Ночной мороз

32

— Твой урок ботаники произвел на Трульсена впечатление, — неожиданно произнесла Анита.

Они уже полчаса как молча и сосредоточенно работали бок о бок в саду, состригая кизильник. Эту работу надо было закончить обязательно, все соседи уже давно подстригли и подровняли кусты и деревья и убрали листву. На грядке у самой террасы сквозь слой зимнего мусора прорезались белые нарциссы, лужайка была непричесанная, с желтыми пятнами, дорожка из каменных плит не вымыта, слива и две старых яблони с торчащими побегами похожи на веники из пиассавы. Позор, подумал Валманн, размахивая садовыми ножницами, но, как ни странно, не ощущал раздражения, наоборот, к своему удивлению констатировал, что ему нравится работать в саду, если только преодолеть первоначальное нежелание и взяться за дело.

— Ну, он, конечно, не собирается анализировать останки растений или разрабатывать новые версии о том, кто мог проникнуть на виллу так поздно. Он только еще сильнее настаивает на своей теории о самоубийстве и ищет причины, по которым Георг Хаммерсенг мог покончить с собой. Когда я сказала ему про даты на архивных материалах, он взвился как ракета, все проверил, и выяснилось, что последние полгода просто отсутствуют. Ни одного счета, ни одной записи!

— Вот видишь! — Валманн не мог удержаться, чтобы не похвастаться своей маленькой победой.

Анита признала это:

— Я не посмела сказать, что это твоя идея, с него хватило и того, что это я начала. Теперь он всех поднял на ноги, весь персонал банка в Хедмарке, как будто они виноваты. Ведь это, в конце концов, его промах, что это не выяснилось раньше.

Эта неожиданная тирада вызвала у Валманна одновременно удивление и радость. В последние дни именно Анита отличалась внезапными сменами настроения и молчаливыми паузами, как будто она обвиняла его в чем-то, о чем не хотела говорить. А он не мог понять, в чем дело, когда она вдруг без какой-нибудь видимой причины снова менялась, становилась внимательной и нежной.

— Не так-то легко понять, что происходит у него в голове, — сказал он и продолжал, стараясь сохранить легкий, непринужденный тон, — но хорошей работой полиции это не назовешь.

— Йертруд от него в восторге.

— Вот-вот. Два сапога пара.

И они понимающе ухмыльнулись. Прежнее единство было вновь достигнуто. Анита натянула одну из его старых рубашек на спортивную майку. Непослушные волосы были собраны на затылке.

За последние несколько солнечных дней ее лицо загорело, и на нем появились новые свежие веснушки. Близился вечер, но майские дни уже набирали силу, и было светло, но от земли еще веяло прохладой, и каждая реплика сопровождалась легким паром.

— Так что нам, остальным, придется решать эту загадку. — Валманн наслаждался моментом, когда их единство казалось настоящим, без всяких осложнений. Ему нравилось смотреть на нее. — А есть ли какое-нибудь движение в поисках Ханне Хаммерсенг?

— Ничего… да и про него ничего не известно. Про Клауса.

Теперь настала очередь Валманна медлить со словами в ожидании реакции. Настала его очередь решать, говорить ей или нет о сделанной в лесу находке. Ведь она все равно об этом узнает завтра, не все ли равно, если он расскажет ей об этом сегодня? Он колебался, и тому было несколько причин. Что если она отвергнет его теорию, теорию, которая, строго говоря, была лишь предположением о том, кто мог быть владельцем камертона, и которая делала связь между двумя делами еще более запутанной, чем он думал ранее.

— Я думаю, что Клаус мертв, — сказал он.

— Мертв?

Валманн отметил про себя, что в ее голосе прозвучало более чем естественное удивление. Если человек считается пропавшим уже двадцать лет и последний раз дал о себе знать из джунглей Венесуэлы, то вероятнее всего считать его мертвым. Поэтому ему захотелось сильнее подтвердить свое предположение, и он рассказал ей о находке, сказал, что он чувствовал, держа в руках этот камертон, рассказал о пришедшей ему в голову мысли и о том, что все новые находки и улики, по всей видимости, все теснее связывают оба дела. Он прочел протест в ее глазах, прежде чем она открыла рот.

— Это очень слабая версия, Юнфинн.

— Ты так считаешь? Возраст примерно тот же. Строение тела и рост, цвет кожи…

— Не забудь, что такое можно сказать о тысячах других норвежцев мужского пола.

— Да, но камертонов не десятки тысяч.

— Ну, их ведь тоже хватает. А кроме того, вовсе не факт, что этот камертон принадлежал именно ему.

— Его нашли рядом с одеждой.

— Рядом с одеждой…

Она была права. Само собой разумеется. Он опять схватился за свою идею и помчался без оглядки. Идея о том, что именно Клаус Хаммерсенг был владельцем этого камертона, была довольно слаба. И конечно же, было мало конкретных доказательств того, что именно его тело нашли на осыпи… Однако все складывалось! У него в голове приобретала очертания некая картина происшедшего, и все концы сходились. Картина довольно жуткая, безобразная; он пытался отогнать ее от себя, но не получалось. Эта картина все больше и больше походила на действительность, на реальные события, произошедшие на вилле Скугли.

— Техники работают над доказательствами, — сухо произнес он.

— Посмотрим. — Она стояла перед ним с опущенными руками, как будто собралась бежать прочь от этой неприятной ситуации и в последний момент решила остаться. И вдруг она сказала: — Я как раз не думаю, что он мертв… — Она произнесла эти слова тихо, почти неохотно, но тем не менее довольно уверенно.

— Ах вот как? — удивленно воскликнул Валманн. — А почему же?

— Я… мне удалось кое-что выяснить, но я предпочла бы пока об этом не говорить.

— Что? — Валманн не знал, проявить ему снисходительность или обижаться.

— Я больше ничего не могу сказать, Юнфинн.

— Ну хорошо… — Между ними снова возникла отчужденность. В его тоне сквозили скепсис и сомнение.

— Мне не хочется втягивать тебя пока в это дело.

— Мне кажется, ты все время жалуешься на то, что я уже достаточно в него втянут.

— Да, но не в мое расследование!

— Да я вовсе и не собирался вмешиваться в… — Анита молчала. — Но мне кажется, что ты могла бы сказать мне… во всяком случае, когда затронута такая важная тема, как…

— Клаус?

Стоило Аните сменить тон, и он снова стал понимающим и сочувствующим. На минуту Валманн не мог решить, что же лучше.

— Да. Ведь это вопрос жизни или смерти!

— Я не знаю, Юнфинн… — Она опять застыла, как будто перед прыжком, и опять вошла в форму. А затем сказала: — Я не знаю, можно ли полагаться на твое здравомыслие именно в этом случае. Когда речь идет о Клаусе. О том, что тебя мучает с мальчишеских времен…

Это уж слишком, подумал Валманн. Меня вовсе ничего не мучает «с мальчишеских времен». Я совершенно забыл обо всем этом, ни разу даже не вспомнил, пока не случилось это несчастье с его родителями!

— Я просто попытался быть с тобой откровенным… — Ему захотелось как-то возразить ей, спокойно и уравновешенно, но он вдруг вспомнил свою патетическую пьяную болтовню той сумасбродной ночью, и его слова прозвучали как зов о помощи, который был заглушен криками мальчишек, проезжавших мимо на велосипедах.

— Пора домой, — произнесла Анита, схватила грабли и начала грести ветки, которые они состригли с кустов.

Валманн взял себя в руки:

— Ну иди. Я сам доделаю. — Он выдавил из себя улыбку и подумал, что она, наверное, так же как и он, чувствует потребность побыть немного наедине.

Анита ничего не возразила.

— Приходи к фильму, — крикнула она с террасы, — без четверти десять.

Валманн не отвечал и продолжал работать граблями. Птицы щебетали, перелетая с одного куста на другой, планируя вниз с печных труб и телефонных столбов. Был уже вечер, но тишина пока еще не наступила. Громко переговариваясь, появились снова мальчишки на велосипедах. Как это обычно бывает с подростками, они дурачились и обгоняли друг друга. В удивительном, словно осязаемом свете майского вечера садовый пейзаж поражал почти что неестественным богатством деталей. За живой изгородью виднелась белая полоса дороги. Велосипедисты проехали, но их голоса еще доносились издалека. И в этот момент Валманн совершенно ясно, яснее, чем желал бы, вспомнил себя в этом возрасте, мальчишкой, которому тоже хотелось перекричать остальных. Он стоял за подстриженной живой изгородью и вспоминал, как сильно ему хотелось задавать тон, предводительствовать, хотя бы на момент привлечь всеобщее внимание и получить всеобщее признание. Он вспомнил тот вечер на Троицу, когда он разыграл свою козырную карту. Все ребята собрались на даче у Франка Свеннинга, где даже кухня была более современной, чем городская квартира Юнфинна. Как обычно, им были созданы все условия: напитки, баня, а после бани купанье в сугробе, который еще оставался на северном склоне. Потом все сидели в доме у камина, слегка расталкивая друг друга, чтобы оказаться поближе к теплу. В тот момент, когда Клаус Хаммерсенг, известный растяпа, потерял равновесие и, выскользнув из шерстяного одеяла, которым обернулся после бани, полуголый упал на колени двум мальчишкам, Валманн произнес свою фатальную реплику: «Осторожнее с Хаммерсенгом, ребята, он гомик!»

И, не довольствуясь вознаграждением в форме всеобщего крика и ликования, да еще и красной от смущения физиономией Клауса, он продолжал: «Вы что, мне не верите? Он приставал ко мне сегодня, пытался поцеловать меня в щеку!» И, отвернувшись от искаженного лица Клауса, он еще громче расхохотался, чтобы вновь услышать, как нарастает вокруг громкий смех остальных, как бы поощряя его остроумие и делая его центром внимания. Он продолжал смеяться, пока не обнаружил, что смеется только он один. Он почувствовал, как что-то чужеродное и зловещее проникло в веселую атмосферу дачного домика, что-то такое, в чем никто не хотел дать себе отчет, они продолжала смешивать новые напитки, хотя их руки дрожали, причем дрожали не от холода.

Время близилось к полуночи, когда Франк Свеннинг, Ханс Людер и еще один здоровый парень по имени Гауте Саген подошли к его кровати и шепотом разбудили его. Они, очевидно, остались сидеть у камина, после того как остальные ушли спать, и изрядно выпили. Речь их была бессвязной, они глупо хихикали, но в то же время были агрессивно настроены и, раззадоривая друг друга, шептали, что теперь-то они доберутся до этого гомика. И Юнфинну, доносчику и зачинщику всего этого, никак нельзя было отвертеться от участия в этом.

В тот вечер на Троицу в комфортабельной вилле Свеннингов произошло следующее: четверо парней подкрались к кровати, в которой спал Клаус Хаммерсенг, подняли спальник с мальчиком и перенесли его в гостиную, где жертву вытряхнули на пол, как извивающегося, строптивого угря, из мешка.

«Смотри, ребята, он голый спит!»

«У него стоит, черт возьми!»

Проснувшись, к ним присоединились все остальные. И вот они уже навалились на него. Нет, они не били его и не шпыняли. Наоборот, они начали ласкать его с той оскорбительной грубой изобретательностью, которую порождают мальчишеская тоска и извращенные представления о нежной чувственности, интимности в самом ее бесчувственном и унизительном проявлении: они мастурбировали его, доведя дело до самого конца и оставив жертву всхлипывать. Изможденный, он лежал, распластавшись, по его телу струилась сперма, а его мучители стояли вокруг. Лица их потухли, они тоже чувствовали себя снедаемыми жаром и невозможностью противиться манящей запретности того греха, который только что совершили. Нерешительно пытаясь избавиться от возбуждения, завладевшего ими, они пытались выдавить из себя смущенные шутки:

«Ой-ой-ой, надо же!»

«Ты видел, как он кончил?»

«Ага, как из пушки выстрелил! Мне чуть глаз не вышиб!»

«Гомосексуальное изнасилование». Наказывается тюремным заключением от двух с половиной до десяти лет и даже больше — при отягчающих вину обстоятельствах.

Однако вряд ли в ту ночь на даче Свеннингов имели место «отягчающие вину обстоятельства». Может быть, только приятельская шутка. Грубая выходка под влиянием избытка алкоголя и тестостерона. Ничего особенного. Такое бывает. Впоследствии все сделали вид, что ничего не случилось. Мальчишки есть мальчишки. Никто не пострадал. Только Клаусу потом купили новый спальник.

Однако загубленную возможность нормального школьного общения, вплоть до выпускных экзаменов, купить нельзя было. А также потерянный мир света и музыки, придававший безграничный блеск их особенной дружбе. Эта дружба была самым удивительным, непредсказуемым и радужным событием всей его юности.