Непобедимая

Четыре женщины бережно опустили гроб в могилу.

— Да будет тебе земля пухом! — сказала Аксинья. — Прощай, милая!

Комья сырой земли посыпались на неумело сколоченный гроб. Последней к могиле подошла женщина в кирзовых сапогах, повязанная черным платком. Она бросила в могилу ком земли, тяжело вздохнула и отошла в сторону.

Женщины взялись за лопаты. Земля быстро заполнила неглубокую яму. Когда на месте, где только что золотились ромашки и синели колокольчики, появился могильный холмик, все пошли прочь. Впереди шла женщина в кирзовых сапогах, шла легкой неслышной походкой, словно боясь вспугнуть печальное безмолвие. Вдруг она резко остановилась и, когда с ней поравнялась Аксинья, гневно заговорила:

— Почему вы медлили? Приди я два дня назад, все обернулось бы иначе. Она была бы жива!

Аксинья всхлипнула:

— Легко ли вас найти? Пока добрались, пока ты явилась… Что у нее было-то?

— Аппендицит… Нужна была срочная операция…

Кончиком платка Аксинья смахнула слезу.

— Выходит, зря мы тебя потревожили… Не сердись…

— Полно тебе, Ксюша…

— Ладно, не буду… Мужик-то твой где? Прокофьевна сказала — военный он.

— Военный…

— Надо ж такое, чтоб ты в наш край попала! Как это ты исхитрилась?

— Объяснила командованию, кто я, откуда, — вот и все.

Они вышли на пригорок. Внизу виднелись дома.

— Немцы к вам не заглядывают?

— Бог миловал. Да что им и делать у нас? Они, проклятущие, свое уже сделали! Сама видишь…

Женщины спустились к деревне. У околицы Аксинья сказала:

— Прокофьевна аж помолодела с твоего прихода. Неужли у матери родной не погостюешь? У нас безопасно, полицаев нет, староста — сама знаешь…

— Нельзя! — сказала резко женщина. — Гостевать приеду после войны. Прощай, Ксюша. К ночи уйду…

Она толкнула калитку и той же легкой, неслышной походкой поднялась на трухлявое крылечко…

1. Рассказ обер-лейтенанта полиции безопасности Боргмана

В девять утра меня вызвал начальник полиции безопасности штурмбаннфюрер Кауфман и приказал арестовать жену генерала Карева.

— Имеются сведения, — сказал начальник, — что жена этого бандитского генерала внезапно покинула партизанский лес и направилась в деревню Липицы. Насколько мне известно, — начальник хихикнул, — вы, в свое время, навестили это местечко, господин штурмфюрер…

Черт возьми! Действительно, я побывал в этой деревушке! В августе сорок первого. И оставил после себя небольшую память! Приказал расстрелять всех мужиков. Потому что вблизи Липиц нашли убитых фельдфебеля и ефрейтора. Пришлось преподать этим русским кое-какой урок. После расстрела мы устроили там неплохой костер! В результате уцелела одна улица, да и та обгоревшая. Жителей в Липицах осталось всего человек сорок, бабы с детьми. С тех пор прошло два года, и эта деревня не доставляла нам никаких хлопот. Но вот сегодня штурмбаннфюрер неожиданно заговорил о ней.

— Слушайте внимательно, — продолжал начальник. — Жена генерала Карева — врач. Ее возраст и внешность нам, к сожалению, неизвестны. Мы даже не знаем ее имени. До сих пор она нас не интересовала, но сегодня на рассвете мы получили шифровку, из которой явствует, что она находится в данный момент в Липицах. Мы не можем упустить такой случай. Вы согласны со мной?

— Так точно, господин штурмбаннфюрер! Необходимо арестовать ее! — ответил я.

— Возникает естественный вопрос, — продолжал начальник. — Почему жена генерала Карева оказалась в этой деревне, где, как нам известно, осталось тридцать или сорок баб. Что она там делает? — Штурмбаннфюрер был когда-то учителем и каждое свое задание сопровождал пространными рассуждениями. — Ваше мнение, господин штурмфюрер?

— Возможно, что у партизан иссякли медикаменты, и она отправилась в населенный пункт, чтобы…

— Ерунда! — перебил начальник. — Медикаменты в русской деревне! Абсурд! Нет, нет и нет! Все гораздо проще. Будем рассуждать. Уничтожив мужское население этой деревни, мы, очевидно, не смогли уничтожить все нити, связывающие эту деревню с партизанами, которыми верховодит партизанский генерал Карев. Допускаете вы подобную мысль?

— Так точно, господин штурмбаннфюрер. Партизаны не могут существовать без связи с местным населением…

— Логично… — одобрил мои слова шеф.

— Но не кажется ли вам странным, господин штурмбаннфюрер, что для подобной связи направляется жена самого генерала?

— Вопрос логичен. Разумеется, Карева появилась в Липицах не для связи. Спрашивается, для чего же? Отвечаем. В этой деревне кто-то опасно заболел, быть может, потребовалась операция. Карев, желая привлечь на свою сторону население, приказывает собственной жене отправиться в Липицы. Значит, найти ее там не составит труда. Староста доложит вам, кто в деревне болен. Вот и все! Обнаружив больную, вы легко доберетесь до того, кто ее лечит.

— Разрешите действовать? — спросил я.

Щетинистые брови начальника дрогнули.

— Немедленно! — начальник встал. — Помните, господин обер-лейтенант, этой операции придается исключительно важное значение. Вы должны появиться в деревне незаметно и как можно скорее. Ну, а когда вы доставите сюда Кареву, она у нас заговорит! Мы из нее выжмем все! И где расположены партизанские отряды, и из кого они состоят, какие деревни их поддерживают, кто руководит этими шайками! Жена генерала знает многое. Теперь вы понимаете, какая обязанность ложится на вас?

Через час я с тремя полицаями был на пути в Липицы. Мы ехали в телеге. В деревенской тишине машину слышно за несколько километров. Этого достаточно, чтобы преступник успел скрыться или замести следы. На телегу же никто не обратит внимания. Что касается машины, то я отдал надлежащие приказания. Теперь я был уверен в успехе операции.

В этот день с утра шел дождь. Очень кстати! Мы накинули на себя дождевики, и невозможно было догадаться, кто едет на старой телеге.

2. Рассказ Васи Правдина

Бабка мне сказала, чтобы я шел за грибами, я и пошел. Есть-то ведь нечего. Места грибные я знаю, скоро насобирал корзину и — домой. По дороге, конечно, выкупался, потому что я люблю купаться, когда дождик. В дождик — вода теплее. Вот иду я домой — слышу, на дороге телега поскрипывает. Интересно, думаю, кто это к нам едет? Потому что эта дорога только и ведет к нам в Липицы. Я, на всякий случай, залез в малинник, гляжу оттуда. Жду, когда телега покажется. Тут и дождь перестал, солнце пробилось. И я увидел телегу, на телеге четыре мужика едут. Что за люди — не разобрать: на всех дождевики с колпаками. Вот доехали они до малинника, где я спрятался, вдруг тот дядька, что лошадью правил, как заорет: «Тпру, стой, проклятущая!» Я гляжу из кустов, вижу он с телеги соскочил и давай чересседельник поправлять, — видно, ослаб. А дождевик на дядьке по земле волочится, мешает. Он и скинул его на телегу. Тут я сразу понял, что это за люди: у того дядьки повязка на рукаве и револьвер на боку со шнурком. Полицай это! Он дождевик сбросил, а другой мужик с телеги закричал, вроде как по-русски:

— Не смейт раздеться! Могут увидайт!

Ясно — немец кричит. И дурак поймет, что едут к нам немцы с полицаями.

Я, конечно, сразу домой. Им-то по дороге минут сорок трюхать, а мне напрямки, по тропинке, если изо всех сил — минут десять!

Прибежал домой — сказать ничего не могу, задыхаюсь прямо.

— Что с тобой? — спрашивает бабка.

Я говорю:

— Немцы к нам на телеге едут…

Бабка ахнула — и вон из избы!

3. Рассказ старосты

Телега остановилась у моего дома. Я в окошко глянул — с телеги один спрыгнул — и прямо в избу. Вошел — ни здрасте, ничего такого приветного, а сразу дождевик скинул. Увидал я, кого бог принес: обер-лейтенанта немецкой полиции. Я, конечно, с приветом: «Чем, — говорю, — могу служить?» Он через стеклышки глазами по избе шарит, отвечать не торопится. Он молчит, и я молчу. Однако соображаю, что он меня молчанием хочет в испуг вогнать. Оно и верно, от такой молчанки пупырышки меж лопаток бегают. Память-то у меня не отшибло. Август сорок первого хорошо помню. Тогда немцы всех наших мужиков постреляли и деревню сожгли. А командовал немцами, говорят, тоже какой-то выродок в очках. Я-то чудом жив остался. Потому как был в ту пору на пчельнике. Слышал тогда и выстрелы и дым черный видел.

Так что многое вспомнил я, пока мой гость молчанкой забавлялся. Молчит, а глаз с меня не спускает, пугает, значит. Наконец бровь одну рыжеватую вверх поднял, заговорил. Хоть и не чисто по-русски, однако понять можно.

— Ты есть староста? — спрашивает.

Отвечаю, как положено:

— Точно так, господин офицер. Я есть староста, по фамилии Андрей Петрович Правдин.

— Сообщай, староста, кто есть опасно больной в ваша деревня?

— Слава богу, — отвечаю, — все здоровы, только малость с голоду отощали.

А он:

— Думай хорошо. Говори скоро. Сколько есть в ваша деревня баба унд киндер, дети?

Отвечаю по-военному:

— В нашей деревне на сегодняшний день числится тридцать четыре бабы и девять ребятишек несовершеннолетнего возраста. Сейчас представлю список наличных жителей.

Встал я на скамью, достал из-за иконы лист с печатью, на листе все наши жители переписаны.

Немец список взял и опять за свое:

— Кто из бабы или дети есть сильно болен, кому надо делать операций?

А я свое:

— Все живы-здоровы, операций не требуется.

Тогда он губами этак вроде улыбки изобразил на своем щекастом лице и новый вопрос задает:

— Кто в деревня есть посторонний?

— Нету, — отвечаю, — посторонних. У меня все по закону, все в соответствии!

Тут он погладил свою кобуру, вроде как приласкал, и снова:

— Нет посторонних? А доктор? В какой изба находится фрау доктор? Даю предупреждений: за обман тебе будет повешение. В какой изба есть доктор, кто есть болен?

Вижу, дело невеселое! Крещусь на икону и сам слышу, как голос мой дрожит:

— Господь правду видит! Не знаю, про что говорите, господин офицер. У нас кто заболеет — сам травкой лечится…

Он губами пожевал, что-то бормотнул по-немецки, потом говорит:

— Выходи из дом вон!

Вышли мы из дома — телега на старом месте. К оглобле сено привязано, и лошадка то сено не спеша хрумкает. Телега, значит, на месте, а полицаев нет. Я глазами в одну сторону, в другую — и все понял. С того проклятого дня августа сорок первого года в Липицах наших после пожара только на единственной улице избы остались, да и то — по одной стороне. Сейчас это для полицаев куда как хорошо было! Один стал в начале улицы, другой в конце. И все! На запоре улица! «А где ж, — гадаю, — третий полицай?» Смекнул: на задах караулит, чтобы кто из баб огородами не ушел.

«Что, — думаю, — дальше будет?» А дальше — слышу грузовик где-то фурчит. Оглянуться не успел — подкатил грузовик к телеге. Полна машина солдат. Тут очкастый гаркнул им что-то по-своему, все солдаты с машины попрыгали и — по избам! Опять меж лопаток пупырышки у меня забегали, да и ноги вроде как без костей стали — подгибаются.

Чтоб долго не тянуть, скажу — прочесали немцы все избы, и на чердаки заглянули, и в сараи, и в подпол лазали, и на сеновалах все вилами истыкали, огороды обшарили, а потом выгнали всех баб из домов и построили в одну шеренгу перед телегой. А у телеги полицаи и сам господин обер-лейтенант список в руках держит и опять вроде улыбки губами изображает. Потом оперся на телегу и кобуру поглаживает. Это, видать, у него привычка такая.

4. Снова рассказывает обер-лейтенант Боргман

Все шло по намеченному плану, я все точно рассчитал. Машина с зондеркомандой прибыла минута в минуту.

И вот предо мною стоят все бабы из этой деревни. Я пересчитал их. Итог сошелся со списком. Налицо тридцать четыре бабы. Я рассуждал логично, как учил меня мой шеф. Передо мною стоят тридцать четыре бабы. Но Мне известно, что здесь, в Липицах, находится жена генерала Карева. Значит, их должно быть тридцать пять. Напрашивается вывод: либо Карева успела скрыться, либо одна из липецких баб ушла рано утром в соседнюю деревню или в лес за грибами, а генеральша Карева преспокойно стоит передо мной, изображая деревенскую бабу. Я был склонен принять этот вариант. У Каревой не было возможности скрыться: мы появились в деревне неожиданно, полицаи немедленно замкнули улицу с обеих сторон, когда и как она могла скрыться? Нет, Карева стоит сейчас в этой шеренге, и моя задача ясна: обнаружить ее среди тридцати четырех грязных русских баб.

Я посмотрел на старосту и сразу заметил, что он испуган. Мне даже стало весело: неужели этот старик надеется меня провести? Он-то отлично знает, что Карева здесь. Что ж, он получит то, что заслужил, — будет болтаться на перекладине собственных ворот!

Я начал с того, что приказал каждой бабе пройти мимо меня, ведь походка может сказать о человеке много. Интеллигентная женщина, не знающая физического труда, ходит совсем не так, как деревенская баба. Я не сомневался, что походка выдаст Кареву.

Они прошли передо мною — все тридцать четыре. Но, дьявол забери, резкого различия в их походке я не заметил. Они прошли, тупо глядя куда-то перед собой, точно меня здесь и не было. Я приказал им еще раз совершить эту прогулку. Очень хотелось подойти к Каревой и небрежно сказать:

— Рад с вами познакомиться, фрау генеральша! Машина подана, прошу вас оказать мне честь — разделить мое общество!

Но анализ походки не принес успеха. Я видел, что дело затягивается. Неужели эта генеральша настолько хитра, что поняла мой замысел и подделалась под походку остальных? Ну что ж, с хитрым противником бороться интереснее! Тем более, если заранее знаешь, что останешься победителем. Я размышлял недолго: походку подделать легко, а руки? Руки деревенской бабы — и руки женщины-врача… Что общего? Ничего! Придется рассмотреть шестьдесят восемь ладоней, но зато генеральша будет сегодня же доставлена в кабинет штурмбаннфюрера, а я получу право на дополнительную посылку родным в Штеттин.

— Пусть каждая из этих баб подойдет ко мне! — приказал я.

5. Рассказ старой колхозницы Анны Правдиной

А немецкий-то офицер приказал нам по очереди подходить к нему. Стали бабы к нему подходить, а он каждую за руки хватает и носом своим близоруким в них тычется, чего-то высматривает.

Я, конечно, рядом с дочкой стою. Она мне шепотком:

— Чего трясетесь, маманя? Не первый снег на голову…

А как не трястись, когда такое дело…

С краю Наталья Филипповна стояла. Ей первой и пришлось подходить. Смелая была баба. Идет к фрицу не спеша, на него не глядит, будто о чем-то своем думает. Подошла, остановилась, мы все ждем, что дальше будет.

— Руку! — приказывает немец.

Протягивает ему Наталья руку, ладонь лодочкой, будто здороваться собралась. Фриц очкастый руку схватил, ладонь наружу вывернул, через очки рассматривает. Некоторые бабы не выдержали, хохотнули, — дескать, смотри, какая цыганка приехала, по ладошке гадает. Фриц того смешка не заметил, а Петрович бороденкой взметнул: не до смеха, мол, плакать не пришлось бы!

Позыркал фриц на Натальину ладошку, потом приказывает ногу на колесо поставить. Поставила Наталья ногу на ступицу, говорит с усмешкой:

— Не взыщите, ноги-то не шибко чистые: обувку всю сносила, мыла тоже не купишь…

Не знаю, разобрал ли фриц, что она сказала, а только приказал ей отойти в сторону. Вторая, третья баба подходит к нему, и с ними такая же комедь. Мы стоим, никак не поймем, чего он там на руках-ногах такое выискивает.

Тут как раз и настал мой черед. Подошла я к немцу, сую руку ладонью вверх — на, смотри, гадай!

Немец повернулся к Петровичу, спрашивает:

— Кто такая?

Петрович докладает:

— Правдина Анна. До войны телятницей в колхозе работала.

Стал фриц ладонь мою рассматривать. Провел пес рыжий пальцем, пощупал мозоли, глянул на мои ноги, что исполосовали синие жилы, и сразу головой мотнул — отходи, значит.

И надо же, тут как раз из двора Татьяны корова вышла — Красуля. На всю деревню только одна корова уцелела. Вышла и прямым ходом к телеге, к оглобле, значит, где сено для лошади привязано. Подошла и давай сено хрупать, своя-то солома надоела.

Я от немца отошла, стала где положено, сама глаз с дочки не спускаю. Ее черед подходит. А немец уже уставился на нее, гадюка.

— Следующий! — кричит. И стал протирать очки свои квадратные.

6. Рассказ дочери Анны Правдиной

Я подошла к немцу, он прямо впился в меня своими белесыми глазами.

— Кто? — спрашивает старосту.

— Правдина Дарья. В колхозе дояркой работала.

— Руки!

Я вытянула руки вперед, точно на уроке гимнастики.

Не знаю, долго ли фашист рассматривал и ощупывал мою ладонь. Наверно, три-четыре секунды. Но мне они показались бесконечными. Руки у меня задрожали. Немец заметил это, усмехнулся, его глаза стали еще светлее.

— Дрожишь! — сказал он. — Зо! Делай ладони наоборот!

— Как это? — спросила я, потому что не поняла, чего он хочет.

Стоявший рядом Петрович пояснил:

— Господин офицер приказуют тебе держать руки ладонями вниз.

Я выполнила приказ и, впервые за долгое время, сама взглянула на свои руки. Какие они грубые, некрасивые!

Немец разглядывал сквозь очки мои пальцы и вдруг стиснул с такой силой, что я едва удержалась от крика.

— Ноготь! — сказал он и ощерился.

— Что «ноготь»? — спросила я и заметила, что от боли ногти мои побелели.

— Ноготь! Ноготь! — твердил он, продолжая сжимать мою руку. Где грязь под твои ногти? Ты не имеешь грязь под ногти! Все баба имеют грязь, а ты — нет! Ты не есть деревенский баба! Отвечай, кто ты есть?

— Я — Дарья Правдина. В колхозе дояркой работала. Нам строго-настрого приказано было завсегда руки в чистоте держать. Я и привыкла. Теперь уже и коров не осталось, а я все одно смотрю, чтобы руки чистые были…

— Стой на месте! — приказал он, не выпуская моей руки. — А ты подойди сюда! — это он приказал подружке моей — Аксинье Крупиной. Ксюша Крупа — звали мы ее в школе. Ксюша подошла и встала рядом со мной.

— Слушай мой слова! — сказал немец так тихо, что, кроме меня и Ксюши, никто не мог их расслышать. — Сейчас я буду задать тебе один вопрос. Если будешь отвечать неправда, тебе смерть! Ты понимай мой слова?

— Очень даже понимаю, — сказала Аксинья.

— Тогда отвечай, — немец говорил шепотом. — Отвечай, кто есть больной, кого лечит эта доктор?

— Какой доктор? Разве к нам кто приехал? — она отвечала тоже шепотом. Можно было подумать, что разговаривают два заговорщика.

— К вам приехал вот эта доктор! Признавайся!

— Это вы Дашку доктором зовете! — вдруг громко закричала Ксюша. — Нечего сказать, доктор!

— Перестать кричать! — прошипел немец.

Но Ксюша продолжала кричать еще громче, и все ее отлично слышали.

— Это же Дашка Правдина, доярка наша колхозная. Вдовая она. Муж ейный аккурат перед войной помер!

— Ступай на место! — рявкнул злобно немец. — Я сделала шаг назад, но он не выпустил моей руки. — Не ты на место — она!

Когда Ксюша встала в шеренгу, он выпустил мою руку и коротко приказал:

— Покажи ноги!

Я поставила ногу на спицу колеса.

— Ты имеешь белый нога. Ты доила корова ногами тоже? Нога тебе тоже приказ давали держать чисто?

— Стояла в реке по колено — белье полоскала. Вот грязь и смылась, — сказала я.

— Врешь! А загар на нога? Его тоже смыл вода? Я знаю, ты не есть деревенская баба, ты носишь ботинок! Сапог! Староста! Ты есть укрыватель преступных лиц! Какой дом живет эта доярка? Води в тот дом мой зольдат.

Обер сказал что-то фельдфебелю, и тот толкнул старика автоматом в спину. Опустив голову, Петрович повел фельдфебеля и двух солдат к нашему дому.

А обер продолжал свое:

— Ты имеешь очень белый нога! Это есть удивительно. Такой белый нога имеет только жена генерала! Только жена генерала! — повторил он, глядя мне прямо в лицо. — Фрау будет мне рассказать, почему она имеет белая ножка.

Он смотрел мне в лицо, а я смотрела на свои ноги и не знала, кого я больше ненавидела в эти минуты — немца или свои белые ступни.

— Ко мне загар не пристает, господин офицер. У меня и лицо плохо загорает. Просто обидно: у всех загорает, у меня — нет.

Немец стал поглаживать кобуру пистолета.

— Загар не пристает? А почему? Этому медицинский объяснений? Говори! Ты должен знать медицинский объяснений.

— Не знаю, господин офицер. А только не пристает, вот и все…

— Не знаешь? А я знаю! Твой нога белый, потому что не ходишь без ботинка. Все баба ходят без ботинка, а ты — нет. Потому что без ботинка в лесу ходить больно…

— Я в лес, господин офицер, не хожу. Нам староста начисто запретил. Ребятишки ходят, а мы — нет. Мы приказы сполняем…

— Староста будет повешен за преступный укрывательств! Сейчас мой зольдатен найдут в та изба твой медикамент унд инструмент для лечений. Они найдут твой сапог…

Он еще продолжал на меня кричать, когда вернулся Петрович с фрицами. Я, конечно, не поняла, что сказал фельдфебель, но я и так знала, что ничего они в нашей избе не найдут: ни лекарств, ни сапог…

Обер был в бешенстве. Он не хотел признать, что ошибся. Схватив Петровича за плечи, немец зарычал:

— Ваш деревня укрыл партизанский доктор! Генеральш! За это будет суд! Всем!

— Никого мы не укрывали! — хрипел в страхе Петрович. — Это Дашка, што ли, генеральша? Дашка? Дохторша? Смехота!

— Ты будешь сильно смеяться в петля. Ты будешь висеть на свой ворота!

Петрович от страха забыл о всякой почтительности:

— Кого хошь спроси! — кричал он в отчаянии. — Дашку Правдину все знают! Знаменитая доярка! На весь район — первая! Кого хошь спроси.

— Спрошу! — сказал обер. — Сейчас мы увидим метаморфоз: как коровий доярка станет генеральш. — Он сделал три шага вперед и обратился к женщинам: — Вы есть шестный русский женщин. У вас есть маленький ребенки, и им без мама будет плохо. Мы будем вас стреляйть, если вы нас будете обманывайть. Кто говорить правда, тот будет получайт три метра мануфактур унд пять литр керосин.

Все, как по команде, уставились в землю, чтобы не встретиться взглядом с фашистом.

Немец подошел ближе к женщинам.

— Мы знаем, что она есть жена генерал. И она есть доктор. Спрашиваю, как есть ее имя? Кто привел ее ваша деревня? Кто тот больной? Ну, отвечай первый ты! — Он ткнул пальцем на нашу соседку — Валю Липову.

Валя подняла глаза и четко проговорила:

— Дарья Правдина она. В деревне нашей всю жизнь живет. Я с ней на одной парте семь лет сидела…

— Следующий — отвечай!

— Доярка это наша… В бывшие времена…

— Следующий!

— Дашка это! До генеральши нос ейный не дорос!

Катя — дочка Петровича — скривила бледные губы и сердито сказала:

— Правдина это… Дарья! За пастухом покойным была замужем. Она у нас коровья генеральша!

Фашист переводил взгляд с одной бабы на другую.

— Значит, коровя генеральша? — переспросил он.

— Коровья! — подтвердила дочка Петровича. — Доярка!

Обер-лейтенант побагровел.

— Вы не говориль мне правда! Вы будет все иметь сильный наказаний. — Он круто повернулся ко мне. — Рад делать с вами знакомство, фрау генеральш, — сказал он, улыбаясь одними губами. — Машина подана, прошу вас делать мне честь…

Он подал знак фельдфебелю, тот схватил меня за руку и потащил к машине. И в ту же минуту раздался истошный крик:

— Доченька моя! Доченька!

Я еще не поняла, что случилось, как маманя схватила за рукав фельдфебеля.

Фельдфебель остановился, заломив мне руки за спину. Маманя бросилась к оберу:

— Это моя доченька! Кого хошь спроси!

Офицер растерялся. Откуда у жены генерала, у доктора здесь мать, какая-то темная, замызганная старуха… И неужели ни одна из баб не испугалась расстрела и все, решительно все готовы умереть, лишь бы не выдать чужого, незнакомого им человека? Этого не может быть!

Насупив брови, обер смотрел на мою маманю, потом переводил взгляд на меня, потом опять на маманю. Видно, он хотел убедиться, есть ли у нас в лицах что-нибудь схожее. А это не трудно было заметить: уж очень я похожа на мать. Даже родинки у нас над губой одинаковые. Немец, конечно, заметил сходство.

— Старуху тоже брать? — спросил фельдфебель.

— Подожди! — распорядился обер и облизнул свои тонкие губы. — Подожди!

Все молча ждали, что будет дальше. Фельдфебель продолжал держать меня за руки.

В этой напряженной тишине вдруг громко и тоскливо замычала Красуля. Обер вздрогнул, фельдфебель от неожиданности выпустил мою руку.

— Пристрели корову! — крикнул офицер.

Фельдфебель поспешно расстегнул кобуру.

Тут я услышала робкий голос Петровича:

— Недоеная она, господин офицер. Потому и мычит. Прикажите подоить, молочком парным солдатики побалуются.

Обер повернул голову к старосте. Он, должно быть, не сразу понял, что сказал Петрович.

— Недоеная она, — медленно повторил немец слова старосты. — Недоеная… Так… Сейчас будет интересный зрелищ. А ну иди сюда! — приказал он мне. — Значит, ты не есть жена генераль Карев?

— Смеетесь надо мной, господин офицер! Генералы на деревенских не женятся. Правдина я. Доярка бывшая.

Он усмехнулся.

— Сейчас я буду открывать твой глюпый обман. Подойди к корова.

Я подошла к Красуле. Она смотрела на меня скорбными фиолетовыми глазами.

— Начинай, — сказал немец.

Я не поняла, что он хочет.

— Я даль тебе приказаний доить эта корова! — сказал обер и склонил голову набок. Злорадная усмешка скривила его щекастое лицо. — Вы не выполняйт мой приказ, фрау генеральш. Вы умеете доить, как петух петь золовьем. Перед вами — коров. Ее мычание действует на мой нерв. Начинайте ее доить, или вы видайт последний раз эти изба. Ваша судьба не есть в моей власть. Я вас должен доставляйт в надлежащее место, абер судьба этих укрывателей, — он простер руку в сторону замершей неподвижной толпы, — есть в моя полной власть. Им всем будет страшный наказаний.

— За что вы так, господин офицер? Они говорили вам правду.

— Они обманывайт меня. Они называйт вас доярка.

— Так это же правда! Я и есть доярка!

Он опять по-петушиному склонил голову на сторону и скрипуче рассмеялся:

— Выдойте эта корова. Мне есть интерес смотреть на это. Вы видаль корова только в кино. Начинайт делать доение, а я буду делать смех.

— Бабоньки, мне бы ведро абы подойник, — сказала я в толпу и погладила шелковистую морду Красули. Корова перестала жевать, прикрыла свои большие выпуклые глаза и тихонько мыкнула.

— Сейчас, сейчас, — сказала я. — Потерпи минутку…

7. Снова рассказывает староста

Подойник притащила Катька — моя дочка. Доярка села на корточки, провела ладонью по вымени и начала доить. «Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!» — били струйки по дну подойника.

Я стоял и радовался: ай да баба! Утерла немцу нос!

А немец только зенки таращит! Опять стал протирать очки, ровно глазам своим не верит. Потом не выдержал, нагнулся, стал смотреть, как наша доярка пальцами орудует, как у нее все ладно получается.

И бабы повеселели, хоть и не удивились. А чего удивляться-то! На наших глазах выросла девка. Про нее и в газетах печатали, какая она передовая.

Немец чего-то полицаям бормочет, спрашивает. А полицаи только руками разводят: дескать, доит баба по всем правилам… И верно, только и слышно, как струйки дзинькают в подойник. А кончила доить, поднялась, спрашивает вежливо обера:

— Не желаете ли молочка парного, господин офицер?

Тот на нее через очки так зырнул, что и мне не по себе стало! Убедился немец, что она и впрямь доит, как на гармони играет!

Мы уж думали, что все, слава богу, обошлось, а только обер, собачья душа, не успокоился. Не хочется ему в дураках оставаться. Вот он и говорит:

— Корова доить, госпожа генеральш, вы и у партизан могли научиться. Нам известно, что в партизанских лесах есть коров.

— Неужели, — отвечает она, — у партизан коров доить некому, акромя генеральской жены?

— Прикусай свой язык! — кричит немец. — Сейчас будет тебе еще один проверк! Раз ты есть деревенский баба, значит, должен уметь всякое!

Полицаи, каиново семя, гудут в лад немцу:

— Ясно, должна уметь всякое. — И чего-то ему нашептывают.

Фашист говорит:

— Повернись спиной!

Побледнела она, — видно, решила, что фашист ей в затылок выстрелит. А тот вдруг приказует мне:

— Распрягай коня!

— Слушаюсь, — говорю, а сам не понимаю, чего он затеял.

Распряг я того жеребца, стою, держу за узду. Полицай командует:

— Разнуздай! Выводи из оглобель!

Сделал, как приказано, жду новых распоряжений.

— Можете вертеть себя, фрау генеральш, — говорит фашист. — Если ты есть деревенский баба, тогда запрягай этот жеребец в телега, а мы будем смотрейт.

Правдина ему отвечает:

— Это нам, господин офицер, дело привычное, это у нас любая колхозница может…

И слова больше не сказав, подымает с земли седёлку, подтягивает подпругу и за хомут берется. Тут офицер и полицаи шары свои выкатили, ждут, как она опростоволосится. Кто лошадь запрягал, тот знает: поначалу хомут-то надо перевернуть, чтобы узкая его сторона внизу оказалась, да так и надеть, а уж потом на шее вертануть широкой частью вниз и шлею заправить под хвост.

Сделала она все, как надо. А чего ей не сделать-то, не впервой! Полицаи только крякнули да переглянулись.

— Дальше! — командует полицай. — Дальше-то чего делать станешь?

Этот выродок думал, что она случайно смикитила, как хомут надевать. А дальше ведь опять закавыка. Кто ту закавыку не знает, тот хоть год вертись у телеги — запряжки не получится. Незнающий, если и напялит, с грехом пополам, хомут, тут же обязательно станет засупонивать его. А коли хомут засупонишь, в жизни потом дугу на место не приладишь.

Ну, она, конечно, сделала все, как полагается: поначалу дугу приладила, опосля засупонила хомут, да не как-нибудь, а на манер заправского мужика — как засупонивать стала, ногой в хомут уперлась, чтобы до отказа сошелся. Сделала так, приладила дугу, взнуздала коня, прикрепила вожжи к кольцам и обернулась к фашисту.

— Пожалуйте, — говорит, — можете ехать, господин офицер…

У немца аж очки с носа свалились! Ей-богу! Полицаи, хошь не хошь, доклад ему делают: дескать, порядок, выдержала баба экзамен на полную катушку…

8. Рассказывает снова обер-лейтенант Боргман

— Запрягла коня по всем правилам, — сказал мне полицай.

Я это видел и сам. Видел, с какой уверенностью обращалась она с лошадью, с упряжью. Как все это объяснить?

Я вспомнил уроки своего шефа. Надо разобраться во всем логично. Каким образом в Липицах оказалась мать генеральши? Почему интеллигентная женщина — доктор — умеет доить коров? Запрягать лошадей? Как объяснить все это? Сведения о приходе Каревой в Липицы мы получили от человека, заброшенного нами к партизанам. Он ошибиться не мог. Остается лишь одно: ошибся шифровальщик. И неудивительно: названия русских деревень все какие-то одинаковые: Лугова, Лигова, Луговая, Лаговая…

Я поспешил вынуть из планшета карту района. Так и есть! В сорока километрах от деревни Липицы значилось село Лапицы. Неужели жена Карева отправилась в Лапицы — и я все время бегу по ложному следу? Нельзя было медлить ни минуты! Но было в этой чертовой доярке что-то неуловимое, отличавшее ее от других баб. И я не мог позволить себе рисковать.

— Грузиться в машину! — приказал я солдатам и сказал старосте: — Эту доярку запрешь в своем доме! Выпустишь ее, когда стемнеет. Если нарушишь приказ, виселица тебе готова!

Мой расчет был прост. Если Карева не обнаружится в Лапицах, я привезу шефу эту доярку. Ее пристрелят, а по начальству доложат, что Карева убита, так как при аресте оказала вооруженное сопротивление.

Я сел в шоферскую кабину.

— Быстро в село Лапицы! — приказал я. — Отсюда — сорок три километра…

Она сидела в командирской землянке усталая, взволнованная.

— Товарищ Карев скоро освободится, — сказал начальник штаба. — Кончит допрос и придет.

— Ах да, вы же не знаете! Вчера наши ребята устроили засаду у Лапиц и подорвали машину с немцами. Только два фрица шофер и обер-лейтенант — остались живы. Товарищ генерал еще вечером их допрашивал, вчера…

— Стоящие фрицы?

— Скоро вы сами их увидите. От обера мы добились неоценимых сведений!

— А именно?

— А то, что немцам удалось забросить к нам предателя. Да еще с передатчиком! Этот гад уже арестован!

— Понятно! — проговорила она, резко поднявшись со скамьи, но тут же села обратно. Натруженные ноги отказывались держать ее. — Теперь для меня кое-что прояснилось. — Она не замечала, что говорит вслух, и удивилась, когда начштаба, заинтригованный ее словами, спросил:

— Что прояснилось?

Она сняла с головы черный платок и встряхнула головой, стараясь отогнать тяжелую, липкую сонливость.

— Чуть-чуть отдохну и расскажу…

— С вашего разрешения я пойду сменить генерала. Отдыхайте!

Он козырнул и вышел из землянки…

— Расскажи, расскажи подробнее! — Кареву казалось, что жена его опускает какие-то важные детали, без которых ее рассказ выглядит совсем неправдоподобным. — Неужели этот немец такой простофиля?

— Отнюдь! По-своему он даже хитер и находчив…

— Так почему же он не распознал тебя? У него, как я сейчас выяснил, были точные сведения.

— Потому что я говорила ему правду. Только когда «представлялась», позволила себе назваться именем покойной подруги. И все мои земляки тоже говорили обо мне правду.

— Ничего не понимаю! Какую правду?

— Рассказали ему, как я была в Липицах до поступления в медицинский институт, познакомили его с моей мамой…

— Так почему же он решил, что ты — не ты?

— По неоспоримым фактам. Он убедился, что я умею доить коров и запрягать лошадей…

— Не возьму в толк! При чем тут коровы и лошади?

— Да при том же! У этого негодяя свои незыблемые понятия. Он видел многих генералов — немецких, английских, итальянских, французских. Видел их жен. И он не может, понимаешь, не может представить, что жена генерала еще недавно была обычной крестьянкой. Жила в деревне, доила коров, жала рожь и даже косила. Для него это непостижимо! Немыслимо! Так же, как для нас немыслимо представить петуха, поющего соловьем. Понял теперь, почему я сижу с тобой, вместо того чтобы сидеть в гестапо?

— Да… — задумчиво отозвался генерал. — Очевидно, такое выше их понимания. Интересно, что за столько лет ты ничего не забыла, смогла все это проделать без всякого труда.

— Должно быть, это на всю жизнь…

— А знаешь, я, пожалуй, тоже смог бы, — продолжал так же задумчиво Карев.

Она подняла на мужа недоумевающий взгляд:

— Что бы ты смог?

— Сработать на токарном станке любую деталь. Подумаешь, всего двадцать один год, как оставил цех…