Ночь беззакония

ГЛАВА 9

Татум

Передозировка наркотиков. Смертельный коктейль, — так они это называли.

Они обвиняли ее в том, что ее мама была наркоманкой и умерла от передозировки наркотиков, поэтому Лирика должна была сделать то же самое, верно? Они показывали фотографии из Инстаграм ее дикого поведения и цитировали ее Твиттер, чтобы оправдать свою историю. И никто не подверг это сомнению, потому что те, кто знал другое, молчали, а те, кто говорил, ни черта не знали.

Такая трагедия.

Она была так молода.

У нее было такое блестящее будущее.

Я ненавидела эти новости.

Сегодня была ее панихида. Я сидела на первой скамье рядом с ее отцом, держа его за руку. Майкл Мэтьюс был человеком, который создал наследие своими словами, но сегодня он был безмолвен, молчалив. Время от времени он сжимал мою руку, и я знала, что в его голове промелькнуло какое-то воспоминание. Они мелькали в моей голове всю неделю. Мы уставились на фотографию над закрытым гробом. Это была фотография с шестнадцатого дня рождения Лирики. Она держала на руках своего белого щенка Каспера и улыбалась, как ребенок на Рождество. На ней была шляпа-ведро и ярко-желтый топ. Это была моя любимая фотография. Это была Лирика, которую я знала. Это была Лирика, которую я любила.

Я смотрела на ее улыбку и была благодарна отцу Лирики за то, что он принял предложение похоронного бюро. Он сказал, что иногда проще закрыть гроб и выставить фотографию. Видеть ее там, холодную, жесткую и безжизненную, было бы слишком тяжело. Мистер Мэтьюс согласился. Таким образом, мы могли запомнить ее так, как хотели. Я хотела запомнить эту улыбку.

Люди входили в отдельную комнату внутри собора. Некоторых из них я знала. Некоторых нет. Все они раздавали объятия и фальшивые соболезнования. Ложные, потому что никто по-настоящему не любил Лирику. Она высказывала свое мнение в элитном мире, где людям платили за молчание.

Но она была моей лучшей подругой.

Теперь ее больше нет.

Лирика не принимала наркотики. Она видела, что они сделали с ее мамой, и ненавидела их. Любой, кто провел с ней пять минут, знал это. Она была откровенной и уверенной в себе. Она была саркастичной и громкой. Но это не делало ее наркоманкой. С ней случилось что-то другое, кто-то, у кого денег больше, чем морали, заплатил за то, чтобы это было замято. Может быть, кто-то стал слишком извращенным. Может быть, они были слишком грубы. Я не была ханжой, но знала, что такие вещи случаются. Нас окружали влиятельные люди, а где были влиятельные люди, там были и другие влиятельные люди, скрывающие свои секреты.

Тихий, тоненький голосок шептал в глубине моего сознания. Или сбрасывают их на дно озера. Я вздрогнула от далекого, мутного воспоминания, в реальности которого не могла быть уверена.

Пастор поднялся за трибуну, чтобы произнести речь, и время замедлилось. Я не была готова к прощанию. Мой желудок сделал то, что всегда делал, когда мое тело искало Каспиана. Я скучала по тяге в воздухе, когда он был рядом, скучала по утешению, которое находила в его взгляде. Прошло несколько дней с тех пор, как я открыла ему те интимные части себя, которые до сих пор держала только для себя. К концу церемонии мой разум окончательно примирился с сердцем, что он не придет.

После поминок мои родители должны были пойти на мероприятие по сбору средств. Мне не хотелось заставлять себя улыбаться, слушая о том, как мне повезло, что я из хорошей семьи, поэтому я пошла домой. Мой отец не разговаривал со мной с того самого утра, когда меня поймали на лжи ему и полиции. В конце концов, я сказала, что пошла на вечеринку, выпила слишком много и мне было стыдно рассказать им. Я придумала историю о том, что Чендлер Кармайкл отвез меня в дом друга на случай, если кто-нибудь видел его в моей машине той ночью. Потребовалось несколько слез, что было несложно, учитывая, что я только что узнала о смерти лучшей подруги, но полицейские убедились, что говорю правду. Мой отец также убедил их замять дело о пьянстве несовершеннолетних. Внешне он выглядел как заботливый отец, но знала, что внутри у него все кипит.

Когда я вошла в дверь, Линкольн сидел на диване, положив одну руку на спинку, а в другой руке держал почти пустую бутылку. Его ноги лежали на стеклянном журнальном столике, рубашка была расстегнута наполовину, а галстук болтался. Он даже не вышел из гостиной на службу, вероятно, потому что все еще обижался, что они с Итаном попали в аварию и испортили ему лицо. Вот что он получил за драг-рейсинг со своими друзьями. Линкольн сказал, что машина Итана была в полном беспорядке. Кто-то сказал, что машина Каспиана была еще хуже. Почему эти двое вообще участвовали в гонках? Насколько я знала, они даже не тусовались в одной компании.

Я не видела и не слышала о Каспиане с Ночи беззакония. Сначала мне было больно. Его отказ заставил мою душу болеть, но горе быстро взяло верх и поглотило отвержение целиком. Оно забрало то, что осталось от моего сердца, и разорвало его в клочья. Оно перестроило мой мир и задушило меня, перенесло от боли к гневу. Если бы не ушла с Каспианом, я была бы с Лирикой. Если бы я был с ней, она бы не умерла.

Теперь у меня никого не было. Моя собственная семья редко разговаривала со мной. Папа предпочитал делать вид, что разговаривает по телефону, а не смотреть мне в глаза. Мамы все время не было дома. Я не видела Линкольна трезвым с того дня, когда он попал в аварию, с того дня, когда я узнала о Лирике.

Моего лучшей подруги больше нет и Каспиан оставил меня разбираться с этим в одиночку.

Благодаря больному чувству юмора Вселенной, я получила возможность оплакивать потерю невинности и лучшего друга одновременно.

И я ненавидела Каспиана за это. Ненавидела его за все.

А потом мне захотелось, чтобы он был здесь, чтобы я чувствовала себя в безопасности так, как он всегда это делал.

Это был замкнутый круг, которому я молилась, чтобы пришел конец.

Я прошла по паркетному полу и остановилась перед кожаным диваном. — Ты не пошел на мемориал.

Линкольн поднял взгляд, не поднимая головы. — Я прекрасно помню Лирику отсюда.

— Ты в порядке? Ты был странным. — Страннее, чем обычно. Линкольн в любой день был не в себе, но в последнее время он все глубже погружался во тьму. Это разбило бы мне сердце, если бы сердце уже не было разбито вдребезги.

— Значит, из-за того, что я не пошел сидеть в комнате, полной людей, делающих вид, что им не наплевать на девушку, которую они даже не знают, я веду себя странно? — Он опрокинул бутылку, сделав длинный глоток.

— Дело не в этих людях, Линкольн. Мемориал был для Лирики.

Он насмехался.

— Как думаешь, ты можешь хотя бы на минуту притвориться, что заботишься о ком-то, кроме себя?

Он протянул бутылку так, чтобы черная этикетка была обращена ко мне. — Я забочусь о Джонни.

— Виновата. Я забыла, что в наши дни ты носишь свое сердце в бутылке, — сказала я, поворачиваясь и уходя.

— Ты ни черта не знаешь о моем сердце, — крикнул он мне вслед.

Да, я знаю, что у тебя его нет.

Линкольну нужна была помощь, но у меня не было сил дать ее ему прямо сейчас.

Я открыла дверь в свою комнату, и воспоминания всей жизни тут же набросились на меня, как рой пчел, жалящих сердце. Я видела Лирику и меня, сидящих на полу, прислонившихся к кровати, когда мы делали себе педикюр, использующих щетки в качестве микрофонов, когда мы пели песни Тейлор Свифт о расставании во всю силу наших легких, и лежащих на животе на моей кровати, плачущих над фильмами Николаса Спаркса. Она была здесь. Она была везде.

Нет. Она не была. Она была в холодной, твердой земле, и я никогда больше не увижу ее за пределами этих воспоминаний.

Я зажмурила глаза, как будто это могло как-то запереть видения внутри. Может быть, если закрою их достаточно плотно, мои воспоминания не просочатся наружу и я никогда не потеряю ее из виду.

— Обещаю, я никогда не позволю им забыть тебя, — сказала я в воздух. — Я обещаю, что никогда не забуду тебя.

Это было слишком сильно, слишком удушающе. Я не хотела быть здесь.

Переодевшись в одну из маек Лирики, которые она оставила у меня дома, и леггинсы, я отправилась в единственное место, где, как знала, я могла быть свободной.

***

В студии был выключен свет. Я знала, что так и будет. Никто, кроме меня, не приходил сюда после работы, хотя студия располагалась в угловом здании на оживленной улице Нью-Йорка.

Мои родители арендовали это помещение, чтобы я занималась балетом с частным преподавателем, каким-то всемирно известным танцором из России. Я ценила их усилия, но это заставляло меня чувствовать себя изолированной и одинокой, поэтому несколько лет назад попросила их пригласить других инструкторов и открыть студию для публики. Они согласились, но только при условии, что я также соглашусь начать посещать занятия в SAB, Школе американского балета. Танцы были моим спасательным кругом, и я хотела, чтобы они стал спасательным кругом и для других людей, поэтому согласилась. Я не использовала книги или фильмы, чтобы убежать от себя, как это делало большинство людей. Я использовала музыку.

Какое-то время я стояла в темноте и ждала, пока мои мысли успокоятся.

— Мне жаль, что не спасла тебя. — Наконец-то я произнесла вслух слова, которые держала в сердце несколько дней. — Хотела бы вернуть все назад, хотела бы я вернуть тебя.

Лучше бы я никогда не уезжала с ним. Несмотря на то, что расставание с ним помогло мне почувствовать то, на что я никогда не знала, что способна. Такие вещи, как уверенность, сила и страсть. То, что не знала, смогу ли я почувствовать снова. Но я не была настолько эгоистичной, чтобы оплакивать потерю чего-то настолько незначительного, когда была поглощена оплакиванием потери чего-то гораздо большего.

Слезы наполнили мои глаза, но я смахнула их, сделала глубокий вдох, затем щелкнула выключателем, и все вокруг осветилось. В большой открытой комнате было светло и просторно. Стены были белыми, а полы — нежно-серыми. Тяжелые шторы из синего бархата закрывали окна от пола до потолка и отделяли студию от оживленной улицы на другой стороне. Темнота ткани соответствовала моему настроению.

Я нажала кнопку Play на пульте звуковой системы, и комната мгновенно наполнилась отголосками знойного голоса, звучащего над звуком клавиш фортепиано. Я сняла теннисные туфли и собрала волосы в пучок, закрыла глаза и увидела улыбку Лирики.

Музыка играла.

Мужчина продолжал петь свою торжественную мелодию.

И я начала двигаться.

Я начала медленно, позволяя напряжению нарастать, а затем ослабевать в рассчитанных, плавных движениях. Мои руки грациозно рассекали воздух в идеальном ритме с ногами, мое тело двигалось по полу — растягиваясь, вытягиваясь, раскачиваясь в такт музыке. Затем я начала поворачиваться.

И поворачиваться.

Мое сердце билось быстрее. Вся тяжесть последних дней с каждым моим движением снималась с моих плеч. Песня дошла до своей кульминации. Музыка становилась громче.

Я продолжала поворачиваться.

Быстрее.

Более обдуманно.

Кровь прилила к кончикам пальцев рук и ног, но я отказывалась останавливаться. Музыка стихла, и танец стал больше похож на дыхание, которое делала, чем на движения моего тела. Я была измотана, но не останавливалась до самой последней ноты.

Песня закончилась, и я упала на колени. Слезы застилали мне глаза, пока пыталась выровнять дыхание. Я посмотрела на зеркальную стену перед собой. Мои глаза были красными. Мое лицо было в пятнах. На ногах были волдыри, и я задыхалась. Но я чувствовала себя свободной. Впервые за несколько дней я посмотрела в зеркало, и, хотя, возможно, выглядела не лучшим образом, я узнала человека, который смотрел на меня.

Это было оно. Это была моя терапия. Вся моя печаль, весь мой гнев и вся моя боль улетучились, как только зазвучала музыка. Это была я.

Моя жизнь была потрясена, перестроена и перевернута с ног на голову всего за несколько дней. Но, возможно, в этом и был смысл. Возможно, то, что нас вывернули наизнанку, — это единственный способ увидеть, кем мы всегда должны были быть.

Сейчас, глядя в зеркало, я увидела себя. Может быть, я сломлена. Я могу быть поврежденной, но я была сильной.