Непобедимая

А. ШЕЙКИН КАК ВЫИГРАТЬ БОЙ

Темной августовской ночью полк прибыл на разъезд Соботово; и только выгрузились из эшелонов, скатили с платформ пушки, как вдруг откуда-то прискакал комиссар дивизии, и тотчас вышел приказ: всем, кроме третьей роты первого батальона, снова возвращаться в вагоны.

Из-за чего так спешно перебрасывали полк? Почему эшелоны должны отходить назад, к Богородску? Какие известия привез комиссар?

Командиру третьей роты Сергееву этого не докладывали, но ему было ясно: противник — один из полков кавалерийского корпуса белоказачьего генерала Мамонтова, несколько недель назад прорвавшего фронт под Новохоперском и устремившегося к Москве, — внезапно переменил направление удара.

Изумило Сергеева другое. Когда эшелоны ушли, оказалось, что комиссар дивизии остался в его роте. Решил побыть на разъезде? Захотел поближе узнать бойцов? Не верит ему, Сергееву?

Ну да, конечно! Ведь он, Сергеев, — бывший штабс-капитан царской армии. В красных войсках он полгода. С точки зрения комиссара, за ним нужен глаз да глаз!

Что ж получалось?

Рота будет стоять на разъезде. Он, Сергеев, будет командовать. Комиссар дивизии будет присматриваться к тому, как он это делает.

Сергеев нахмурился. Покосился на комиссара. Все теперь в нем казалось неприятным: и заросшее щетиной смуглое лицо, и одежда — кожаная тужурка и галифе, и манера громко говорить… Впрочем, что ж с него взять? С этого заводского рабочего из Мариуполя?

Уже начинался день. Взошло солнце. Они стояли на путях возле низкого, как барак, станционного здания. Поодаль, на косогоре, сбегавшем к реке Ворже, у железнодорожного моста, лепились три десятка деревянных домиков — вот и все, что предстояло охранять. Окопаться, оборудовать позицию для пулемета, ждать нападения, заранее зная, что его не последует, — постылая сторожевая служба!

Сергеев еще раз поглядел на комиссара: тот стоял, широко расставив ноги, бессильно опустив тяжелые руки, прикрыв глаза.

Вдруг послышались быстрые шаги. Телеграфист и начальник станционного караула торопливо приближались к ним.

Сергеев обернулся к комиссару: тот растирал ладонями щеки.

Вести, которые принес телеграфист, были тревожными. Оборвалась связь с Богородском. Со станции Качановка пришла телеграмма. Протягивая в руках ленточку с точками и тире, от волнения захлебываясь словами, телеграфист начал читать:

— «Соботово! Я — Качановка. У аппарата есаул[1] Козенко. Через три часа займу станцию. Прошу ответить: находятся ли на станции эшелоны? Соврешь, будешь повешен…»

— Наглец! — ответил комиссар и усмехнулся так, как будто и ждал такой телеграммы.

— «Предупреждаю злоумышленников, — руки телеграфиста тряслись, лента прыгала, — если будет взорван мост через Воржу, повешу всех до единого. Ответ жду у аппарата…»

Несколько мгновений все молчали.

— А что как ответить: «Эшелоны не ушли»? — спросил телеграфист с какой-то жалкой улыбкой: он явно не мог преодолеть страх и стыдился этого.

Комиссар вопросительно посмотрел на Сергеева.

— Никакого ответа, — быстро проговорил тот.

Он был кадровым военным, и потому понимал: ложной телеграммой мамонтовцев не задержать. Конечно же, тот отряд, который обошел разъезд, прежде пропустил эшелоны, а потом начал валить телеграфные столбы и разбирать путь. Именно так и следовало сделать по условиям местности! Это было видно с первого взгляда на карту! И конечно, любой казачий дозор, подкравшийся к Соботово лесами, еще издали увидел бы, что на путях разъезда нет никаких вагонов! И, значит, явно ложная телеграмма будет понята белоказаками как признак растерянности и слабости войск, охраняющих разъезд. Все это была самая начальная азбука военной тактики.

— Да, но ведь бой выиграть надо, — сказал комиссар.

— Надо. Но не с помощью телеграмм и вообще всякой политики.

Сергеев увидел на лице комиссара снисходительную улыбку. Говорить о политике, вероятно, не следовало. Но Сергееву уже было безразлично, что подумает о нем комиссар: скоро бой. Там все станет на свои места.

— Надо идти к бойцам, — сказал Сергеев. — Главное — мост. За него будем держаться, с какой бы стороны ни нагрянули.

Комиссар кивнул телеграфисту и начальнику караула:

— Качановке не отвечать. Возвращайтесь в вокзал. Все, что будут передавать, принимайте.

Он взял Сергеева под руку, и они медленно пошли по путям.

— Должен сообщить, — начал комиссар, когда шаги телеграфиста и начальника караула затихли вдали, — в Качановке пятьсот сабель и батарея полевых орудий, сведения точные. Отряд очень сильный, и Козенко под стать ему: жесток и хитер. Я с ним встречался. Правда, давненько уже, сразу после разгрома калединовщины[2], и честное казачье слово не выступать с оружием против Советской власти он мне тогда дал…

— Пятьсот сабель? — спросил Сергеев.

Чувство, которое овладело им, не было страхом или тревогой. Это было понимание ответственности командира, всегда тем большей, чем сильнее угроза.

«Потому комиссар и остался в роте, что знал об этом, — почти с братской теплотой подумал он вдруг. — Он очень хороший человек…»

— Пятьсот сабель и батарея… И все это на нас, — проговорил он, подразумевая под этим «нас» и самого себя, и бойцов, и комиссара.

Комиссар взглянул на Сергеева:

— Что ж? Все теперь ясно? Да? Дело тебе предстоит очень тяжелое. А никто не должен отступить ни на шаг.

— А вы? — вырвалось у Сергеева.

Он вдруг понял: комиссар хочет уехать! Против пятисот сабель и батареи рота численностью в сто три бойца при одном пулемете не выстоит. Ему, как бывшему офицеру на службе у красных, пощады ждать нечего. Комиссару тоже пощады не будет. Ему еще и потому, что он, судя по внешности, определенно еврей, а белоказаки комиссара-еврея, попадись он им только, повесят на первом же суку!.. Вот он и уедет.

Но какое ему, Сергееву, дело до комиссара дивизии? И вообще, что за низкие подозрения? Ему и его бойцам нужно выполнить свой долг!

Еще более посуровевший и собранный, Сергеев проверил, наглухо ли застегнут френч, и сухо, кивком, простился с комиссаром. Их пути расходились. Что ж? Каждому свое.

Комиссар задержал его, взяв за локоть. Сергеев, охваченный презрением и брезгливостью, едва не вырвал руку и замер, весь напружинившись.

— Сделаем так, — сказал комиссар и помолчал, глядя на Сергеева и будто решая: говорить или не говорить, — сделаем так: я уеду сейчас. Надо попытаться повидать этого Козенко.

Сергеев не понял:

— Кого? Козенко? Какого Козенко? — и вдруг до него дошло. — Есаула Козенко?

— Да.

— Но позвольте! — Сергеев вырвал свой локоть из руки комиссара и ошеломленно отшатнулся. — Какой в этом смысл? Зачем? Или вы думаете, что ваш приход их задержит?

— На какое-то время — конечно!

— На сколько же? На час? На два?

— Но разве этого мало?

— Да казаки вас просто не доведут до Козенко! Пристрелят по дороге, чтобы снять сапоги и тужурку!

Комиссар развел руками:

— Тогда я свою задачу не выполню.

— Но во имя чего? Чтобы уличить Козенко в нарушенном слове? Это ж мальчишество!

Комиссар пожал плечами, как бы говоря: «Считайте, как знаете», — протянул Сергееву руку, прощаясь. Тот схватил ее. Крепко сжал. Хотелось сказать еще какие-то слова. Но какие?

Комиссар повернулся и пошел к вокзалу. Сергеев проводил его неподвижным взглядом и, как только комиссар скрылся за углом здания, бросился на окраину разъезда, туда, где над обрывом к Ворже бойцы рыли окоп. Потрясенный тем, что он только что узнал, он чувствовал потребность в немедленной активной деятельности.

Вновь он увидел комиссара, когда тот галопом проскакал на лошади за околицу.

«Во весь опор, — подумал Сергеев и поморщился, как от боли. — И куда!» Подчиняясь все тому же безотчетному порыву, он вырвал из кобуры наган и выстрелил вверх. Это было сигналом тревоги. Бойцы разобрали винтовки и столпились вокруг него.

— Товарищи! — крикнул Сергеев. — Братья! Именем революции призываю вас отразить врага, какими бы силами он ни наступал. Ни шагу назад, товарищи красноармейцы!..

«Я говорю, как комиссар», — подумал он и замолчал, прислушиваясь.

Вокруг стояла тревожная тишина…

За двадцать минут до выступления на Соботово к есаулу Козенко привели пленного. Казачий дозор захватил его в четырех верстах от этого разъезда. Задержанный — в сапогах, галифе, в кожаной тужурке, с биноклем на груди и в кожаной фуражке — выехал на лошади из леса и остановился в поле, оглядываясь и, видимо, поджидая тех, кто его сопровождает. Когда его отрезали от леса, он начал отстреливаться, но никого не убил.

Его сорвали с лошади, связали, бросили поперек седла, привезли на хутор возле Качановки, не развязывая рук, ввели в штаб. Есаул Козенко — жилистый коренастый казак в белой черкеске и черной рубахе со стоячим воротом — кивнул офицерам, рассматривавшим на столе карты: «Продолжайте, господа», — и подошел к пленному.

С минуту он хмуро оглядывал его, потом резко повернулся к казакам-конвоирам:

— Обыскивали?

Один из конвоиров протянул кожаную фуражку. В ней лежали найденные у пленного документы и номер газеты «Известия Воронежского Губернского Исполнительного Комитета». Деньги, карманные часы и бинокль казаки взяли себе.

— И с кем я имею честь? — спросил есаул.

Пленный молчал.

К дому кто-то подскакал на лошади.

Швырнув кожаную фуражку на стол, есаул выбежал из комнаты и тотчас вернулся.

— Еще подтверждение, — сказал он офицерам. — Эшелонов в Соботово определенно нет!

Офицеры поспешно встали и, на ходу складывая карты, вышли в соседнюю комнату. Молодой казак вынес оттуда шашку и подал есаулу. Пристегивая ее, тот кивнул на фуражку с документами:

— Захвати это с собой, — он взмахнул рукой и опять обратился к пленному. — Даю две минуты. Кто? Откуда? Куда ехал?.. Молчишь? Выводите!

Конвоиры подхватили пленного под локти и повернули к порогу.

— Молчишь? — в спину ему повторил есаул.

Обернувшись, насколько было возможно, пленный сказал:

— И опять-то вы слишком торопитесь, Филимон Никанорович!

— Что-о? — спросил есаул. — Откуда ты меня знаешь?

Он подскочил к пленному, заглянул в лицо.

— Постой, постой… Так ведь мы с тобою… Ты же… Ты…

Он метнулся к столу, вывалил на него содержимое кожаной фуражки, развернул одну из бумажек, другую и вдруг сгреб их все и бросился в соседнюю комнату. Сквозь дверь донесся его звенящий от сдерживаемого напряжения голос:

— Отставить! Все — отставить! — И срочно! Самому Константину Константиновичу[3]… Захвачен комиссар дивизии Яков Чутковский! Да, да! Негодяй из всех негодяев! Я его знаю. Хорошо знаю. Очевидно, в Соботово весь штаб дивизии, вот он к нам и попал: вышел, как на прогулке… Но тогда отход эшелонов только лишь маскировка, а дивизия развернута вокруг Соботово!.. Держать под строгой охраной! И выяснить: может, Константин Константинович сами прежде допросят! Это ж такая удача!..

Для комиссара «строгая охрана» значило — всю ночь связанным валяться на соломе.

Что ждет его? Утром будут опять допрашивать, он опять будет повторять: раз Козенко не сдержал слова, отвечать не станет… Потом повесят… Как там Сергеев? Все еще окапывается вокруг Соботово? Оставляя его на разъезде, ошибки не сделали — такой там и нужен… А Козенко обрадовался — хочет свести счеты. Но какие же счеты? Просто они всегда были и будут на разных полюсах. Даже когда умрут.

Стемнело. Сменились часовые. На стол поставили лампу-коптилку.

Попросил пить. Не дали.

Освободить руки? Попытаться уйти? Часовых два: безусый парень — с ним можно б и справиться, — и казак лет сорока пяти — рыжий, усатый, приземистый. Двоих не осилить. За перегородкой еще человек десять…

Как затекли руки! Не дают пить. Это не пытка. Просто зачем давать пить, если все равно утром повесят? Обидно умирать в тридцать лет. И прожито, и сделано мало.

Стоп! О чем это они? Снарядом разбило подводу с кожами и мануфактурой… Мамонтов произвел в урядники какую то бабу… Теперь — о погоде, о семенах для озимого сева… Ну конечно же! О чем еще может говорить хлебороб в конце августа?.. Народ, видать, не из богатых. Заговорить? Может, завяжется беседа? Или момент уж упущен? Умолкли, думают?..

— Ни назад тебе, казак, ни вперед, — всяко комиссары порежут…

Кто это произнес? Ну да, тот из караульных, что постарше. А что, если ответить?

— Ну вот я — комиссар, — говорит он и удивляется своему голосу, чужому и хриплому. — Я — комиссар. И зачем мне тебя резать?

Не отозвался. Хорошо уж и это. Но о чем они думают? Слова-то его они слышали! Как тянется время!

— А я спрошу, — это шепотом говорит молодой казак. — Ему ж теперь все равно… Ему один конец…

Толчок ногой в спину:

— Слышь? Нам-то скажи! Мы — никому! Для себя только!

— Что вам сказать?

Комиссар больше не чувствовал жажды, затекших рук. Он уже весь подобрался в страстном желании говорить с этими людьми, убеждать их, открыть им ту правду, ради которой жил сам.

— Верно, что под Соботово дивизия? Пушки там в лесу? Бронепоезда?..

Обманывать? Говорить откровенно? Те, за перегородкой, спят: храп богатырский. Повернуться бы к парню. Взглянуть в лицо. Ясней понять, что он за человек! Но как повернешься? Скрутили мастерски — не шелохнуться!

Он почувствовал злость: сидят, толкуют о кожах, о севе, а ведь бандиты, убийцы!

— Мне — конец, — говорит он. — Это верно. Но и вы тоже поляжете.

Молодой казак сердито шипит:

— Уж ты смотри! Сколько по тылам вашим гуляем… Как стращали… А войска нигде вашего нет. Ни под Тамбовом, ни под Козловом…

— Ну, а теперь будет. Зла вы принесли много. Перевешали, перебили… Сколько домов пожгли!.. Когда через фронт прорывались, восстание думали вызвать!.. Как же! Вызвали! Кто за вами пойдет?.. До Москвы хотели пройти… А теперь куда вам податься? Фронт за вами замкнулся. Вокруг — наши войска. Буденовцы не сегодня-завтра на след вам выйдут. Тут вы и поляжете. И за что? За вольный Дон? За землю? Так вы ж хлеборобы! Сами за плугом ходите! По советским декретам у таких, как вы, землю и так не отберут! И мало ж того! Ходоки с Дона у Ленина были. Что он им ответил? «Судьбу казачьих земель пусть сами казаки решают!» Вас в черный омут генерал Мамонтов тянет!

— Болтай! — сказал молодой казак, и комиссар в первый момент скорее услышал, чем почувствовал удар прикладом в спину и лишился дыхания — ни вздохнуть, ни выдохнуть. — Утром не так заболтаешь, — закончил казак, но голос был не очень уверенный — в нем слышалась растерянность и даже заискивание.

— Сам же ты начал, — ответил комиссар, превозмогая боль. — Сам же просил: «Правду скажи!». А за правду — прикладом!

— Погоди, — вмешался второй казак.

По стуку винтовки об пол комиссар понял, что молодой казак, видимо, опять замахнулся прикладом, но не ударил.

— Я сам к вам пришел, — продолжал комиссар, несмотря на сверлящую боль в спине крохотными глотками вдыхая воздух и говоря потому лишь, что подстегивал себя приказом: «Молчать нельзя. Если разговор оборвется — тогда только смерть!» — Я по своей воле пришел. Потому и в воздух стрелял. И не убил никого, когда задерживали. Зачем пришел, спросите? Чтобы лишнего кровопролития не было. Рабочему вашей земли не надо. И станок рабочего вам тоже не нужен. Чего нам друг с другом делить?

— Говоришь-то ты ладно, — отозвался пожилой казак. — А на Дон как придете, так и правого, и виноватого — всех!..

— Я не приду, — ответил комиссар, чувствуя, что голос его все слабеет, — меня завтра повесят. А те, что придут, по советским законам будут поступать. Насилия запрещаются. Приказы насчет этого строгие. Вы только про них ничего не знаете, потому что от вас правду генералы скрывают. Но многие казаки это уже поняли. Ты о червонных казаках слыхал?

Он проговорил это и сжался, ожидая нового удара!

— А если кто не по своей воле пошел, — услышал он над самым ухом шепот молодого казака. — Тому как? У меня, может, брат в этих самых червонных?

— Я вам скажу сейчас, а вы подумайте, — проговорил комиссар, совсем уже задыхаясь. — Если вы и верно не по своей воле пошли и теперь не хотите братскую трудовую кровь проливать, то вот вам совет. Выводите меня прямо сейчас. Караулу скажете, что должны на рассвете расстрелять и утопить в Ворже. Ну а там, как выйдем за околицу, сами увидите: красные вас со всех сторон обложили. Ну и ничего, кроме благодарности, за это ни теперь, ни потом вам не будет…

Червонноказачий дозор задержал их в трех верстах от хутора. К этому времени первые сотни красных казаков конного корпуса Буденного успели подойти к Соботово.

На пулеметной тачанке комиссара увезли в штаб дивизии, ну а казаки, которые пришли с ним, мгновенно затерялись среди червонноармейцев, слились с ними.

Путь в штаб лежал через Соботово. И едва тачанка поравнялась с соботовским вокзалом, какой-то военный кинулся наперерез, так что буденовец-ездовой едва успел осадить коней. Этот военный оказался Сергеевым.

Они обнялись. И сразу же стали прощаться. Сергеев сказал:

— Два слова, Яков Семенович! Неужели ж одна наша рота почти сутки прикрывала Соботово?

— Дивизия должна была переменить фронт еще до подхода конного корпуса, — ответил комиссар. — Иначе ломался весь замысел. Пехота может обороняться против конницы, но преследовать конницу могут только конные части. Однако дальнейшее зависело от того, в чьих руках окажется Соботово. Его нужно было удержать любой ценой. Это и выпало на вашу долю.

— И когда вы еще только спешили к нам на разъезд, вы уже знали, что вам придется одному идти навстречу Козенко? Вы так и думали: захватив вас, Козенко решит, что в Соботово вся дивизия?

Комиссар откинулся на сиденье тачанки и закрыл глаза. Сергеев с любовью и благодарностью всматривался в его изможденное лицо.

«А ведь он гораздо моложе меня! — подумал Сергеев и вслед за тем огорченно удивился. — Но почему он теперь со мною на «вы»?»

Приложив руку к околышу, он отошел от тачанки. Ездовой лихо дернул вожжами, кони рванули, вздрогнула земля от их топота. Тачанка исчезла за облаком взметнувшейся пыли.