Непрерывность

Б о р и с — 30 лет.

Р а я — 22 года.

Г а л я — 20 лет.

Ф е к л а — 22 года.

П и р о к с — 19 лет.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На авансцене — все п я т е р о у ч а с т н и к о в спектакля.

Б о р и с. Это было. Мы — свидетели тех дней и участники тех событий.

Р а я. Это было. Иногда я просыпаюсь ночью оттого, что в висках, словно удары метронома, стучит: было, было.

Г а л я. Это было. И теперь этого не вычеркнешь ни из истории, ни из памяти, ни из сердца.

П и р о к с. Это было. Что б там ни трепали некоторые за нашу молодость, я ни от чего не отказываюсь.

Ф е к л а. Это было…

Б о р и с. Нас осталось совсем мало, но мы живы и сегодня, и порой мне кажется, мы будем жить вечно. Мы помним, а память не вправе умирать.

Р а я. Почему именно я выжила там, где у всех были равные шансы? У меня нет ответа. Если только… Я никогда не лгала. Может быть, судьба для того меня и сохранила, чтобы жила правда?

Г а л я. Речь идет об Одессе, об одесском подполье, о борьбе за власть Советов.

П и р о к с. О нашей трудной и прекрасной юности!

Ф е к л а. Неверный шаг — смерть. Оплошность, ошибка — смерть. Неосторожно оброненное слово — смерть.

Б о р и с. Все были очень молоды. Почти всем руководителям обкома партии по двадцать — двадцать четыре года.

Р а я. Комсомольцы-подпольщики — мальчишки и девчонки пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет. Девятнадцатилетние, двадцатилетние — уже «старики».

Г а л я. Мы учились искусству борьбы по ходу дела. И многие из нас платили за науку дорогую цену. Ведь за нами охотились одновременно восемнадцать контрразведок!

П и р о к с. Но как мы их «делали», этих обормотов, кто бы знал!

Ф е к л а. И это было.

Б о р и с. Сбор, доставка и хранение оружия.

Р а я. Переправка партийной литературы и денег для местных организаций.

Г а л я. Работа в Красном Кресте, распространение листовок и прокламаций.

П и р о к с. Сотрудничество в партийной контрразведке. Сбор данных, наблюдение за контрразведчиками противника, изготовление документов, вербовка агентов в стане врага.

Ф е к л а. Диверсии, порча телеграфной и телефонной связи, обрыв проводов.

Б о р и с. Таков далеко не полный перечень конкретных заданий, выполнявшихся одесскими комсомольцами-подпольщиками.

П и р о к с. Пятого февраля тысяча девятьсот двадцатого года в Одессе началось восстание.

Г а л я. Наши очистили от деникинцев Пересыпь, Слободку и Молдаванку…

Б о р и с. Мы расскажем всего лишь об одном эпизоде этой долгой борьбы, эпизоде, в котором силою обстоятельств пришлось принять участие нам, пятерым.

Р а я. Это произошло в конце января двадцатого года… Сложилась ситуация, собравшая нас вместе на два часа. Самые страшные два часа в моей жизни.

Г а л я. Бывают такие минуты, когда все, что ты знал до сих пор, оцениваешь как бы заново. И потом много лет спустя, однажды, вдруг, с удивлением обнаруживаешь, что этим новым знанием оказалась освещена вся твоя долгая дорога. Именно такие два часа выпали на мою долю там, на конспиративной явке.

П и р о к с. Явка находилась на Преображенской, в двух шагах от тюрьмы. Я к тому времени всякого нанюхался: и сам убивал, и со мной смерть не раз в орлянку играла, и за решеткой поторчал — в общем думал, что меня-то уж вряд ли чем охохлатишь. А тут… И всех-то дел вроде — посидели, как культурные люди, поговорили… Так я вам скажу: любую минуту того разговора я б не глядя поменял на любой день моей прошлой жизни. Любую минуту из тех двух часов.

Ф е к л а. Двух часов… Как это мало, два часа, если просто по-человечески считать. Как это невозможно много, когда тебя принуждают на два часа стать богом…

Затемнение.

Занавес открывается. На сцене помещение большого респектабельного фотоателье. Слева вход, вешалка, конторка, за которой оформляются заказы. Все остальное — непосредственно студия. Несколько стульев, кресел, на треногах стоят фотокамеры, по стенам развешаны портреты, виды Одессы, на некоторых фотографиях могут быть запечатлены конкретные события, связанные с периодом, о котором идет речь в пьесе. Справа дверь, ведущая в подсобные помещения. В приемной Б о р и с, он нетерпеливо поглядывает на часы.

Б о р и с. Уже время… Как с ними разговаривать, ума не приложу…

Раздается стук в дверь: три удара, один, еще два. Борис открывает. Входит Р а я.

Р а я. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу… Здравствуйте, товарищ Рая.

Р а я. Здравствуйте, товарищ Борис.

Б о р и с. Давно мы не виделись.

Р а я. Такая жизнь.

Б о р и с. Такая… Признаться, не очень рассчитывали на ваш приход.

Р а я. Да, меня чудом застали. Я уже собралась выходить.

Б о р и с. Мы знали, что вы должны уехать. Придется отложить на несколько часов. Раздевайтесь… (Помогает Рае снять пальто, вешает его.)

Р а я. У меня груз. Не рискнула брать его с собой, оставила дома.

Б о р и с. Правильно.

Р а я. Только сложила в корзинку, и тут на тебе — этот козленок с запиской. Оленька, сестричка моей подруги, двенадцати лет. На одной ножке прискакала, на одной ножке ускакала. А вокруг патрули.

Б о р и с. Завидуете?

Р а я. Еще бы…

Б о р и с. А я вам завидую. Это ведь все слова — возраст, опыт. Чем больше опыта, тем больше страха, тем больше усилий, чтобы его преодолеть. Я рядом с вами старик.

Условный стук в дверь.

Минуту. Пройдите в студию…

Рая идет в студию. Борис к двери. Открывает. Входит Ф е к л а.

Ф е к л а. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу… (Пожимает руку вошедшему.) Борис.

Ф е к л а. Фекла.

Б о р и с (приглядевшись). Мы с вами однажды виделись. Только тогда вы были не Феклой.

Ф е к л а (снимая пальто). Кем мы не были! А вас я запомнил. Это было…

Б о р и с (перебивает). Совершенно верно. Именно тогда и было.

Оба понимающе улыбаются. Фекла вешает пальто, но со своим странным картузом — с опущенными наушниками и назатыльником — не расстается.

А шапку?

Ф е к л а. Не снимаю. Привычка. Голова зябнет.

Б о р и с. Ну-ну… Проходите в студию, там уже есть человек.

Ф е к л а. А что вообще-то?..

Б о р и с. Чуть позже, когда все соберутся.

Стук в дверь, он похож на условный, но не точно. Борис жестом показывает Фекле — в студию, тот повинуется. При виде Раи, рассматривающей фотографии на стенах, делает движение к ней, но в этот момент Борис открывает дверь. Входит Г а л я.

Г а л я. Здравствуйте…

Мгновенно возникает напряжение. Фекла и Рая застывают. Борис непроизвольно надвигается на Галю, как бы закрывая собою вход.

Б о р и с. Чем обязан?.. Только вынужден предупредить заранее — студия сегодня не работает, заболел фотограф.

Г а л я. Как же так? А мне сказали… (Начинает отступать.) Извините… (Выходит.)

Из студии появляются Р а я и Ф е к л а.

Ф е к л а. Мне это не нравится.

Б о р и с. Мне тоже.

Р а я. Очень знакомым показался голос. Странно.

Ф е к л а. Не сгорела ли контора, товарищ Борис? Здесь есть другой выход?

Б о р и с. Все есть. Но бледнеть рано…

Условный стук. Рая и Фекла заходят в студию. Борис открывает. Входит П и р о к с.

П и р о к с. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу… (Здоровается с Пироксом.) Борис.

П и р о к с. Пирокс.

Б о р и с. Не заметили чего-нибудь странного у входа?

П и р о к с. Не-а. Хотя встретил там одну: топчется, бледная вся. Я ей говорю: «Ты чего здесь, Валь?»

Б о р и с. Вы ее знаете?

П и р о к с. Или. Кого я не знаю? «А ты, говорит, чего здесь?» — «Я-то, говорю, погреться». — «А я уже погрелась». Это она — и за угол.

Б о р и с. Кто она такая?

П и р о к с. Валька-то? Как сказать? Хлопец в юбке.

Б о р и с. То есть?

П и р о к с. А по-другому за Вальку и не скажешь. Мужик — и все. Характер такой. Она на «Анатре» работала до пожара. Помните, когда при немцах все аэропланы сгорели на заводе? Ну вот. А потом слиняла куда-то. Я ее после пожара не видел.

Б о р и с. Вот оно что… Это она… Тогда я вообще ничего не понимаю.

П и р о к с. Зачем вызвали?

Б о р и с (взглянув на часы). Сейчас… Обождем еще минут пять, и я все объясню. Раздевайтесь.

Пирокс снимает свое пальтецо. Условный стук. Борис знаком показывает — мол, спрячься за конторку. Пирокс немедленно и абсолютно бесшумно это выполняет. Борис открывает дверь. Входит Г а л я.

Как, опять вы?

Г а л я. Извините, я потом сообразила, что дура. Можно заказать у вас большой портрет в красках?

Б о р и с. Прошу.

Г а л я (протягивая руку). Галя.

П и р о к с (появляясь из-за конторки). А где же Валя?

Г а л я. Когда бог обидит, так это надолго. Уже согрелся?

П и р о к с. А ты опять замерзла?

Б о р и с. Извините. Почему, Галя, пять минут назад вы спутали стук и не назвали пароль?

Г а л я. Это вы меня извините. Я сегодня немного не в себе.

Б о р и с. Мне характеризовали вас как человека точного.

Г а л я. Я соберусь. Это… Я соберусь.

П и р о к с. Давай раздену, Галя-Валя.

Г а л я (снимая пальто). Балабол.

Б о р и с (подавая ей руку). Борис. Пройдемте в студию, познакомьтесь с остальными.

Все заходят в студию.

Р а я. Галя? Так это ты была? То-то смотрю, голос знакомый.

Г а л я. Я была. Здравствуй.

Б о р и с. Давайте знакомиться, товарищи. Присаживайтесь. Боюсь, разговор у нас получится не короткий.

П и р о к с. За восстание потрекаем? Решили в обкоме, когда начинать?

Б о р и с. Решили. Дней через семь — десять, в зависимости от положения на фронте.

П и р о к с. Что ж тут решенного? То Красная Армия решает. А мы?

Б о р и с. Товарищи! Времени у нас в обрез, и разговор наш о другом. Во-первых, познакомьтесь. Это товарищ Галя, это товарищ Рая, это товарищ Фекла…

П и р о к с. До чего же гарная дивчина, к тому же в шляпке!

Ф е к л а. Болтаешь много, парень.

Б о р и с. Это товарищ Пирокс.

П и р о к с. Тоже ничего себе имечко, как у пуделя.

Р а я. За что вас так?

П и р о к с. А за маму. Хранил я дома пироксилиновые шашки. Раз прихожу — господи помилуй! Маманя, сушит их у плиты! За мыло приняла! Ребятам рассказал, вот и сделали Пироксом. Как приклеилось.

Б о р и с. Все, товарищи! Больше не отвлекаемся. Вы вызваны сюда по распоряжению подпольного обкома партии. Каждого из вас контрразведка обкома рекомендовала как преданного делу рабочего класса большевика, стойкого борца и честного человека.

Р а я. Что-нибудь случилось?

Б о р и с. Вчера арестовали на Молдаванке группу Алеши — самого Алешу, Олю, Мотю и Павла.

Пауза.

Ф е к л а. Та-ак… Связи их прикрыты?

Б о р и с. Ну, мы здесь отчасти и поэтому. Пока вся история так или иначе не решится, мы по своим адресам не возвращаемся.

П и р о к с. Я сидел с Мотей при французах. Мотя, Мотя!..

Р а я. Как это получилось?

Б о р и с. Грубое нарушение дисциплины. Наша контрразведка сработала, о том, что их собрались арестовать, мы узнали заранее и их предупредили — домой не являться. Но накануне Мотя подвернула ногу и лежала дома. А Павел отказался уходить без нее.

П и р о к с. Что еще за Павел? Кто такой?

Б о р и с, Я уже сказал — из группы Алеши. Короче, и остальные пошли с ним, понимаете, пошли, чтобы унести Мотю на руках. Ну вот, там их уже ждали…

Г а л я. А когда… когда их собираются?

Б о р и с. По-видимому, сегодня ночью.

П и р о к с. Так что делать надо? Мы здесь зачем? Будем отбивать?

Б о р и с. Такую возможность мы не исключаем. Поднята дружина железнодорожников, тридцать человек с оружием, весь участок окружен. Но их могут и не вывести. Как с Александром было, как с девятью ребятами, что по процессу семнадцати, три недели назад. Могут на месте расправиться…

Ф е к л а. Да… это они умеют.

Р а я. Где они находятся?

Б о р и с. Здесь, в участке на Преображенской. Два шага отсюда.

Р а я. А через Красный Крест ничего нельзя сделать?

П и р о к с. Там же Карцев! Он же на крюке у нас!

Б о р и с. Об этом мы сейчас и должны поговорить. Уже вчера Карцеву была предложена приличная сумма. Но он сообщил, что не может…

П и р о к с (перебивает). Как не может?! Эта гнида! Да я его!.. (Вскакивает.)

Б о р и с. В чем дело, товарищ Пирокс?

П и р о к с. Это ж я его колол! Он повязан!

Ф е к л а. Что значит — колол?

П и р о к с. Мы искали выход на этот участок. Контрразведка нащупала его — слабый на деньги. Вот и сыграли. Полторы недели отлавливали, пока вышло. Он дежурил на толчке. Ну, я устраиваю шухер, так, небольшой, чтобы не очень страшно. А наши по углам. Берет он меня. Я шепчу: «Имеешь колокол». Он мне: «Ты, мразь, я русский офицер!» — «Два имеешь», — говорю. «Да я тебя!» — он опять. «Три, четыре, пять!» Как сказал я ему: «Десять колоколов!», он мне: «Звони!» Отошли в подворотню, я ему из рук в руки сую, а тут наши. «Хочешь, говорят, жить хорошо — будешь, но учти, здесь фраеров нет. Денег получишь, сколько скажешь, но отрабатывать будешь, что нам надо. Попробуешь соскочить, со дна моря достанем. Здесь вам, господин полковник, Одесса, а не какой-нибудь там занюханный Париж!» Так и разошлись. И чтоб эта гнусь теперь выламывалась?! Да я!..

Б о р и с. Ясно. Он не выламывается, все не так просто. Помимо Карцева там есть и другие, которые у вас не на крюке, товарищ Пирокс. Короче, он может вывести только одного. Понятно?.. Только одного! И у нас осталось… (смотрит на часы) теперь уже всего три часа, чтобы решить, кто это будет.

Г а л я. Одного?

Р а я (встав). Это невозможно… Откуда у нас право решать чью-то судьбу?

Г а л я. Одного…

П и р о к с. Я назову этого, вы — того. Как мы договоримся?

Ф е к л а. Это точно. С этим, например… (кивает на Пирокса) я никогда не договорюсь.

П и р о к с. Что?.. Это на меня бочец катнули или мне показалось?

Ф е к л а. Не показалось.

П и р о к с. Ты что, не хочешь дожить до внуков?

Б о р и с. Довольно. Мы все здесь не по своей воле. Я знаю одно — кандидатуры отбирались ответственно. Во-первых, каждый из присутствующих пользуется абсолютным доверием. Во-вторых, все мы так или иначе сталкивались с арестованными в период подполья. И только мы можем дать им исчерпывающие характеристики, и человеческие, и… всякие… А то, что мы разные здесь, что ж… мы люди, и давайте с этим считаться.

Р а я. Но, товарищи, дорогие, подумайте… Я не знаю… Как мы можем?.. Как можно выбрать одного, чтобы он жил, если точно знаешь, что остальные должны погибнуть?.. Как?..

Ф е к л а. Мимо. Я в этом не участник. И вообще я привык приказы выполнять, а за других решать — нет.

Б о р и с. Что вы предлагаете?

Ф е к л а. Я предлагаю — пусть они сами выделяют. Передать им в камеру, и пусть сами.

Б о р и с. Это уже сделано.

Р а я. Тогда зачем же?..

Б о р и с. Поставьте себя на их место. Скорее всего они ничего не решат. Начнут уговаривать друг друга и ни до чего не договорятся. Вот почему и зачем мы.

Р а я. Все равно… Это невозможно. Одного — невозможно.

Б о р и с. Там, в камере, ожидают смерти четверо наших товарищей. Очень трудно выбрать одного, жестоко сохранить жизнь только одному, но вряд ли гуманней сказать — пусть лучше все четверо погибнут. Если можно спасти хоть кого-то, мы обязаны это сделать. Не говоря уже о том, что есть приказ обкома: выбрать из арестованной четверки человека, наиболее нужного для нашего дела.

П и р о к с. А если?..

Р а я. Что?

П и р о к с. А если… ложный вызов?

Б о р и с. Объясните. Что вы имеете в виду?

П и р о к с. Делаем письмо начальнику участка от… ну, к примеру… в общем не влияет от кого, от шишки какой-нибудь, лишь бы образец почерка был. Письмо относим, все чин чинарем, в этот момент связь с участком обрываем. Ребят выводят, а мы их отбиваем. И с концами. А?

Ф е к л а. Фантазии.

Б о р и с. Нет, почему же, очень интересно, только невозможно, к сожалению. Наш специалист по документам два дня назад погиб. Отпадает.

П и р о к с. Но…

Г а л я (перебивает, резко). Хватит! Так мы сто лет здесь просидим, а время уходит. (Борису.) Как мы будем выбирать?

Б о р и с. Не знаю…

П и р о к с (присвистнув). Красивые дела… А кто знает?

Б о р и с. Никто…

Молчание.

Здесь самое время кое-что оговорить. В этой вещи я намерен использовать внутренние монологи героев, произносимые: а) в момент происходящего действия — они так и будут обозначаться в тексте: «Внутренние монологи»; б) как бы из сегодняшнего дня — их мы обозначим: «Монологи через годы». Причем если первые предполагают только раскрытие мыслей героев и адресуются ими, естественно, самим себе, то вторые впрямую адресованы зрителю — это наш современник делится своим знанием. Возможности сценических решений этих монологов самые разнообразные — свет, мизансцена, музыкальный акцент и т. д. Но выбор их, по-моему, дело режиссера.

Б о р и с. Никто и нигде не знает, по каким законам оценивать человеческую жизнь. А если все же приходится это делать, никто не сможет научить тебя, как снять с души бремя такого решения. И я, как всегда, не сумел отказаться…

Р а я. Как же ты устал, какой у тебя измученный вид… А теперь еще и это на наши плечи…

П и р о к с. Компания какая-то охалпелая. Навряд ли с ними кашу сваришь. Хотя Валька — вполне она потянет. Но как они влипли по-дурному.

Г а л я. Я должна бороться. Но как? Ведь нельзя даже вида показать. Как? Что я могу для тебя сделать, научи, что?

Ф е к л а. Почему они все на меня смотрят? Меня не стоит слишком пристально разглядывать. Так, встаем… не торопясь, как будто затекли ноги… (Встает.) Делаем несколько шагов… Естественней, не напрягайся… Садимся… Правильно, сюда, здесь меньше света… (Садится.)

Г а л я. Хорошо. Есть о них у обкома какие-нибудь сведения?

Б о р и с. Конечно.

Г а л я. Может быть, обсудим тогда по этим данным, а?

П и р о к с. Фуфло это все — данные, не данные. Родился, не матерился.

Ф е к л а. Справка обкома — партийный документ. Раз он имеется, значит, и вопросов не может быть. Я — за.

Р а я. Я тоже. С чего-то начинать все равно нужно.

Б о р и с. Принято. Бумаг у меня, естественно, при себе нет, но я по памяти. Не волнуйтесь, ничего не спутаю и не потеряю, память у меня тренированная. Ну что, начнем с руководителя?

Ф е к л а. Как положено.

Б о р и с. Хорошо. Кличка — Алеша. Год рождения — одна тысяча девятьсот первый. Девятнадцать лет Алеше. Отец грузчик, сочувствующий, мать стирает на дому. В марксистском кружке Алеша стал заниматься с пятнадцати лет, в шестнадцать вступил в партию большевиков. В комсомоле по заданию партии с самого начала, активно работал с молодежью. Стал одним из организаторов дружины. Во всех вооруженных выступлениях проявил себя человеком беззаветной храбрости. Участвовал в добывании и хранении оружия, в диверсиях, в распространении листовок. Словом, во всем участвовал.

Р а я. Не во всем.

Г а л я. В каком смысле?

Р а я. Я хочу сказать, что мы знаем Алешу только по подполью. Какой он при нормальной, мирной жизни, мы не знаем. Ведь оба раза, когда в Одессе была наша власть, Алеша находился вне города. И возвращался уже потом, когда…

П и р о к с. Ну и что? На халяву кто с большой ложкой не полезет? А ты сунься, когда платить надо! Это Алеше только в плюс.

Р а я. Вы не поняли. Я же не отрицаю, что Алеша… ну, в общем все, как о нем сказали. Но мне кажется, что нам важно знать не только, как человек умеет за власть драться, но и как он умеет ее строить и даже просто при ней жить. Я в этом смысле.

Г а л я. Вечно ты!.. Все никак свои гимназические замашки не оставишь!

Ф е к л а. Я тоже не был в Одессе в мирные дни… только в подполье… И, если честно, я даже не знаю, каким я окажусь, когда можно будет просто так остановиться на бульваре… и просто так купить букет. Не для пароля, понимаете, не — два белых цветка, три красных, держать в левой руке, прижав к плечу… А просто так… Не знаю…

Г а л я. Вы с ума тут посходили, что ли? О чем вы говорите? Сопли какие-то интеллигентские!

Б о р и с. Наверное, это не так, Галя… Каждому из нас еще предстоит понять, насколько мы соответствуем той жизни, ради которой дрались.

П и р о к с. До этого еще дожить надо. А пока вон за дверью легавые маячат.

Б о р и с. И это верно. Будем реалистами. Обсуждать мы можем только то, что знаем. Неизвестное домысливать мы не вправе.

П и р о к с. О! Потому гуляем по фактам. В семнадцатом, в конце ноября, дружину двинули добыть оружие. Узнаем — гайдамаки собираются вывести из гаража, угол Софиевской и Конной, автомашины. Решили мы ихнюю компанию прижучить. Повел нас Семен Урицкий. Пришли, ждем. Ну, открываются ворота, а оттуда грузовики, и полным-полно в них гайдамаков вооруженных. Тут Алеша как к первому кинется — и прям через окошко шофера за горло. В минуту мы их после этого скрутили. Потом, уж в штабе, хорунжий ихний как увидел, что пацанва фактически их припутала, сел на пол и заплакал.. А Алеша говорит: «Моя бы воля, я тебя за эти слезы, которыми ты в нашу революционную радость плюешь, к стенке бы, гнида холуйская!» Ка-ак врежет ему!

Б о р и с. Хорунжему?

П и р о к с. Ага!

Р а я. И вам эта история нравится?

П и р о к с. Или! С того дела Алеша мне первый кореш! Как он в машину кинулся, это ж видеть надо было!

Р а я. Я не о том. Его смелость для всех нас вне сомнений. Но чтобы ударить безоружного…

Ф е к л а. С нами безоружными они, положим, тоже не в фанты играют.

Г а л я. Да хоть бы и играли! Что ж, мы теперь за это кланяться им должны? Мой вон генерал, у которого служу, сладенькое любит. Себе в рот конфетку — и мне тычет. А у самого зубы гнилые! И весь гнилой, аж тошно глядеть. Конфетку в рот, а сам приказ о расстреле подписывает. Что ж я его, неужели живым отпущу? Последнюю чашку кофе он у меня с мышьяком выпьет, или я жива не буду!

П и р о к с. Так вот ты где ноне пасешься.

Р а я. И опять это не о том, прости, Галя. Мы мечтаем о новой жизни, совсем о новой! Где все будет удивительно светло! Радость! Я хочу сказать… Будь оно проклято, это подполье проклятое! Я даже говорить в нем разучилась. Даже вам, моим товарищам, не могу объяснить!..

Б о р и с. Вы очень хорошо объясняете, Рая. Мне, во всяком случае, вы уже объяснили, что мы здесь пытаемся понять о наших товарищах. И я думаю, мы поймем!

П и р о к с. Неужели! Или мы дефективные!

Г а л я. Продолжим. Время идет.

Ф е к л а. Так что? Каждый, что знает про Алешу?

Б о р и с. Вы все сказали, что хотели, товарищ Пирокс?

П и р о к с. Видишь, какое дело… Теперь даже и не знаю…

Г а л я. Да что тут знать? Что Алешу светить? Он и так один из самых известных людей в подполье.

П и р о к с. Добавь — и мой кореш.

Г а л я. Здесь это ничего не значит, кто кому сват.

П и р о к с. Не скажи. Не был бы он мне кореш, может, я б и промолчал. А так, в смысле того, что Рая… Урицкий его тогда просто в порошок стер, ну, за хорунжего. И когда мы на другой день пошли отбивать оружие на складе, который сербы охраняли, не взял его с собой Урицкий. Хотя мы все просили. Урицкий не взял…

Долгая пауза.

Г а л я. За что вы все так не любите Алешу.

Ф е к л а. Интересный вывод. Алеша вырос у меня на глазах.

Б о р и с. Я вел тот марксистский кружок, в который пришел Алеша в шестнадцатом.

Р а я. А я с Алешей вместе сидела при австрийцах, и нас по общему приговору должны были отправить в Лемберг. Только германская революция спасла нас тогда. Такое не забывается, Галочка, и ты это знаешь.

П и р о к с. Вконец ошалела деваха — с генеральских конфет, не иначе!

Г а л я. Вы же его совсем не так расписываете! Ударил! Он добрый. А с товарищами вообще… Когда у Моти умерла мать и она совсем одна осталась, он ее к себе привез, как сестру.

Ф е к л а. Все мы знаем, Галя. И про Алешу, и про Мотю.

П и р о к с. Ах, Мотя, Мотя… Что у вас есть о ней, товарищ Борис? Надо бы и остальных обсудить.

Р а я. Верно. Ведь они вместе работали, все равно разговор будет перекрещиваться.

Б о р и с. Никто не возражает? Тогда так. Кличка — Мотя. Год рождения одна тысяча девятьсот второй. Отец рабочий, погиб в девятьсот пятом. Мать работала на заводе кокосового масла. Мотя окончила ремесленное училище, стала белошвейкой. С конца восемнадцатого активный член комсомольского коллектива при профсоюзе «Игла». Чья вербовка — не знаем.

Ф е к л а. Моя… Что смотрите? Я привлек.

П и р о к с. Видали тихушника? Это как же?

Ф е к л а. Не важно.

Б о р и с. А это действительно интересно. По этому вопросу чистый лист даже у нашей контрразведки. Расскажите.

Ф е к л а. Да нечего тут рассказывать. Обычное дело. Не хочется мне вспоминать то время.

Р а я. Сегодня, наверное, каждому придется сделать много такого, чего не хочется.

Г а л я. Мы здесь не в игрушки играем. Нам каждую мелочь важно знать. Спрашивают — значит, отвечайте. Забыли, зачем мы здесь?

Ф е к л а. Не забыл. Я ничего не забываю. В общем… Было такое… обложили меня, и я у нее скрывался. Еще раньше ее знал — я ведь портной.

П и р о к с. Тю-ю! Так мы еще немножко и шьем!

Ф е к л а. Закройся!

П и р о к с. Мне грубить нельзя, мсье закройщик. Я очень нервный.

Г а л я. Ты сегодня дождешься, Пирокс, честно.

П и р о к с. От кого мне ждать?

Г а л я. Хотя бы от меня.

Р а я. Ну не стыдно, не стыдно вам? Как дети!

Б о р и с. Товарищ Фекла, прошу вас, не отвлекайтесь.

Ф е к л а. Хорошо. Вот… Состояние у меня было такое, думал даже из Одессы бежать… Потрясение такое. Потом у нее отлежался, отошел, а связи нет. Пришлось рискнуть. Поговорил с ней, то, се. Будешь с нами? Буду. Иди на явку, адрес такой, пароль такой. Попадешься, адрес и пароль — могила, мое имя тоже. Она верная девушка оказалась, поэтому, наверное, и у вас никаких следов нет…

Б о р и с. Наверное, Ну, с этим теперь ясно. Дальше… В подполье Мотя работала по связи, распространяла литературу, выезжала в районы. В марте девятнадцатого была арестована. Как ее пытали и что с ней в тюрьме сделали, это вы все, по-видимому, знаете. Во всяком случае, Мотя не выдала никого. Тогда удалось подкупить тюремного врача, и он заразил ее тифом. Это спасло Мотю от расстрела. После освобождения Одессы работала с детьми, участвовала в создании отрядов юных коммунистов. В нынешнем, деникинском, подполье Мотя продолжала от комсомола участвовать в руководстве юками, кроме того, выполняла отдельные поручения обкома партии.

П и р о к с. Это все?

Б о р и с. В общем… да.

П и р о к с. Ну, то, что ее Федька продал, что она его ухаживания бортанула, это вы знаете. И что он ее на допросе изнасиловал — тоже. А вот что она после этого два раза покончить с собой пробовала в тюрьме, вы слыхали?

Р а я. Нет.

Г а л я. Это имеет значение? Для того, что мы здесь решаем, это, по-твоему, имеет значение?

П и р о к с. А откуда я знаю? Ведь и никто не знает. Сама сказала — все важно. Поэтому и рассказываю… Раз ее уголовники из петли откачали, ночью она удавиться пыталась. Другой раз я… ну, случайно… помешал…

Ф е к л а. Только в тридцать третьем году, приехав в Одессу, я по чистому случаю открыл наш тайник, который тогда завалило взрывом.. Там в коробке лежало ее письмо ко мне, из тюрьмы. Я получил его с опозданием на четырнадцать лет… «Надо мной сейчас километры льда. Я вмерзла в него, застыла в нем навсегда. Единственное, что я еще могу, — вспоминать и думать о днях, когда ты жил у меня. И это вовсе не от желания подштопать мою исковерканную и порванную жизнь лоскутами любви. Мне ничегошеньки от тебя не нужно. Просто будь. Вся моя нежность — тебе…» Изменилось бы что-нибудь, получи я это письмо вовремя?.. Она была слишком красива…

Р а я. Какой ужас.

Б о р и с. Коль мы коснулись этого вопроса… Федька… На него очень многое замыкается в этой группе. Кто может о нем сказать пару слов?

Ф е к л а. Я.

П и р о к с. И я.

Б о р и с. Пожалуйста.

Ф е к л а. Ну что… Это ж все с нашей улицы публика. Федька ходил под Мишкой Арапчиком, налетчик высшей пробы. Потом, в Февральскую революцию, вы же помните, что делалось. Жандармы и те красные банты понацепили. Вот тогда Алеша привел Федьку в Красную гвардию.

Г а л я. Алеша?.. Не верю.

Р а я. Я помню те дни. Был такой подъем!.. Вполне реально.

Г а л я. Но чтоб Алеша — бандита?

П и р о к с. Я, между прочим, тоже уголовничал, и всем это известно. Что ж я теперь, хуже от этого?

Г а л я. Не знаю.

Ф е к л а. В общем так было. При мне было. Смелый парень, с оружием, от своего прошлого отрекается, всей душой с пролетариями Одессы… В общем взяли. Потом, когда были бои с гайдамаками, хорошо дрался. Был в охране Совнаркома. Правда, мне после Южный рассказывал, как накрыл Федьку, когда тот хлеб у старухи крестьянки отнимал, но… единичный случай. Ну, тут я ушел на фронт, а когда при немцах вернулся в город, Федька уже снова был с Мишкой. И вдруг при французах узнаю, что он в белогвардейской контрразведке служит. Тогда же был разговор, что, мол, тех, кого он по старым своим делам знал, Федька не трогал. Но вот Мотю…

П и р о к с. А тут все как раз понятно. Он под Мотю клинья с самого начала стал подбивать, как только она на Молдаванке поселилась.

Р а я. Послушайте! Зачем мы эту грязь сейчас полощем?

Г а л я. Хочешь через подполье пройти и чистенькой остаться?

Р а я. Хочу.

Г а л я. Не выйдет.

Б о р и с. Извините, Рая. Я объясню чуть позже, почему это нужно. Продолжайте, товарищ Пирокс.

П и р о к с. Так я и говорю, начал клинья подбивать. Даже свою маруху постоянную, Маню, бросил.

Ф е к л а. Да ты-то откуда все это знаешь?

П и р о к с. Так вышло. Я даже дрался с ним раз.

Ф е к л а. Ты? А при чем тут ты?

П и р о к с. Ну, сидел я в садике, Алешу ждал, а он с Маней за забором на лавочке сели и разговаривают. А я-то жду и все слышу. А он и говорит: «Вы ничего себе девушка, Маня, и я вами всегда был довольный. Но чтоб такой волнующий зад, какой имеет Мотя, так этого вам и не снилось. Потому, Маня, исключительно культурно прошу у вас пардону». Ну, я, понятно, сиганул через забор и по морде ему. Вообще-то, меня там пришили бы, конечно, хоть я и при оружии был, но Алеша прикрыл.

Р а я. Прекрасная история! Или я действительно гимназисточка-чистоплюйка, или… Но я решительно не понимаю, зачем мы должны все это выслушивать?

Б о р и с. Вы знаете, что за несколько дней до ухода союзников Федька был убит? Без нашего приговора, ножом, по-бандитски.

Г а л я. И правильно. Хватило бы у меня сил, я б сама его…

Б о р и с. Если б вы сами его и мы об этом узнали, вы, товарищ Галя, были бы исключены из партии. Мы из-за угла свои счеты не сводим. Этим вопросом в то время занимались и райком, и обком, и контрразведка. Нам стало известно, что после случая с Мотей вся группа — Алеша, Оля и Павел — не скрываясь, открыто говорила, что убьют Федьку. Но когда убийство совершилось, каждый из них категорически отрицал свою причастность. Но кто-то же убил? Кто?

Р а я. Что его так угнетает? Неужели?.. Он никогда мне ничего не говорил об этом. А с другой стороны — много ли мы с ним вообще-то за эти годы разговаривали?

П и р о к с. Не знаете? Ну, и я не знаю. Мне больше всех не надо. Кто-кто… Дед Кукто.

Б о р и с. Это невозможно, дико. Неужели не удастся вытащить тебя из этой беды?

Г а л я. Они уходят от разговора, уходят, а у меня не хватает сил повернуть разговор, как надо.

Ф е к л а. Убить его мог только я, но я не убивал. Тогда кто?

П и р о к с. Дед Кукто… Ладно, не те дела, здесь не отмолчишься. Мишка его пришил.

Б о р и с. Мишка? Федьку?

Ф е к л а. Волчье племя. Свой своего.

Г а л я. Вполне возможно. Чтобы Павла прикрыть. Ведь этот зверюга на Павла, как на икону, молился.

Р а я. На Павла? Я думала — на Геню.

П и р о к с. При чем здесь Павел? Лично я вообще никакого Павла не знаю. Гешку он прикрывал, скрипача этого малахольного.

Б о р и с. Его подпольная кличка Павел, так же как у вас — Пирокс, а у меня — Борис. И никто из нас друг у друга подлинных имен здесь не спрашивает.

Р а я. Так это Геню арестовали! Боже мой!

П и р о к с. Вы что, меня на понт хотите взять? Меня?!.. Чтоб я поверил, что этот полудурок работал в подполье?

Р а я. Какой позор! Как вы смеете так?..

П и р о к с. Нет, ты погляди, меня же еще и позорят!

Ф е к л а. Вообще-то и вправду странно. Я хорошо помню скрипача Геньку. Чтобы из него подпольщик…

П и р о к с. Скажи, да? Как из меня — губернаторша!

Г а л я. Мы теряем время. Объяснили уже — Павел — это и есть Геша, и довольно!

Ф е к л а. Я не был на Молдаванке два года, всякое, конечно, случается… (Пироксу.) А откуда ты вообще про Мишку знаешь?

П и р о к с. Оттуда. Видел. Был там.

Р а я. Где были?

П и р о к с. Там. Где Мишка пришил Федьку. В трех шагах.

Г а л я, Тебя-то что туда понесло?

Ф е к л а. Что-то ты темнишь, парень.

Б о р и с. Вы говорите — видели это. Каким образом? Расскажите нам все.

П и р о к с. Сам я шел Федьку убивать, понятно вам? Сам!.. Меня в тот день освободили, наши выкупили. Я и рванул сразу. А пришел — его уже Мишка прижал. Угол дома. Я с одной стороны затаился, они с другой стоят. Мишкин голос слышу: «Тебя, говорит, Генька за Мотю пришить поклялся. Да ему нельзя, он чокнется после этого. Так что уж мне придется». Потом только — ы-ы-их! Хрип и топот. Я выглянул — Мишка убегает, Федька лежит, дергается.

Б о р и с. Почему мы узнаем об этом только теперь, почти через год?

П и р о к с. Побоялся я тогда рассказать.

Г а л я. Ты!.. Ты!.. Знаешь, кто ты? Сколько их тогда таскали, а ты?

П и р о к с. У каждого свидетели были, где и что, и я про это знал, мне Алеша сказал. А меня из партии могли!

Р а я. Справедливо было бы.

Ф е к л а, За такое и теперь не поздно.

П и р о к с, Только не надо меня пугать! А то я от ваших слов весь пятнами покрываюсь… внутренне… Видал, быстрый какой — и теперь не поздно! Да кто ты такой? Я о тебе пока одно знаю — что из Одессы хотел драпануть со страху и у Моти прятался. А туда же!

Ф е к л а. Да, парень, не много ты пока о жизни понял, видно, как следует не прижало тебя ни разу.

Г а л я. Какой же ты все-таки гад, Пирокс.

П и р о к с. Сама больно хороша!

Р а я. Ну вот… доразговаривались.

П и р о к с. А что она?.. (Гале.) Ты ж сама говорила, что если б у тебя хватило сил, ты бы Федьку сама!

Г а л я. Я — другое дело. Я по крайней мере знаю, ради кого это сделала бы.

П и р о к с. А я, думаешь, не знаю? Вы все знаете, а я — вчера родился? Да, может, я Мотю люблю, может, я…

Ф е к л а. А она тебя?

П и р о к с. Она?.. Не знаю. Не влияет. Какая разница?

Б о р и с. Хорошо. С вами, товарищ Пирокс, как вы понимаете, разговор будет отдельный.

П и р о к с. Пожалуйста. Хоть завтра.

Б о р и с. Это мы решим, когда. А сейчас…

Ф е к л а (перебивает). Вам не кажется, товарищи, что уже и так все ясно?

Р а я. Как это понимать?

Ф е к л а. Раз возможностей других у нас нет, только одного человека освободить можно, так это должна быть Мотя.

П и р о к с. А я о чем? Целиком — за!

Г а л я. Почему Мотя? Почему именно Мотя?

Ф е к л а. Потому, что ей, бедняге, и так уж пришлось за наше дело хлебнуть выше головы.

Р а я. Категорически возражаю! Не против Моти, нет! Она прекрасный, во всех отношениях великолепный человек и достойна жизни!

П и р о к с. Так чего тебе еще?

Р а я. Я возражаю против такой постановки вопроса. Мы не вправе решать, кто из четырех бойцов должен остаться жить, руководствуясь жалостью. Это унизительно.

Б о р и с. Согласен. Хотя и понимаю, как в этой ситуации трудно отделить уважение от жалости. Но… согласен.

Г а л я. Согласна.

П и р о к с. Я тоже.

Ф е к л а. А я — нет. Унизительно! Какие мы все гордые! Пожалеть — унизительно, а дать умереть — пожалуйста!

Г а л я. Это разговор уже и вовсе пустой пошел! Так мы никогда ничего не решим. Кто у нас следующий?

П и р о к с. Оля.

Б о р и с. А почему не Павел?

П и р о к с. Послушайте, это ж смешно, честное слово!

Р а я. Товарищ Борис, расскажите об Оле. Мы должны обсудить всех.

Б о р и с. Хорошо… Кличка — Оля. Год рождения — одна тысяча девятьсот третий. Из рабочих. Отец и старший брат погибли в январе восемнадцатого в боях с гайдамаками, второй брат был расстрелян немцами.

Ф е к л а (встав). Как?

Б о р и с. Что вас интересует?

Ф е к л а (садится растерянно). Нет-нет, ничего, это я…

Б о р и с. Тогда я продолжу… Мать Оли в результате всех этих потрясений попала в больницу, откуда уже не вышла, Олю на это время забрала к себе семья Крайнего.

Ф е к л а. Значит, вербовка Крайнего?

Б о р и с. Его семьи. Самого Крайнего в это время уже не было в Одессе…

Ф е к л а. Что же они… Лену-то хотя бы в покое оставили! И так уж вся семья выбита.

Б о р и с. О ком вы?

Ф е к л а, О Лене, о сестре моей, у вас здесь — Оля. (Рае.) И ты мне ничего не сказала.

Р а я. Но я никоим образом не связывала вас, Коля. Я знала, что ее расстрелянного брата звали Петром.

Ф е к л а. Да-да. Коля — это ведь у меня тоже кличка, только по первому подполью, до расстрела.

П и р о к с. Так это тебя немцы шлепнули? А как же?..

Ф е к л а. Повезло. Ночью очнулся, вылез из ямы, поволокся к Моте. Четыре ранения, все навылет. Зажило. Только и осталось, что меченый…

П и р о к с. Забудь, Фекла, все, что я тут бормотал. Будь другом, забудь.

Ф е к л а. Брось.

Б о р и с. Почему же вы не сообщили сестре, что живы?

Ф е к л а. Я ведь почти все время в катакомбах, товарищ Борис, вы знаете. В городе днем может пару раз и был, всегда ночью. А через других не рискнул, засветить сестренку боялся. Думал — уж потом, когда все кончится…

П и р о к с. Вот и кончилось.

Ф е к л а. Но это невозможно, братцы, совершенно невозможно! Как же так? Ведь никого больше не осталось, от всей семьи!..

Все прячут глаза.

Р а я. Коля, ты должен понять, ты же сильный — их там четверо.

Ф е к л а. Да понимаю я все, все я понимаю! Но, товарищ Борис, скажите, вот по вашим данным ведь Лена — она ведь все как надо, правда? Не подводила?

Б о р и с. Нет. Ваша сестра — прекрасный, смелый и… ну просто замечательный товарищ.

Ф е к л а. Так в чем же дело?

Г а л я (поднимаясь). Я скажу сейчас, в чем… Вы, конечно, можете быть все против меня, но я не отступлю и драться буду до конца! Раз тут такие вещи открываются и это имеет значение, я тоже откроюсь. Алеша — мой муж, и я жду от него ребенка. Пошел четвертый месяц.

Б о р и с. Алеша знает о ребенке?

Г а л я. Да.

Рая подбегает к Гале, опускается перед ней на колени и, внезапно разрыдавшись, обнимает ее ноги.

Р а я. Это невыносимо! Галочка, солнышко мое, подружка, что же теперь делать, что нам теперь делать всем?

Г а л я (заледенев). Вот об этом я вас всех и спрашиваю…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Действие не прерывалось.

Р а я. Что же теперь делать, что нам теперь делать всем?

Г а л я. Вот об этом я вас всех и спрашиваю…

Ф е к л а. Нужно собраться… Как сейчас сошьется, так и останется, этого потом не перекроишь, не будет потом. А рассчитывать здесь не на кого, уже понятно — только на себя…

Г а л я. У них у каждого свой интерес, верить никому нельзя. Кроме разве Раи. Она искренняя.

Б о р и с. Можно пытаться планировать события, дела, расходы. Но пытаться проделывать то же самое с человеком бессмысленно. Человек, если это не автомат, а личность, чаще всего непредсказуем. И вот, пожалуйста, результат. Кстати, откуда они знают друг друга так близко? Я, кажется, совершенно растерялся…

П и р о к с. А если все-таки рвануть к Карцеву и тряхануть эту паскуду как надо, по-нашему? Неужели не колонется, сучонок?..

Р а я. Он мне, конечно, этого не простит. Но что я могу поделать? Ах, как жалко Галю, ей хуже всех, хоть она сильная и благородная. Какая я дура, при чем тут благородство, если у тебя вырывают сердце?..

Б о р и с. Я понимаю всю чудовищность сложившейся ситуации… Я понимаю также, что, какое бы решение мы ни приняли, кому-то оно причинит боль. Но от нас ждут решения, и, кроме нас, его принять никто не может. Поэтому продолжим…

П и р о к с. Бесполезно все, ни до чего мы не договоримся. И потом — все тут чуть не через слово талдычат: бойцы, бойцы. А сами этих бойцов, как товар какой-нибудь, за гроши… Какая ж в этом идейность?

Г а л я. Однако ты не возражал, когда тебя самого за деньги из тюрьмы вытащили.

П и р о к с. С тех пор много воды утекло, я кой о чем по-другому понимать стал. Но вообще-то… я, конечно, глупость сморозил, извините.

Р а я. Меня во всем этом… Я от другого теряюсь… Если мы выбираем лучшего, это как бы подразумевает, что сами-то мы безупречны, что мы сами чуть ли не боги. Но ведь это не так.

Б о р и с. Не так… Но других нет, нет у нас других людей! И так будет всегда, во всех делах, и понять это необходимо уже сейчас — что бы мы ни задумывали, какие бы невероятно дерзкие планы ни строили, осуществлять их будут конкретные люди, те, которые будут! Им, нам, всем, кто есть, придется играть здесь все роли, все до единой! И если понадобится, то даже такую, какая выпала нам на сегодня. Так что… поехали дальше, ребята…

Г а л я. Значит, я так понимаю, что мое заявление вы в расчет не принимаете.

Ф е к л а. И мое тоже.

Б о р и с. Мы не можем не принять в расчет того, что узнали, это слишком важно. Но мы обязаны, просто по совести обязаны, учесть и все остальное.

Г а л я. Что ж, хорошо, посмотрим на вашу совесть.

Ф е к л а. А я даже и не знаю, что сказать. Но только, если честно, не думал я, что так дешево стоит все, что я перенес и сделал, не думал.

Р а я. Если бы это было возможно, я бы за Олю отдала жизнь, и ты знаешь, Коля, что это не пустые слова. Но пойми, здесь нельзя так говорить, как говоришь ты. Это… это недостойно.

Ф е к л а. Спасибо за урок… Учту…

Б о р и с. Не надо обижаться, товарищи, слишком все серьезно.

П и р о к с. Послушайте, братцы, а что, если…

Г а л я. Снова здорово.

П и р о к с. Ага… Аж в пот ударило… Это два с половиной года назад было, я еще с урками ходил. Ну вот… Мы от легавых отваливали и сиганули под землю, в эту… ну, как ее?

Б о р и с. Канализацию?

П и р о к с. О! И, как сейчас помню, бежим, а наш один, Чуб, пальцем вверх тыкнул и говорит: «До нашей судьбы отсюда пять метров, под Преображенским участком канаем!» Чуете?.. А если подкоп устроить? Там же камеры в первом этаже? А?

Р а я. «Графа Монте-Кристо» начитался?

П и р о к с. А что? Сидеть — лучше не будет.

Ф е к л а. Не пудри ты нам мозги, Пирокс, и без тебя тошно.

Б о р и с. Времени у нас нет, товарищ Пирокс. Времени нет! Ваша идея при всей заманчивости займет не меньше двух дней.

П и р о к с. А если?..

Б о р и с (перебивает). Все! Парламент отменяется. Продолжим.

Р а я. Мы еще не говорили о Гене, я имею в виду Павла.

Б о р и с. Да.

П и р о к с. Генька! Уму непостижимо! Аж любопытно.

Б о р и с. Вряд ли это слово уместно.

Г а л я. Не в слове дело.

Б о р и с. И в слове тоже, когда речь идет о художнике.

П и р о к с. Еще новость.

Ф е к л а. Туман сплошной. О ком речь все-таки — о Геньке-скрипаче или о каком-то художнике?

Р а я. Бывают люди, о которых, чем бы они ни занимались, все говорят — это художник.

Ф е к л а. Ладно, это, видно, не по моему уму. Что о нем есть у обкома?

Б о р и с. Он родился в одна тысяча девятьсот втором году. Отец инвалид, входил в отряд самообороны, и в девятьсот десятом его покалечили черносотенцы во время погрома. Мать…

П и р о к с (перебивает). Если о Гешке речь, нам его биография ни к чему, ее все знают. Что он в подполье делал? И с каких пор?

Б о р и с. Содействие он нам оказывал давно. Например, лично меня он однажды спрятал еще до революции.

Ф е к л а. Это не разговор. Так пол-Одессы можно подпольщиками назвать.

П и р о к с. Не говоря о том, что Геньку знать надо. Вот он вас спрятал, товарищ Борис, а на другой день в том же сарае за теми же дровами мог притырить любого вора, если за ним легавые гнались. Это ж Генька. За это его и Мишка обожал.

Р а я. Да, это Геня. Но Мишка любил его за другое.

П и р о к с. За его музыку, что ли?

Р а я. Да.

П и р о к с. Вообще-то правда, я сам видел, как Мишка плакал, когда Генька играл. Мишка просто балдел от его музыки.

Ф е к л а. Которой Генька обучался на деньги Гальперина, миллионера.

Р а я. Какое это имеет значение? Правильно, Гальперин миллионер, меценат, но это же счастье, что он разглядел в мальчишке гения, солнечного, светлого гения.

П и р о к с. А вы знаете, что Гешке сказал этот ваш Гальперин, когда революция произошла? «Геша, — он сказал, — все, что я в тебя вложил, теперь стоит копейку. Если бы не эта заварушка, ты бы уже этот год играл перед царем. Вот так бы стоял ты, а вот так бы сидел царь. А теперь так стоишь ты, а против тебя — вчерашний день». Плюнул и ушел.

Б о р и с. А когда нужна была явка для нашей контрразведки, Павел — я его так буду все-таки называть — пошел к тому же Гальперину и тот ему отдал свою дачу для занятий музыкой.

П и р о к с. Да не говорите вы мне за Гешку, все наперечет про него знаю! Сколько Алеша с ним крови попортил, любил он его, ну, не знаю, ну, как сына. Вообще-то, честно говоря, его все почему-то любят… Ни на какую вербовку не шел. Сколько с ним Алеша ни бился — нет, и все! «Моя партия — музыка». Скажете, не его слова?

Р а я. Его. Но он и другое говорил. Я прекрасно помню, как он сказал: «Революция — это и есть музыка, пришедшая ко всем. Потому что музыка — это освобождение!»

П и р о к с. Ну да! Гайдном своим всем плешь проел! Помню, иду как-то по Болгарской, а там старикашка Витюк перед такими же грибами митингует. «Я, говорит, хочу вам сказать сейчас за Геню. Это человек с характером, вот что я хочу вам сказать. Последние пять лет Молдаванка не знала свадьбы без него. Но чтоб мне совсем потерять здоровье, если он хоть раз заиграл им блатное, а не свое. И привыкли, привыкли, что он — это он. До того привыкли, что когда на последней свадьбе у Черного Дуля Буян что-то начал выкаблучивать, так Мишка держал всю хевру под двумя револьверами, пока Геня играл Гайдна».

Р а я. По-вашему, это плохо?

П и р о к с. Да по мне это никак, меня это не колышет.

Ф е к л а (Рае). Странно, что это тебя так волнует, особенно сейчас.

Р а я. Нет, не странно. Я не встречала более цельного и светлого человека, чем Геня, у которого бы все так естественно было подчинено одному. Он мне сказал однажды: «Вы знаете, я уверен — человек рожден для счастья. Он вырос в темной комнате и еще не знает, какое оно прекрасное, небо. Но я-то его видел и обязан рассказать об этом. Другое дело — человек может сказать мне, что ему это неинтересно и не нужно. Но рассказать я обязан…»

Г а л я. Он так сказал?

Р а я. Да. И я запомню эти слова, Галочка, на всю жизнь.

Ф е к л а. Слова, конечно, красивые, но они не мешали Геньке на свадьбах у этого ворья принимать деньги и еду и относить их домой.

Б о р и с. Он содержал с двенадцати лет всю семью. И отец и мать у него не работники.

Р а я. В последний раз я видела Геню осенью, в августе, как раз в тот день, когда деникинцы заняли город. Мы в райкоме документы уничтожали. Вышла я потом на улицу, смотрю — идет Геня и плачет. Я к нему: «Что ты, Геня, что с тобой?» А он горько так, до сих пор слышу: «Кончилось наше лето».

П и р о к с. Во-во, поплакать, это его дело.

Б о р и с. Неправда. Павел очень мужественный и смелый человек. Вы спрашивали, с какого времени он в подполье? Могу ответить точно, потому что я его привлекал. И если уж быть до конца откровенным, именно потому, что я его привлек, мне особенно хотелось спасти этого необыкновенного мальчишку.

Г а л я. Вот такая, значит, ваша совесть, с особенным интересом.

Р а я. Но это же естественно, Галя. У каждого из нас есть прошлое, а оно всегда несет за собой свои пристрастия.

Б о р и с. Совершенно верно. И я своих не скрываю… Так вот, в подполье он с восемнадцатого декабря одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, практически с первых дней англо-французской интервенции.

П и р о к с. Чем это его союзники так допекли? Раньше-то он ни в какую не соглашался.

Б о р и с. Он играл на набережной, как всегда — свои любимые вещи. Его прогнали. На другой день он опять пришел — его снова прогнали. На третий день его забрали в участок и избили. Вот тогда он мне сказал: «Видно, и за музыку надо драться».

П и р о к с. Он что, вступил в комсомол, в партию?

Б о р и с. Нет.

Ф е к л а. Что же он делал?

Б о р и с. Павел выполнял персональные задания контрразведки обкома, причем могу вам сказать ответственно — выполнял блестяще. Его скрипка открывала ему любые двери, и, поверьте, он этим очень умело пользовался. Достаточно сказать, что через него мы получили ряд документов такой важности, что сразу же переслали их непосредственно в Москву. Это он завербовал работника штаба гарнизона, страстного меломана, который стал нам передавать все сведения об Одесском гарнизоне. Это Павел добыл нам ключ к шифру. Через него мы поддерживали связь с радиотелеграфистами штаба бригады траления, расположенного на судне «Граф Платов». Они передавали нам копии всех радиотелеграмм, принимавшихся и отправлявшихся их радиостанцией. Не шутка, верно?

П и р о к с. Не шутка. Я этого не знал.

Б о р и с. Естественно. Павел у нас был закрыт, как невеста шаха какого-нибудь, мы его как зеницу ока берегли.

Р а я. Я ведь тоже не знала, что Геня в организации. Просто мы видели и привыкли, что Алеша ему доверяет, как себе. Я помню случай, по-моему, очень характерный. (Борису.) Вы говорите, он привлечен с декабря восемнадцатого?

Б о р и с. Да.

Р а я. Ну, а это было раньше, еще при немцах. У Алеши проходило совещание. Тогда решили взорвать мост, чтобы помешать немцам вывозить из Одессы награбленное. Так вот, пироксилиновые шашки достали, а бикфордов шнур не смогли. А без него взрывать, сами понимаете, верная смерть… Все сидят молчат.

Ф е к л а. Тут замолчишь.

Р а я. Вот именно. Вдруг Геня из угла выходит: «Я пойду». Алеша ему: «Брось, Геня, не твои это дела, не говоря уже, что сто процентов — смерть». Но Геня настоял, он ведь очень упорный, когда в чем-то уверен. В общем Алеша уступил. Чемодан с шашками Гене должен был ночью принести Сережа Линде. Но он не пришел. А утром ребята возле развалин моста нашли руку Сережи, по часам узнали. Видно, он решил это сделать сам.

Б о р и с. Я знаю про этот случай и то, что Геня, не являясь членом организации, вызвался, тоже знаю, Алеша рассказал… Знаете, я подумал сейчас… Если мы не погибнем в эти последние дни подполья, впереди у каждого из нас большая жизнь. И может статься, что самые яркие дни и самые прекрасные человеческие встречи у нас уже были, здесь были и больше не выпадут… Простите, это я так… минутное… Давайте дальше.

Ф е к л а. Не знаю, может, это к делу не относится, просто вспомнилось… Я тогда еще жил на Молдаванке с мамой и Леночкой… Мы с Виктором, он погиб после этого через два месяца, расстреляли, да… Так мы с ним отвечали за склад оружия. А у Виктора брат налетчик, из Мишкиных людей. Однажды прибегает ко мне Виктор, бледный весь: «Петя, два «спейера» пропали!» Как, что, ах-ох! Ясно, брат увел. Ну, что делать, пошли к Алеше. Он… ну прямо озверел, когда услышал. «К ночи пистолетов не будет, головой ответите!» А тут Генька: «Давайте я с Мишкой поговорю». Ну, Виктора решили не светить, на малину к Мишке пошли Генька и я. Приходим. Мишка сидит, ублюдки его вокруг. «Что, говорит, Геня, что, дорогой?» А Генька ему — мол, так и так, держали вас все за идейного борца, а ваши люди вот у моих друзей оружие украли. — «Точно мои?» — «Точно». — «Кто?» — «Валет». — «А ну, сюда его!» Приводят. «Брал?» — «Нет». Мишка вскочил, свалил его на пол и давай ногами! «Мне, кричит, врешь, мне, падло? Мне вся Одесса правду говорит, а ты врешь?» Генька заступаться начал, но какое там! Наконец Валет заверещал: «В карты я их проиграл, прости Христа ради!» — «Кому?» В общем дальше неинтересно, через час оба пистоля у меня в карманах лежали. Пришли мы к Алеше, а он говорит: «Ваше счастье, вот на Геньку молитесь. Если б не достали, за оружие своей рукой бы прибил!» Вот такой случай…

П и р о к с. Ничего, красиво…

Г а л я (резко поднявшись). Ну, вот что. Я всех вас внимательно слушала, хотя каждая минута, которая уходит, это уходит шанс у Алеши. Вы тут хвалили Павла, заодно мазали Алешу, теперь еще кого-нибудь похвалите, еще, может, Алешу помажете. А почему я должна вам верить? Я вас никого не знаю. Только Раю. Ну ладно, ее я, допустим, не люблю, но ей верю, с ней я была в деле. А вы? За эти годы подполье приучило меня никому не доверять. Почему же я должна сейчас верить всему, что здесь говорится? Кто вы такие?..

П и р о к с. Вот это номер!

Ф е к л а. А вас мы не спрашиваем, товарищ Галя, кто вы такая.

Р а я. Галя, твои переживания — это понятно, только зачем же так? Ведь было сказано, что все здесь отобраны обкомом…

Г а л я (перебивает). Обком — это для жизни, а у нас речь идет о смерти. И я хочу знать, от кого зависит такое решение!

Б о р и с. Так… Чего-то в таком роде я все время ждал… Ну что ж, давайте попробуем. Кто первый? Я? Хорошо. Родился в одна тысяча восемьсот девяностом году в читинской тюрьме. В партии с одна тысяча девятьсот седьмого года, тринадцать лет. Три раза ссылали, три раза из ссылки бежал, жил нелегально. Являюсь одним из руководителей обкома и обкомовской контрразведки. Все. Пожалуйста, товарищ Рая.

Р а я. Мне двадцать два года, четыре года в партии, вступила в шестнадцатом. По заданию партии участвовала в организации комсомола. Продолжаю и сейчас работать с молодежью. Кроме того, занимаюсь нашей подпольной печатью и распространением литературы.

Б о р и с. Все? Вы, товарищ Пирокс.

П и р о к с. Мне девятнадцать, в партии всего два года. Работаю в комсомоле и в контрразведке, состою в боевой дружине. Когда бывают задания, участвую в акциях, в диверсиях. Все.

Б о р и с. Спасибо. Товарищ Галя, о себе вы скажете?

Г а л я. Зачем?

Б о р и с. Ну как же, все должны быть на равных. Впрочем, не хотите — я сам о вас расскажу. Двадцать лет товарищу Гале, четыре года в партии. Активно участвовала в создании комсомола. В июне восемнадцатого именно она осуществила знаменитую диверсию по уничтожению двадцати пяти аэропланов на заводе «Анатра», подготовленных к отправке в Германию. После этого была переведена на нелегальное положение и теперь выполняет особо секретные задания обкома. Все. Товарищ Фекла.

Ф е к л а. Вы думаете, и мне можно?

Б о р и с. Да.

Ф е к л а. А как же?..

Б о р и с. Я отвечаю, товарищ Фекла. Если это поможет делу, кидаем сегодня все на стол. Давайте.

Ф е к л а. Хорошо… Я с тысяча восемьсот девяносто восьмого года, двадцать два года мне. В партии пять лет, с пятнадцатого. Был в Красной гвардии, из Одессы ушел вместе с товарищем Старостиным. Потом воевал, в Одессу вернулся при немцах. В подполье работал на Молдаванке и в партии, и в комсомоле. Арестовали и расстреляли. Это я уже рассказывал. В настоящее время нахожусь в распоряжении обкома… Исполняю приговоры обкома.

П и р о к с. Чего?

Ф е к л а. Исполняю приговоры… Всех провокаторов, предателей, врагов, которых приговорили к смерти, это я их…

Р а я. Ты?.. Ты?!.

Ф е к л а. Я.

Р а я. Не в бою, не в схватке, без ярости, не зная этих людей, по чужой воле?!

Ф е к л а. Для меня воля партии не чужая, это моя воля. И чтобы ярость иметь к врагам моей партии, мне не нужно знать их лично, я эту ярость всегда в себе ношу, и ты знаешь это, по счету к ним мною достаточно заплачено!.. (Срывает свой картуз — он абсолютно седой. Ко всем.) Отсюда (показывает на волосы) вообще и Фекла появилась. Вася мне это Васютин придумал. Увидел он меня тогда, когда я после расстрела от Моти вышел, и говорит: «Ты, теперь, Коля, такой приметный, что только в женском платке ходить можешь. Назовем тебя Феклой». И назвали…

Р а я (потерянно). Все равно… Этого я, наверное, никогда не пойму…

Б о р и с. Почему, простите, вас…

Р а я (перебивает). Почему меня так занимает этот товарищ, вы это хотите спросить?

Ф е к л а. Рая!

Р а я. Нет, все так все! Я вам объясню, товарищ Борис, почему! Потому что это мой муж, товарищ Борис! Да, да, муж! И революционеры-подпольщики, товарищ Борис, иногда живут личной жизнью. И я хочу одинаково думать и чувствовать одинаково с самым близким мне человеком! А я не могу так чувствовать и так думать! И палачом не могу быть!! (Плачет.)

П и р о к с. Вот это фонарь! Точно, как подумал сразу, так и есть — все малахольные! Ну компания, аж жрать захотелось. Что-то надо придумывать, срочно надо… но что?..

Г а л я. Валя, Валечка, ты же разведчица, тебя же отец оторвой звал, думай, милая, что же ты!.. И Рая, единственно на кого ставила, сломалась.

Б о р и с. Почему меня так убивают слезы этой девочки? Так, словно я им виной? Что с тобою, дед, куда ты?

Р а я. Ах, как стыдно, как стыдно! Стыдно! И горько… Какая я подлая все-таки, только о себе всегда думаю.

Ф е к л а. Многовато для раза, за раз столько не проглотишь, подавишься. Думал, что уже научился терять, — черта с два, никак…

П и р о к с. Идея! Я придумал, братцы, ей-богу! Переодеться надо!

Б о р и с. То есть?

П и р о к с. Переодеться! В форму! Человек восемь — десять наших в офицерскую форму засунуть, с оружием — и туда! Это ж такой шухер можно устроить, господа бога с неба снимем, не то что Алешу с ребятами. А?

Б о р и с. Вы знаете, товарищ Пирокс, сколько офицеров в этот момент находится в помещении участка?

П и р о к с. Нет.

Б о р и с, А я знаю. Около двухсот. Вопросы будут?

Ф е к л а. Пирокс, добром прошу, кончай ты нас будоражить. Понимать должен, и без тебя у всех нервы на пределе.

Г а л я. Ну все, хватит с меня ваших детских шуточек и ваших нежностей тоже, теперь поговорим жестоко…

Б о р и с. Вы думаете, это поможет делу?

Г а л я. Уверена.

Б о р и с. Тогда пожалуйста. Принимаю любую форму разговора, лишь бы из этого что-то проистекло.

Г а л я. У меня три вопроса. Первый. Октябрь восемнадцатого. Провал явки городской контрразведки и арест всех, находившихся там в этот момент. Кто отвечал за безопасность?

Б о р и с. Я.

Г а л я. А кто виноват в провале?

Б о р и с. Я.

Г а л я. И вы так просто признаетесь в этом?

Р а я. Но это же неправда! И обком не посчитал это вашей виной!

Б о р и с. Но я сам так считаю… Тогда, по Брестскому миру, было подписано соглашение между Москвой и Центральной Радой. В результате в Одессе открылось консульство РСФСР. Генеральным консулом приехал Бэк. Мы устроили ему нелегальную встречу на нашей явке с Гамарником. Конечно, это азбука, что за Бэком следили, и явка засветилась, но все мы тогда этой азбуке только обучались. В итоге провал и арест. Помимо меня взяли Алешу, вот Раю и еще четверых. Чудом этот провал не превратился в катастрофу — в последнюю минуту Алеша сумел уничтожить несколько чрезвычайно важных документов.

Г а л я. Значит, Алеша даже в эту минуту думал не о себе.

Б о р и с. Да…

Г а л я. Хорошо. Вопрос второй…

Ф е к л а. Не совсем понятно все же, с каких дел товарищ Галя так гуляет по карнизу? По какому праву?

П и р о к с. Спокуха. Сейчас разберемся.

Г а л я. И разбираться не надо, сама скажу — по праву сильного. Если кто сможет из присутствующих то же самое сделать — попробуйте!

П и р о к с. А? Гляньте на этого человека в юбке! Это ж спасенье для Одессы, что в ней все налетчики — мужики. А если б такие пошли? Где б мы видели Мишку?

Г а л я (не обращая внимания). Вопрос второй, уж кстати, раз о Мишке зашла речь. С чего вдруг, товарищ Борис, Мишка к вам испытывает такую нежную любовь? Ведь это ж всей Одессе известно, как он клялся, что за вас любому душу вынет!

Р а я. Галочка, тебе не кажется, что так ставить вопрос бестактно?

Ф е к л а. Ты вот что, товарищ Галя, ты все-таки не забывайся, понимаешь! Уважение надо иметь к руководству обкома, это начальство наше!

Г а л я. У меня начальства, кроме моего партийного билета, нет! Понятно? А вопрос мой не нравится — пожалуйста, я по-другому спрошу. За что вы, товарищ Борис, в тюрьме, в камере, Алешу избили?

Р а я. Можно я отвечу?

Г а л я. В таком разговоре каждый за себя отвечает.

П и р о к с. А откуда ты все это знаешь, подруга? Алеша рассказал?

Г а л я. Не важно.

Ф е к л а. Понятно, Алеша. А не должен бы. Первый закон подполья: говори не кому можно, а кому нужно!

Г а л я. Я жду ответа.

Б о р и с. Хорошо… Мы объявили тогда, политические, голодовку. С нами сидели уголовники, среди них отец и брат Мишки. В тот день внесли в камеру бак с баландой в сопровождении двух немцев с винтовками.. Явная провокация, такое было впервые. Мы еду брать отказались, Мишкины отец и брат с мисками пошли к бачку. И тогда Алеша бросился на них. У старика он успел выбить миску, но тут я его ударил и сбил с ног. Ведь именно на это и рассчитывали — что начнется драка, и нас бы просто, как цыплят, перебили бы всех в камере…

П и р о к с. Как дважды два!

Р а я. Мы тогда все осудили Алешу, и думали, что он понял.

Ф е к л а. Выходит, нет.

Б о р и с. Когда немцы уходили из города, нашу тюрьму штурмом освободила Мишкина банда. Он, оказывается, очень привязан к отцу и брату. Вот после этого он и стал клясться в дружбе…

П и р о к с. Смешной у нас город! Такого позамешено, как нигде небось.

Ф е к л а. Может быть, мы вернемся к делу?

Г а л я. По-моему, мы только теперь делом и занялись. У меня последний вопрос. После расстрела «Иностранной коллегии» было решено ответить на белый террор красным террором. Намечалось, что все члены организации выйдут с оружием на улицы и по удару часов на Соборной площади каждый убьет заранее выбранного офицера. Кстати уж, Павел ваш хваленый отказался пойти с нами, он, видите ли, не мог стрелять в незнакомого человека.

Р а я. Я тоже отказалась, и по той же причине.

П и р о к с. А если бы был приказ?

Р а я. Все равно бы отказалась.

Г а л я. Вот такие мы нежные, революцию в перчаточках делаем. Но я не о том сейчас. Теракция не состоялась, и, насколько я знаю, товарищ Борис, больше всех для этого вы постарались. Тоже по этой причине?

Б о р и с. Нет, не по этой.

Г а л я. А вы знаете, какое настроение было в организации после того, как сообщили, что все отменяется? Вы знаете, что некоторые вообще тогда говорили, что наше руководство струсило?

Б о р и с. Не только знаю, но и заранее знал, что будет именно такая реакция.

Г а л я. И вас это тем не менее не остановило. Почему?

Б о р и с. Потому, что мы руководствовались соображениями дела, а не эмоциями. В такой кровавой игре, как подполье, эмоции — это смерть! А нам нужны были живые бойцы! Разочарование? Не страшно. Время и правда излечивают разочарования.

Ф е к л а. Ласточкин был отчаянно смелым человеком. Почему он все-таки отменил акцию?

Б о р и с. В тот день мы собрались на квартире у Доры Камергородской для встречи с представителями от анархистов и эсеров. (Гале.) От нас должна была выйти не вся организация, как вы говорите, а человек триста. По стольку же собирались выставить и они. Поговорили, разошлись. Остались только Ласточкин и руководство контрразведки. Вот тогда-то Южный, Янишевский и я сообщили Ласточкину, что, по нашим сведениям, противник узнал о подготовке акции и ждет ее, город будет залит кровью и вряд ли оправданно терять столько товарищей на этом деле. Ласточкин с нашими соображениями согласился… Вот как это было… Вы удовлетворены моим ответом, товарищ Галя?

Г а л я. Вполне… Ни слову не поверила…

П и р о к с. Вот человек, а? Дай ей бог здоровья! Шел сюда, на афишных тумбах реклама — зазывают посмотреть фильму. Названия одни чего стоят, аж зубы свело! «Дневник кокотки»! «Женщина, которая изобрела любовь»! Еще пожалел себя — эх, сейчас бы поглядеть! Но теперь я в полном порядке! С нашей Галей-Валей, как в цирке, не соскучишься!

Р а я. Перестаньте, Пирокс.

Ф е к л а. Действительно, кончай клоуна корчить. Видишь, человек не в себе.

Р а я. Так мы ни до чего не договоримся, Галочка, и вообще все пропадем, если не будем доверять друг другу.

Г а л я. Меня сейчас все не интересуют. Отдайте мне Алешу.

Ф е к л а. А Лена?

П и р о к с. А Мотя?

Р а я. А Геня?..

Б о р и с. Опять тупик… А времени все меньше и меньше…

П и р о к с. Слушайте!.. Только не ругайтесь сразу, а то я вас уже боюсь, честное слово.

Ф е к л а. Ну?

П и р о к с. Что, если…

Г а л я. Да не тяни же ты, говори наконец!

П и р о к с. Если мы всех спасти все равно не можем, а одного никак не выберем, тогда, может, жребий?

Г а л я (стремительно). Согласна!

Б о р и с. Не понимаю, о чем вы говорите?

П и р о к с. Проще пареной репы… Берем шапку, рвем пять листочков, каждый в трубочку, на одном — крест. Тянем. Кто с крестом вытянул — выборщик. После этого рвем четыре листочка, на каждом имя, в трубочку и в ту же шапку. Выборщик тянет. Чье имя вытянет, тому и быть.

Г а л я. У вас мне для Алеши шанс не вырвать, поняла. А это шанс. И судьба не может от нас с Алешей отвернуться. Я — за!

Р а я. Вы что, с ума сошли, ребята? Разыгрывать жизнь?

Ф е к л а. Или смерть. Ну ладно Галя — она сейчас, как говорится, за любую соломинку цепляется, но от тебя, мужик, я не ждал.

Г а л я. У вас есть другие предложения?

Б о р и с. Есть… На одну минуту, на один коротенький миг направьте, братцы, все силы души — знаете куда? — вспомните детство…

П и р о к с. Опять понты и покупка? Детство… Что я там имел? Баня раз в месяц — праздник. На завтрак мать покупала одну селедку, резала на семь долек, и еще пара дынь… Летом хорошо — спал во дворе, под окнами, можно было сгонять куда хочешь, никто не видел, с корешами до утра трепались, рыбалка…

Р а я. Как я устала, кто бы знал, как… Спасибо тебе, умный человек, за эту минуту отдыха… за глоток доброты… Кого было больше в моем детстве, мамы или папы?.. Нет, пожалуй, оба одинаково… Мама, такая красивая всегда, всегда в светлой кружевной блузке, от которой так вкусно пахло чистотой… Папа, подтянутый, ироничный, обо всем на свете может рассказать… И каждое воскресенье гости, допоздна спорят и говорят о природном праве человека быть свободным. А я сижу между папой и мамой, и меня никогда не прогоняют…

Ф е к л а. Да было ли оно у меня, детство это самое?.. Хотя, конечно, по годам было… Мать — сколько помню, руки красные, в трещинах — все учила: будешь портным — всегда при куске хлеба будешь… Отец, как все грузчики, после работы носил котелок. В пятом году вернулся, а котелок прострелен. Так и хранили «котелок пятого года»… А в семнадцатом, когда собрались участвовать в восстании — отец, Васька и я… Мать провожала… «Идите, только не приносите дырки в пальто. Мы с Ленкой вас ждем…» Меня-то дождались, а их… Но это уже не детство…

Г а л я. Вспомните детство, вон куда крутанул… Разве я могу сейчас, кроме Алеши, о чем-то?.. Хитрый, будет агитировать… Был у меня уже агитатор, самый первый — отец… «На доме висит доска — дом построил архитектор Пупкин. А ведь он его не один строил. Приказчик тоже говорит: я нагрузил корабль. Видал грузчика? А студенты вона какие революционные все, а станет адвокатом, где его искать? На вид-то вполне политический, а по существу — гнида…» Как он сердился, когда я после работы по ночам занималась. «Не бога за бороду лови, доченька, а жизнь!..» Поди поймай ее…

Б о р и с. Я толкнул их на дорогу памяти, дал им минутную передышку, а себе не могу позволить даже этого. Моя память — сводки, шифры, пароли, рапорты. «В час ночи к воротам морга со стороны Валиховского переулка подъехал большой автомобиль, в нем находилось несколько офицеров-деникинцев. На звонок вышел дежурный. Один из офицеров спросил, здесь ли принимаются трупы. На утвердительный ответ он сказал: «Ну, слава богу, а то мы уже больше часа ездим по городу, а трупов наших нигде не хотят принимать». Вопрос дежурного: «Где же трупы и сколько их?» Ответ: «Сейчас будут, отойди в сторону». После этих слов из автомобиля были выведены три человека, поставлены к стене и тут же расстреляны…» Вот моя память…

Общий какой-то раскрепощенный вздох. У всех посветлевшие и чуть отрешенные лица.

Р а я. Остановись, мгновенье, ты прекрасно!.. Хорошо-то как… Неужели это никогда больше не вернется?..

Ф е к л а. Не вернется… Хотя вообще может… в наших детях.

Г а л я. Не должно к нам в детях ничего возвращаться. В детях мы продолжаемся.

П и р о к с. Какая ты умная, Валька! Я б так здорово ни за что не сказал… Конечно — продолжаемся, иначе разве узнал бы человек так много.

Г а л я. Ну, положим, на тебя-то глядя, это не очень заметно.

П и р о к с. Да ладно тебе надсмехаться… Я вот сейчас, братцы, о другом подумал… Нельзя нам звереть друг на друга, никогда. Вообще никогда. Ведь если те, кто после нас, — наше продолжение, что они продолжать-то будут?

Р а я. Как это правильно, Пирокс, ах, как правильно! Я тоже все время об этом думаю. Мы идем через жестокость и ненависть, уверена, из них ничего не произрастает, от них мертвеет все!

Ф е к л а. А из чего произрастает?

Р а я. Из любви! Только любовь и доброта плодотворны!

Ф е к л а. И что мы из любви получим сегодня, сейчас?

Г а л я. Боль…

П и р о к с. А я по-другому думаю, Валя. Ты же сама точнее всех сказала — продолжение. А ради этого стоит подраться.

Г а л я. Как? С кем? Пирокс, миленький, сейчас-то что мы будем делать?

Б о р и с. Знаете, я слушал вас, ребята, и подумал: ну, хорошо, мы вот — разные здесь все, такие, сякие — будем жить, так уж сложилось, повезло, не знаю. И многие другие — хорошие, плохие, всякие — тоже будут жить. Но в принципе-то мы способны сформулировать, каким мы хотим видеть человека, ради которого разгребаем все эти годы окружающий нас кошмар? Какие люди должны быть в обществе, о котором мы мечтаем? Может быть, это поможет нам выбрать?

Ф е к л а. Кого? Идеального человека? А где вы их видели?

Б о р и с. Нет идеальных людей, я понимаю. Но есть наши представления об идеале! И есть возможность трезво оценить, кто и насколько соответствует этим представлениям, хотя бы в каком-то приближении.

П и р о к с. Наверно, это очень здорово, то, что вы предлагаете, товарищ Борис, только я вот, к примеру, ничего в этом не смыслю. Наш человек или не наш — пожалуйста, скажу. А вот идеальный или еще какой — это чтобы да, так нет.

Ф е к л а. Да любой из нас, если по-честному, так же скажет.

Г а л я. Не знаю, по-честному, не по-честному, а мне лучше Алеши никого на свете не надо.

П и р о к с. И правильно! Значит, любишь! Мне мама говорила: если любишь человека, лучше его не бывает.

Ф е к л а. Мама говорила! Эх, родной, да это счастье, то, о чем тебе мама говорила! Знал бы только, как оно редко кому перепадает…

Р а я. Да, редко.

Б о р и с. Короче, я так вас понимаю, ребята, что мое предложение опять тупиковое, куда-то не туда.

Р а я. Туда, туда, товарищ Борис, туда, раз в нем речь о доброте — значит, все правильно! Мне только кажется, что нам необходимо сам подход к обсуждению пересмотреть. Ведь мы почему спорили? Потому, что вопрос ставили так — кто лучше, кто хуже. Отсюда и недоверие и все остальное. А зачем нам разбираться, кто лучше, кто хуже, когда они все замечательные! И выбирать мы никого не выбираем, здесь не парламент. Просто каждый что знает и помнит о них хорошего, пусть расскажет. Не идиоты же мы и не подлецы, верно? Сумеем же мы понять, что к чему? А?

П и р о к с. Или! Обязательно сумеем!

Ф е к л а. Хотелось бы. В общем я поддерживаю.

Б о р и с. Я тоже, полностью.

Г а л я. Мудрая ты, Рая. А может, просто добрая, и поэтому?..

П и р о к с. Да какая тебе разница, Валь, почему? Нашел человек золотое слово — скажи спасибо!

Г а л я. Сначала попробуем. Я только сейчас поняла: жизнь — это непрерывная цель попыток… (Улыбнувшись.) с Олей однажды попала в историю. Мы с ней пошли к Максу, румыну однорукому, помните его?

Ф е к л а. Еще бы! Он ведь правую руку потерял от взрыва, когда бомбу в подполье делал. А я с ним был. Как уцелел — вообще чудо!

Г а л я. Вот этот Макс. Он нам обещал гранаты лимонки. Пришли — правда, дает нам плетеную корзину, сверху тряпка. Взяли мы ее с Олей за ручку, идем. Прошли Болгарскую, почти всю Запорожскую, уже к углу Госпитальной приближаемся, вдруг дно у корзины — бемц! — и лимонки все на тротуаре. Макс выхватил из кармана браунинг и держит его в левой руке, я ползаю по тротуару, гранаты собираю, а Оля тут же, не растерялась, кинулась в бакалейную лавку, рядом, два шага… Там торговка, которая все видела, так Оля ей деньги в руку и купила новую корзинку. Переложили лимонки, а их штук двадцать, и взрыватели, накрыли тряпкой. Макс револьвер в карман, идем дальше. Вартовой, который на посту стоял в метрах тридцати, видел, конечно, и Макса с револьвером и нас, — ни слова, даже отвернулся. Скорее всего побоялся вооруженного Макса…

П и р о к с. А как Оля листовки французам всучивала — обалдеть!

Ф е к л а. Мы с Раей в то время в катакомбах находились, когда их печатали там.

Р а я. Как все это было сложно вначале — с листовками, с газетами. У частников печатали, за деньги!

П и р о к с. Да эта рвань любую нелегальщину печатать будет, лишь бы платили!

Г а л я. Не всегда. Раз мы с Олей пришли к одному, а он набор рассыпал. «Не хочу, говорит, из-за вас садиться, и денег ваших не надо!» А Оля спокойно так вынула револьвер — и ему к животу: «И теперь все еще не хотите?» — «Что вы, говорит, мамзель, уже хочу!» И все сделал.

Ф е к л а. Не знал за Ленкой такой хватки.

Г а л я. А что мы раньше вообще о себе знали?

П и р о к с. Это точно. Если б кто три года назад моим корешкам сказал, что будет такой Пирокс, большевик-подпольщик, я думаю, придавили бы его, как за глупую шутку.

Ф е к л а. А Мотя?.. Белошвеечка… «Что изволите, мадам?.. Как прикажете, мадам!»

Г а л я. А что я знала про Олю три года назад? Что есть такая девочка Лена и ее пирожки с луком славятся на всю Молдаванку.

Р а я. А то, что мы услышали здесь о Гене? Разве это не чудо?

П и р о к с. Хотите, смешной случай расскажу? Прошлый год это было, перед восстанием. Велели Алеше собрать дружину. Собрал. А кормить их надо чем-то. Пошли мы с ним на колбасную фабрику. Хозяин: «О, молодые люди любят колбасу? Ешьте на здоровье!» Взяли десять пудов, дали расписку. На другой день опять надо, народу-то прорва. Идем. «Как, вы еще хотите? Нет, уважаемые, на этот раз поешьте чему-нибудь другому!» Алеша семафорит — Геньку сюда. Приходит Генька, чин чинарем, со скрипочкой, играет. Хозяин увидел: «Как? И этот юноша с вами? Я же его знаю, как родного, он играл на свадьбе у моей сестры. Так вы не налетчики? Так имейте свою колбасу!» Взяли двадцать пудов, дали расписку. А на другой день после восстания приходит хозяин-то прямо в райком, как к себе домой. Расписочки в руках, рот к ушам подвесил, улыбается. «Вот ваши расписочки, денег мне не надо, имею к вам интерес получить только одну маленькую бумажку с печатью, что добровольно вам помогал на то, чтобы бороться за эту власть!» Посмеялись, но дали. А Генька ему еще от себя поиграл. Очень уж колбаса вкусная была…

Все смеются.

Резкий стук в дверь — ничего общего с условным. Борис, Пирокс и Фекла мгновенно выхватывают из карманов пистолеты — движение непроизвольное, инстинктивное. Осознав это, Борис, с улыбкой пожав плечами, убирает оружие и направляется в прихожую. Все в напряжении ждут. Борис открывает дверь и выходит, через некоторое время появляется вновь, стремительно проходит к конторке, открыв ящик, вынимает из него деньги, идет с ними в студию.

Б о р и с. Ребята! У кого сколько есть, быстро все сюда…

Все начинают молча извлекать деньги — кто из карманов, кто из сумочек — и передавать их Борису, который, собрав всю наличность в пачку и не пересчитывая, выходит. Тяжелая, давящая пауза.

(Возвращается. В руках у него футляр скрипки.) Из тюрьмы… (Открывает футляр, вынимает скрипку.)

Р а я. Генина.

Б о р и с. Да.

Г а л я. А как же?..

Б о р и с. Передали с уголовником, мол, найдешь здесь любителя, больше его никто не заплатит. (Уловив во взгляде Феклы невысказанный вопрос.) Да-да, естественно, явка все равно засвечена, сейчас все уйдем… (Пытается через струны подобраться пальцем под верхнюю деку.) Нет… Боюсь испортить. У кого пальцы тонкие?

Р а я. Дайте мне… (Берет скрипку и, повозившись, извлекает из нее записку.) Вот… хлебным мякишем прихватили.

Б о р и с (взяв у нее записку, осторожно разворачивает ее и читает). «Дорогие наши товарищи! Еще несколько часов осталось жить, мы не унываем и не падаем духом. Жалеем только, что так мало успели сделать для приближения дня, когда каждому трудовому человеку в лицо улыбнется светлое счастье. Мы знаем, вы что-то хотите решить для нас — не надо. Мы вместе прошли весь путь, вместе оказались здесь, вместе свой путь и закончим. Это наше твердое и окончательное решение. Любим вас, до последней секунды сердца наши с вами. Желаем успешно продолжить наше общее дело. Да здравствует Коммунистический Интернационал! Оля, Мотя, Алеша, Павел». Все.

Г а л я, Я так и знала… Как же я… без тебя…

П и р о к с (обняв Галю). Не надо, Валюша… Мы же воюем… Нам теперь и за них придется.

Р а я. Да… Ребята нам выставили счет, по которому не расплатишься за всю жизнь.

Ф е к л а. Кто их выдал, известно?

Б о р и с. Да.

П и р о к с. Кто?

Б о р и с. Мишка.

Р а я. Мишка?.. Геню?!

Б о р и с. Да… Известна даже такая подробность… Когда их брали, Мишка присутствовал при этом и сказал Павлу: «Пусть лучше ты станешь мертвым, чем легавым!» Видно, понял, мерзавец, что Павла он потерял окончательно. И не простил.

Ф е к л а (внезапно охрипнув). Его приговорили?

Б о р и с. Да.

Ф е к л а. Когда выполнять?

П и р о к с. Тебе что, все мало? Это мой!

Б о р и с. Сегодня.

Р а я. Я обращаюсь к организации с первой и последней просьбой.

Б о р и с. Какой?

Р а я. Отдайте его мне.

П и р о к с. Да ты стрелять-то умеешь?

Б о р и с. Рая… вы?..

Г а л я (подходит к Рае и целует ее). Разрешите ей, пусть она.

Р а я. Иначе я его все равно прямо сейчас, днем!

Б о р и с (поколебавшись мгновение). Хорошо… От имени подпольного обкома партии поручаю вам, товарищ Рая, привести в исполнение приговор над врагом революции Мишкой Арапчиком. С группой, которая будет его брать, я вас сегодня сведу лично.

Р а я. Спасибо.

Г а л я. Я родила сына и воспитала его сама, замуж я больше не вышла. Алешка рос хорошим, послушным и очень светлым. Он хорошо учился, особенно по математике и географии, и никогда не болел, вообще ничем, даже насморком. В сорок третьем под Курском он сгорел в танке. С тех пор у меня только и дел по дому, что перегладить иной раз его рубашки да протереть пыль на его книгах и пластинках. У него слух плохой был, но музыку он очень любил. Я работала директором текстильной фабрики, уставала, конечно, но все-таки иногда собирала, да и сейчас собираю мальчишек и девчонок с нашей улицы. Мы пьем чай, разговариваем, а потом заводим старенький Алешин патефон и слушаем Баха, Генделя. Ребята слушают. Может быть, чтобы не обидеть меня?

Ф е к л а. Спустя много лет я понял, что не потерял Раю в те два часа, а просто не нашел ее раньше. После освобождения Одессы мы объяснились и разошлись. Я уехал в Москву, учился, но не потянул, бросил и стал работать, как когда-то, портным. В тридцатом году я женился на тихой, ласковой девушке, которая подарила мне троих детей. Мы вместе и рядом прошли все непростые дороги нашей жизни. И всегда верили, что все пройденное — не напрасно, потому что по тем же дорогам, пусть впереди, но по тем же, шли и они… (кивает на остальных), друзья.

Б о р и с. В двадцать четвертом в Москве мы с Раей соединили свои жизни. А уже через полгода она впервые уехала. Я не знал — куда, на сколько, я ждал и верил, что она вернется. Иначе быть не могло — ведь она платила по счету, выставленному ребятами. Она приезжала и уезжала вновь, и опять я не знал — куда и на сколько. В тридцать пятом мне присвоили докторскую степень, в сороковом я стал членом-корреспондентом Академии наук, в сорок первом ушел в народное ополчение; в сорок пятом в Берлине встретил Раю, встретил на концерте под открытым небом — солдатам играли Гайдна.

Р а я. Группа, которую дал тогда под мое начало Борис, взяла Мишку поздно вечером того же дня прямо из-за столика одного кафе на берегу моря. Там же, на берегу, ему был зачитан приговор. Он страшно и грязно ругался и все время угрожал нам местью своих дружков. Видимо, он не верил, что все происходящее — всерьез. Но когда Мишка понял, что именно сейчас я выстрелю, он закричал. Его крик — всю жизнь во мне. Как ни странно, это не преследовало меня, не угнетало — напротив. В самые трудные минуты, в Австрии, в Испании, в Германии, в самых критических ситуациях этот безумный животный вопль оживал во мне, и я себе говорила: ты борешься против людей, у которых настолько ничего нет за душой, что они не умеют даже умереть достойно.

П и р о к с. Когда десятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года войска Третьего Украинского фронта освободили Одессу, и мы, участники боев, ехали по улицам моей юности, клянусь — не вру: я, генерал, у которого за спиной было три года войны и столько всякого другого, плакал, как пацан-неумытыш. На другой день я пошел на Молдаванку. Дома, где жили Мотя, Алеша и Павел, не было, сгорел. А где-то рядом кто-то играл музыку. Я зашел в соседний двор, там в комнате у открытого окошка стоял чудный хлопец лет двенадцати, белобрысый, худой, как чума, и пиликал на скрипке.

На протяжении всей предыдущей сцены Рая не выпускает из рук скрипки, машинально ее поглаживая. Сейчас она попадает пальцем под гриф и вдруг извлекает оттуда еще одну записочку.

Р а я. Смотрите… Здесь еще что-то… (Разворачивает записку, читает.) «Дорогие мои, родные! Очень прошу вас — сохраните скрипку. И никогда не плачьте о нас. Умирают только люди. Музыка живет вечно. Павел…»

Может быть, здесь, в наступившей тишине, должна запеть скрипка? О чем? О том, наверное, о чем каждый из нас говорит с высоким и чистым небом, однажды оставшись с ним наедине…