III. АРХИЛОХ— ЖЕНИХ



С тех пор как Архилох принес на руках обессиленную Необулу в дом ее отца, воспоминания о ней не давали ему покоя. Он подолгу просиживал в укромном месте, откуда был виден двор Ликамба, и с восторгом смотрел на девочку, когда она выходила во двор побегать или поиграть в мяч. Необула знала, что она красива, ей нравилось, когда люди восхищались ее красотой. Греческие девочки думали: если взять ветку мирта в рот и долго держать ее так, то к ним придет красота. И Необула, хотя она и без того была красива, целыми часами держала во рту миртовую ветку, а в волосы вплетала розы. Архилох прославлял ее в стихах:


В рот возьмет она, играя, ветку мирта; в кудрях розы,

А на шею и на плечи тень от кудрей набегает...


Он писал, как он любит Необулу и как ему скучно и тяжело без нее:


Храня молчание, я вслед тебе гляжу:

Слышу, как бьется в груди мое бедное сердце...

В глазах моих темно, кружится голова

Кажется, жизнь от меня убегает навеки.


И он мечтал:


Ах, когда бы я мог коснуться снова хоть ее руки!


Наконец он не выдержал и рассказал обо всем отцу. Отец улыбнулся и сказал:

— Что же, это вполне подходящий брак! По знатности Ликамб не уступает мне, он выделит дочери хорошее приданое. А то, что ты ее спас и она тебе нравится, — это тоже очень кстати!

Телесикл поговорил с Ликамбом, и дело было быстро улажено. Телесикл и Ликамб долго выясняли, какие вещи, какие платья и сколько золота и серебра каждый выделит для молодых, а когда торг был окончен, они принесли богам клятву, что не нарушат своих обещаний, и решили закрепить сделку, как это было установлено обычаем, торжественным пиром — обручением. Мальчика и девочку посадили наконец рядом, было выпито много вина и съедено много вкусных блюд; и родители, и дети помолились богам о даровании счастья; дети поклялись друг другу, что поженятся, Архилох при этом пропел несколько гимнов, один из них — сочиненный им самим.

После обручения Архилох мог изредка встречаться со своей Необулой. Он спросил у нее:

— А ты, Необула, любишь меня?

— Будь спокоен, — ответила она. — Раз отец отдает меня тебе в жены, я буду верной и хорошей женой и обставлю твой дом красиво и уютно — я не осрамлю свой род!

— Глупая! Меня это совсем не интересует. Я хочу знать, любишь ли ты меня теперь?

— Почему же мне тебя не любить? — ответила девочка. — Я не забыла, что ты спас мне жизнь! Отец хочет, чтобы я была твоей женой. За что же я буду тебя не любить?

— Это все не то. Крепко ли ты меня любишь?

— Я люблю отца и мать. А тебя я очень мало знаю. Было бы даже очень стыдно, если бы я стала вдруг крепко любить мальчика, который мне даже не родной.

— Но ты бы не хотела, чтобы кто-нибудь другой был твоим женихом?

Необула подумала и сказала:

— Если говорить честно, то, пожалуй, хотела бы. Мне бы больше нравилось, чтобы мой жених имел не только знатного отца, но и мать из знатного рода. И чтобы подруги не попрекали меня, что у меня свекровь — рабыня. Но раз отец предназначил меня тебе, я не смею спорить. К тому же ты красив и, как говорят, угоден богам, умеешь сочинять и петь гимны, храбр и мужествен. Отец сказал мне: «Скажи об этом тем, кто будет тебя попрекать будущей свекровью».

С тяжелым сердцем уходил Архилох с этого свидания. Ему было ясно: его любовь не находила ответа. Необуле он не нравился; в поэзии и музыке она ничего не понимала. Она стала его невестой только из чувства долга, потому, что он спас ей жизнь, и потому, что этого хотел ее отец.

Архилох не находил себе места. В грустных стихах он вспоминал пережитое и рассказывал о своей печали. Единственным утешением были его молодые друзья — Перикл, Фалант и Эсимид, с которыми он заключил «союз дружбы». Юноши поклялись в верности до гроба, говорили, что никогда не предадут друг друга.

Еще большее утешение, чем дружба, приносили Архилоху поэзия и музыка. Он сочинял серьезные и шуточные песни, обращенные к товарищам, и вместе с товарищами распевал их на пирах. Эти песни были написаны новым, необычным размером.

До этого времени серьезные и поучительные поэмы, как, например, поэмы Гомера и Гесиода, писались эпическим размером, который называется гекзаметром.

Каждый такой стих состоит из шести дактилей, а каждый дактиль — из одного долгого и двух кратких слогов; это приблизительно то же самое, что у нас один слог с ударением, а два без ударения, как в слове «мельница».

Только в последнем дактиле последнего слова не хватает:


Муза, ска/жи мне о/том много/опытном/муже, ко/торый

Странствовал/много, с тех/пор как тро/янцев твер/дыню раз/рушил.


Эти стихи писались на торжественном языке; многие слова и выражения, употреблявшиеся поэтами, не встречались в обыкновенной живой речи и часто даже не были понятны простым людям. Они пелись под аккомпанемент лиры. Такое пение создавало праздничное, возвышенное настроение.

Народные песни, как, например, те, которые пели переодетые юноши во время веселых праздников, исполнялись другим размером — ямбическим. Каждый такой стих состоит из нескольких ямбов, а каждый ямб — из одного краткого и одного долгого слога (один слог неударяемый, другой — ударяемый), например:


Живей/хозя/ин, не/уйдем/с пустым/мешком:

Мы дом/слома/ем, вы/бьем дверь/и у/несем

С собой/твою/весе/лую/хозя/юшку!


Еще до Архилоха появилось стихотворение, в котором высмеивалась высокая поэзия Гомера. Оно называлось «Маргит» и описывало похождения не героя древности, а дурачка, который


Многим учился наукам, но плохо всему научился, —

Точно как в басне лисица, которая множество знает

Уловок разных. Еж — одну, да хорошо!


Здесь первые два стиха написаны гекзаметром, а третий — ямбом. И так во всей поэме: гекзаметры перемешивались с ямбами. Например, эта песня начиналась, как у Гомера, торжественными гекзаметрами:


Как-то пришел в Колофон старик, богоравный сказитель,

Муз Геликона слуга, любимец стрелка Аполлона.


Но затем следовал веселый ямб:


В своих руках он музу звонкую принес.


По этому же образцу писал и Архилох: даже в серьезных стихах у него постоянно перемешиваются дактили с ямбами, длинные стихи — с короткими. Он не писал высоким старинным слогом, он писал простым языком, на котором все говорили дома, на улице и на рынке. Поэтому его песни были всем понятны, всех волновали. Не все части его стихотворений пелись — он то пел, то говорил их под аккомпанемент флейты.

В своих песнях он дружески высмеивал недостатки приятелей — он смеялся над обжорством Перикла, над легковерием Эсимида.

Особенно веселой и задорной была песенка про знатную паросскую даму Состену. Эту песню Архилох спел своему товарищу Харилаю. Состена была большой щеголихой: она носила длинное платье, шлейф которого волочился по земле, золотые пряжки, булавки и застежки. Лицо она красила, брови чернила. Но наилучшим ее украшением были длинные, красиво завитые черные волосы, ниспадавшие локонами на плечи и спину. Она была очень жестокой госпожой и за малейшую провинность избивала своих рабов. Однажды она беспощадно избила свою рабыню за то, что та нечаянно поцарапала ее брошкой. Обозленная рабыня в отместку рассказала рабыне Архилоха, что волосы у ее госпожи не свои, а искусственные, что она носит прекрасно сделанный парик.

Архилох придумал такую забаву: на перила моста, по которому должна была проходить праздничная процессия, сел его товарищ с удочкой. Он делал вид, будто ловит рыбу. Но этот товарищ должен был, когда пройдет Состена, как будто нечаянно зацепить крючком удочки за ее волосы. Песенка Архилоха с задорным мотивом начиналась так:


Эрасмонов сын, Харилай мой!

Вещь тебе смешную,

Любимейший друг, расскажу я:

Вдоволь будет смеху!


Дальше описывалось праздничное шествие в гавань:


И шли, кто попроще из граждан, —

Сзади, впереди же —

Почтенные знатные люди,

С ними и Состена.


Затем рассказывалось, как друг Архилоха, зацепив крючком удочки волосы Состены, выудил вместо рыбы богатый парик, а глазам паросской знати предстала Состена с совершенно лысой головой.


Как мяч, что в палестре[4] бросают

Юноши друг другу.


Эта песня распевалась потом во всем городе. Можно себе представить, как возненавидели Архилоха Состена, ее муж и их родные.

Сочинял Архилох и торжественные гимны в честь богов, но это причинило ему неожиданные неприятности.

Архилоху было поручено сочинить гимны в честь наиболее любимых на Паросе богов хлебных злаков и вина — Деметры и Диониса. Архилох сочинил эти песни — и слова, и мотив — и разучил их втайне со своими друзьями. Паросцы слышали только, что товарищи Архилоха заливались смехом во время исполнения этих песен, но причины не знали.

И вот наконец на торжественном празднике в честь бога виноделия Диониса Архилох и его товарищи пропели новый гимн. В нем, как и в сочиненном Архилохом гимне в честь Деметры, было много веселых острот и шуток, но к этому паросцы привыкли. Хуже было то, что в этом гимне было множество грубых, неприличных слов, а сам Дионис был назван «разряженной бабой» и «пузатым пьяницей». Возмущенные паросские аристократы подали в суд на Архилоха за оскорбление бога. Архилох оправдывался, говорил, что так еще с древних времен повелось на праздниках в честь Деметры и Диониса, но ничего не помогло: благонравные аристократические судьи приговорили его к заключению в темницу.

Наступило лето, но оно было засушливым, хлеб на поле не уродился, пропал, не созрев, начались эпидемии среди домашних животных. Послали гонцов к Дельфийскому оракулу, и он дал такой ответ:


Глупые люди! Как смеете вы в Пифо[5] появляться,

Бросив без всякой вины в темницу певца Аполлона?

Нет и не будет вам больше спасенья, пока Архилоха

Вы не отпустите, грех искупивши достойною жертвой.


Жрецы Аполлона, составившие это пророчество, были по-своему правы: греки в древнейшее время думали, что неприличные шутки и сквернословие во время праздников богов плодородия содействуют урожаю и появлению приплода у домашних животных, что богам нравится, когда в эти праздники их ругают и над ними смеются, хотя во всякое другое время это было бы оскорблением. Для объяснения этого события был даже сочинен миф: якобы у Деметры была старая рабыня Ямба,[6] которая, чтобы разогнать тоску Деметры по дочери, смешила ее остроумными и неприличными рассказами. Архилох лучше знал, как относится народ к богам, чем его благовоспитанные сограждане!

Конечно, после получения ответа Аполлона Архилох был освобожден с почетом: его суеверные сограждане поверили, что засуха — это наказание, посланное богами, заступившимися за Архилоха!

Прошло немного времени, и Архилох опять оскорбил чувство суеверных паросцев. Греки знали из поэм Гомера, что всей судьбой людей распоряжается верховный бог Зевс и ему одному известно, что ожидает каждого человека в будущем. Зевс сообщает об этом своему сыну Аполлону, а уж Аполлон через Дельфийского оракула дает предсказания людям. Но греки верили также в предзнаменования, приметы и гадания. На этом наживались шарлатаны-предсказатели; жрецы дельфийского храма Аполлона, для которых эти шарлатаны были соперниками, всячески боролись с этими предсказателями. Эти шарлатаны на собраниях граждан подходили к ним и предлагали за плату рассказать им по линиям руки и по другим знамениям, что с ними будет. На Паросе жил некто Батусиад, который при помощи таких предсказаний накопил большое богатство. Архилох, как верный приверженец дельфийского бога, решил показать всему народу, чего стоят предсказания Батусиада. Он сыграл с Батусиадом веселую шутку, о которой и рассказывал в песне, начинавшейся словами:


Толпой валил народ на состязания,

Батусиад вместе с ним.


Когда Батусиад, в пророческой одежде, вдохновенно говорил одному из граждан об ожидавшем того несчастье, Архилох подошел к нему и сказал тихим, взволнованным голосом: «Батусиад, твой дом горит!» В доме Батусиада были собраны большие богатства; поэтому он, прервав свои предсказания на полуслове, помчался к своему дому. Как заметил шутя Архилох, он понимал,


Что только ноги могут дом его спасти.


Но, когда Батусиад, запыхавшись, прибежал к своему дому, он увидел, что тот цел и невредим. Как дурак бегал он по всем комнатам, по всем сараям и кладовым, но нигде не заметил и признаков огня. Рассерженный, он примчался назад на состязания, но здесь его встретили дружным смехом. Ему кричали: «Ты предсказываешь людям всякие несчастья, а не можешь предсказать самому себе, горит ли у тебя дом!» Эту песню Архилох кончал словами:


Лишь Зевсу ведомо, что будет впереди:

Он лишь неложный пророк!


Такие минуты покоя, веселья и шуток продолжались тогда в греческих городах недолго: то в одном, то в другом месте все время вспыхивала война.

Легкомысленная паросская знать, развращенная праздной жизнью, после страшного набега наксосцев очень быстро успокоилась. Люди продолжали как ни в чем не бывало справлять пышные праздники, пиры:


Важно ходили они, расчесавши холеные кудри,

В Геры святилище вместе, в нарядных цветастых одеждах,

В белых рубахах. Узорные шлейфы за ними влачились,

Волосы ж ветер трепал, заплетенные нитью златою,

На волосах были броши чудесной чеканной работы

В форме цикад...


Архилох же никак не мог забыть тот страшный набег наксосцев, когда и он, и Необула, и многие другие паросские граждане находились на краю гибели. Он все время думал о том, что надо готовиться к отражению нового нападения. Архилох был храбрый юноша и не боялся смерти. Он мечтал о славе среди потомков. Этой славы легче достигнуть военными подвигами, чем сочинением самых красивых песен.

Вскоре Архилоху действительно представился случай показать паросцам и свое умение писать военные песни, и свою храбрость. Снова на Парос напали наксосцы — на этот раз огромным ополчением. Наксосцев было так много, что даже самые храбрые паросские воины не решались выходить из укрепления и из-за зубцов городских стен с ужасом наблюдали, как враги разоряют их страну.

Архилох обратился к паросскому военачальнику Эрксию с негодующей песней, но он написал ее не размером поэм Гомера, а новым размером, размером народных песен — хореем[7]:


Дым вокруг. Дома пылают. А по морю, глянь, плывут

К нам все новые отряды остроносых кораблей.

Эрксий! Рубят негодяи виноградники, сады,

Тащат в плен и убивают женщин, старцев и детей.

Кровь вокруг течет ручьями: даже мертвых не щадят,

И у трупов отрезают кисти рук и пальцы ног.

Солнца, что ль, вы испугались — как бы вам не загореть!

Словно женщины, бледнея, вы глядите на врага

Из-за стен, дрожа от страха, а в глазах блестит слеза...

В городе припасов мало... Лучше в схватке умереть,

Чем от голода и страха! Ну ж! Сомкнув свои ряды,

Эрксий, дружно устремимся в бой! Победа или смерть!


В этом бою много воинов погибло, но благодаря отчаянной храбрости Архилоха и его товарищей удалось заставить наксосцев вернуться на свой остров.

В этом бою бок о бок с Архилохом сражался Главк, сын Лептина. Он принадлежал к самой знатной и богатой семье на Паросе. Высокий, стройный красавец, он тщательно следил за своей наружностью, умащался благовонными мазями, заменявшими нынешние духи, завивал в крутые локоны свои пышные кудри. Он храбро бросался в бой, но Архилоху удалось подметить, что это был порыв отчаяния: в душе он трепетал перед опасностью и потому во время сражения терял способность думать и трезво оценивать положение.

Архилох, наоборот, был совершенно спокоен во время боя и мог хладнокровно обдумывать свои действия. Это успокаивало и Главка. Архилох подружился с Главком. Но поэт не преклонялся перед его красотой, богатством и знатностью, он нередко посмеивался над его щегольством. Так, он сочинил шуточную песню. Как «Илиада» начиналась словами «Муза, скажи мне о том многоопытном муже», так и Архилох свою шутливую песенку о Главке начинал с обращения к Музе:


Главка мне воспой с кудрями, завитыми в рог!


Это, однако, не испортило отношений между друзьями. Мы увидим еще, как помогла эта дружба Архилоху, когда он оказался в беде.

Прошло немного времени, и произошло другое ужасное событие, которое еще больше потрясло всех жителей Пароса.

Приближался великий праздник в честь рождения бога Аполлона. По греческому мифу, он родился на острове Делосе. Во время этого торжества, по обычаю, все должны были радоваться и веселиться. Всякое невеселое слово или слово с дурным значением, произнесенное во время этого праздника, могло, по суеверным представлениям древних греков, навлечь беду на весь город. Во время этого праздника жрецы восклицают: «Эуфемейте! Эуфемейте!»[8], — напоминая гражданам, что они не должны ни говорить, ни делать ничего такого, что может помешать веселью на празднике.

В связи с предстоящим праздником в Делос для подготовки торжества в честь рождения Аполлона уже заранее отправился из Пароса празднично разукрашенный корабль. На нем плыли самые видные граждане города, в том числе руководители государства — архонт и верховный жрец.

Этот корабль на обратном пути погиб со всеми пассажирами: в их числе погибли зять Архилоха — Археанактид, муж Эльпиники, старшей его сестры, и Просфен — жених Пасифилы, старшей сестры Необулы. Самым ужасным было то, что гибель всех этих людей произошла на глазах у их родных. Перед самым прибытием корабля на Парос началась сильная буря; судно опрокинулось у входа в гавань, на виду у граждан, собравшихся, чтобы встретить его. На небе собрались черные тучи, полил сильный дождь, поднялись волны, высокие, как горы, и ни один человек из упавших в воду не спасся, хотя порывы ветра доносили жалобные крики о помощи.

Осиротевшие граждане, по древнему обычаю, сожгли на погребальном костре трупы, выброшенные бурей на берег. Затем они, также по древнему обычаю, ссыпали пепел в урны и зарыли урны в землю, а потом публично предавались горю: рвали на себе одежды, царапали себе лицо, валялись в пыли. Были люди, которые действительно переживали безутешное горе, но больше было таких, которые делали это в силу обычая и суеверных представлений, будто исполнение этих обрядов дает облегчение духам покойников. В перерыве между причитаниями они рассказывали друг другу о всяких мелочах жизни и сообщали сплетни о живых и умерших.

Но невозможно было одновременно соблюсти два старинных обычая. Из уважения к празднику Аполлона надо было пить и веселиться — вера запрещала горевать. Но из уважения к духам погибших родственников нельзя было веселиться — надо было рыдать и предаваться отчаянию.

Сидя на веселом пиру в честь Аполлона, Архилох узнал о случившемся. И он тяжело переживал потерю стольких родных и знакомых. Но он почувствовал и другое: как ужасна смерть, но как хорошо жить — двигаться, есть, пить и прежде всего думать обо всем, что видишь, и сочинять обо всем этом песни. Он понял, как дорога ему жизнь. Архилох и его друзья продолжали праздничный пир. Это вызвало возмущение многих почтенных граждан. Архилох сочинил песню, которой описал постигшее город несчастье. В ней он убеждал своих сограждан, что плачем все равно не воскресить мертвых. Он описывал, как погибал несчастный корабль, как плывшие на нем во время бури


Жарко молились средь волн густокудрого моря седого

О возвращеньи домой,


как


Злые волны взяли души их

В свои объятья.


Архилоха, как и его суеверных родственников, больше всего ужасало, что труп его зятя не был выброшен волнами на берег, и поэтому его нельзя было сжечь на костре, а затем урну с пеплом похоронить в земле. Греки думали, что души умерших бродят ночью по родному городу, умоляя, чтоб их сожгли и похоронили.[9] Иногда эти тени озлобляются и, бросаясь на своих родных и друзей, высасывают у них из горла кровь.

Поэтому и Архилох в сочиненной им песне говорит, вспоминая о муже своей сестры:


Было б мне легче,

Если б его голова, руки и ноги его,

В чистый одеты покров, уничтожены были Гефестом,

Богом огня...


Затем Архилох в этой песне обращается к своему другу Периклу и паросцам:


В праздник веселый, Перикл, никто вам не бросит упрека,

Что омрачили его плачем по близким своим:

Лучших людей поглотила волна многошумного моря,

И от рыданий, от слез вся разрывается грудь.

Но и от зол неизбывных богами нам послано средство:

Стойкость могучая душ! Вот этот божеский дар!

То одного, то другого судьба поражает: сегодня

С нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде,

Завтра другого ударит. По-женски не падайте духом.

Бодро, как можно скорей перетерпите беду.

Плачем же мы ничего не поправим, а хуже не будет,

Если и впредь продолжать будем в честь бога пиры!


Испытания и страдания, думал он, посылают людям боги: мертвых не оживить. Остается одно — терпение, самообладание!

Случилось так, что это кораблекрушение погубило и надежды Архилоха на счастливую жизнь, о которой он мечтал. Археанактид погиб в волнах моря; старшая дочь Ликамба, Пасифила, которой, по представлениям древних, давно уже пора было выйти замуж (греки обручали девочек обычно уже в четырнадцать лет), осталась без жениха. Она была некрасива, и не так-то просто было найти для нее мужа. Древние считали, что отец обязан сначала выдать замуж старшую дочь, а затем младшую; если отец выдает замуж младшую дочь раньше старшей, то существовало поверье, что старшая останется уже навсегда старой девой.

Ликамбу ничего не оставалось, как предложить Архилоху в жены вместо Необулы Пасифилу:

— Я честно выполняю свое обещание. Я ввожу тебя в свой род и в свою семью. Я даю за Пасифилой все то приданое, которое я обещал дать за Необулой. Твои дети будут наследниками моего имущества, так как боги не дали мне сыновей. Ты ничего не теряешь!

Но Архилох был до глубины души возмущен:

— Ты же поклялся богами выдать за меня Необулу, значит, ты нарушил клятву. И для чего мне нужна твоя Пасифила, когда я люблю Необулу — она так прекрасна!

Ликамб ответил ему:

— Жена не игрушка, чтобы любоваться ее красотой. Люди женятся для того, чтобы приобрести знатных и почтенных родных, чтобы устроить собственное хозяйство, достойное их предков, и чтобы иметь законных детей, воспитанных в строгих правилах. Я не нарушу обычая предков и не выдам замуж младшую дочь, пока старшая не имеет мужа. А впрочем, спросим у самой Необулы, согласна ли она, чтобы ты стал мужем Пасифилы.

Позвали Необулу, и она, не задумываясь, сказала:

— Я очень буду рада, если Пасифила выйдет замуж за Архилоха — так мы сможем отблагодарить его за мое спасение! А мне Архилох не нужен — он мне совсем не нравится!

Архилох возвел глаза к небу и сказал, торжественно подняв руку:

— Небесные боги! Ликамб и его дочь поклялись вашим именем, что Необула будет моей женой! Они клятвопреступники! Покарайте их так, как вы умеете карать: пусть ни одна из дочерей Ликамба не найдет себе мужа, а род Ликамба завянет без потомства — это самое страшное несчастье для знатного человека!

С этими словами Архилох выбежал из дома Ликамба. Уже раньше до него доходили слухи, что в прекрасную Необулу влюбился Леофил; услышав ответ Необулы, Архилох стал думать, что и Необуле нравится этот человек.




Загрузка...