Необыкновенный рейс «Юга»

12

То, что давно и с безнадежностью было почти выкинуто уже из головы всеми, пришло на шестой день после встречи с пароходом незадолго до вечера. Кочегар Буркин, постирав в ванной грязное белье, понес его на бак для просушки. Развешивая белье у правого борта, Буркин случайно взглянул в сторону от борта и вдруг оцепенел: метрах в семи, внимательно вглядываясь воловьими глазами не столько в пароход, сколько в уже замеченного ими Буркина, плыли две акулы.

Стараясь потише ступать босыми ногами, Буркин осторожно спустился с бака и, подойдя к трюму, на котором лежали кочегары и матросы, негромко и таинственно заявил:

— А ну, ребята, подымайся!.. Акула!

— Что-о-о? — не то с удивлением, граничащим со страхом, не то с недоверием почти разом воскликнуло несколько человек, и на трюме сейчас же приподнялись и сели человек пять.

— Акула, говорю, за бортом, — пояснил Буркин.

— Акула?!. Да врешь ты?!. Где она?!. Что ты?!

— Тише… Она здесь, — указал рукою на правый борт Буркин.

Двадцать человек как вихрем смело с трюма и отбросило к правому борту. Увидев над бортом свесившиеся головы людей, акулы, внимательно осмотрев их, не спеша подплыли к борту на расстояние не больше четырех метров и изучающе стали смотреть на людей, немного даже вылегая для удобства набок. Из водящихся в Индийском океане разных пород акул это была самая маленькая. Как одна, так и другая акула были длиной приблизительно по четыре метра. По строению своего тела, за исключением головы, они напоминали щуку. Головы у акул были туповатые с широкими ртами и смелыми глазами, очевидно, хорошо сознающего свою силу довольно умного зверя. Брюхо у каждой акулы было серовато-белое, но бока, и в особенности спина, подходили под цвет воды, и цвет этот служил, вероятно, акулам не столько защитой, сколько давал возможность незаметно подкрадываться к жертве. Только на голове и на затылке кожа у акул была не темно-синей, а отливала бархатисто-серебристой сединой. Засмотревшись на акул, команда на время как бы забыла даже о том, что в коридоре матросского кубрика висит, почти забытый в последние дни, крючок, приготовленный для акул.

Наконец, часть людей почти разом отделилась от борта и нервно засуетилась.

— Ну вот тебе и акулы! А поймаешь, поймаешь-то как? — заговорил почему-то вполголоса и, видимо, очень волнуясь, матрос Темкин.

— Поймать?… Мы это сейчас оборудуем, — уверенно, но тоже негромко (вероятно, чтобы не услышали акулы) ответил кочегар Бородин.

— Давай артельщика! Где артельщик?

Через пять минут у борта толпилась уже не только вся команда, а даже вся администрация. Как по уговору, все старались негромко говорить и не все разом выглядывать за борт. Вызванный артельщик немедленно принес из рефрижератора кусок очень ценного для всех мяса и разрубил его на два куска. Большой кусок тщательно насадили, обвязав парусной ниткой, на крючок, а меньший кусок для приманки привязали на тонкий шкамышгар и привязали к тросу подальше от крючка.

Когда все живо было сделано, тонкий металлический трос с приманкой занесли с самого носа и опустили за борт так, чтобы акулы совершенно не заметили, откуда он появился. Опущенные за борт в воду куски мяса еле заметно начали подводить поближе к тому месту, где, не удаляясь от борта, плыли акулы. Чтобы скорее привлечь внимание акул к мясу, люди отошли от борта и стали осторожно наблюдать их сзади с эспардека и сквозь иллюминаторы кубрика.

Когда крючок с мясом был подведен к акулам не дальше пяти — шести метров, акулы, смотревшие в ту сторону, где они видели людей, мяса на крючке не замечали. Заметно зашевелились и чуть даже отошли они от борта, когда увидели, как чуть выше уровня воды показался темный кусок мяса, который сейчас же опустился в воду. Хищно, но с опаской они начали не спеша подплывать сбоку к уже хорошо замеченной приманке. И не смотрели уже на палубу, а то подплывая ближе, то отплывая немного в сторону, внимательно следили за кусками мяса. Наконец, как бы по уговору резко взмахнув сильными хвостами, стали как бы вовсе отплывать от парохода. Этот маневр акул чуть было не вызвал крик гнева и брани у притаившейся команды. Злобно извергая сквозь зубы ругань и проклятья, команда удержалась все-таки на месте.

Отплыв метров на десять от борта, акулы, как бы набравшись смелости, опять подплыли к борту и стали следить за приманкой. Это исключительно осторожное поведение хищных акул бесило голодную команду и выматывало из неё последние нервы. Уже вечерело, а акулы всё еще не решались ухватиться за мясо. Но то, что они решили, видимо, не отставать от судна, свидетельствовало о том, что рано или поздно они начнут действовать.

Прошло добрых десять минут. Спокойное поведение приманки в воде убедило, вероятно, одну из акул в её безвредности, и она, чуть вильнув хвостом, резко отделилась вдруг от товарки, подплыла к куску мяса на шворке и быстро ухватила его своим широким ртом. Почти не жуя его, она чуть-чуть отплыла в сторону, немного покосилась глазами на палубу и вдруг с разгону, как бы опережая свою товарку, кинулась на крючок с мясом и быстро схватила его ртом.

— Тяни! Держи! — крикнули не своим голосом несколько человек. Но ни тянуть, ни держать ничего не нужно было. Трос, на котором прикреплен был крючок с мясом, крепко был закреплен на палубе за железный рим.

Ухватившая крючок с мясом акула бешено билась и рвалась с подцепившего её под нёбо крючка, но крепкий трос удерживал её у борта. Вторая акула, живо нырнув глубоко в воду, быстро скрылась. На палубе поднялся невероятный крик и суета. Казалось, что все разом и кричали и командовали. Несколько человек в одном месте разом срывали чехол с лебедки, а в другом — с крана. Кто-то пускал в давно застывшие лебедки пар, кто-то тащил разной величины стропы.

— Не пускай!.. Держи! — кричали неизвестно кому суетящиеся люди на палубе.

Не послабляя троса, его осторожно перевели с бака на прову и подвели к крану. Привязав трос к шкентелю крана, акулу подтянули краном вверх настолько, что одна треть её выглядывала из воды, а две трети трепались в воде.

— Сорвется, — заметил кто-то.

— Сорвется, — с тревогой ответил кто-то другой.

— Не тяни больше! Сорвется! — крикнули стоящему на кране кочегару.

Вытянуть акулу на палубу было бы легко, если б её можно было зажать поперек стропом. Но обвить вокруг живой, бьющейся на тросе акулы строп было опасно. Не менее опасно было и тянуть её на крючке. Крючок мог вырваться из пасти акулы, и она могла сорваться назад в воду. Пока команда, свесив за борт головы, обсуждала, как лучше поднять на палубу акулу, к борту подошел старший помощник.

— А ну, ребята, расступитесь… Мы ей введем сейчас внутрь успокоительного, — сказал он. В руках у старшего помощника был браунинг. Когда акула, перестав извиваться на крючке, как будто немного успокоилась, старший помощник, не долго целясь, два раза выстрелил ей в лоб. После коротких выстрелов акула вдруг так заметалась на тросе, что нам казалось иногда, что теперь она точно сорвется. Чтобы окончательно охладить её рвение, старший помощник не спеша выпустил в нее все заряды, целясь в разные части туловища, и акула, истекая кровью, стала заметно ослабевать! Часто мигавшие до этого её глаза полузакрылись и как бы застыли.

— Ну, теперь, Левченко, подтяни на аршин и задержи! — скомандовал старший помощник кочегару, стоявшему на кране.

— Ребята, давайте строп, но подводите его не руками, а баграми и издали, — обратился опять старший помощник к матросам. Пока подводили строп и пока пеньковый конец от стропа прикрепили к гаку шкентеля, акула висела неподвижно, но когда натягиваемый шкентелем строп сжал, как петлей, её тело, акула опять начала трепыхаться, но беспокойства о том, что она сорвется со стропа или крючка, уже не было.

— Вира помалу! — крикнул старший помощник кочегару на кране, и акула, слабо вздрагивая, поплыла по воздуху в гору.

— Дайте дорогу, ребята, Акулина Ивановна едет, — пошутил один из машинистов.

Подняв акулу на метр выше борта, кочегар быстро перевел рычаг крана, плавно перенес акулу хоботом крана из-за борта на судно и медленно опустил ее на палубу.

— Ну, Акулина Ивановна, теперь ты уже наша, — заметили в толпе матросов и кочегаров.

Когда акула была опущена на палубу, по всему судну замелькали электрические огоньки. На палубе становилось темно.

— Вот что, ребята, — обратился старший помощник к команде, — акула от нас не уйдет теперь. Разбирать ее сейчас уже поздно. Все это мы сделаем завтра, только предупреждаю: ни одна душа не должна подходить близко к акуле. Акулы живучи. Треп-нет хвостом — и если не ногу сломает, то ребро. Идите отдыхайте, а утром мы ее располосуем.

На следующий день с раннего утра команда возилась с акулой, разрубая ее топором на части и складывая в холодильник. Мясо у акулы было жесткое, плотно проросшее хрящами, заменявшими ей кости. Погрузив акулу в холодильник и получив по 600 граммов мяса на человека, команда рубила, терла, молола и отбивала это мясо на все лады, стараясь использовать так, чтобы от него не было ни малейших отходов.

На обеих кухнях судна слышался несмолкаемый гомон, оттуда несся угарный запах пригорелого акульего мяса. Заметно повеселевшая команда шутила и поздравляла себя с разговением.

И вареное, и жареное мясо акулы было невкусным, отдавало не совсем приятным запахом, но заправленное перцем и густо присоленное, оно все же было лучше, чем вонючая солонина на тех судах, где нет холодильников, и которую почти каждому приходилось есть раньше. В этот день, впервые после долгого поста, команда наелась так, что укладываясь на ночь спать, никто не чувствовал уже неотступно напоминающего о себе голода, мрачного настроения духа и нервозности.

Разбирая днем акулу, почти каждый оторвал и на память о необыкновенном рейсе, и на брелок к часам по небольшому зубу. На следующий день только тем и занимались, что стачивали корни акульих зубов на точильных камнях и уменьшали зубы до величины обыкновенного брелка.

Дня через два после поимки акулы у нас закончились запасы бывшего в холодильнике мяса, а еще через день — и муки на хлеб. По распоряжению капитана из подшкиперской были извлечены темные залежавшиеся ржаные сухари и годами хранящаяся в герметически закупоренных бочках американская солонина. Мясо этой солонины было довольно жирное, но так густо просолено, что соль в рассоле не растворялась и валялась между мясом, как куски мелкого щебня.

Густо насыщенное раствором соли, мясо было жестким и, прежде чем употреблять его в пищу, его нужно было сутками мочить в теплой воде. Вымоченное и вымученное в разной воде, оно все равно было нестерпимо соленым и мясного вкуса почти не имело. Чтобы как можно экономнее и полезнее израсходовать каждый паек сухарей, солонины и мяса акулы, команда повахтенно ходила каждое утро на кухню и под руководством кока рубила, терла и мяла солонину, сухари и мясо акулы на мельчайшие части, а потом из этой смеси кок жарил котлеты, делал замысловатые соусы и похлебки. То же самое творилось и на кухне администрации. Кухня администрации в эти дни ничем не отличалась уже от кухни команды. Каждому новоизобретенному из смеси сухарей, солонины и мяса акулы блюду команда давала свое название, но названия эти не всегда были приличны.

Те небольшие порции спирта, которыми ежедневно угощал артельщик команду, вышли еще за неделю до поимки акулы. Принимаясь за обед или ужин, команда вместо спирта угощала теперь себя фразой из записки кочегара Квебба: «Я выпил, а ты понюхай».

Фраза эта так въелась в сознание команды, что ее повторяли не только во время обеда или ужина, а при каждом подходящем и не подходящем случае. Долго молчит кто-нибудь, неизвестно, что думает — и вдруг ни с того, ни с сего изрекает: «Я выпил, а ты понюхай».

Утром, когда встречался на палубе кочегар с матросом или машинист с лакеем, непременно кто-нибудь из них совершенно серьезно вместо «Доброе утро» говорил: «Я выпил, а ты понюхай».

Встреченный товарищ, не оставаясь в долгу, не менее серьезно отвечал ему: «Я понюхал, а ты закуси».

За то, что Квебб выкинул такую шутку, а отчасти и за то, вероятно, что по профессии он был как бы сродни нам, команда, кочегары и матросы одинаково полюбили Квебба как очень веселого, но отсутствующего товарища.

Лежа днем или ночью на койках или на люках трюмов, команда очень часто и охотно заводила разговоры о Квеббе, о том, в каком городе Англии родился он и вырос и как он поживает, если жив еще, сейчас. На записке, опущенной в бутылку, значился 1900 год. Если кочегару Квеббу было в то время лет двадцать пять, то теперь ему должно было быть около сорока. Команда интересовалась, жив ли он, и если жив, то где и какие моря бороздит он сейчас на «Канаде», или каком-нибудь, уже десятом после «Канады», судне.

Есть ли у него жена, дети, была ли когда-нибудь любимая девушка, дом…

А может быть, Квебб был даже не англичанином, а негром? Если он был негром, то где он родился — в лесах на побережье Африки или в дремучих кварталах неизвестного города Америки от неизвестного отца?

Не смотрел ли он когда-нибудь на нас из встречного английского или американского парохода?

А не было ли, например, так, что выпивая в кабачках Гонконга, Сингапура или Марселя, мы сидели с ним бок о бок? Никогда ни один человек иной нации, иного языка и иной, быть может, расы не интересовал так команду, как этот неожиданно вынырнувший вдруг «из бутылки» кочегар Квебб. Никому не известный, он стал вдруг на несколько дней частью жизни многих людей на судне.