Николай I Освободитель. Книга 7

— Ну да, — кивнул я, принимая поправку, — содержал. Так вот все посетители его салона каждый раз тщательно переписывались поименно. И в случае, ежели какой-то офицер, например, посещает такие мероприятия слишком часто, то для него автоматически закрывается путь наверх. Никаких официальных претензий со стороны жандармов или служебных взысканий. Просто новое звание ему не присвоят никогда. Ну разве что он совсем уж выдающийся подвиг совершит.

— Но ведь… — Александр явно был обескуражен такой постановкой вопроса, — это подло. И недостойно!

— Возможно, — я кивнул, — но зато я буду уверен, что никто из моих генералов не разделяет идеи господина Чаадаева о том, что русский народ — второй сорт. И не начнет передавать в Лондон секреты исключительно из желания выслужится перед белым господином.

— И что? Как это спасет от подкупа? — Резонно возразил Александр, — осел груженый золотом открывал и не такие двери.

— Вероятно, — согласился я, — однако это будет дороже и сложнее. Ах да, еще я буду уверен, что такие друзья англичан не придут ко мне однажды ночью с желанием поменять русского императора на кого-нибудь посговорчивее.

Это был удар, что называется, ниже пояса. Александр открыл было рот, но слов подобрать не смог, вместо этого пошел к бару и налил себе еще порцию коньяка. На этом разговор и увял сам собой.

Все резко изменилось 2 июня, когда войну России объявила Франция. Одновременно с этим австрийские войска начали наступление на Бухарест, явно давая нам понять, что собираются подмять под себя если не все Балканы, то как минимум существенную их часть.

Вступление в войну Франции стало для меня лично настоящим ударом. Я до последнего не верил, что Французы с Англичанами сумеют договориться о союзе. Все же это была совсем не та Франция, что в моей истории, совсем иные амбиции и свое мироощущение на политической карте планеты. Тем более что у Карла Х в стране и так было неспокойно, куда еще воевать. Однако тут видимо сыграло давно лелеемое в Париже желание реванша за 1812 год, тем более что в отличии от своего великого батюшки нынешней император французов похвастаться особыми военными успехами не мог. Даже заварушка в Алжире, и та спустя чуть ли не десять, лет была все еще далека от логического конца, и на успех не тянула совершенно.

Ну и масштабная кампания по дезинформации… Мы аккуратно сливали в Париж данные о том, что достигли в разработке орудий нового поколения невиданных раннее успехов и вообще глобально преувеличивали свои достижения на этом поприще. Идея была в том, что Париж трезво оценит свои силы и поостережется ввязываться с нами в полноценный конфликт. Но нет, не получилось, возможно мы где-то передавили, и французское правительство решило, что ждать смысла нет, нужно либо сейчас впрягаться либо окончательно уходить на вторые роли в мировой политике. Ответ тут, собственно, выходил совсем очевидным.

Кроме того как не странно, по здравому размышлению именно внутренние проблемы вполне могли толкнуть Карла на военную авантюру. В конце концов мысль о необходимости маленькой победоносной войны для перекрытия собственных экономических и социальных проблем, она отнюдь не нова. Кто, правда может считать, что война с Российской Империей будет «маленькой и победоносной»?

Ну а причина, по которой французы настолько осмелели оказалась банальна — 12 июня по всей территории бывшего герцогства Варшавского вспыхнуло полноценное восстание. Воспользовавшись тем, что большая часть войск покинула места постоянной дислокации, и выдвинулась к границам, поляки нанесли удар по Варшаве, основным городам привисленских губерний, военным складам и другим стратегическим целям, быстро добившись заметных успехов.

По сути, русская власть теперь держалась в бывшей Польше только в переделах некоторых городов, расположений дивизий и привисленских крепостей таких Молдин и Замостье. Общее число восставших оценивалось Главным Штабом примерно в 50 тысяч человек и постоянно росло за счет иностранных добровольцев и собственно местных поляков. При этом нужно отметить, что крестьянское население в основном отнеслось к восстанию достаточно пассивно, а вот мещане, шляхта — прореженная, но не добитая окончательно — и католическое священство в своей массе приветствовали восстание с полным восторгом.

Как все это могло произойти, почему СИБ прошляпила так давно ожидаемую эскалацию в Польше, и кто вообще во всем этом виноват, еще предстояло выяснить, однако было понятно, что без откровенного предательства не обошлось.

— Ты прав, — после длинной паузы задумчиво произнес Александр, — как обычно прав. И с Константином был прав, нельзя его было в Варшаве оставлять…

С Константином вообще произошла какая-то мутная история. Вместо того, чтобы возглавить борьбу с вылезшими из подполья инсургентами он сначала самоустранился, а потом и вовсе выпустил прокламацию о необходимости реставрации польской государственности.

Не знаю, сам ли брат до этого додумался, было ли это обращение добровольным или сделанным под давлением, да и не важно это.

Важно то, что это был настоящий удар под дых воюющей с внешним врагом родине.

В военном, моральном, дипломатическом и идеологическом плане. После такого афронта мне даже из Берлина пришла недоумевающая телеграмма, с вопросом о том, насколько я вообще могу контролировать своих подданных. С намеком, что Пруссия готова ввести в Польшу свои войска. За долю малую естественно.

Что при этом творилось в западной прессе, и говорить не имеет смысла. Россию буквально смешали с дерьмом, а через Австрийскую границу в Привисленский край полноводной рекой пошла помощь восставшим. Оружие, деньги, печатные материалы, добровольцы. Малый джентельменский набор юного бунтовщика.

— Будет урок на будущее, не стоит полагаться на лояльность родственников, — я только пожал плечами. Шанс подавить восстание в зародыше был упущен, и теперь в сторону Привисленского края из глубины России торопливо выдвигались отмобилизованные в течение весны части. — Только по той причине, что они родственники.

«Порадовали» греки. В течение весны они активно выбивали турок с юга балканского полуострова, успели взять города Ларисса и Тессалоники, и, казалось, никаких проблем с ними не будет. Граница между Грецией и Российской землей была заранее определена по реке Марица, и чтобы ее достичь эллинам нужно было еще дойти до Адрианаполя. Тот, впрочем, в любом случае оставался по нашу сторону разделительной линии. А 27 мая в Афины наведался английский флот, сжег Пирей и высадил десант. Вместо того, чтобы задать англичанам жару, греки быстро подняли лапки вгору и согласились принять Георга графа Кембриджского в качестве короля.

Семнадцатилетний Георг Вильям Фредрик Чарльз был внуком британского короля Георга III и двоюродным братом королевы Виктории. Сам по себе он ничего не представлял по причине молодости и почти мгновенно подписал указ о создании регентского совета, в который попали вельможи из Лондона.

Охренеть не встать! Одним точечным ударом британцы разрушили всю многолетнюю нашу игру вокруг греческой независимости. Понятное дело, что власть Георга I, хоть и признанного оправленными кругами в Афинах в качестве греческого короля, была достаточно шаткой и держалась исключительно на английских штыках, а значит в будущем его можно будет попробовать сбросить… Вот только именно здесь и сейчас это никак нам не помогало.

В целом ситуация складывалась аховая. Мы были на пороге войны со всей Европой — опять — и в том, что на этот раз получится выстоять, у меня были вполне обоснованные сомнения. Тем более, что по дипломатическим каналам приходили весьма тревожные вести из Вены и из Неаполя.

Вроде как в Австрия вполне может полноценно присоединиться к антирусскому альянсу и только торгуется за часть пирога, которая ей достанется. Ну а неаполитанский монарх и вовсе был достаточно ограничен в возможности политического маневра.

Российская армия к этому моменту была распределена таким образом. На Кавказе Ермолов имел около сорока тысяч штыков собственно русской армии еще около восьми тысяч армянского ополчения.

В зоне проливов были сосредоточены три корпуса общей численностью в семьдесят тысяч человек, плюс тысячи четыре военных моряков. Тут за главного был получивший генерала от кавалерии и Георгия 2-ой степени Остен-Сакен. Не то чтобы Дмитрий Ерофеевич был каким-то выдающимся стратегом, но и больших сражений на этом направлении пока не намечалось. Нужно было просто стоять и непущать, на это его немецкой обстоятельности вполне хватало.

На Дунае, прикрывая Фокшанские ворота и перевалы Карпат стояла еще одна армия, примерно той же численности под командованием Паскевича. Русско-австрийскую границу держал фельдмаршал Каменский с четырьмя корпусами, из которых правда только один относился к первой линии.

Для подавления восстания в Привисленский край был назначен генерал Суворов — сын Александра Васильевича, — которому получилось выделить всего 130 тысяч штыков. Аркадий Александрович, получивший чин генерал-лейтенанта в 25 лет откровенно говоря военными талантами батюшки не блистал, поэтому несмотря на прошедшие двадцать лет службы полного генерал выслужить так и смог. При этом полной бездарностью его назвать было тоже нельзя, и для борьбы с бунтовщиками он в целом подходил не хуже, чем любой другой генерал. Ну и конечно мне казалось забавным то, что Варшаву опять — спустя полвека — будет штурмовать генерал Суворов. Была в этом тонкая историческая ирония.

С Польшей в принципе все получилось достаточно паршиво. В мирное время я такому восстанию даже бы обрадовался, поскольку появлялся повод разобраться с местным национализмом раз и на всегда, но вот во время войны… Опять же не было у бунтовщиков каких-то реальных шансов против регулярной русской армии, их разгром был только вопросом времени, причем достаточно ограниченного. Но вот потерянное из-за восстание тыловое хозяйство Западного Военного Округа — это был действительно тяжелый удар. Запасы обмундирования, припасов, оружия, снарядов… Вот их в будущем могло очень крепко не хватать на более важных фронтах…

Еще один корпус прикрывал балтийской побережье, один — защищал столицу и один стоял в Финляндии. Кое-какие части помельче оставались в глубине страны в качестве резерва, плюс тыловые подразделения, плюс имеющиеся в относительно быстром доступе иррегуляры из степных народов, толку от которых в современной войне было чуть. Миллион штыков и сабель, а уверенности в завтрашнем дне нет, хоть ты тресни, такой вот парадокс.

Получалось, что даже мобилизовав все силы — спустя два месяца после роспуска ополчение пришлось собирать заново — русская армия практически не имела лишних резервов. Нужно было решать вопрос о формировании новых полков и дивизий, чего делать, если честно, очень не хотелось в первую очередь по экономическим соображениям. Да и лишнего — да что там лишнего, никакого, фактически — оружия на складах почти не осталось, чем эти новые полки вооружать, было решительно непонятно.

В общем, сложившаяся ситуация вынудила меня прервать полугодичный отпуск-командировку в Царьграде и вернуться в Санкт-Петербург. Все же, несмотря на очевидные преимущества телеграфа, некоторые вопросы можно было решить только лично.

Я большим глотком допил остывший уже чай, поставил на стол стакан в подстаканнике и поднялся с кресла чтобы немного размять ноги. К сожалению скорости, на железной дороге в эти времена были далеко не выдающиеся, и даже литерный императорский поезд из Екатеринослава до Санкт-Петербурга следовал около двух суток.

В этот момент все и произошло. Раздался громкий взрыв — темнота за окнами полыхнула короткой, но яркой вспышкой, — поезд тряхнуло, полетели вперед незакрепленные предметы и детали интерьера.

Все происходит настолько быстро, что картинка перед глазами смазывается, мозг не успевает обрабатывать поступающую через глаза информацию, сознание успевает выхватывать только отдельные кадры. Единственная мысль в голове — «Бомба!!!» — мгновенно улетучивается, когда я, влекомый инерцией, перелетаю через письменный стол и впечатываюсь левым боком в удачно подвинувшийся к стене диван. Все равно что-то отчетливо хрустит — то ли кости, то ли деревянный каркас дивана — и руку простреливает болью.

По ушам бьет свист стравливаемого из локомотива пара и скрежет сминаемого металла. Вагон окончательно слетает с рельсов и перекувыркнувшись — я падаю сначала на ставшую полом стену, прикладываясь затылком о дубовые облицовочные панели, а потом соскальзываю на потолок, пытаюсь за что-то зацепиться руками, но тщетно — съезжает с насыпи. Сверху меня накрывает тем самым диваном, который опять выступает в качестве спасителя. Рядом сыпятся стулья, кувыркается и разваливается на части массивный дубовый стол, с грохотом разлетается осколками ростовое зеркало, стоящее ранее у дальней стены вагона.

В какой-то момент какофония звуков неожиданно стихает. Все что могло упасть уже упало и все что могло разбиться уже разбилось. Сквозь ватную тишину в ушах слышны крики пострадавших, кто-то кричит от боли, кто-то явно матерится.

Я попытался пошевелиться, чтобы вылезти из-под груды наваленных верху вещей, но это была явно плохая мысль. Руку вновь прострелило болью, а сознание начало уплывать.

Последнее, что я слышал, были крики о том, что нужно спасать императора, кто-то кажется начал пытаться забраться внутрь покореженного вагона, звеня при этом осколками оконного стекла и отчаянно матерясь. Впрочем, может это были уже игры воображения, так или иначе с мыслью, о том, что крушение императорского поезда — это какая-то паршивая межмировая закономерность, я постепенно отключился.

Глава 4

Обратно в мир живых я возвращался с большим трудом. Сознание приходило обрывками, из которых сложить цельную картину происходящего вокруг было просто невозможно. Все сигналы от органов чувств с большим запасом перекрывала боль в руке, левом боку и голове. Меня точно куда-то несли, потом везли, сквозь туман пробивались чьи-то голоса, кажется встревоженные, но это не точно.

В себя я пришел уже лежа с своей постели в Михайловском замке, благо потолок своей спальни я способен распознать даже в таком состоянии. Пахло в комнате непривычно. Чем-то аптечным. Обычно в моей спальне пахло совсем по-другому.

Я аккуратно скосил глаза влево — при этом шевелить более крупными частями тела я не торопился, предчувствуя далеко не самые приятные ощущения — и обнаружил сидящую рядом на стуле молодую женщину в белом платье медицинской сестры. Сиделка, увлеченно читала какую-то книгу и обратила внимание на мои робкие движения далеко не сразу.

Тем не менее, едва женщина заметила, что я очнулся, как тут же вокруг началась суета. Появился какой-то неизвестный мужчина в очках и с козлиной бородкой на лице, судя по всему дежурный врач. Он стал меня слушать стетоскопом — производства Харьковского завода резинотехнических изделий, машинально отметил я знакомую конструкцию — потом пытался двигать мне руки и ноги, — только в этот момент я понял, что левая рука у меня «закована» в гипсовую повязку, — и наконец обратился непосредственно ко мне.

— Как вы себя чувствуете, ваше величество? Можете говорить?

— Могу, — попытался ответить я, но из пересохшей глотки вырвался только свистящий хрип. — Воды.

Воду мне принесли, после чего общение пошло более живо.

— В результате крушения поезда, ваше величество, у вас несколько сломанных ребер с левой стороны, сотрясение мозга, и переломы левой плечевой кости. Кость мы собрали, — доктор развел руками, — однако есть вероятность повреждения сустава, и тогда боюсь подвижность руки полностью восстановить не получится. В остальном — постельный режим на ближайшие две недели, отдых, обильное питание, никакого алкоголя. Потом, когда снимем гипс — массажи, и специальные упражнения для разработки конечности.

— Понятно, — я откинулся на подушки и закрыл глаза. Становиться инвалидом в сорок лет совсем не хотелось, а на местную медицину особых надежд не было. Нет, она, конечно, сделала огромный шаг вперед, по сравнению с тем, что было тридцать лет назад, однако все еще оставалась на достаточно примитивном уровне. — А что с Александром?

— Хм… — Врач явно смутился, — прошу прощения, ваше величество, однако этого я вам сказать не могу. Доктор Ардент, как ваш лейб-медик, строго-настрого запретил сообщать вам любые новости о происходящем снаружи, боюсь я не могу взять на себя ответственность и нарушить данное указание.

Понятно, что с братом все плохо. Если бы было хорошо, такую новость не запрещали бы озвучивать. Вот только насколько плохо…

— Я хочу видеть наследника. Как можно скорее.

— Его высочеству отправили сообщение о том, что вы очнулись, как только это произошло, — пожал плечами врач. — Он обещал прибыть, как только сможет. Цесаревич в связи со случившимся исполняет обязанности регента, поэтому…

— Понятно, — я машинально кивнул и тут же скривился от накатившей дурноты. Сотрясение давало о себе знать давящей со всех сторон головной болью, плывущими кругами перед глазами и тошнотой. — Война ждать не будет, даже если император слег в постель. Тем более ждать не будет.

В тот день ко мне больше никто и не пришел в итоге. Просто доктор накапал мне каких-то капель с пряным запахом, от которых я вскоре мягко провалился в сон. Учитывая мое состояние — далеко не худший вариант.

Зато уже на следующий день потихоньку начали пускать посетителей.

Первым пришел старший сын. Саша выглядел странно. Осунувшийся, с темными мешками под глазами и весь какой-то всклокоченный — как будто это он, а не я с поломанными костями в постели уже который день лежит. Сердце тут же предательски заныло в ожидании дурных вестей.

— Что случилось?

— Мама! — Саша рухнул на стоящий рядом с кроватью стул и явно с трудом сдерживая слезы принялся рассказывать.

Оказалось, что атака на императорский поезд — а крушение произошло именно вследствие подрыва заложенной под железнодорожное полотно бомбы — была синхронизирована с еще одной акцией. На следующий день уже в Питере на кортеж в котором ехал наследник, императрица и старшие дети было совершенно нападение. Под колеса кареты неизвестный террорист метнул бомбу, явно в надежде лишить страну еще и цесаревича, но не угадал с порядком передвижения. Бомба взорвалась под той каретой, в которой сидела Александра с Машей.

— Мама погибла, а Маше осколком раздробило кость правой ноги, — было видно, что слова даются сыну с большим трудом.

В общем, буквально за два для императорская семья лишилась двух членов — Александр, как оказалось погиб при крушении поезда — а еще двое получили тяжелые ранения.

— Кто? — Мгновенно пересохшим горлом спросил я, — кто это сделал.

— Какой-то поляк, — сыну явно личность террориста была не слишком интересна. — Бенкендорф уже который день роет землю, мы объявили по всей стране военное положение. СИБовцы перетряхивают буквально всех, перекрыли дороги, идет поголовная проверка, но…

Понятно, что точно установить организатора, того кто дергал за веревочки, в таких случаях практически невозможно. С другой стороны, и вариантов тут не много. Cui prodest — как говорили древние римляне. Кому выгодно? Так или иначе нити будут тянутся либо в Лондон, либо в Париж. Не бывает таких совпадений, чтобы и война, и восстание в Польше, и покушение на императора, а так же его семью совершенно случайно сошлись во времени в одной точке.

Я закрыл глаза и прислушался к своим ощущениям. Сложно описать, что я чувствовал. Конечно особой страсти между нами с Александрой уже давно не было — до двадцатилетия свадьбы мы, получается, не дотянули считаных дней. Да и с братом последние лет десять мы не были особо близки… Наверное, самое главное чувство, которое меня переполняло в тот момент, был злость. Ярость в самом чистом виде. Жажда мести. Кто-то за все это непотребство должен был заплатить, и я был готов взять расчёт по самой верхней планке.

Остальные же новости за прошедшие две недели, пока я валялся в сумеречном состоянии, были куда более ожидаемыми и местами даже приятными. Во-первых, система несмотря на экстремальные условия и мою временную недееспособность показала свою устойчивость. Никто не пытался устроить революцию, переворот или еще как-то перехватить у моей команды во главе с наследником власть. Министерства продолжали работать, Саша занял пост регента и продолжил исполнять обязанности монарха вместо меня. Государственный организм получил удар и сумел отреагировать на него даже без «гениальных» наставлений одного не в меру деятельного попаданца. СИБ очевидно провалилась по всем фронтам, однако это опять же не вызвало коллапс, люди Бенкендорфа адекватно отреагировали и начали активно исправлять ситуацию. Как минимум в тех моментах, где ее исправить в принципе было можно.

Во-вторых, не развалилась армия и вообще боевые действия продолжались своим чередом. Главным военным событием стало морское сражение между балтийским флотом и отправленной англичанами сюда эскадрой под командой адмирала Уильяма Паркера.

На этот раз англичане решили продемонстрировать всю свою морскую мощь и привили в Балтийское море эскадру из двух десятков линейных кораблей, среди которых были четыре новейших парусно-винтовых 100-пушечника. В отличии от нас, англичане решили не брезговать переделкой парусных линкоров под паровую машину, — их можно понять, списывать безвозвратно такое количество еще недавно первоклассных боевых единиц было просто жалко — хотя, надо признать, процесс этот шел у них не слишком быстро. С изрядным скрипом, откровенно говоря.

Теоретически эскадра Паркера была сильнее всего нашего Балтийского флота, чем англичане беззастенчиво воспользовались, последовательно — и демонстративно — разгромив укрепления Ревеля и Свеаборга и высадив десант на Аландские острова. По хорошему русским кораблям стоило бы на эти провокации не вестись и в открытый бой не вступать, но учитывая контекст, Лазарев просто не мог не принять брошенный вызов. Его бы просто не поняли.

В итоге бой вышел неоднозначным. Попытка завязать правильное линейное сражение в связи с меньшим количеством кораблей — во всем Балтфлоте линкоров было всего 9 штук — ожидаемо провалилась, однако во второй фазе боя отлично показали себя винтовые фрегаты, вооруженные новой артиллерией. Избавившись от необходимости прикрывать своих больших и неповоротливых товарищей, свора «фельдмаршалов» изрядно покуражилась над англичанами. Имея лучший ход и заметно более дальнобойные орудия фрегаты сумели под занавес сражения у Аландских островов потопить аж пять вражеских кораблей. А от полного уничтожения британцев спас лишь слишком маленький боезапас «фельдмаршалов» и наступившая ночь.

В результате сражения мы потеряли шесть парусных линейных кораблей и два фрегата — один в самом начале боя, а на втором вышла из строя машина и его англичане просто разорвали, подойдя на пистолетную дистанцию. Плюс кое-какую мелочь из фрегатов и бригов, плюс один корвет типа «Б». Островитяне же потеряли семь линейных кораблей, из которых три были парусно-винтовыми линкорами, что в итоге давало право говорить обеим сторонам о своей победе, а по факту это была ничья с привкусом поражения, скажем так «по очкам». С другой стороны, поле боя осталось за нами, а адмирал Паркер был вынужден забрать десантные силы с Аландов и увести оставшиеся корабли из Балтийского моря, напоследок разрушив нашу базу — и подпалив находящиеся там весьма немаленькие угольные запасы — на острове Рюген. Просто потому что оставшиеся у него корабли были серьезно потрепаны — 84-пушечный «Монарх» в итоге до островов не добрался и просто затонул по дороге, доведя счет потерь до восьми вымпелов, а 80-пушечный «Кэмбридж» был вынужден интернироваться в Дании, чтобы не повторить судьбу своего собрата — а чинить их на Балтике британцам было негде.

Отдельной славой покрыл себя линейный корабль «Ростислав». Не молодой уже по меркам деревянного парусного флота корабль, вооруженный 94 орудиями во всем проигрывал своему 120-пушечному английскому визави. Тем более, что англичане уже во всю переводили свой флот на бомбические орудия а мы, сделав ставку на казнозарядки, в описываемый момент остались со старыми еще середины 1820-х годов стальными бабахами.

В общем командир «Ростислава» капитан 1 ранга Петр Фомич Мессер в середине боя лишившись ходя из-за потери мачты и будучи атакованным в рукопашную одновременно двумя английскими линкорами, приказал попросту рвануть крюйт-камеру. Корабль при этом погиб вместе с большей частью экипажа однако одновременно забрал с собой на тот свет — или правильнее сказать на дно — обе английские посудины. Пистолет Казарского в этом мире не случился, зато случился «последний аргумент Мессера» — выражение с подачи газетчиков надолго вошло в повседневный обиход обозначая отчаянное и вынужденное внешними обстоятельствами решение. Забегая немного наперед, в 1863 году на воду был спущен корабль «Память Ростислава», названный в честь героического предка ушедшей к тому времени в прошлое парусной эпохи.

В любом случае недопущение британского флота к столице империи иначе как успехом назвать сложно. Можно сказать, что Балтийский флот — на котором мы всю дорогу экономили как могли, если честно — со своей главной задачей на этот раз справился. Злые языки правда говорили, что англичане ушли только из-за приближения холодов, Балтийское море в эти времена замерзает чуть ли не до широты Кенигсберга и делать тут зимой решительно нечего. Кроме того стратегически Россия все так же оставалась в морской блокаде, совокупные силы Англии и Франции в разы превосходили Российские, и о выходе в открытый океан с Балтики и с Черного моря оставалось только мечтать.

Ну и конечно не было сомнений, что в следующем году вражеский флот повторит попытку. К английским кораблям вполне могут добавиться французские, а вот у нас уже на подобное Аландскому сражение просто не хватит сил. Физически. Останется только отсиживаться за минными банками да наблюдать за разорением собственного побережья. Впрочем, это были проблемы будущих периодов, о них можно было подумать немного опосля.

В остальных местах особых изменений не было. Суворов потихоньку давил восставших, оттесняя их в сторону Варшавы. Поляки огрызались, пытались пакостить, но в полномасштабное сражение с регулярными войсками вступать не торопились.

Австрияки захватили-таки Бухарест, при этом валашский владетель Александр Гика сумел сбежать, прихватив с собой казну, свежеизготовленные государственные регалии и теперь сидел в Измаиле ожидая, чем закончится балканский кризис. Вместе с ним к русским границам отступила и немногочисленная валашская армия, которая один-на-один с австрияками тягаться не могла, но и складывать оружие тоже пока не торопилась.

На севере объявилась еще одна английская — вернее на этот раз англо-французская для разнообразия — эскадра и принялась разорять и так не слишком обжитые места в районе Соловецкого монастыря. Там у нас была пара канонерок и одна батарея новых 107-мм орудий, так что я ожидал в скором времени оттуда хорошие новости. С другой стороны, даже в самом худшем случае никакого прока для себя кроме морального удовлетворения наши враги на севере добыть все равно были неспособны. Просто по причине дикости и малоосвоенности тех мест.

А на юге сводная англо-французская эскадра приходила к Александрии. Египетский флот сражения не принял, укрывшись в бухте, поэтому союзники постреляли по городу, в ответ получили несколько залпов от прикрывающих столицу Египта береговых батарей и убрались прочь. Сил на высадку десанта у них не было, а без этого обстрел с моря имел мало смысла. Несколько разрушенных сараев и десяток пострадавших гражданских серьезным аргументом для египетского шаха очевидно не были.

Вроде бы были какие-то столкновения на Тихом океане, но подробности до столицы пока не дошли.

Полноценное совещание у постели — врачи мне все так же не давали вставать — собралось только через три дня. Я уже немного пришел в себя и мог уделять рабочим вопросам не двадцать минут, а хотя бы пару часов в день, не боясь вновь выпасть в осадок с выматывающей головной болью. Ребра и рука правда болели все также, но думать это мешало гораздо меньше.

— По донесениям наших людей из Вены, Меттерних все же сумел дожать Фердинанда. Это так же подтверждается перемещением армии на север Чехии ближе к границам Пруссии, — Бенкендорф выглядел как побитая собака. Понятно, что основная вина за провал лежала на нем, как на главе спецслужбы, однако объективности ради, СИБ делала все возможное. Полностью обезопасить себя от подобных атак с использованием готовых идти на смерть фанатиков и в 21 веке не научились. Ну а про диверсии на железной дороги тем более говорить нечего — это скорее моя промашка. В отличии от Александра Христофоровича, я точно знал о том, что такое возможно из опыта будущего, но ничего не сделал. Бенкендорф естественно попросился в отставку и я даже ее принял… Но оставил исполняющим обязанности на время пока не будет найден и обучен другой подходящий кандидат на эту должность. Ну или пока он сам не переварит эту неудачу и не вернет себе уверенность в своих силах.

— А что Берлин?

— Дед шлет полупанические телеграммы, — хмыкнул сын. Его поведение пруссаков, которые в нарушение союзного договора англичанам войну весной не объявили, изрядно задело. Не захотел тогда Фридрих Вильгельм на старости лет влезать в общеевропейские разборки еще и за чужие интересы. Ну вот сейчас готовился пожинать плоды своей хуторянской политики по типу «моя хата с краю». — Спрашивает, что будет делать стоящая под Львовом армия Каменского.

— Отпишись, что мы очень заняты восстанием в Польше, и что очень мешают нам жить инсургенты, спокойно шастающие через прусскую границу, — усмехнулся я. Пруссаки всегда любили посидеть на двух стульях, пора показать им, что так серьезные дела не делаются. Потом повернулся к Красовскому и переспросил, — каковы перспективы сейчас войны с Австрией?

— Боюсь обрадовать нечем, Николай Павлович, — скривился Военный министр. — Против четырёхсот тысяч австрияков мы сможем выставить в лучшем случае сто семьдесят.

Закупоривание Черного моря позволило нам нам высвободить кое-какие силы сняв гарнизоны с прибрежных крепостей, однако это было, если честно, капля в море, на общий расклад сил эти несколько тысяч штыков и сотня-полторы устаревших орудий повлиять не могли.

— А если подождать, пока молодой Фердинанд завязнет под Берлином, а потом ударить во фланг?

— Такой вариант мы рассматривали с Иваном Ивановичем как наиболее благоприятный. Остальные — хуже. Вот только выдержат ли пруссаки? Особенно если к четыремстам тысячам австрийцев присоединятся армии Саксонии, Баварии и Сардинского королевства? Это еще по меньшей мере тысяч сто суммарно. Плюс Ганновер на севере, плюс Франция…

— Слишком много у нас врагов, как-то собралось, — я недовольно качнул головой. Во многом это было результатом моих собственных ошибок. Сосредоточившись на внутренних проблемах, внешнюю политику я как-то немного упустил. Может стоило австрияков раскромсать еще пятнадцать лет назад, сейчас бы вообще проблемы бы не было. — Александр Христофорович, что у нас по венграм?

— Венгры готовы и рвутся в бой, — кажется руководитель СИБ улыбнулся первый раз за вечер. — Готовы выступать хоть завтра. Сами чувствуют момент.

Вообще-то изначально мы готовились к венгерской революции 1848 года, но очень быстро стало понятно, что в этом варианте истории Австрийская империя рванет раньше. Слишком велико было технологическое, военное, культурное и идеологическое давление на эту страну со стороны Российской империи. У венгерской части элиты этого государства бурное развитие восточного соседа при явно искусственном торможении аналогичных процессов со стороны Вены, вызывало дикую изжогу. Ну и, конечно, наши люди тоже подсуетились.

За прошедшие пять лет на ту сторону Карпат было отправлено несколько десятков тысяч штуцеров, тонны печатных материалов и миллионы рублей серебром. Плюс уже на нашей территории была сформирована целая дивизия из русских и приезжих венгров, которая впоследствии должна была стать кадровым донором для формирования национальной венгерской армии.

— Отлично, в таком случае я даю разрешение на начало операции. Либо сейчас, либо никогда, — я повернулся к Красовскому, — Афанасий Иванович, согласуйте пожалуйста свои действия с Службой Безопасности и с МИДом. Нужно правильно подобрать момент, когда австрийская армия уже будет на территории Пруссии, в Венгрии начнется восстание, а мы быстро признаем их независимость. И чтобы удары армий Каменского и Паскевича были максимально синхронизированы по времени. Боюсь на долгую войну у нас сил не хватит, поэтому нужно нанести такой один удар, чтобы Вена уже не смогла оправиться. Если не получится разгромить австрийцев, до того как подойдет французская армия, у нас будут очень большие проблемы. Еще нужно прояснить позицию шведов. Это, сын, на тебе, пока Дмитрий Павлович опять расхворался. Тем более, что с Густавом ты давно знаком и в более-менее дружественных отношениях.

Несмотря на то, что Англия и Франция объявили войну России уже достаточно давно, никаких резких телодвижений ни первые, ни вторые пока не совершали. В плане войны на суше, я имею ввиду. Учитывая, скажем так, сомнительные успехи британцев на море, любая десантная операция была бы делом как минимум опасным, ну а на континенте у нас просто не было непосредственного фронта пока Австрия и Пруссия оставались нейтральными. Впрочем, последнее скоро должно было, судя во всему, кардинально измениться.

— Может мне тогда самому в Стокгольм сплавать? — Предложил Саша.

— Можно, — я кивнул. — Только со шведами заранее согласуй этот вопрос, все же такой визит во время войны может вызвать излишне негативную реакцию Парижа и Лондона, и результат поездки выйдет прямо противоположным желаемому.

Со шведами у нас сложились вполне рабочие и местами даже дружественные связи. Для шведских производителей рынок Российской империи был слишком важен, чтобы портить с нами отношения, да и русские войска под Стокгольмом там все еще отлично помнили. Плюс во многом благодаря позиции России Густав IV все же смог вернуть себе трон отца, так что от северных соседей мы ожидали как минимум благоприятного нейтралитета. Особенно учитывая то, что Дания — извечный противник и конкурент Швеции — тяготела наоборот к Парижу и Лондону.

— Еще вопрос по Персии, — когда казалось, что все самые насущные темы обсудили, вклинился цесаревич. — Шах не торопится отдавать Эриванское ханство. На все вопросы предпочитает не отвечать, тянет время… В общем, что делать, не воевать же с ним теперь.

Поскольку русско-персидской войны в середине двадцатых годов в этом варианте истории не случилось, Эривань все еще числилась вассалом Персидского шаха. По тайному соглашению о разделе Оттоманской порты, шах получал всю южную часть Междуречья Тигра и Евфрата, а также южную часть персидского залива, — сколько вообще сумеет удержать — но отказывался от земель, населенных христианами на Кавказе в пользу новоформируемого армянского княжества. Однако, видимо понимая все трудности России, в молодом — ему в этот момент было всего 27 — Мохаммед-шахе возобладала обычная человеческая жадность.

— Ничего пока делать ну нужно, — прикинув хер ка носу ответил я. — Пусть пока радуется своей находчивости, Персов взять за жабры мы сможем всегда. Достаточно будет намекнуть по дипломатическим каналам, что пожалевший малого, может лишиться гораздо большего. В конце концов ничто не помешает нам в будущем организоваться отдельное королевство со столицей в Багдаде.

«И назвать его Ирак», — мысленно добавил я. — «Чтобы всех запутать».

Интерлюдия 3

— Да как можно же так, — немолодой уже седоусый прапорщик тихонько помянул Бога и перекрестился. Потом выматерился и сплюнул на землю. — Хуже нехристей, право слово.

Картина, открывавшаяся всадникам отдельного уланского полуэскадрона на заросшей кустарником тропинке посреди Люблинской губернии, действительно поражала. Не так, как первый раз, всего за каких-то пару месяцев гоняющие по лесам восставших русские кавалеристы насмотрелись уже столько… Многие потом просыпались посреди ночи с криками, а ведь не юные институтки собрались, взрослые мужики.

Посреди небольшой полянки на как будто специально вытянутом в сторону суку висел мужчина. В смысле за шею висел, потихоньку раскачиваясь при каждом дуновении ветерка.

Сомнений в том, что здесь произошло в общем-то не было. Руки несчастного были связаны за спиной, по всему телу виднелись кровавые потеки и пятна, говорившие о том, что так просто «уйти» ему не дали. Лицо так и вовсе представляло собой сплошное кровавое месиво, так что опознать несчастного просто не представлялось возможным. Ну а чтобы окончательно избавить случайного прохожего от сомнений в подоплеке произошедшего к груди повешенного прямо гвоздями была прибита табличка с двумя словами: «Zdrajca ojczyzny». «Предатель родины» на польском. Так восставшие обозначали тех, кто каким-либо образом помогал русским войскам или вообще любым способом поддерживал Российскую империю.

— Петрович, возьми первый взвод, мотнись на тот хутор, что мы на карте рассматривали, глянь что там, — Муравьев тоже сдернул головной убор и перекрестился. — Думается, ничего кроме пепелища ты там не найдешь, но все же.

— Сделаем, ваше благородие, — кивнул прапорщик и свистнув своим подчиненным двинул по правому ответвлению от основной тропы, по которой двигался полуэскадрон.

— Иванов! Сними висельника, похоронить надо со всем вежеством, мученическую смерть принял. За отечество, не гоже вот так аки татя последнего на суку оставлять сушиться.

— Разрешите командовать дневку, ваше благородие? — К командиру рейдовой группы подъехал второй выделенный ему в подчинение подофицер. — Отобедаем заодно, раз такая оказия, а там как раз и в Бугаи двинем.

— И то дело, — корнет бросил взгляд наверх, солнце как раз поднялось максимально высоко, да и живот своим бурчанием напоминал о необходимости что-то в него забросить. — Только место надо найти поудобнее, а то как-то тут… Неуютно…

Старший подофицер кивнул и принялся раздавать команды солдатам. Те начали спрыгивать из седел, обихаживать лошадей, несколько человек рвануло в ближайшие заросли за дровами, пара специально выделенных для не самого приятного дела залетчиков, вооружившись малыми лопатками отправилась копать могилу для повешенного поляками хуторянина.

Поначалу молодой — да что там говорить — юный — корнет стеснялся того, что в его отряде командуют фактически два старослужащих подофицера, а не он, молодой лось, которого специально для этого в кадетском корпусе с пяти лет воспитывали. А потом смирился и стал, наоборот, впитывать житейскую мудрость проведших в армии по двадцать лет старых солдат.

Николай Михайлович Муравьев был частью обширного дворянского семейства, немалая часть из которого была приближена к телу Самого. Один его дядя был начальником личной императорской канцелярии, второй — министром, отец уже несколько лет губернаторствовал в Курске. Сам молодой Коля проходил обучение в столичном кадетском корпусе и с началом войны — хотя до выпуска ему нужно было проучиться еще два года — подал рапорт о зачислении в действующую армию. Вместе с половиной курса.

Вообще-то окончание столичного кадетского корпуса само по себе означало прекрасный старт карьеры. Выпустишься поручиком в гвардию, отслужишь несколько лет, обзаведешься знакомствами и связами, покутишь немного, не без того. Через пару-тройку лет получишь штабс-капитана и потом можно с повышением в чине перейти в армейский полк на должность заместителя командира батальона. А там глядишь и до комбата недалеко останется — в общем жаловаться не на что уж точно.

Побег же в армию — настроения после освобождения Царьграда были такие, что половина кадетов готова была просто сбежать и записаться добровольцами в качестве рядовых — стоил Муравьеву получения «не настоящего» офицерского звания корнета. Причем армейского, а не гвардейского, то есть строить всю карьеру теперь ему придется от самых низов.

С другой стороны, а кто если не он? С началом войны и объявлением мобилизации выяснилось, что армия имеет просто дикую нехватку офицеров. Это солдат можно набрать сколько угодно, а вот кто ими будет командовать — вопрос. Вся эта затея с ополченческими губернскими полками ожидаемо провалилась. Нет, как раз большая часть солдат на призыв Родины явилась вполне дисциплинировано, а вот офицеры-отставники… Особенно те которые постарше — нет.

Ну и правда, какой из тебя командир роты, если ты капитаном двадцать лет назад после Наполеоновских войн в отставку вышел и с тех пор оружие в руки брал только для охоты. Располнел, обрюзг, отдышка, подагра, геморрой. В общем почти половина этих самых офицеров-запасников оказались к службе просто не годны, причем часть из них искренне даже желала, как в старые времена идти вперед на французскую картечь. Во весь рост с прямой спиной и сверкающими на солнце орденами, так чтобы прямо с поля боя в валгаллу к Одину на пир… Да кто ж их пустит-то целыми полками солдат класть в землю, поди не двенадцатый год, не Москва за спиной.

Короче говоря, Муравьева приняли в армии как родного, повесили по одной звездочке на погоны и отправили командовать рейдовым полуэскадроном улан, который последние несколько недель прочесывал восточную часть бывшего герцогства Варшавского в поисках польских ребелленов. Иногда удачно, а иногда — вот как сегодня — нет.

С началом боевых действий все продуманные до мелочей штаты подразделений пошли известным местом. Для борьбы с польскими бунтовщиками не нужны были тяжелые и обладающие высокой огневой мощью дивизии. Легкие, впрочем, тоже были не нужны. Подразделения мгновенно начали дробиться на части, повышая маневренность и область охвата, на которой они могли оперировать. Наиболее подходящим для ловли бунтовщиков подразделением оказался конный полуэскадрон, состоящий из двух взводов и пяти-семи десятков сабель. Для изничтожения мелких банд этого было более чем достаточно, а в случае столкновения с более серьезными силами конники всегда могли быстро отступить, не вступая в сражение.

— Что у нас сегодня на пожрать? — Муравьев тоже спрыгнул из седла и передал поводья своей лошади рядовому, выполнявшему в отряде роль ординарца. Понятное дело, что в рейды нестроевых не брали, поэтому приходилось обходится своими силами.

— Чичас кашу с салом запарим, а потом кисельку разведем. А вечером суп из быстрой лапши с овощами, — отрапортовал сержант, колдующий над костром. Пока корнет обошел импровизированный лагерь, расставил караульных, проинспектировал процесс копки могилы, «кухня» уже приступила к готовке. — Ваше благородие, мяску бы добыть у местных, а то заканчивается выданный припас, на пару дней осталось.

— Разберемся, — кивнул Муравьев и немного подумав добавил, — на чай мне кипяточку организуй после обеда.

— Как же, сделаем, не извольте беспокоиться, — согласился сержант и вернулся к своим кухонным делам.

Кормили в русской армии хорошо. В отличии от большинства других европейских армий, которые по заветам еще Наполеона о том, что война должна кормить себя сама, полагались больше на изъятие местных ресурсов, империя к началу конфликта подошла с достаточно продвинутой системой продовольственного обеспечения.

Ежедневно на каждого солдата полагалось мясо, крупы, овощи, сливочное масло, сахар. В условиях нахождения в составе большого подразделения еда готовилась централизовано в полевых кухнях сразу на роту с контролем качества от полковых медиков и младших офицеров.

Широким был и ассортимент блюд — еще перед войной в этом направлении было проделано немало исследований и составлена военная поварская книга, где было четко расписаны варианты приготовления с возможностью замены одними компонентами других. Всего «в меню» насчитывалось полтора десятка супов и два десятка различных каш и других вторых блюд.

Во время маршей, активных боевых действий, когда полноценное питание организовать было просто невозможно, солдат переводили на «сухой паек». В его состав входило сушеное мясо или сало, сушеные овощи, картофельный порошок, быстрая лапша, сухое молоко, кисель, сухофрукты и сахар. Кроме того, офицеры получали еще сделанные специально для армейского ведомства шоколадные батончики, которые очень быстро превратились в войсках в ходовую меновою валюту.

Солдаты с одной стороны не слишком жаловали сухпай, жалуясь на его непривычные вкусовые характеристики, а с другой возможность в любой момент в отрыве от снабжения два-три дня нормально питаться без того, чтобы переходить на подножный корм, дорогого стоила. По принятому несколько лет уставу, каждый солдат в пехоте обязан был иметь в рюкзаке один дневной неприкосновенный запас пищи, а в кавалерии — два.

— Ну что там? — Опытный прапорщик со своими бойцами вернулся в лагерь как раз в тот момент, когда каша уже подошла, и ее начали раскладывать по мискам. Еда была встречена бойцами радостным гомоном, а вот подофицер вынужден был отвлечься от обеда для доклада.

— Одни угли, ваше благородие, — по лицу прапорщика было понятно, что эта небольшая прогулка удовольствия ему не доставила совсем. — Хорошо, что вы сами туда не поехали…

— Совсем плохо? — К горлу молодого корнета подступил ком, за прошедшие недели он уже многого навидался на этой войне, однако все равно каждый раз реагировал остро как первый раз.

— Баба, трое детишек… — Пожал плечами прапорщик, — издевались над ними явно, бабу ссильничали. Да так и бросили. Мы похоронили, крест поставили, но… Отпеть бы не помешало. Да и вообще…

Что именно «вообще» прапорщик объяснять не стал и так было понятно. Оставлять такое без наказания — как потом в зеркало смотреть будешь оставшуюся жизнь-то?

С началом восстания русским кровью откликнулась проводимая ими политика одновременно ассимиляции и терпимости. Последние двадцать пять лет императорское правительство способствовало переселению лиц русской национальности на территорию бывшего герцогства Варшавского. Тут строились русские школы, православные церкви, переводилось делопроизводство и вся бюрократическая переписка на русский язык.

Местами — в основном в восточных губерниях и уездах, а также в больших городах — доля русскоязычного населения доходила до уже 30–40%, а если брать среднюю температуру по больнице, то русскоязычных тут было около десятой части. Еще столько же примерно иудеев, немного немцев, прочей мелочи и польскоговорящих примерно 75%.

При этом государство откровенно лояльно относилось к католической церкви, никак не пытаясь ее зажимать, не дискриминировало поляков, разрешая им разговаривать на своем языке, издавать газеты, делать вывески и только в отношениях с имперскими органами требуя использовать русский. Более того выдавленные после 1812 года из региона бывшие шляхтичи — те, которые не смогли доказать свое дворянское происхождение, а таких было подавляющее большинство — постепенно начали возвращаться в родные места, и государство им никак опять же не препятствовало. Понятное дело, на дворянский статус претендовать они не могли никак, но записываться в мещане им никто не мешал.

— Вот суки, — ладони Муравьева непроизвольно сжались в кулаки. — Как думаешь, Петрович, местные поляки из этих как их…

— Из Бугаев, ваше благородие, — напомнил подофицер.

— Да, точно, из Бугаев. Как думаешь они в курсе произошедшего?

— Чего тут гадать-то — пожал плечами старый солдат. — Пожарище по виду уже с неделю стоит, да и этот покойник явно не со вчерашнего дня висел. Дорога тут одна, до деревни не больше пяти верст, ни в жисть не поверю, что местные поселяне не в курсе произошедшего.

— А учитывая, что тела соседей похоронить они не потрудились…

— Рупь за сто, они еще и поучаствовали. Небось скарб тутошний не солдаты растаскивали, к чему он им?

Обед прошел в мрачном ожидании. Быстро закидали в себя готовую снедь, собрались и вновь выступили, пока солнце было еще высоко. Благо дни стояли еще длинные, можно было не слишком торопиться.

Село Бугаи представляло собой типичный для этих мест образчик населенного пункта. Две перекрещивающиеся улицы, вдоль которых раскинулось несколько десятков достаточно бедно выглядящих домов, небольшая церквушка в центре и конечно же непременный — с держащим его местным жидом, конечно же — шинок, сейчас по смутному времени закрытый.

Хоть Привисленские губернии традиционно считались в Российской империи более богатыми, чем центральные и, тем более, северные, — видимо просто за счет ближайшего к Европе расположения и лучшего климата — на деле это было не совсем так. Действительно, такие города как Позен или Варшава, расположенные близ прусской границы и нанизанные на соединяющую две страны железную дорогу в последнее время совершили изрядный рывок в развитии. Как, собственно, и все территории, получившие доступ железнодорожной магистрали. Нормально чувствовали себя жители приграничья всегда имея возможность поживиться на мелкой контрабанде. А вот села и городки в глубине территории зачастую были гораздо беднее чем подобные населенные пункты условной Курской или, скажем Самарской губернии.

Во-первых, эта территория была исторически менее развита. Сначала тут властвовали сами поляки, при которых промышленность практически не развивалась, потом территория отошла Пруссии, для которых Польша была фактически сырьевой колонией, потом получила «независимость» и наконец отошла к России только в 1812 году. В процессе всех этих «переездов» по Польше туда-сюда не один десяток раз прокатывались армии, разрушая и грабя все, до чего могли дотянуться загребущие руки солдат.

Ну а уже при империи на территории четырех губерний — так «политкорректно» называли бывшее герцогство Варшавское дабы не упоминать старые топонимы — действовал специальный экономический режим. На развитие промышленности здесь государство банально не выделяло кредитов и субсидий. То есть хочешь построить мельницу здесь — пожалуйста, но сугубо за свои деньги. А если под Курском, то вот тебе льготный кредит на двадцать лет. Объяснялось это близостью к границе и опасностью потери этих земель в случае войны, мол нет смысла вкладывать государству в эти земли деньги.

Все это сказывалось на общем благополучии края, в том числе и на богатстве, вернее его отсутствии, вот таких мелких сел как это…

Едва на окраине показались русские солдаты, внутри села началось суматошное движение. Залаяли встревоженные собаки, начали разбегаться слоняющиеся по улицам дети.

В сами Бугаи уланы въезжать не стали, остановились на окраине, в двухстах шагах от крайнего дома. Просто на всякий случай, наученные уже, имели место случаи, когда вот так русские отряды, не осознавая, что передвигаются не по своей, а по вражеской территории, попадали в засады.

— Петрович, — Муравьев повернулся к своему заместителю, — пошли кого-то за старостой местным. Надо поспрошать его, кто это у них под носом зло творит невозбранно.

— Сделаем, ваше благородие, — решительный настрой корнета прапорщику явно понравился. Евсей Петрович Роднин, которого командир отряда, проявляя вежество называл по отчеству, поначалу к назначению совсем еще юного паренька своим командиром отнесся скептически. Однако корнет показал, что внутренний стержень имеет, мозга кой-какая между ушами у него водится, сопли наматывать на кулак не склонен, а в сложных ситуациях решения может принимать быстро. В общем, что из него, как из офицера, в будущем толк будет, если не сложит, конечно, голову по дурости молодецкой, ну, впрочем, от этого никто не застрахован, война вокруг, а не бал-маскарад, как ни крути.

Остальным своим подчинённым корнет приказал немного рассредоточиться, как бы охватывая край деревни.

— И будьте начеку, барабаннки держите под рукой, кажется мне, что тут нам не сильно рады, — добавил Муравьев пытаясь просветить взглядом ближайшие деревенские дома.

Еще через несколько минут вернулся десяток уланов, посланных за старостой. Судя по расплывавшемуся на лице полноватого лет пятидесяти мужчины фингалу, изначально идти на встречу армейцам он не пожелал, пришлось стимулировать тумаками.

— Чего вы робыте? — Поляк хоть и говорил с явным местным акцентом, путая русские и польские слова, но в целом понять его было вполне возможно. — Потворы! Рази можна так с людьми трактовач?

— Как тебя зовут, болезный? — Не обратив внимания на все возмущения спросил корнет. Поляк было попробовал опять начать поливать всех вокруг матом, однако был мгновенно прерван. По кивку Муравьева сидящий рядом в седле улан достаточно ловко ткнул старосту пяткой копья куда-то в спину. Тот тут же замолчал, раскрыв рот, отдышался пару секунд и представился.

— Назвам се Казимеж Орловский. Я, как се… Староста Бугаев.

— Рассказывай Казимир, кто сжег хутор в получасе езды отсюда, есть ли в селе бунтовщики, все ли мужики на месте али кто-то сбег к Хлопицкому? Чтоб, значит, русских людей убивать?

— Я не знаю, — от волнения, кажется, староста парадоксальным образом заговорил на русском более чисто. Видимо, мозг включил усиленный режим работы.

— Что ты не знаешь, Казимир, — Муравьев взял в руки притороченную к седлу плетку и многозначительно ей помахал в воздухе, недвусмысленно намекая, на то, что простым «я не знаю» поляк отделаться не сможет. — Кто хутор сжег? Кто над людьми издевался?

— Я не знаю, пане офицере, — неожиданно проникся уважением к русскому староста. — Мы простые селяне, далеко не ходим, новостями не интересуемся.

— То есть здесь, по единственной дороге никто не проходил мимо вас неделю назад, никакие отряды бунтовщиков или еще какие-то посторонние люди? — В голосе корнета послышалось прорывающееся наружу удовлетворение, однако поляк не успел вовремя его считать.

— Никак нет, пане офицере, никого не было, только свои. Но наши все тут, никуда не уходили.

— Прекрасно, — кивнул Муравьев, — раз по единственной тут дороге не проходил никто чужой, значит хутор спалили жители села. Петрович, не проиграл веревку еще в карты?

— Как можно, ваше благородие, для дела всегда найдем, — усмехнулся в усы прапорщик.

— Ну тогда бери этого кабанчика и вон к тому суку его пристраивай на просушку. Всяко без его ведома такие вещи тут произойти не могли.

— Будет сделано, — кивнул Роднин и дал отмашку своим бойцам. Те, не обращая внимания на крики поляка, споро потащили брыкающееся тело к указанному офицером дереву.

Естественно, просто так устраивать расправу на пустом месте Муравьев не собирался, но и затягивать проведение розыскных мероприятий у него тоже не было никакого желания. Отправили его полуэскадрон в этот район не просто так, а после сообщения об оперировании тут небольшой в пару десятков голов банды бунтовщиков. Где у них была главная база, узнать пока не удалось, но в том, что местные жители им помогают — едой и «глазами» — сомнений в общем-то не было. Да и сгоревший хутор подтверждал это как нельзя лучше.

В общем, для ускорения дела нужна была хорошая провокация, и представление с повешением старосты подходило на эту роль как нельзя лучше.

— Не! Не! Проше перестань! — От крайнего дома на улицу выскочила женщина и бросилась в сторону солдат. За ней побежали какие-то дети, а там наружу начали выползать и прочие жители деревни. Некоторые в руках держали вилы и косы, что при желании уже само по себе можно было трактовать как бунт.

— Стоять! — Муравьев поднял руку с зажатым в ней барабанником и пальнул в воздух. Волна из людей — кажется тут было все население села — тут же остановилась в нерешительности. Дуром переть на стволы никто особого желания не проявил. — Мне нужны сведения о пришлых бандитах и о тех, кто участвовал в сожжении хутора. К остальным претензий нет. Либо вы сейчас выдаете бунтовщиков, либо мы вешаем старосту и начинаем обыскивать дома! Выбор ваш.

— Ваше благородие, — к начавшему распаляться от собственных слов корнету наклонился прапорщик и аккуратно переспросил. — А они русский-то понимают вообще, а то может толмача нужно…

— А мне насрать, — дернул плечом корнет. — Эти земли в составе империи уже двадцать пять лет. Если местные не удосужились выучить русский, так чтобы даже под страхом смерти пару фраз понять, то это только их проблемы.

Поляки, однако, поняли, что-то между собой зашушукались, без всякой приязни поглядывая на русских улан. Те при этом не торопясь готовили старосту к встрече с вечностью — связали руки за спиной, добыли веревку нужной длины, завязали петлю и начали прикреплять ее к ветке.

— Ньема срод нас бунтовщиков, — озвучил общую мысль один из стоящих с вилами в руках бунтовщиков.

— Ну нет, так нет, — согласился Муравьев и кивнул солдатам, те с самыми недвусмысленными намерениями потащили старосту к дереву. — Значит ваш Казимир ответит за всех.

— Нье надо, — не выдержала все таже женщина, которая первой выскочила на улицу. — Это они! Их Новаки себе пустили, не нужно Казимежа вешать!

Женский крик мгновенно разделил толпу на тех, кто явно хотел остаться в стороне и тех, кто для себя выбор сделал. Несколько человек с вилами бросились вперед к солдатам, другие рванули бежать. Раздались выстрелы, уланы к такому развитию событий были готовы и встретили отчаянное и бессмысленное нападение сосредоточенным огнем. Толпа отхлынула и бросилась бежать, оставив на земле с десяток тел. Не все из них были мужские, под выстрелы явно попали и невиновные гражданские.

— Петрович, командуй преследование, надо попытаться поймать всех, а потом допросим и обыщем тут все.

«Следственные действия» длились остаток дня и весь следующий день. Путем опроса всех жителей села — тех, которых удалось поймать, потому что часть просто сбежала в лес, опасаясь возмездия — определили троих оставшихся в живых бунтовщиков. Они пришли в село чтобы спрятать раненного товарища и немного передохнуть. Тут же подбили несколько местных горячих парней на «дело» — наведаться на соседний хутор, где жила семья из поляка и русской женщины-переселенки, чтобы так сказать, очистить попранную захватчиками землю. Ну и себе в карман положить чего-нибудь.

Тут же в селе нашли несколько ружей — еще дульнозарядных времен наполеоновских войн и несколько «трофейных» погон с русской военной формы. Собственно, дальнейшее выяснение обстоятельств и не требовалось. Всех их скопом — и пришлых и местных пособников — повесили на ближайших деревьях. Старосту взяли в колодки чтобы потом отправить на каторгу — он как представитель властей нес за своих односельчан дополнительную ответственность, ну а остальных жителей Муравьев приказал собрать на площади перед костелом.

— Согласно манифесту Его Императорского Величества о борьбе с бунтовщиками, — корнет приподнялся на стременах и огласил селянам «свою волю». Изначально столь жесткие меры в отношении обычных крестьян ему показались совершенно чрезмерными, но всего за неполный месяц он успел насмотреться тут на западных землях империи такого, что поменял свою позицию на сто восемьдесят градусов. Бунтовщики демонстрировали просто звериную жестокость уничтожая всех «оккупантов», до которых вообще могли дотянуться без разбора на пол и возраст. Причем делали это с выдумкой и явно получая удовольствие. Учитывая покушение на самого императора, убийство императрицы и великого князя Александра Павловича, Российский монарх был по мнению Муравьева еще достаточно милосерден. Он бы… Впрочем, что бы сделал он сам, будь у него власть определять чужие судьбы, корнет старался не думать, чтобы не травить душу злобой и не превращаться в такого же зверя, как эти самые польские бунтовщики. — За поддержку бунтовщиков вводится коллективная ответственность. Можете сказать спасибо вашему старосте за то, что он не сообщил о появлении у вас бандитов, ну или себе можете сказать, без разницы. Так или иначе наказанием за такой проступок является выселение с территории западных губерний за Урал, в Сибирь. У вас есть пять часов, чтобы собрать свои пожитки и приготовится к переезду, после чего все постройки будут сожжены, чтобы не давать приюта другим бунтовщикам.

Некоторое время толпа молчала потом начали голосить бабы, кричать дети, только мужики стояли, молча мрачно переглядываясь и почесывая затылки. Все надеялись, что русский офицер шутит, сейчас этот кошмар закончится, и их просто отпустят по домам жить дальше.

— Время пошло! — Прикрикнул на селян прапорщик, давая понять, что шутки кончились, после чего местные начали разбегаться по домам. Уланы при этом технично рассредоточились по населённому пункту контролируя весь процесс.

Понятное дело, что удержать всех желающих сбежать — а такие очевидно найдутся — у полуэскадрона не получится. Но такая задача и в общем-то и не стояла. Ну сбежит какой-то один хлопец неженатый. Или два. Или три… При том что троица самых буйных, склонных к необдуманным поступкам уже вполне висит на ближайшем дереве, таких явно будет не много. А остальные — большие семейства со стариками и малыми детьми, отягощенные скарбом и домашними животными. Куда они побегут-то? Так что поедут на Восток новые переселенцы, заселять бесконечные земли империи, глядишь и пользу какую России принесут. Ну а бунтовать в тех краях сложно…

И такие процессы сейчас шли по всей восточной части Люблинской и Варшавской губерний. Одновременно шла зачистка Гродненской, Виленской и Ковенской губерний, где тоже активизировались всякие бандиты. Предполагалось, что по итогам подавления восстания польский вопрос в империи будет снят с повестки дня навсегда.

Глава 5

— Я хочу, чтобы поток говна лился не переставая из всех щелей. Вытащить на свет исторические факты. Начиная с Библейских времен и до сегодняшнего дня. Припомнить все: уничтожение индейцев в Америке, огораживание с геноцидом собственных крестьян…

— Прошу прощения, ваше императорское величество… Геноцид?

— Да, — я, все так же лежа на постели, кивнул. — Вы что греческий не учили?

— Нет, ваше императорское величество, — смущенно покачал головой сидящий «у постели» писака. — Нам его уже не преподавали.

— Ну и ладно, — я махнул рукой. — Геноцид — целенаправленное уничтожение людей по признаку расы, веры или национальности. Можете приписать изобретение термина себе, я не претендую… Так вот о чем я? Генриха восьмого вспомнить с его женами, московскую компанию и ее участие в организации смуты на Руси. И не важно так это было или нет. Не хватает фактов — их нужно выдумать. Пусть все знают, что они там на острове жрут младенцев и трахают матерей. Что англиканская церковь — прибежище дьявола, которому королева Виктория тайно поклоняется. Что они в своих закрытых клубах устраивают оргии и жертвоприношения. Что…

На этом мой поток фантазии выдохся, и я, тяжело дыша, откинулся обратно на подушки. Сам не заметил, как возбудился и чуть ли не вскочил с кровати, а силёнок меж тем было еще недостаточно. Такой порыв стоил мне мгновенно накатившей слабости и явно начинающейся головной боли. Врачи вообще были против моих совещаний «у постели», но тут я был непреклонен. Если войну я еще был готов доверить военным, предполагая, что совсем уж позорно обосратсья они просто не смогут — не тот расклад сил, — да и в общем государственный аппарат был способен продержаться без меня-любимого месяцок-другой даже в условиях большой войны, то вот пропагандой без меня заниматься было просто некому. Во всяком случае некому было заниматься ею так, как хотел я.

— Но… Выдумать?

— Выдумать, если нужно. Врите. Врите больше. Врите так, чтобы вам поверили. Чтобы все знали, что с англичанами даже срать на одном поле садиться зазорно. Чтобы ни в одном приличном обществе им даже руки не подали, особенно внутри империи. Много лет у нас в стране имелась так называемая партия «англофилов», которые считали союз с Лондоном выгодным для России. Я хочу, чтобы в обозримом будущем, любому человеку, высказавшемуся по отношению к островитянам хоть немного комплиментарно, просто плевали в лицо. И не важно, как это будет достигнуто. Понятно? — Я поднял бровь и выразительно посмотрел на сидящего у постели работника пера и чернил. Ответ «нет» тут явно не предполагался.

— Понятно, ваше императорское величество, — отозвался сидящий чуть в стороне Пушкин. Он, собственно, и руководил приведенной в этот день командой журналистов, чьей задачей было развернуть полноценную информационную войну против наших оппонентов. В первую очередь против Англии. Во-первых, в том, чьи уши торчат за покушением на меня, я практически не сомневался и готов был наносить удары во всех плоскостях. Во-вторых, было понятно, что как бы не закончилась война, полноценно достать британцев на их островах мы все равно не сможем. Они пересидели на острове Наполеона, пересидели в моей истории кайзера Вильгельма и Гитлера, и меня, вероятно, пересидят. Во всяком случае пока Россия не обладала достаточным для сражения на равных флотом, а значит, нам предстоял в будущем еще как минимум один раунд. А может и не один даже. Почему бы не начать готовить под это дело почву сильно заранее. — Не помешает ли нам это в будущем? Война рано или поздно закончится, развернуть мнение общества обратно может быть… Сложно.

С Францией мы попытались аккуратно провести сепаратные переговоры насчет выхода ее из войны, пока между нами не произошло серьезных столкновений. Ну типа постреляли немного «где-то там», показали свою крутость и серьёзность да разошлись. Я даже готов был что-то французам отдать где-нибудь в колониях или еще как-нибудь пойти на уступки символически. Пусть порадуются, почувствуют себя победителями, а мы пока с другими врагами разберемся. Все же оставалась надежда на то, что в этом варианте истории Париж способен вести здравую и самостоятельную внешнюю политику, а не слепо идти в фарватере британцев, как это было в нашей реальности.

Но нет. Карл Х закусил удила и потребовал ухода России из проливов с последующим созданием тут зоны «свободного города Константинополя». Под контролем понятно кого.

Ради справедливости, причины гнуть именно такую линию у Парижа были, причем — тут нужно признать свою ошибку, даже попенять некому — я их недооценил изначально, за что теперь приходилось во всю расплачиваться. Во-первых, Франция в этом временном потоке была гораздо мощнее и соответственно Средиземное море считала, как бы «своим». Да, тягаться с британцами в океане глобально Бонапартам было тяжело, но вот именно Средиземноморье там — причем достаточно резонно — считали принадлежащим себе. У них и базы были на обоих берегах, и союз с Неаполитанским королевством… Да и просто кораблей было не так уж мало. В общем, если в моей истории выхода «к Суэцу» русского флота боялись больше британцы, то тут скорее в сложившейся комбинации именно Париж терял свои позиции, и это Карлу явно не нравилось.

Во-вторых, в Париже очевидно хотели внешней войной перекрыть собственные внутренние проблемы, которые накопились у них за последние двадцать лет более чем в достаточном объеме. Сколько там раз лионские ткачи за последние годы на протесты выходили? Три? Четыре? Не от хорошей жизни, совершенно точно, так что сбросить данное напряжение вовне — во Франции еще во всю чувствовались последствия недавнего финансового кризиса — могло видеться не самой худшей идеей.

Ну и в-третьих, — это уже после начала войны от Толстого начала поступать информация с их внутренней, так сказать, кухни — французское правительство совершенно реально испугалось тех темпов развития, которые мы набрали в 1830-х. Тут понятно — вчера ты боролся за условную первую строчку рейтинга с британцами, разошелся с ними чуть ли не в ничью, а тут уже себя практически на третьем месте видишь. Обидно. Страшно.

— Вы переоцениваете память людей, — я скептически скривился, уж чего-чего, а манипулирования общественным мнением в будущем я насмотрелся по полной. Люди будут верить в то, что ты им говоришь, и не важно, что происходило вчера или позавчера, Оруэлл тут был прав на сто процентов. Память у народа хуже, чем у золотой рыбки, меньше трех секунд. — Если понадобится, быстро всем все объясним, но не думаю, что это потребуется, с англичанами, боюсь, у нас теперь очень долго не будет хороших отношений. Кстати, подумайте над привлечением художников.

— Уже привлекаем, ваше величество, — кивнул поэт. Вероятно, в будущем меня за то, что отвлекаю его государственными делами от творчества, особо ярые библиофилы просто проклянут, но во всяком случае Пушкин у нас тут не увлекается дуэлями и имеет все шансы прожить куда более долгую жизнь. — Плакаты показывают отличные результаты, тиражи растут, задачи нам уже не только военное ведомство подкидывает, но и другие министерства тоже впечатлились, работаем не покладая рук.

— Расширяйте штат, это дело полезное, средства на него найдем, но я о другом, — я на секунду задумался, пытаясь более доходчиво сформулировать мысль. — Предлагаю поставить на службу пропаганде серьезное искусство. Написать картину, например, с названием «Оргия королевы-девственницы». Англичане очень любят свою королеву Елизавету, а нынешняя королева Виктория хочет быть на нее похожа — значит нужно вымазать этот образ в дерьме из всех сил. Тем более, там есть к чему прицепиться. Или картина «Людовику IV рвут зубы» или «Выборы папессы на святой престол» — у католической церкви огромное количество темных пятен в прошлом было. Пройдут годы, плакаты и все газетные статьи забудут, а подобные картины могут влиять на умы людей столетиями, подменяя реальную историю выдуманной.

На эту мысль натолкнула меня не существующая еще картина Репина «Иван Грозный убивает собственного сына». Ну и какая разница, если царь сына не убивал, а тот умер от болезни — спроси любого в будущем об этой истории, девять человек из десяти просто вспомнят о наличии такой картины и будут уверенны в том, что русский царь был сумасшедшим маньяком. Почему бы не сделать ряд закладок на будущее, пусть подобные мифы — причем иногда опирающиеся на вполне реальную историческую основу — поработают и на русскую пропаганду.

— Это интересная мысль, ваше величество, — кивнул Пушкин и сделал пометку себе в блокноте.

У меня, пока я валялся в постели без дела, было очень много времени «на подумать», поэтому всяких способов информационно уязвить противников я напридумывал целую корзинку.

— Хочу, чтобы вы ввели в обиход такие обороты как «империя зла» и «тюрьма народов». Вообще упирайте по возможности на национальную политику британцев. На то, как они порабощают и уничтожают все вокруг себя, можно сравнить Россию с Индией, с тем прицелом, что именно такая участь ждала бы империю в случае поражения, — я немного перевел дух, глотнул воды из стоящего на прикроватном столике стакана и продолжил мысль. — Нужно разделять информационные потоки для внутреннего пользователя и для внешнего. Для внешнего, в первую очередь для самих подданых Виктории нужно сделать акцент на призывах покоренных Англией народов к собственной борьбе за будущее. Нужен целый цикл статей и по истории в первую очередь Шотландии, Ирландии и Уэльса. Как они из независимых государств подлостью и обманом превратились в колонии Лондона. Организация национального возрождения Ирландии у нас уже есть, и даже с началом войны работает вполне открыто, так нужно активизировать деятельность подобных структур для Шотландцев и Валлийцев. Подумайте, может быть есть возможность разделить острова еще на какие-то более мелкие части в культурном плане. Достать, если нужно можно просто придумать национальную, культурную, языковую идентичность отдельных английских графств. Вон люди из Манчестера не всегда понимают жителей Лондона из-за разных акцентов, вполне можно развить мысль и дальше, что мол это вообще разные народы, что манчестерцы — угнетены и нужно помочь им восстановить историческую справедливость. Скинуть оковы рабства. В общем, не буду рассказывать вам очевидные вещи, работайте. Эта война очевидно будет не последней в истории, нужно сразу делать закладки и на будущее — потомкам будет проще.

— Все записал, ваше императорское величество, — отозвался Пушкин.

— На вас Александр Сергеевич рассчитываю, — кивнул я поэту. — Проявите свои организационные способности. Понимаю, вы далеко не со всеми своими коллегами в самых лучших отношениях, однако не время сейчас собачиться. Наоборот — сплотиться перед лицом подлого… Кхм… Супостата.

В какой-то момент я понял, что начал толкать пропагандистскую речугу совсем не перед подходящей аудиторией и немного смущенно замолк. Сам же только что им рассказывал, в каком ключе нужно людей обрабатывать…

— Сделаем, Николай Павлович. Сделаем в лучшем виде, не переживайте. Не первый день в руках перо держим, — Пушкин криво ухмыльнулся и добавил. — И с другими литераторами переговорю, а если что — на вас сошлюсь, думаю вам никто отказать не посмеет.

Признаюсь, биографию Пушкина в последние годы его жизни моей истории я помнил плохо. Помнил, что после юности, проведенной в общении с будущими декабристами, в зрелости его взгляды поменялись на противоположные. Стихотворение «Клеветникам России» тут не появилось по причине отсутствия соответствующего исторического фона, однако поворот в политических взглядах поэта произошел, наверное, еще более радикальный.

Взять того же «Бориса Годунова», его оригинал из моей истории я не помнил совершенно, но получившаяся в этом временном потоке пьеса меня порадовала. Акцент в ней был сделан не на внутренней политике, а на внешней, на том, как поляки, используя доверчивость русского народа и сопутствующие внешние факторы, едва не уничтожили русскую государственность. Ну а сам Годунов вышел у Пушкина глубоко трагичным персонажем, который сначала очень хотел власти, но получив ее в итоге не сумел никак воспользоваться и потерял все. Короче говоря, вышел приличный такой плевок в сторону запада — пусть даже «за запад» тут играли поляки, — что в целом показывало сугубо правильную идеологическую ориентацию великого русского поэта. Ну собственно ради того я «наше все» и прикармливал еще с юности.

Так или иначе Пушкин тут был вовлечен в дело политической пропаганды чуть ли не с самых лицейских лет. В середине двадцатых он возглавил созданный специально под него информационный отдел при Министерстве Внутренних Дел, а в начале тридцатых учредил — не без моей денежной и административной помощи — собственный политический журнал «Современник». В этом варианте истории он был именно политическим, а не литературным.

Более того еще перед началом войны, когда пошли разговоры об отмене цензуры — понятное дело на время боевых действий процесс внедрения дальнейших либеральных реформ был приостановлен, а гаечки, наоборот, подкручены — Александр Сергеевич в инициативном порядке притащил мне проект создания «тайной» сети журналов, которые нельзя было бы связать с императором и империей. Пять-шесть периодических изданий, которые должны были по его задумке покрывать весь политический спектр империи, и через которые, соответственно, можно было влиять на общество с разных сторон.

Вполне разумная и своевременная идея; у меня, к сожалению, за всеми государственными делами развитие своего медиахолдинга ушло на пятнадцатый план. Особенно после того, как мой бессменный в течении пятнадцати лет руководитель печатного направления Александр Ефимович Измайлов в начале 1830-х ушел на пенсию, и на его место пришлось поставить Акакия Званцева до этого бывшего главным редактором «Финансов и политики». Званцев был человеком ушлым, дело знающим, но вот в качестве, так сказать, топ-менеджера себя совсем не проявил, не хватало ему необходимой на такой должности фантазии.

Теперь же так или иначе работающая на меня и империю — я себя от государства, впрочем, все равно никогда не отделял — пропагандистская машина, получается разделялась на мою-частную и мою-государственную и именно за вторую отвечал Александр Сергеевич, получивший вместе с должностью чин коллежского советника. Не Бог весть какое достижение для сорокалетнего мужчины — чин соответствовал примерно пехотному полковнику, если на военную классификацию переводить — однако Пушкину было заранее обещано повышение до статского советника в случае успешной работы. А этой уже генеральское фактически звание, все серьезно.

В дверь аккуратно постучались и внутрь протиснулась возмущенная голова лейб-медика.

— Ваше императорское величество, ну мы же с вами договаривались, не больше часа в день на рабочие встречи, и никаких нервов. А я даже отсюда вижу, как покраснели кожные покровы вашего лица!

— Все-все-все, неправ, исправлюсь, — я поднял ладони в защитном жесте и повернулся обратно к представителям писательской братии. — Думаю, на этом мы сегодня закончим, господа. Александр Сергеевич, жду от вас план мероприятий на ближайшее время и письменно оформленные мысли по поводу всего, что здесь сегодня прозвучало, я на вас рассчитываю.

Когда император даже не приказывает, а говорит, что на тебя рассчитывает, поневоле расшибешься в лепешку, а сделаешь.

— Я вас не подведу, Николай Павлович, — Пушкин изобразил что-то типа поклона и удалился вслед за своими подчиненными, а я откинулся на подушки, закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, борясь с подступающей дурнотой. Как ни крути Ардент прав — до полного выздоровления мне было еще очень далеко.

Если же отвлечься от ставшей уже за полгода привычным фоном войны, — это звучит немного странно, однако жизнь продолжается даже тогда, когда на поле боя сходятся армии, свистят пули и громыхают пушки — то лето 1837 года дало старт еще одному проекту, имевшему в последствии немалое экономическое и научное значение.

Пока я валялся в постели без возможности непосредственно работать с бумагами, — пришлось даже взять пару секретарей, которые бы мне читали входящую корреспонденцию, и которым я потом надиктовывал ответы, поскольку в ином случае буквы перед глазами начинали расплываться уже минут через тридцать-сорок — мне попалось одно интересное письмо от уже достаточно известного в этом времени Лобачевского.

С Николаем Ивановичем я состоял в переписке еще с тех времен, когда он жил в Казани до назначения его ректором Пермского университета. Лобачевский был для меня одним из таких себе взглядов «снизу» на проблемы русской науки и образования, и его мнением я чрезвычайно дорожил.

Короче говоря, Лобачевский попросил меня в письме обратить внимание на его молодого коллегу Пафнутия Львовича Чебышева, который по мнению ректора был не только подающим большие надежды математиком — «будущим мировым светилом», как его характеризовал создатель геометрии собственного имени, — но еще и талантливым изобретателем.

Я сначала не придал данной просьбе большого значения — слишком уж часто подобные запросы о протекции поступают со всех сторон, а фамилию Чебышева из будущего я не помнил совершенно, — но потом все же пересилил скепсис, дав задание навести справки о молодом человеке и его изобретательской деятельности. Оказалось не зря.

Чебышев, обретавшийся под крылом Лобачевского в Пермском университете, как оказалось, работал над механическим арифмометром. Подобные устройства уже появлялись на свет и раньше, но никакого ажиотажа в целом не вызвали. Просто, потому что стоили очень дорого, были прихотливы в использовании, ненадежны, а людей, которым подобное ускорение расчетов реально было нужно, насчитывалось совсем не много.

На мой же взгляд человека из будущего, иметь хоть какой-то калькулятор было все равно лучше, чем не иметь никакого, тем более что с развитием промышленности все чаще нужно было проводить действительно сложные вычисления.

Короче говоря, я просто познакомил Чебышева с работающим над печатной машинкой Саблуковым. У того уже вполне имелась производственная база для создания тонкой машинерии, и вдвоем им явно было бы воплощать свои задумки проще. Ну еще и финансирование под это дело выделил, но это уже совсем мелочи — несколько тысяч рублей, даже вспоминать нечего.

Первые арифмометры — «считатели» под таким названием они в итоге ушли в продажу — с нормальным функционалом появились на свет уже сильно после окончания войны, и сначала особого интереса ни у кого не вызвали. По озвученным мною ранее причинам. Зато вторая модель, появившаяся ближе к концу 1840-х ставшая куда проще, надежнее, компактнее и функциональнее уже, что называется, выстрелила.

Считатель-2 за двадцать лет производства был произведен серией чуть ли не в десять тысяч экземпляров и сошел с конвейера только в 1867 году уступив третьей модели. Та же в свою очередь просуществовала аж до самого появления массовых электронных калькуляторов в середине 20 века.

Кстати, именно фирма окончательно ушедших от меня Саблукова и Чебышева — несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте два изобретателя неплохо сработались — создала для русского флота в 1860-х первый прибор централизованного управления огнем. Впрочем, это уже совсем другая история.

Глава 6

— Вот здесь кольца, — карандаш, шустро летая по большому листу бумаги, схематично накидывал очертания будущего устройства. — Четыре штуки. В виде двутавра в профиль и с резьбовыми отверстиями в центральной перемычке по кругу. Они соединяются между собой вот таким образом продольными стержнями, создавая цельную и жесткую конструкцию. При этом длина ее должна регулироваться просто оборотами шайбы. Вот так понятно?

— Да, ваше императорское величество, — нахмурив брови пробормотал Эмилий Христианович Ленц. Рядом с ним вокруг стола, за которым я сидел, стояло еще двое мастеровых из экспериментальной лаборатории, занимающейся работой с коррозионностойкими сплавами, и никто иной как молодой еще Николай Иванович Пирогов. Будущий великий хирург пока не стал всемирно известным врачом, но в узких кругах считался подающим большие надежды учеными-практиком. Именно Пирогов — с моей подсказки, правда — первым начал успешное применение гипсовых повязок при переломах костей. Так что, не смотря на его молодость, лечение дочери я собирался доверить именно ему. — А вот эти спицы для чего?

— Эти спицы опускаются из кольца вниз и фиксируют кость, — парой быстрых росчерков я показал, как это должно выглядеть на практике. — Не знаю, нужно ли вкручивать спицу непосредственно в кость, или без этого можно обойтись — вам это предстоит выяснить.

— Однако… — Пробормотал Пирогов, явно удивлённый более похожей на пыточную, чем на медицинскую конструкцией.

— Хм… — Я быстро оглядел собравшихся, но понимания в их глазах не увидел. Мастеровые, которым непосредственно предстояло отливать, а потом и собирать первый аппарат Илизарова, или теперь его будут называть аппаратом Пирогова, и вовсе выглядели перепуганными, хотя я просил Ленца привести тех, кто посообразительнее. Сам врач явно тоже не проявлял особого энтузиазма, единственный, кому все было понятно оставался сам Ленц. — Вы задавайте вопросы, если не понятно что-то. Я не кусаюсь.

— Мне все понятно, — кивнул электротехник.

Он после смерти Петрова в 1835 году, окончательно «отжал» себе направление, связанное со электрометаллургией и электросваркой, явно имея ввиду в дальнейшем неплохо на этом деле заработать. Против таких шкурных, но вполне понятных мотивов, я ничего не имел, и вскоре — если бы не война, вероятно уже в следующем году — должно было начаться строительство фабрики по производству промышленных сварочных аппаратов, работа над которыми наконец дала более-менее приемлемый результат. Нет, аппарат конечно не выглядел небольшой коробкой, как в оставленном мною будущем, а представлял собою скорее целый отдельный цех, включающий паровую машину и генератор — потому что централизованного снабжения электричеством тут еще просто не завезли — но зато им уже можно было вполне безопасно и предсказуемо пользоваться, не боясь за себя или за изделие. Ну и электрометаллургией Ленц тоже баловался, поэтому, когда мне понадобилось собрать приспособу, состоящую из нержавеющей стали, я вызвал к себе именно его.

— Я не совсем понимаю, ваше величество, что вы хотите получить в итоге, — нахмурил брови Пирогов. — В чем смысл затеи?

— Все дело в специфике роста костной ткани, — это был достаточно тонкий лед. Во-первых, я был совсем не уверен в своих словах, потому что знания из будущего на данную тему оставались более чем поверхностные. А во-вторых, далекому от медицины императору было просто неоткуда взять такие сведения в 19 веке. Подобных экспериментов еще просто никто не проводил. Обычно я старался действовать тоньше и подбрасывать нужную информацию местным специалистам окольными путями, но сейчас просто не было времени ждать годы пока они разберутся сами. — Если осколки кости соединить неплотно, а с небольшим зазором, то его вскоре закроет костной тканью. Таким образом потихоньку растягивая две половины кости, каждый раз давая время пока промежуток заполнится костной тканью, можно ее немного удлинить.

В результате нападения польских террористов Александра погибла, а Маше осколком сломало бедренную кость. Врачи — спасибо им — кость собрали, но левая нога получилась чуть короче правой. А девочке всего семнадцать лет, ей еще всю жизнь хромать. Вот я и придумал, как это дело можно исправить, используя знания из будущего.

Множество событий, произошедших всего за полгода, изрядно возбудили российское общество. Сначала молниеносный захват проливов, победа над вековым врагом — Османской империей, освобождение православных народов из-под мусульманского ига, потом война с Англией, победа в Дарданеллах, война с Францией, восстание в Польше, вторая подряд морская победа при Аландах — хоть и не такая впечатляющая как первая, да и вообще не победа, если честно, — покушение на членов императорской семьи… Все это по-настоящему всколыхнуло российское общество.

Надо признать, что последние двадцать пять лет выдались в империи действительно благополучными. Страна активно богатела, развивалась во всех сферах, люди стали жить гораздо лучше, и это, вкупе с весьма жесткой работой СИБовцев, вполне логичным образом несколько усыпило общественно-политическую жизнь, которая теперь едва теплилась только на уровне внедряемых повсеместно земских органов местного самоуправления.

Нет, конечно, были всякие диссиденты-городские сумасшедшие по типу того же Чаадаева, но никакого массового отклика в народных сердцах их ядовитые речи в целом не вызывали. Когда человек на своей шкуре год от года чувствует улучшение жизни, его на революцию подбить достаточно сложно.

И вот все произошедшее, особенно смерть Александры, которая была очень популярна среди молодежи — как же первая в мире женщина-министр, отдельные голоса призывали покойную императрицу чуть ли не канонизировать как святую мученицу — вызвала сильнейший отклик в сердцах россиян. Приобрел он правда местами весьма извращенные формы…

Во-первых, начали бить поляков. Просто людей с польскими фамилиями и католического вероисповедания. Этому способствовала, и газетная кампания, в которой широко освещались зверства польских бунтовщиков, не стеснявшихся вырезать целые православные селения для очищения своей земли от пришлых. И если ранее к этому относились несколько снисходительно, как к отдельным эксцессам, то теперь последовала максимально жесткая реакция. А когда в «Правде» напечатали несколько фотографий растерзанных женских тел — результат польской национальной политики на низовом уровне — начались натуральные погромы в тех местах, где ранее православные и католики жили бок о бок относительно мирно. Запылали костелы, а польских ксёндзов, являвшихся идеологическими проводниками восстания среди обычных крестьян, начали без особых разговоров развешивать на ближайших деревьях.

Местные власти этот процесс как бы и не одобряли, но при этом тормозить возмущенных граждан не торопились. Перед лицом большой войны такой, пусть и достаточно извращенный, взрыв патриотизма был совсем не лишним. Тем более, что чиновники тоже были людьми и не меньше народа зачастую были возмущены действиями польских бунтовщиков. Такое вот единение. Труда и капитала.

Во-вторых, в армию валом пошли добровольцы. Не крестьяне, конечно, тем в целом на все происходящее было насрать, а вот ученая молодежь, гимназисты, студенты и прочие мещане с разночинцами. Поскольку энтузиазма они зачастую имели куда больше чем умений, а брать хорошо образованного специалиста в армию рядовым виделось излишне расточительным, многим приходилось даже отказывать. В итоге, чтобы канализировать это движение было создано «Добровольное общество содействия армии» — изначально хотели назвать «Добровольное общество поддержки армии», но аббревиатура ДОПА получалась слишком уж неблагозвучной — члены которого направлялись на усиление тыла действующих войск.

А мы меж тем палили из всех доступных в эти времена орудий пропаганды. Газеты выходили с заголовками, призывающими записываться в ополчение и помогать стране в тяжелое для нее время. Девушек — и это была вообще феерия эмансипации — приглашали участвовать в формировании полевых госпиталей для ухода за раненными.

Этот порыв был настолько сильный, что даже моя пятнадцатилетняя Ольга пришла с желанием записаться с сестры милосердия. Естественно отпускать на фронт императорскую дочь обычной санитаркой никто бы не стал, поэтому специально для нее оборудовали поезд-госпиталь для эвакуации раненных в тыл, благо железная дорога продолжала работать более-менее стабильно аж до Белостока. Эту идею я честно увел у Николая под номером два, и в данном случае такой «пиар» оказался как нельзя к месту.

Серьезнейшие подвижки — и это в-третьих — были в церковной плоскости. С началом польского восстания Московский патриарх — при моем согласии естественно — разорвал конкордат от 1816 года, регламентировавший последние 20 лет подчинение католических приходов империи Папе римскому.

Одновременно с этим в Полоцке был спешно проведен собор униатского западнорусского духовенства, по результатам которого была провозглашена отмена решений Брестского собора 1596 года и, по сути, упразднена Брестская уния, а в лоно Московского патриархата — добровольно-принудительным способом — вернулись почти два миллиона прихожан.

Естественно собор готовили сильно заранее, переговоры об этом велись уже лет двадцать и активизировались с появлением на Руси собственного патриарха. Ну а события лета 1837 года стали только последним камушком, пустившим по склону лавину дальнейших событий. Просто именно в этот момент быть католиком — а униатов повсеместно воспринимали именно как католиков, а не как православных — в России стало резко неуютно. Иногда неуютно смертельно.

Более того в недрах православной церкви появилась идея Брестскую унию вывернуть наоборот. Привязать польских католиков, с оставлением им собственного обряда, к Московской патриархии. На момент начала осени 1837 года было непонятно, чем все это закончится, но идея выглядела более чем перспективной.

Забавный эпизод психологической войны произошел несколько позже. Папа Римский Григорий XVI отмену Конкордата и упразднение Брестской унии, а также репрессии против польских католиков естественно осудил в самой резкой форме — резню православного населения этими самыми католиками по понятным причинам предпочтя не заметить — на что тут же получил ответку от Патриарха Филарета. Глава русской православной церкви обратился к римскому коллеге с открытым письмом, где спрашивал, как понтифик относится к планам Лондона и Парижа вернуть христианские святыни Константинополя туркам-мусульманам. А также вернуть под иго султана христианские народы Балкан. И какова в таком деле официальная позиция католической церкви. Мол мы с вами конечно не дружим, взаимные отлучения и вот это вот все, но ведь это не повод же саму христианскую веру предавать…

Обращение наделало много шума особенно в северной Европе, где большинство населения исповедовало протестантизм, и Папу Римского исторически любили не сильно. Понятное дело, никакого внятного ответа на это письмо мы не получили, однако идеологическая победа была явно на нашей стороне.

— Откуда у вас такие данные, ваше императорское величество? На сколько мне известно, подобных экспериментов никто не проводил, во всяком случае я о них ничего не слышал. Могу ознакомиться с исследованиями самостоятельно, — начал было Пирогов, но под моим выразительным взглядом быстро сдулся. — Хорошо, все сделаем, в точности, как вы приказали.

— Экспериментируйте, Николай Иванович, материала у вас под рукой много. Раненные потоком идут, руки-ноги им все равно чинить нужно, не только же ампутациями заниматься. Наберетесь немного опыта и моей Машей займетесь… — Напутствовал я великого в будущем хирурга.

Когда посетители покинули мой кабинет, я встал, аккуратно придерживая все еще висящую на перевязи левую руку, и подошел к окну, держась правой ладонью за специально привинченные перила. Сотрясение мозга все еще иногда — правда уже гораздо реже — давало о себе знать, и чтобы не упасть в минуты накатывающей дурноты приходилось страховать себя здоровой рукой.

За окном светило солнце первых дней осени. По настоянию Багратиона, который заявил, что не способен обеспечить полноценную безопасность императора в Михайловском замке, — вернее сам замок был безопасен, а вот прогулки с выходом на улицу из него — уже не очень, — пришлось временно переселиться в Царское Село, и теперь пространство вокруг Екатерининского дворца буквально кишело патрулями, перекрывающими всю территорию в радиусе целого километра. Облажавшись один раз — я его особо не винил, слишком мало времени прошло со времени учреждения охранной службы, да и выдумку террористы проявили завидную, вряд ли кто-то смог бы тут сработать сильно лучше — Роман Иванович теперь со всем возможным усердием дул на воду, «закладываясь» в своих расчетах не только на возможный выстрел снайпера, но, кажется, даже на возможность артиллерийского обстрела.

Мне, впрочем, шутить по этому поводу хотелось не очень сильно, поэтому я — во всяком случае до конца собственного выздоровления — решил быть паинькой и не мешать людям делать их работу. Понятно, что до конца жизни сидеть затворником без возможности входа наружу я не собирался, но пока приходилось терпеть.

Я постоял немного в задумчивости, потом вернулся за рабочий стол, достал из ящика документ над которым работал последний месяц и, подхватив авторучку, поставил в положенном месте дату и подпись.

«2 сентября 1837 года. Царское Село. Николай».

Подписанный Манифест иначе как историческим назвать было просто невозможно. Проблему Польши и поляков нужно было как-то решать — отдельные несознательные граждане, которых СИБ тут же брало на карандаш предлагали даже дать полякам независимость, мол интегрировать западных соседей в империю все равно не получится, и нет смысла мучать себя и их — поэтому тут я решил пойти по максимально жесткому сценарию.

С этого момента на территории Российской империи запрещалось любое публичное использование польского языка, нельзя было использовать польский в учебных заведениях, издавать на нем любые печатные материалы, ставить пьесы и даже просто пользоваться присутственных местах.

Ограничивались права католиков в занятии государственных должностей и ведении бизнеса. На территории западных губерний католики лишались права принимать участие в государственном управлении. Все классные чиновники, исповедующие католицизм должны были в течении двух лет быть переведены в центральные и восточные губернии, а на их место переведены русские, исповедующие православие. Полякам запрещалось становиться купцами первой гильдии и заниматься экспортом и импортом.

Переименовывались города. Варшава теперь — и это мой был мой личный привет от всего сердца — переименовывалась в «Суворовск». Помнится, когда-то я обещал Александру Васильевичу назвать в его честь город. Ну вот, мне кажется, Варшава, как город, который генералиссимус когда-то брал на штык, вполне заслуживает этой чести.

Волна переименований затронула не только бывшие польские земли. Были города, которые давно мозолили мне глаза польскими или немецкими именами. Вот скажите, почему исконно русский Юрьев, в русском же государстве носит немецкое имя «Дерпт»? Эта несправедливость тоже была исправлена. Ревель стал Колыванью, а Шлиссельбург — Орешком, Динабург — Двинском, а Нарва — Ругодивом. Переименовывались улицы в честь русских генералов, ученых, исследователей, писателей и художников. Глобально же в следующие несколько лет было переименовано больше десяти тысяч топонимов совершенно разного уровня значимости.

Кто-то тут может сказать, что это глупость, однако я, как человек переживший все волны переименований буквально всего и вся после развала Советского Союза, так не считал. Не зря говорят, что вначале было «слово». Слова формируют картину мира и образ мысли человека. Невозможно вырастить русского человека в местности, где все названия имеют польское происхождение, висят польские вывески на магазинах, издаются газеты на польском языке и на нем же разговаривают люди.

Но самой жесткой и радикальной мерой, возможно избыточной и где-то даже жестокой стал запрет католикам владеть землей на территориях Колыванской, Рижской, Виленской, Гродненской, Белостокской, Минской, Житомирской, Суворовской, Позенской, Краковской и Люблинской губерний. Такая себе черта оседлости наоборот.

Всего в этих землях проживало около шести миллионов католиков — 8–9% от всего населения империи, — и теперь их всех поставили перед выбором. Можно было продать государству землю и выехать за границу, можно было обменять надел на участок за Уралом с коэффициентом 1к2 — гектар в Польше на два за Уралом — или принять православие, обойдя таким образом все ограничения. На выбор варианта католикам давался переходной период в четыре года, после которого земля отчуждалась в пользу государства вообще без всяких компенсаций.

Наверное, кто-то может сказать, что такие меры были избыточны, что наказывать весь народ за преступление, совершенное одним человеком нельзя, что 90% поляков вообще не имело к восстанию никакого отношения, и получается, что наказываем мы их несправедливо. Понимал я, что в итоге войду в историю, как человек уничтоживший целую нацию.

Однако мою жажду мести даже такие меры могли лишь притушить, но никак не погасить. Я хотел решить вопрос с поляками раз и навсегда, чтобы больше никогда не было никаких восстаний. И забегая чуть наперед, надо признать, что предпринятые жесткие меры в итоге дали свои плоды. Порядка полутора миллионов поляков в итоге эмигрировало из России в основном за океан, еще чуть меньше миллиона предпочли переселиться за Урал но не отступить от католической веры, а остальные три с половиной — согласились перейти под руку московского патриархата. Оказалось, что, когда на одной чаше весов спокойная жизнь, а на другой — необходимость резко срываться и уезжать в неизвестность, принципиальность в вопросах веры как-то порой отступает на второй план.

Понятное дело, что далеко не все приняли изменения сердцем, большинство оставшихся на территории западных губерний католиков демонстративно игнорировали открывшиеся на месте бывших костелов православные приходы, контактируя с попами исключительно по административным вопросам. Все равно регистрация новорожденных или там заключение брака шло в Империи только через церковь. Многие тайно держали у себя в домах католические кресты и даже устраивали совместные молитвы с подпольно разъезжающими по стране ксендзами. Все это было, в конце концов каждому в голову не залезешь, тут сомнений нет.

Однако было понятно и то, что бесконечно так продолжаться не может. Дети, не заставшие события конца тридцатых уже начнут ходить в православные храмы, учиться в русских школах с преподаваемым там Законом Божиим, впитывать русскую культуру. Наверное, не в первом поколении, но точно во втором все польское будет постепенно забыто, и лет через пятьдесят Суворовская губерния не будет ничем отличаться от какой-нибудь Тверской или Воронежской.

Тем более, что на освободившиеся земли в западных губерниях с большим удовольствием переселялись безземельные православные из центральных губерний, принося с собой свои традиции и культуру. Культуру, которая будучи поддержанной официальной властью, быстро стала доминировать над ушедшей в глубокое подполье польской самоидентичностью.

Впрочем, все это было уже потом, а пока оглашенный манифест привел только к ожесточению польского восстания, участники которого быстро поняли, что их проигрыш означает окончательную историческую смерть Польши.

Глава 7

Осень 1837 года оказалась крайне насыщенной всевозможными историческими событиями. Настолько, что даже простое перечисление без углубления в подробности займет не один лист бумаги.

14 сентября Австрия объявила войну Пруссии и вместе с союзным саксонским корпусом двинула войска в сторону Берлина. Я по правде говоря, зная результаты австро-прусской войны моего мира, где-то в глубине себя думал, что пруссаки паникуют зря, и армия под командованием фельдмаршала фон Бойена может легко разгромить австрияков сделав за нас всю работу. Реальность, однако, показала, что все далеко не так благостно.

В первой же стычке у границы близ селения Шпермберг 120-тысячная австро-саксонская армия фельдмаршала Вельдена сумела одержать победу над 50-тысячным корпусом прикрытия генерала Врангеля. Учитывая, что расстояние от Прусско-Саксонской границы до Берлина было всего лишь около сотни километров по прямой, вероятность падения союзной столицы в такой ситуации стала вполне осязаемой.

Австрияков просто было больше, с учетом союзников Вена могла без особого напряжения сил выставить на поле боя полмиллиона солдат, в то время как Пруссия даже с при тотальной мобилизации не смогла бы осилить даже трехсот. И даже то, что часть прусской армии была вооружена винтовками Маркова, а австрийцы все еще обходились дульнозарядными штуцерами, помочь первым глобально не могло. Не была еще выработана стратегия под новое оружие, не получила еще прусская армия необходимый опыт, а в промышленном плане два государства были примерно равны. Причем равны, если брать союзников, скорее в пользу Вены, чем в пользу Берлина.

Но хуже того было само географическое положение Пруссии, а именно наличие у них на западной границе союзного Англии Ганновера и явно недружественной Франции, что добавляло еще полмиллиона потенциальных вражеских солдат. Минимум полмиллиона.

21 сентября в Петербург с секретной миссией прибыл наследник престола Фридрих Вильгельм. На повестке дня стоял только один вопрос — помощь Пруссии и спасение Берлина. Поскольку прямое железнодорожное сообщение через Суворовск было все еще невозможно, принцу пришлось ехать на поезде до Кёнигсберга, оттуда верхом до Ковно и дальше вновь по железке, что добавило лишний день в пути и совсем не добавило прусскому принцу хорошего настроения.

— Не буду вилять, Николай, нам нужна помощь, — поскольку переговоры были насквозь неофициальные, разговаривали мы с кузеном тет-а-тет. — В сложившейся ситуации мы долго не продержимся, придется сдавать Берлин, а это катастрофа!

В этой истории, не имея в руках западногерманских земель, пруссаки сосредоточились на организации промышленного куста вокруг своей столицы, поэтому ее потеря стала бы для страны ударом гораздо более серьезным нежели в 1806−7 годах. Индустриализация шагала по планете невиданными доселе темпами, и сила того или иного государства все больше начинала измеряться заводами и километрами железной дороги, а не численностью населения или площадью. Впрочем, последнее тоже было глупо сбрасывать со счетов.

— Ты понимаешь, что вступление в войну России автоматически приведет к тому, что Пруссии придется воевать еще и с Англо-Французской коалицией? — Я с сомнением приподнял бровь. Берлин показал себя достаточно ненадежным союзником за последние полгода, и теперь за свои услуги, за жизни русских солдат, которые погибнут, защищая северо-восточных немцев, я собирался слупить с Фридриха Вильгельма по полной. — Сейчас у границ Австрии стоят две русские армии численностью в сто пятьдесят тысяч человек и одним своим видом заставляя Вену держать на востоке часть сил. Ну а лишних дивизий у меня все равно нет, я даже оружием помочь не смогу — самому не хватает.

Это, к сожалению, было правдой. Винтовок Маркова хватило на вооружение только корпусов первой и второй линии, новые орудия и вовсе шли пока только самые боеспособные корпуса, остальным приходилось использовать стальные дульнозарядные пушки, вставшие на вооружение в середине 20-х. Лучше, чем артиллерия времен наполеоновских войн, но не принципиально.

Снарядов опять же не хватало катастрофически. С учетом того, что мы лишились примерно 15% заготовленных к войне боеприпасов во время бунта в ЗапВО — то что поляки не моги использовать сами они тупо сжигали пытаясь нанести нам максимум ущерба — зачастую на каждую пушку приходилось по два-три боекомплекта. А дальше все — банниками отмахиваться. Бои в зоне проливов выявили просто чудовищный перерасход снарядов по сравнению с тем, что закладывали мои генералы до начала всей этой заварушки. В разы. И это при том, что я заранее предвидя проблемы на этом направлении требовал иметь минимум полуторный запас. А оказалось, что нужно было все числа умножать на десять.

Для примера во-время приснопамятного дарданельского прорыва расположенные на побережье батареи — там и было-то четыре десятка орудий смешно сказать — за полчаса боя выпустили почти пять тысяч снарядов, и это при том, что в первую фазу боя работала только одна батарея. Причем выпустили бы больше, но больше просто не было. Никто не мог подумать, что расход будет настолько ужасающим, по довоенным планам считалось, что одно орудие за время генерального сражения может истратить два боекомплекта — условно сорок снарядов на ствол — с полуторным перекрытием закладывали шестьдесят. Но первое же сражение войны показало, что этого до смешного мало.

При этом какими-то сверхмощностями по производству снарядов империя похвастаться не могла. В мирное время мы производили порядка 10 тысяч выстрелов для наших новых казнозарядных нарезных орудий обоих калибров совокупно. В месяц. Этого хватало и учения проводить какие-никакие, и закрома пополнять. С началом войны, переводом рабочих на круглосуточную работу удалось этот показатель удвоить, но и только. Были еще кое-какие резервные мощности, некоторые производства попроще — пользуясь опытом будущего — начали отдавать на откуп частникам, запустили переквалификацию кое-чего ранее гражданского… Все это потихоньку набирало обороты, но вот например лишней взрывчатки взять было просто неоткуда. Особенно с учетом перекрытия поставок нам чилийской селитры, благо запасы были сделаны сущесвенные за прошлые годы.

Короче говоря, все эти цифры реально пугали и утешало только одно — у противников даже такой артиллерии не было, и им за это приходилось платить жизнями своих солдат. Сотнями жизней, тысячами и десятками тысяч жизней.

И вообще начало войны выявило просто гору недочетов, случаев головотяпства, злоупотреблений и откровенного воровства, а армии. Одной только формы нового образца, запасённой за прошедшие пять лет впрок на всю армию военного времени, недосчитались около ста пятидесяти тысяч комплектов. Жандармы как могли ловили проворовавшихся снабженцев, вешали их перед строем, не сильно заморачиваясь человеколюбием, но что-то мне подсказывало, побороть эту напасть полностью все равно не получится.

— Такая вероятность есть, — согласился принц. Его отец, который одновременно был моим тестем, Фридрих Вильгельм под номером 3 уже вплотную подобрался к семидесятилетию и потихоньку перекладывал бремя власти на сына, так что слова моего собеседника вполне можно было рассматривать в качестве окончательной воли Берлина. — Значит, нам нужно уничтожить Австрию настолько быстро, чтобы англичане с французами не успели прийти Вене на помощь.

Англичане, получив дважды по носу в проливах и на Балтике — впрочем, ради справедливости нужно сказать, что во втором случае урона они нанесли больше чем получили — решили перейти к более обстоятельным боевым действиям и стали готовить десантную операцию. Благо как такого понятия военной секретности тут пока не существовало, и общая канва будущей операции стала понятна нам задолго до того, как нога первого британского солдата ступила землю Румелии.

Вообще было в этом что-то одновременно ироничное и мистическое. Поневоле задумаешься о инертности истории и ее попытках свернуть в проторенное уже однажды русло. План англичан был такой себе компиляцией идей 1854 и 1915 годов — высадиться, захватить Галиполийский полуостров с суши, прорваться флотом в Мраморное море, после чего удержать Царьград русским войскам было бы крайне сложно. Практически невозможно. Ну а дальше ввести флот в Черное море и терзать мягкое подбрюшье Российской империи, пользуясь преимуществом в маневренности.