уменьшившийся на треть в объёме старший помощник пришел к команде, коротко и без удивления расспросил глухим голосом о последних днях Хойды и, обессиленно човгая туфлями на босу ногу по палубе, побрел к себе в каюту. После ухода старшего помощника около трюма устало и с передышкой говорили о Хойде еще около часа, припоминая все слова его и поведение в предыдущие дни.

Когда разговор оборвался, Бородин окликнул Билого:

— Билый, ты не спишь?

— Нет.

— А ну пойдем на бак. Покажешь, по крайней мере, где он шлепнул.

Билый неохотно, но без протеста начал кряхтя подниматься с трюма.

— Матисен, пойдем, — позвал Бородин Матисена.

Билый, Бородин, Матисен, а за ними еще человека три поднялись к левому борту.

— Вот как будто здесь, — указал Билый за борт. — Ведь я не спал тогда и ясно слышал, как что-то шлепнуло.

Свесивши через перила головы, кочегары некоторое время молча смотрели на спокойную воду у борта, а потом Бородин сказал:

— Это самая просторная и завидная могила в мире…Отсюда началась жизнь…Если б я был хоть поганеньким царем на Земле и жил у моря, я своих подданных хоронил бы только в море.

Кочегары глядели в прозрачную иссиня-голубую воду. Вдруг молодой смазчик Журбин, искривив костлявое нервное лицо в гримасу отвращения, отошел от релинга и промолвил:

— Слушайте… Идем отсюда… Скорей идем!

Кочегары с удивлением посмотрели на Журбина.

— Что с тобою? — спросил, пристально и озадаченно глядя на Журбина, Бородин.

— Ничего… Идем, — ответил, по-прежнему кривясь, как от зубной боли, Журбин.

Кочегары с недоумением, молча переглядываясь друг с другом, пошли за Журбиным к трапу на нижнюю палубу.

Оставшись позади всех, Матисен негромко сказал Бородину:

— Ни о чем не спрашивай его. Его потянула глубина.

— Да?

— Да. У некоторых людей недуг такой.

— Ну ладно.

Забыв скользнуть по привычке по горизонту взглядом, кочегары с опущенными головами медленно спустились с бака и молча разбрелись по своим постелям на трюмах.

Занятые с самого утра поисками Хойды, а потом разговорами о нем, люди не заметили, как на северной стороне небосвода начали пузыриться часов с семи утра небольшие облачка, как количество этих облачков с каждым часом увеличивалось и как все они быстро двигались на юг. Только часов в двенадцать дня, когда резко зашумел между снастями ветер, люди, испуганно поднявшись на трюмах, неожиданно увидели и лохматые пузыри облаков на небе и зарябивший мелкой волной океан. В океане начинался зимний муссон, начался иногда месяцами дующий в одном направлении, часто доходящий до силы урагана ветер.

Посползавши с трюмов и уцепившись руками за фальшборт, люди, скупо обмениваясь короткими фразами, сперва со злобой, потом прощально и, наконец, со скорбью стали глядеть в ту сторону, откуда дул ветер и неслись по небу облака. Ветер шумел и дул со стороны земли, со стороны той, даже недалекой, сравнительно, земли, на которой были разные люди, были города и села, были горы, животные и, главное, — необъятный выбор всего того, что можно всегда есть. Люди бессознательно глубоко втягивали в себя через ноздри воздух ветра, ища в нем если не самой пищи, то хоть съестных запахов земли, но и запахов этих у ветра не было. Безучастный ко всему ветер, выполняя свое очередное задание, гнал на юг облака и, расшевеливая на безбрежной глади океана волны, готовился вместе с этими волнами и облаками гнать одновременно на юг и так долго жаждавший увидеть землю «Юг». Было ясно: ветер нес людям «Юга» окончательную гибель.

Грустно глядя в ту сторону, откуда дул ветер и откуда низко плыли по небу пушистые хлопья облаков, один из кочегаров не проговорил, а скорее с усилием прошелестел во рту языком:

— Хорошо сделал Хойда.

Почему именно хорошо сделал Хойда, всем было ясно.

— А я потерплю еще сутки и тоже… — чуть слышно прошелестел языком другой кочегар, и опять было всем ясно, что кроется в этом «тоже», но никто не удивился этому, никто не стал протестовать против этого.

Глядя на край горизонта, из-за которого невидимо, но довольно ощутимо мчался теплый ветер, чуть ли не каждый думал теперь о своем «тоже», и уже чужие «тоже» были для него и безразличны и чужды.

Не глядя друг другу в глаза и скупясь на какие бы то ни было мнения и дальнейшие предположения, люди один за другим расползлись от фальшборта на трюмы и по кубрикам, и на палубе по-прежнему стало пусто.

Ни одна душа не поднялась почти до самого вечера даже за чаем. В кубриках, на койках и на трюмах люди лежали неподвижно, но в неподвижности этой чувствовалось больше напряжения, чем в любом видимом движении.

Лежа в разных местах и в разных позах, они не спали, а думали. Медленно и не внагонку, но беспрерывно думали все, но то, что думал один, не было похоже на то, что думал другой. А то, что думал каждый, не было похоже на то, что он думал за час или за день перед этим, и на все то, что вообще думали когда-либо в жизни.

Перед глазами чуть ли не у каждого назойливо проплывали давно забытые картины из прожитой жизни, а в промежутках между этими картинами упорно думалось о том, как лучше сделать:,ни на что не надеясь, выброситься за борт — так, как Хойда, этой же ночью, или обождать еще до утра, до следующего вечера, ночи… Слабые всплески воды за бортом, монотонно шумящий в снастях и над тентами ветер бессознательно помогали сознанию людей рождать мрачные безнадежные мысли.