Нерон. Родовое проклятие

XVIII

И с того дня моя жизнь стала похожа на сон. В том сне я видел все происходящее вокруг, но меня оно ничуть не волновало или вовсе казалось нереальным. Похороны Криспа, кремация, упокоение его праха в фамильной гробнице… Мать изображала скорбь – говорила вполголоса и ходила в черном. Я принимал участие в атлетических состязаниях, но результат меня не заботил; мои ноги стали совсем вялыми. Уроки с Аникетом и Бериллом тоже продолжались, но я плохо усваивал знания, которыми они со мной делились, и почти ничего не запоминал. А гонки колесниц… Гонки, на которых я так мечтал побывать… Я стал к ним безразличен и, когда Клавдий пригласил нас наблюдать за ними с балкона своего дворца, сказался больным. Мать злилась, но не могла доказать, что я здоров, потому что я лежал плашмя на кровати, ни на что не реагировал, и это полностью соответствовало моей легенде. Как же хорошо было просто лежать, ни о чем не беспокоиться, не испытывать никаких желаний и ничего не чувствовать. Не прикладывая никаких усилий, я достиг состояния, к которому стремятся некоторые философы, – отрешенности от окружающего мира.

Но потом постепенно через защитный барьер из пустоты и забытья, каким я себя окружил, в голову начали просачиваться разные мысли – мысли, без которых мне было бы гораздо легче жить дальше. Они приходили по ночам, когда тишину нарушали только крики сов с окружавших виллу деревьев и глухое бурчание колес повозок, что проезжали по Риму на другом берегу Тибра. Сначала эти мысли подкрадывались тихо, словно плеск набегавших на мои сны волн. Во сне стала появляться мать, ее лицо приближалось ко мне, она целовала меня… А потом вдруг ее лицо превращалось в череп, и я просыпался в холодном поту.

Моя мать – убийца. Она хладнокровно убила своего мужа. Кто станет ее следующей жертвой? Кого еще она убила, когда я не был случайным свидетелем ее преступления? Моего отца? Нет, тогда она была слишком далеко, на острове, и не дотянулась бы до него. Но она ведь могла нанять эту женщину, Локусту?

Я лежал без сна в темноте своей комнаты, и мысли становились все отчетливее и смелее. Вот она – страшная правда: я происхожу из рода убийц. Калигула пытался убить меня. Мессалина пыталась убить меня. Ходили слухи, что Калигула убил Тиберия – удавил подушкой. А смерть Германика? Ее причины остались под вопросом, отравление не исключалось, как и то, что за этим стоял Тиберий.

Во мне течет кровь убийц. Означает ли это, что во мне живет убийца, желающий вырваться на свободу?

Однажды во время одного из уроков я осторожно поднял эту тему.

– Склонность к убийству не передается по наследству, – заверил меня Аникет. – Такое бывает только в греческих трагедиях.

Но дело в том, что я будто жил внутри греческой трагедии. Да и сюжеты этих трагедий наверняка основывались на реальных историях.

А потом ко мне начали приходить и вовсе страшные мысли. Она меня убьет? И в ответ я твердил себе: «Нет, нет, нет – матери никогда не убивают своих детей».

Тут я вспоминал о Медее. Но это же миф, греческий миф, такого не было по-настоящему…

Постепенно все эти мысли ослабили хватку – так всегда случается раньше или позже. Я научился жить с новым знанием; люди ко всему привыкают, даже к страху – страх становится для них обыденностью. Понимание, что я по крови своей убийца, блекло на фоне мысли о том, что моя мать – а она точно была убийцей – может погубить меня.

Так мы принимаем себя со всеми слабостями, потому что должны сосредоточиться на ком-то, чьи пороки гораздо серьезнее наших недостатков и кто может стать для нас настоящей угрозой.

Я рос, один день рождения сменял другой. Когда мне было девять, Клавдий в честь восьмисотлетия основания Рима устроил терентинские игры. В их число входили троянские – традиционные показательные конные выступления мальчиков, слишком юных, чтобы стать солдатами, но достаточно взрослых, чтобы ездить верхом. В качестве участников выбрали нас с Британником, и мать постоянно об этом говорила.

– Твое первое появление на публике, – твердила она. – Нам нужно постараться, чтобы все прошло успешно.

– Нам? – переспросил я. – Ты поедешь верхом рядом со мной?

– Не дерзи, просто слушай, что тебе говорят. Участие в играх – хорошая возможность продемонстрировать твое благородное происхождение. Искусство верховой езды традиционно является частью образования принца, но сейчас принцев нет… за исключением тебя…

– И Британника, – напомнил я.

– Да, еще Британник. Но ему всего шесть, он слишком мал, чтобы хорошо смотреться на большой лошади.

Я в ответ только пожал плечами. Мне было все равно, и я позволил матери нарядить меня так, как ей того хотелось. Я должен был подстраиваться под все ее желания.

Троянские игры – это ритуальное зрелище, требующее определенного мастерства в езде верхом, и я к этому времени уже неплохо им овладел. А вот маленький Британник, по моему мнению, вообще не должен был участвовать и ожидаемо выступил неудачно. Ну а мой выход неоднократно вызывал шквал аплодисментов. Так мне сказали. Я правил лошадью, но мысленно был далеко и ничего не замечал, хотя мое тело исправно выполняло все нужные движения.

Мать ликовала, Мессалина была мрачнее тучи. Я понимал, что ненависть Мессалины перевешивает одобрение матери – по крайней мере, в том, что касалось моей безопасности.

– Вас было просто не сравнить, – злорадствовала мать. – Ты – отрок, который вот-вот превратится в мужчину, и он – неловкий ребенок. Публика это увидела, поняла и выбрала тебя.

Та же самая публика в один день на гонках колесниц болела за команду зеленых, а в следующий – за синих. Я не доверял толпе, но выполнил свой долг и теперь хотел одного – уйти к себе в комнату и снова погрузиться в свой мир.

– Клавдий прислал тебе подарок в память об этих играх. – Мать протянула мне маленькое золотое кольцо с инталией[23] из сердолика; на ней был изображен юноша верхом на лошади. – И он сказал, что гордится тобой.

Я подумал, что это довольно щедро с его стороны, и надел кольцо на мизинец. Причем, на удивление, очень надеялся, что кольцо будет впору. Так и оказалось.

– И еще сказал, что оно принадлежало Германику, когда тот был ребенком.

– Он очень добр, я буду дорожить кольцом.

– Твой дед был бы доволен.

Теперь мне действительно надо было скорее уйти к себе – я чувствовал, что могу расплакаться, хотя сам не понимал почему.

Год тянулся, как тяжелая повозка по заранее проложенному пути. Ветреная, дождливая весна уступила дорогу сухому пыльному лету, на смену лету пришла золотая осень, и вслед за ней – колючая зима с дождем и снегом. А вместе с зимой наступил и мой десятый день рождения.

– Ты выбрал худшее время года, чтобы появиться на свет, – недовольным тоном заметила мать.

– Вообще-то, ты его выбрала, от меня тут ничего не зависело, – напомнил я. – И потом, погода сейчас, может, и плохая, но лучше времени для дня рождения не придумаешь. Мой приходится на сатурналии[24].

По мне, так лучше бы сатурналии продолжались весь год, а не одну короткую неделю. Празднества начинались с жертвоприношений у храма Сатурна на Форуме, потом с ног статуи снимали шерстяные обмотки, что символизировало избавление от ограничивающих нас обычаев. На эти несколько дней в году все переворачивалось с ног на голову: вместо тог облачались в свободные греческие одежды, рабы менялись местами со своими господами, все и каждый могли свободно говорить все, что придет в голову. Некоторые люди переодевались так, что их было не узнать, и в таком виде бродили по городу; другие принимали гостей и обменивались подарками; вино лилось рекой, пьянство не возбранялось.

Но меня не трогало разрешение напиваться до бесчувствия; возможность пересекать установленные границы и вырываться на свободу – вот что вызывало у меня неподдельный интерес. Постепенно я начал видеть во всем этом некую значимую связь с началом своего жизненного пути.

– Это опасное время, – сказала мать. – Люди притворяются теми, кем не являются…

– Или перестают притворяться, – заметил я.

После короткой недели сатурналий год скатился в прежнюю колею с ее нудным ритмом.

Однажды в ту пору, когда на деревьях появляются новые листья, а старые с осени еще лежат вокруг их стволов, я подумал: «Зачем им, деревьям, вообще это нужно? Столько усилий уходит на то, чтобы листья проклюнулись из почек и расправились, и ведь очень скоро они все равно опадут и пожухнут».

Вот такими вопросами я задавался от скуки. Но осенью моя скука была развеяна самым неожиданным и скандальным образом, одно-единственное событие изменило течение наших жизней. И это было выставленное напоказ безрассудство и даже безумие Мессалины.

После сатурналий и своего десятого дня рождения я по-прежнему вел уединенный образ жизни и ничего не знал о любовниках Мессалины. Как, впрочем, и Клавдий. А весь Рим знал. Пока Клавдий в Остии инспектировал строительство своей новой гавани, его супруга устроила публичную «церемонию бракосочетания» со своим последним любовником и новым консулом Гаем Силием.

– Самый красивый мужчина Рима, – с издевкой в голосе сказала мать. – Глупее не придумаешь.

Гай Силий… Крисп представил мне его на гонках колесниц! Я тогда еще подумал, что он похож на Александра Великого.

– О ком ты? – спросил я.

– О них обоих, – улыбнулась мать, – их обоих казнили.

– Что? Мессалину казнили?

Клавдий казнил собственную жену?

– Приказал покончить с собой, но у нее не хватило духу. Мессалину убил один из солдат. Мать стояла рядом и внушала дочери, что надо быть смелой и сделать все самой, но…

Бедная тетя Лепида! Сначала ее мужа убили в результате заговора собственной дочери, а потом и сама дочь вот так бесславно закончила свою жизнь. Это, конечно, больно, но от зла лучше избавиться. Мессалина была злом во плоти.

– И Клавдий смог отдать такой приказ?

Этот старик с кожей в пигментных пятнах не казался мне таким уж решительным, он скорее был игрушкой в руках Мессалины.

– Ну… – мать закатила глаза, – он был пьян, подписывая бумаги, а когда на следующее утро проспался и захотел ее видеть, было уже поздно.

– Хочешь сказать, что судьи поспешили исполнить приговор до того, как он вспомнил о своем распоряжении?

– А у тебя, мой мальчик, похоже, есть политическое чутье. Возможно, ты не безнадежен.

Мессалину казнили осенью, и спустя всего несколько месяцев, в день наступления нового года, мать вышла замуж за Клавдия.

Да, я пишу так просто, а какими еще словами можно об этом рассказать?

Это было из ряда вон – законы Рима запрещали браки между дядями и племянницами, но мать обо всем позаботилась, и Клавдий вынудил сенат проголосовать за разрешение их брака.

Как она справилась со всем остальным? У виллы довольно часто видели одного красавца-вольноотпущенника, и скоро поползли слухи, что они – любовники. И этот вольноотпущенник, Марк Антоний Паллант, был казначеем Клавдия и имел к нему доступ. Предположительно, он нашептал императору, что Агриппина идеально подходит на роль его четвертой жены и что союз династий Юлия и Клавдия положит конец вражде, берущей начало от Тиберия и Агриппины Старшей. На самом же деле моя мать просто одурманила старого Клавдия любовными ласками. Будучи его племянницей, она имела свободный доступ в императорский дворец – сидела у него на коленях и пробуждала в старом козле похоть. Он был настолько глуп, что называл ее «дочерью и воспитанницей, рожденной и взращенной на моих коленях…». Не сомневаюсь, все вокруг только об этом и говорили.

Все это было так стыдно, так позорно, что я хотел запереться в своей комнате и никогда больше из нее не выходить, но такое поведение было неприемлемым. За этим неминуемо последовало бы наказание от матери, а ее гнев – не то, что может принять на себя желающий выжить. Мне полагалось присутствовать на их бракосочетании. Я стоял там, пока лицемерные гости желали им долгих лет и счастья… и детей. Это был единственный момент в моей жизни, когда я почувствовал, что у меня есть что-то общее с Британником и Октавией: они скривились от слов о брачном союзе моей матери и Клавдия. Я был старше и, в отличие от них, сумел выслушать все с каменным лицом, по которому никто ничего не смог бы прочесть.

В тот вечер я вернулся на виллу, а мать осталась во дворце, где провела первую ночь наступившего года в объятиях Клавдия. Конечно же, я не был свидетелем той ночи и не позволял себе даже в мыслях представить нечто подобное, но в моей памяти навсегда запечатлелось, как он своими трясущимися руками в старческих пятнах поднимает вуаль невесты. Только вернувшись на виллу, свободную на тот момент от присутствия матери, весь ужас произошедшего буквально вдавил меня в подушку. Мать стала императрицей. Она – самая могущественная женщина… нет – самая могущественная персона после Клавдия.

Поглаживая подаренное им кольцо на мизинце, я вспоминал моменты, когда он был добр ко мне, и вдруг почувствовал, что он уязвим и нуждается в защите: он угодил в руки моей матери и целиком зависел от ее благосклонности. Никому из ее мужей не посчастливилось дожить до старости.

Вскоре во дворце состоялась обязательная церемония празднования вновь обретенного императором счастья. Никакой возможности пропустить это действо у меня не было, так что пришлось смириться. Да и на вилле я чувствовал себя брошенным во всех смыслах этого слова и, признаюсь, хотел оказаться там, где можно было ощутить течение жизни и услышать гул людских голосов.

По периметру территории дворца горели высокие факелы; ближе к самому дворцу стояли стражники с факелами поменьше, а на подходе к бронзовым дверям гостей приветствовали звуки свирелей и тамбуринов. Много лет прошло с тех пор, как я впервые по приглашению Клавдия вошел в эти двери, чтобы с ним познакомиться. Тогда мне было страшно, я очень нервничал. Теперь же я входил во дворец как член его семьи и мог больше не бояться встречи с жестокой и коварной Мессалиной. В этот день я впервые ощутил вкус отмщения, и он мне понравился.

Из дальних комнат дворца доносился гул голосов. Рабы сопровождали вновь прибывших гостей по длинным коридорам, и под конец я оказался в просторном зале, который еще не стерся у меня из памяти. Я больше не был ребенком, но обстановка все так же потрясала своими масштабами. Свет от сотен подвесных масляных ламп придавал воздуху золотой оттенок и менял цвета нарядов гостей: травянисто-зеленый становился похож на мшистый, а красный превращался в оранжевый. Из-за огня жаровен в зале было не особо приятно находиться, и я, следуя потоку прохладного воздуха, пошел в сторону балкона. Вечером освещенные факелами дорожки Большого цирка были похожи на овал из мерцающих звезд.

В конце зала я заметил компанию людей, похоже собравшихся вокруг новобрачных, и тут я вдруг замялся. Да, к этому времени я был достаточно высок, чтобы не затеряться в толпе, но не знал, как завести разговор с гостями. Один из рабов уверенно вложил мне в руку кубок, и я смог хоть за что-то ухватиться, но по-прежнему оглядывался по сторонам в надежде увидеть знакомое лицо. Аникет, как и подобает простому учителю, растворился в толпе, а я остался предоставлен самому себе.

И тут у меня за спиной спросили:

– Ищешь кого-то?

Я обернулся и увидел крепкого мужчину; туника с орнаментами из темных полос не могла скрыть его мускулатуру.

– Только того, кого знаю, – ответил я.

– И почему ты здесь один? – спросил мужчина.

При этом он был достаточно вежлив и не добавил: «там, где тебе не место».

– Невеста – моя мать.

– Не стоит тебе говорить об этом с таким кислым лицом, – рассмеялся мужчина. – Грустить об этом должен я, но посмотри на меня – мне весело.

У него были голубые глаза, которые оставались ясными даже в желтом свете масляных ламп.

– И почему тебе должно быть грустно? – спросил я.

– Потому что мы с твоей матерью – старые друзья и остаемся друзьями. Император вернул меня из ссылки, куда я был сослан Калигулой, но поставил мне условие – не появляться в императорском дворце.

– Однако же ты появился, – заметил я.

– О, запрет всегда пробуждает желание. Клавдий меня не увидит, я осторожен. Просто использую возможность переговорить с теми, кто полезен в моем деле. И я уйду, как только решу все свои вопросы.

– И с чем же связаны вопросы, которые ты хочешь решить?

– С разведением скаковых лошадей.

У меня аж дыхание перехватило.

– Скаковые лошади! Я обожаю скачки! О, встреча с тобой – это лучшее, что могло со мной случиться!

Он рассмеялся, и на его загорелом лице появились тонкие морщинки.

– Лучше того, что твоя мать стала императрицей?

– Да, лучше, – упрямо сказал я.

– А ты, Луций, одиночка, личность, каких поискать.

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Говорю же, я друг семьи. Служил еще твоему отцу. Я даже знал твоего деда, другого Луция. Он был одержим скачками и лошадьми, а ты наверняка от него унаследовал свою страсть.

На нас накатывали волны гостей, и я видел, как он высматривает среди них полезных для своего дела людей.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Мне хотелось как-нибудь снова повстречаться с ним, но не во дворце. О, скачки!

– Тигеллин. Только не упоминай мое имя при Клавдии.

Тут кто-то похлопал его по плечу, и он ушел, а я остался внутри толпы, но теперь уже не чувствовал себя чужаком. В какой-то момент я увидел смуглую молодую женщину. Она плыла в толпе гостей, предлагая кубки с напитками; я решил, что она – рабыня. Протянул руку, и она заменила мой пустой кубок полным.

– Сок для тебя.

Вблизи она была еще прекраснее.

– Я могу пить и вино, – сказал я, пригубив напиток из кубка, – но сок мне кажется слаще. Благодарю. Ты прислуживаешь Клавдию? Откуда ты?

– Из Ликии, моего отца взяли в плен и казнили: он выступал против римлян. Мы – не рабы и никогда ими не были.

И она посмотрела на меня так, как может смотреть только свободный человек.

– Я вообще ни о чем таком не думал. Просто стало интересно, откуда ты.

– То есть я для тебя какая-то нездешняя, инородная?

– Нет, просто ты – не римлянка, вот и все.

Она улыбнулась и плавной походкой удалилась туда, где ее ждали гости, а я смотрел на ее такую волнующую своими изгибами спину.

В тот момент мне стоило покинуть празднество и сам дворец, ведь я познакомился с заводчиком скаковых лошадей и с самой красивой женщиной, какую только можно сыскать, так что дальше все могло стать только хуже.

Я собрался уйти из огромного зала, и тут кто-то взял меня за плечо.

– Ты должен присоединиться к семье императора, – ласково произнес незнакомец и плавно повернул меня лицом к входу в зал. – Позволь представиться: Паллас, секретарь императора.

Я обернулся. Внешность мужчины была под стать его голосу – гладкой и утонченной.

– Знаешь, а ты должен быть мне благодарен за брак твоей матери.

Вообще-то, я должен был бы винить его за этот брак. Это он надоумил мою мать усесться на колени к Клавдию?

– И почему же? – спросил я.

– Скажем так: к моему совету прислушались. Больше ничего добавлять не стану. Любые вопросы, обсуждаемые на совете императора, не подлежат разглашению. – И он рассмеялся странным отстраненным смехом. – Я полагаю, это лучший выбор для всех. Мне нравится видеть императора счастливым, но желательно, чтобы его счастье основывалось на реальности.

По мере того как мы приближались к императору, количество важных людей резко увеличивалось.

– Руфрий! – воскликнул Паллас, остановившись возле мужчины, которого я наконец смог узнать.

Префект преторианской гвардии, я познакомился с ним на гонках колесниц. У него была жена божественной красоты – незабываемой. Она тоже во дворце?

– В твоей жизни наступили большие перемены, мой господин, – сказал Руфрий, узнав меня. – Очень серьезные.

Мы пошли дальше, и в какой-то момент Паллас резко свернул вправо, но было уже поздно – тот, встречи с кем он хотел избежать, уже стоял перед нами: смуглый мужчина с вытянутым лицом. Мне показалось, что в нем было что-то змеиное.

– Вижу, ты взял себе в компанию юного Луция, – произнес он.

– И в этом нет ничего предосудительного, Нарцисс. Я всего лишь помогаю ему пройти сквозь толпу.

– Луций, ты должен быть мне благодарен за это событие, – сказал Нарцисс.

И ему? Сколько же людей спланировали свадьбу моей матери?

– Не уверен, что понимаю, о чем именно ты говоришь, но в любом случае благодарен тебе, – ответил я.

Нарцисс мрачно улыбнулся, поклонился и отступил в сторону.

– Это он намекал, что именно благодаря ему казнили Мессалину. Нарцисс отвечает за переписку императора, и он, используя свое положение, приказал убить ее, в то время как Клавдий еще предавался сомнениям.

– Но это же измена!

– Нарцисс заявил, что император отдал приказ, будучи пьяным. А Клавдий ничего не смог вспомнить.

– Но почему он так поступил?

– Потому что это было необходимо. Ну вот мы и пришли!

Мы наконец пробрались в первый ряд и оказались перед невысоким помостом, который был задрапирован аравийскими коврами в драгоценных камнях. Стоявшие по обе стороны рабы медленно опускали и поднимали опахала из перьев. На этом великолепном фоне стоял Клавдий, в пурпурной императорской тоге, с золотым венком на голове и массивными изумрудными браслетами на запястьях. Рядом с ним высилась моя мать, и он по сравнению с ней был похож на бочонок. А она… такой я прежде ее не видел, и это даже немного пугало.

Мать словно светилась изнутри, этот внутренний огонь делал ее похожей на богиню. Вся история Рима отражалась в ее холодных и безжалостных глазах. Эней, Ромул, Сципион Африканский, Помпей, Август, Германик… все они были внутри ее, и все побуждали идти вперед.

Но она хранила молчание, заговорил император:

– Дорогой Луций, я р-рад признать в тебе сына. А ты с этого дня д-должен принимать меня как отца.

Он протянул мне руку и помог подняться на помост. Мать на меня даже не взглянула.

Драгоценные камни под ногами были крупными, как галька. На меня с первого шага накатили волны терпкого аромата от опахал. Я занял свое место между матерью и Клавдием. Она положила руку мне на плечо, но так на меня и не посмотрела.

– Это большая честь для меня, – сказал я.

Перед помостом толпились сенаторы. В зале стояла жара, но все пришли в сенаторских тогах с черными полосами: так никто не мог определить их статус. Мужчины самого разного возраста и комплекции – дряхлые и лысые, полные и стройные, физически крепкие с гладкими блестящими волосами, совсем чахлые с острыми носами и ввалившимися щеками. Значит, это и есть те, кого так почитают, и верят, что они правят империей? Возможно, и правда коллективная мудрость равна безопасности. Или же разделенная многими мудрость неминуемо притупляется? И получается, они могут быть для императора либо оковами, либо бесценными советчиками.

По другую руку от матери стояли наряженные Британник с Октавией, вид у обоих был жалкий. Думаю, я выглядел примерно так же. Октавия была постарше брата, и у нее лучше получалось скрывать эмоции. Нам троим было одиннадцать, девять и почти восемь. Мы часами стояли на помосте и приветствовали череду поздравляющих.

Сенаторы представлялись, но их было столько, что я даже со своим даром запоминать имена и лица перестал их различать. За сенаторами шли судьи. За судьями – бывшие наместники. Затем командиры римской армии, за ними по нисходящей «друзья цезаря», клиенты и множество других, вплоть до официальных дегустаторов.

Наконец Клавдий поднял раскрытые ладони:

– Мы с б-благодарностью п-принимаем ваши пожелания. Ваша п-преданность – настоящее б-благословение богов. И боги благословляют н-наш союз. С этого дня в-великие династии Юлия и К-клавдия станут одной семьей. И чтобы закрепить н-наш союз, я с радостью объявляю о еще одной с-свадьбе. Этот б-брак между н-нашими династиями состоится очень скоро. И в него в-вступят ее сын, Луций Д-домиций Агенобарб… – (тут мать взяла меня за плечо и пододвинула ближе к себе), – и моя дочь, К-клавдия Октавия.

Клавдий потянулся к матери через мою голову, и мать взяла его за руки так, что мы оказались в его объятиях.

Зал словно превратился в печь Вулкана, жар накатывал на меня волнами. Я ушам своим не верил. Она все это задумала, даже не поделившись со мной своими планами? Жениться на Октавии? Нет, ни за что! Да, она ребенок, но этот ребенок мне неприятен еще с младенчества. На самом деле я тоже был еще ребенком, у меня и мыслей не возникало о браке с какой-то девчонкой… Или об участии в этом спектакле. Но я должен был стоять на помосте. Это было унижение – унижение перед всеми, кто пришел в зал императорского дворца. Я стоял перед ними и вынужден был притворяться тем, кем на самом деле не являлся.

За краткой речью Клавдия последовали аплодисменты и радостные возгласы гостей церемонии, а у меня лицо горело от стыда и злости. Рядом со мной стояла и смотрела себе под ноги Октавия.