Норманны. От завоеваний к достижениям. 1050–1100 гг.

Глава VIII Восток и Запад

Влияние норманнов в период с 1050 по 1100 год на политику христианского мира не ограничивалось пределами латинской Европы. Оно изменило и отношения между западным христианским миром и его соседями. То, что отношение западной Церкви к восточной стало более непримиримым как раз в тот момент, когда сама западная Церковь под руководством Папы шла к единению, отнюдь не было совпадением, а поддержка, которую Папе оказала норманнская политика, в дальнейшем подчеркивании не нуждается. Однако, помимо этого, за эти 50 лет норманнская политика способствовала расколу между западной и восточной Церквями. Норманны внесли особый вклад как в достижения первого крестового похода, так и в некоторые из его прискорбных последствий. Таким образом, они не только способствовали двум значительным процессам эпохи, они помогли их объединению.

Результаты восточной схизмы и первого крестового похода были столь серьезными, что начинаешь верить в их неизбежность. Но в первой половине XI века доброжелательное отношение друг к другу связывало не только все части христианского мира, но и христианский мир с исламским. Восточные патриархии, например Антиохийская, Александрийская и Иерусалимская, были явно заинтерисованы в том, чтобы остаться непричастными к любым конфликтам между Римом и Константинополем, но еще больше в том, чтобы сохранить прочные отношения с ними. Попытку Константинополя в начале XI века снизить уровень независимости Антиохии отвергли без неприязни, а в период, когда политические дела Рима находились в состоянии упадка, Александрийская патриархия открыто выражала уважение к папскому престолу. То же касается и Иерусалимской патриархии. Все эти годы она поддерживала отношения как с Византией, так и с Западом[394]. При подобном положении дел люди могли рассчитывать на свободное передвижение и взаимоуважение на территории всего христианского мира. Паломники шли не только с запада в Константинополь и Иерусалим, они шли и с востока к римским святыням. Для выходцев с запада в Константинополе были латинские церкви, а в южной Италии бок о бок существовали греческие и бенедиктинские монастыри. Когда греческие монахи, например из монастыря св. Нила, спасаясь от набегов сарацин, покидали Калабрию, то их принимали в Монте-Кассино, а монахи этого монастыря привнесли правила св. Бенедикта на гору Афон и на гору Синай[395].

Напряжение между христианским и исламским мирами в начале XI века, кажется, тоже спало. Византийский император Роман III (1028–1034) заключил договор с халифом Каира, и мусульмане открыли доступ к христианским гробницам в Иерусалиме[396]. Хотя после смерти в 1002 году в Кордове Аль-Мансура между государствами южной Испании шли бесконечные военные действия, тем не менее дух религиозной терпимости начал складываться и там. Христианские схоласты стремились воспользоваться расцветом исламской культуры в некоторых сохранившихся мусульманских государствах, а правители этих государств собственную безопасность возлагали на оплачиваемые армии своих соседей христиан, например Леона, Кастилии и Арагона[397]. Вне всяких сомнений, подобное положение вещей не могло просуществовать долго. Но оценить превращение, в которое норманны внесли столь явный вклад, можно по нескольким династическим альянсам того периода. Позже, когда угроза разрыва между западной и восточной Церквями стала весьма реальной, двое великих правителей, а именно Генрих I Французский и Генрих IV Германский, взяли себе в жены русских княжон из православного царского дома в Киеве[398]. Нечто похожее на ужас вызывает сообщение о том[399], что, чуть больше чем за 100 лет до первого крестового похода, правивший в Каире фатимидский халиф Аль-Азиз своей любимой женой выбрал девушку-христианку, сестру патриархов Александрийского и Антиохийского. Естественно, что в 1054 году у Византии были очень хорошие отношения с правившими в Палестине фатимидскими халифами.

Однако подобные случаи не должны затенять те трудности, которые лежали на пути достижения мирных отношений между христианским и исламским мирами, и даже между восточной и западной Церквями. Люди XI века были отлично осведомлены о последствиях всплеска распространения ислама в VII веке и о споре иконоборцев внутри Церкви в VIII веке. В различных христианских общинах естественным образом возникали значительные расхождения как в мировоззрении, так и в практике проведения богослужений^{57}; кроме того, все еще не утихал уже много веков разрывающий Европу спор о природе Христа. Дополнения западной Церкви в Никейском символе вере по вопросу о Филиокве на Востоке воспринимали как оскорбление, а на Западе искренне негодовали по поводу использования на Востоке во время эвхаристии хлеба из дрожжевого теста[400]. Огромное количество литературы, посвященное этому и другим родственным вопросам XI века, свидетельствуют о том, насколько глубоко это волновало. Эти вопросы вовлекали в острые споры лидеров Церкви и разжигали эмоции простых женщин и мужчин. Простой люд (особенно на Востоке) очень беспокоился по поводу любых изменений в привычном для них ходе литургии, которую они научились почитать. Это значит, что к подобным дискуссиям невозможно относиться как к тривиальным или неважным. В XI веке они служили мощными стимулами к политическим действиям.

В частности, они отразились на актуальном вопросе о том, кому (после Господа) в Церкви принадлежит преимущество власти. То есть в общих чертах ситуацию можно представить так: Церковь Константинополя, хотя и уважала власть императора, утверждала, что доктрина должна определяться на Вселенском Соборе и что владычество над всей Церковью возлагается на 5 патриархий: Римскую, Константинопольскую, Александрийскую, Антиохийскую и Иерусалимскую. К сказанному они добавляли, что за Римом следует признавать не более, чем почетное преимущество. Против этого возражала папская доктрина. Она гласила, что право принимать отречение от признания папской власти и догмата пресуществления согласно regula fidei всегда принадлежало папскому престолу и что в этом смысле восточные патриархии, включая и Константинопольскую, должны полностью подчиняться Риму[401]. Эти претензии в категоричной форме выдвигались и ранее, и с ними часто соглашались. В годы могущества Византии при македонских императорах, в тот период, когда папский престол был местом римских распрей и споров немецких королей, эти притязания частенько игнорировали, но о них стали заявлять вновь, с еще большим утилитарным акцентом, когда папство, при участии норманнов, сделало шаг к политическому могуществу.

Разумеется, затронутый вопрос имел серьезные последствия. Если почетное преимущество Рима провозгласили на Западе символом Веры, то его опровержение могло стать причиной не только раскола, но и ереси. Римские притязания на власть неминуемо отразились и на лояльности многих диоцезов, особенно упомянутых в Magna Graecia. Нельзя также забывать, что в период иконоборчества в VIII веке Константинополь присоединил к себе многие епархии на юге Италии, и для Рима они были потеряны. Однажды их, возможно, удастся вернуть. Безразличными к затрагиваемым вопросам не могли остаться и светские владыки. Немецкие правители долгое время имели возможность контролировать папство настолько тщательно, что теперь им было трудно смириться с тем, что привилегии папства оспаривал кто-то еще. На Востоке ситуация была еще более определенной. Там за императором признавали гораздо более возвышенные церковные права и обязанности, чем за любым другим светским властелином. Следовательно, все дебаты между восточной и западной Церквями, а также любые церковные споры, которые могли повлечь за собой военные действия на территории Византии в южной Италии, напрямую касались и его. На деле же он столкнулся со всеми этими спорами как раз в тот момент, когда его собственной Империи грозила смертельная опасность со стороны исламского мира.

Норманны находились в самом центре событий, повлиявших на будущее всей Европы. Они принимали активное участие в укреплении позиций Папы против всех патриархов и императоров — как западных, так и восточных. Свои завоевания они направили в ту область южной Италии, где находились диоцезы, самым непосредственным образом связанные с конкурирующими между собой интересами Рима и Византии. Не знающие границ амбиции норманнов подтолкнули их — как раз в то время, когда Рим бросил вызов Константинополю, — начать атаку на Византийскую империю. В эти же годы на Сицилии они вели войну, которую можно назвать выпадом христиан против мусульман. Во второй половине XI века норманны имели значительное, а иногда и решающее, влияние на рост напряжения между Римом и Константинополем и на усиливающуюся неприязнь между христианским и исламским мирами.

Поддержка, которую Папа Бенедикт VIII оказал норманнам в их первом походе на Италию как раз в тот момент, когда Мелес из Браи поднял мятеж против греков, вполне возможно, была связана со спорами Рима и Константинополя за епархии в Апулии. Однако стабилизации ситуации способствовало то, что в битве при Канне норманны и их союзники потерпели поражение, и в 1025 году патриарх Константинопольский вместе с императором Василием II предложил Папе Иоанну XIX, брату герцога Тускулумского, урегулировать все спорные моменты между Римом и Константинополем. Патриарх Константинопольский внес следующее предложение: «С согласия Папы, Церковь Константинополя может на своей собственной территории, как Рим в мире в целом, называться и считаться всемирной»[402]. Эта формула, хотя осторожная и расплывчатая, при всех политических обстоятельствах была довольно великодушной, и Папа Иоанн XIX мог бы даже с ней согласиться, если бы не одно обстоятельство: к северу от Альп существовала сильная партия, которая непреклонно настаивала на приоритете папского престола. Папа получил интересное письмо, в котором говорилось, что он как «всемирный епископ» должен действовать решительно, и подчеркивалось, что «хотя Римской империей… в различных местах сейчас правит множество скипетров, власть соединять и распускать на земле и на небе принадлежит одному magisterium Петра»[403]. Письмо и вправду весьма примечательное, и его авторы тоже достойны внимания. Авторами были Вильгельм из Вольпиано, аббат монастыря св. Бенина в Дижоне, и аббат монастыря Фекан, где он примерно в течение 20 лет способствовал возрождению норманнской Церкви.

После вступления на престол в 1049 году Папы Льва IX папство с новыми силами стало отстаивать свои притязания, и норманны снова оказались конструктивными участниками последовавших конфликтов. Здесь, как и во многих других вопросах, Льва IX вдохновлял кардинал Гумберт де Сильва Кандида, который проявил себя не только как самый ярый сторонник папского господства на Западе, но и как самый страстный защитник прав Папы на Востоке. Возможно, что именно по его совету Лев IX нанес тогда так много визитов в диоцезы на юге Италии и в 1050 году собрал два церковных Собора: в Салерно и Сипонто. Однако еще более значимым стало удивительное назначение Гумберта архиепископом Сицилии, ибо в тот момент Сицилия находилась в руках мусульман и ее Церковь являлась частью Византии, а не Рима. В эти годы, особенно после передачи в 1050 году Беневенто Папе, Лев IX начал оказывать норманнам сопротивление, и так как вперед норманны продвинулись за счет греков, то естественно, что императорский наместник Бари Аргирус вынужден был одобрить политику Папы.

Но подобному отношению к папству со стороны греческих властей южной Италии противостоял один из самых волевых патриархов Константинопольских. Михаил Керуларий, заступивший на этот пост в 1043 году, был так же непреклонен, как и Гумберт, и был категорически против любых согласительных процедур в отношении папских притязаний. Напротив, он твердо решил навязать церквям в Апулии и Калабрии единые греческие обряды и стал причиной распространения в южной Италии бескомпромиссного вызова папскому авторитету. И наконец, он закрыл все латинские церкви в Константинополе. Папа был вынужден принять ответные меры. Итак, новый кризис в отношениях между Римом и Константинополем был спровоцирован тем, что в 1053 году норманны нанесли поражение войсками Льва IX, и Аргируса. В 1054 году, когда в Константинополь с папским протестом направилась известная миссия, сам Папа фактически был узником норманнов. А так как возглавлял этих посланников Гумберт де Сильва Кандида, то столкновение с Керуларием неизбежно было ожесточенным и гибельным. Ни один из них не был готов пойти на уступки, и миссия Рима была окончена, только когда Гумберт у главного алтаря храма св. Софии официально провозгласил отлучение патриарха Константинопольского. Папа, отправивший Гумберта в Италию, скончался раньше, чем тот успел вернуться[404].

События 1054 года, известные под названием «Схизма Керулария», сейчас не считаются знамением окончательного разрыва между западной и восточной Церквями^{58}, но эти события, без сомнения, увеличили пропасть непонимания между ними, а вскоре это чувство усугубила норманнская политика. Влияние Гумберта продолжало расти, и после смерти Льва IX, для того чтобы обеспечить независимость Папы от Германии, Гумберт вместе с Гильдебрандом выступил организатором союза между норманнами и папством. Мы уже отмечали обширные последствия достигнутых в 1059 году в Мельфи договоренностей по этому вопросу, но здесь необходимо добавить, что они напрямую отразились и на отношениях между Римом и Константинополем. Став вассалами Папы, Ричард из Капуи и Роберт Гвискар тем самым не только взяли на себя обязательство освободить папство от влияния Германии, но и торжественно обещали вернуть Папе те права, которые папство уступило Константинополю. В нужный момент даже планы Роберта Гвискара против Византии можно было скоординировать со стремлением Папы вернуть престолу святого Петра провинции Иллирия и Греция, куда митрополитов некогда назначали из Рима.

Так с 1059 года норманнские завоевания стали постепенно служить идее восстановления латинского чина богослужения и расширению подведомственной Папе области в южной Италии. Насколько сильно эти завоевания отразились на признанных институтах греческой Церкви, видно на примере монастырской политики, которой неуклонно следовали Роберт Гвискар и его сын Рожер Борса. Монастыри, которые материально обеспечивал Гвискар, зачастую обогащались за счет даров, ранее принадлежавших монашеским братствам св. Василия. Значительное детище Гвискара — Бенедиктинский монастырь св. Эуфемии в Калабрии — было основано в 1062 году на руинах греческой обители Парриджиани, а греческие пожертвования наверняка перешли известному аббатству св. Марии Маттинской в долине реки Валь-ди-Крати, которое в 1065 году основали Роберт Гвискар и его жена Сигельгайта[405]. Некоторые из уцелевших греческих монастырей были разграблены ради латинских. Так, к Монте-Кассино перешли владения монастырей Санта Анастасия в Фоликастро и св. Николе в Бизиньяно, а монастыри Св. Троицы в Веносе, Ла-Кава и Св. Троицы в Милето получили земли от нескольких греческих монастырей^{59}. Множество греческих монастырей на севере Апулии, например в Монополи и Лесине, находились в подчинении прелатов, которые были приверженцами латинского порядка[406].

Но еще более значимой в этом вопросе была политика норманнов по отношению к белому духовенству. По-видимому, уже в 1059 году на совете в Мельфи новое латинское архиепископство перенесли в Козенцу, а в 1067 году при поддержке Ричарда из Капуи Александр II отказал в сане архиепископа греку Евстафию Орийскому[407]. Примерно в это же время важные события происходили и в регионе между Потенцой и крепостью Мельфи, собственностью Гвискара. Здесь в прежние времена была предпринята попытка образовать викарную епархию, подчиненную греческому митрополиту Отрантскому. Теперь здесь создали новую, подконтрольную латинскому митрополиту, провинцию, а сам митрополит обосновался в древнем соборе города Акеренца в 30 милях от Мельфи[408]. Ввиду тесной взаимосвязи светской и церковной политики в южной Италии того периода неудивительно, что взятие норманнами Бари в 1071 году должно было навлечь на Константинопольскую патриархию потери, сравнимые с теми, что несла Византия. Самая крупная епархия — Бари — теперь явно возвращалась в подчинение Риму, и, как мы уже видели, архиепископы католического чина богослужения были назначены в Трани, Сипонто и Таранто. Даже в самом Отранто место греческого митрополита, которого в 1071 году в Константинополе не было, занял латинский архиепископ, а в 1081–1082 годах латинские прелаты появились в Милето и Реджо.

Эти перемены имели далеко идущие последствия, но их полный смысл раскрылся, разумеется, лишь со временем. Возможно, что некоторые греческие епископы еще какое-то время совершали богослужения вдоль побережья от Бари до Бриндизи, греческое противостояние латинскому чину продолжалось и на территории Калабрии, за исключением долины Валь-ди-Крати[409]. В Козенце, Бизиньяно и Сквиласе латинские прелаты заняли свои места не ранее 1093 года[410]. В 1093 году в Россано состоялся мятеж за восстановление греческого чина богослужения[411], а в Бове, Джирасе и Котроне духовенство, хотя и находилось под контролем латинских епископов, продолжало использовать греческий чин церковной службы[412]. В Нардо и Галлиполи еще в последние десять лет XI века пользовались как греческой, так и латинской литургикой, и даже в 1099 году, в самый разгар ссоры с восточным императором, Боэмунд Тарентский явно находился в числе покровителей монастыря с православной литургикой — св. Николая Касольского близ Отранто. Абсолютно очевидно, что в южной Апулии и Калабрии с греческими церковными традициями расставались тяжело^{60}. И все же перемены, свершенные норманнами ради блага Рима и за счет Константинополя, были колоссальными.

Хотя обстоятельства на Сицилии и были абсолютно иными, чем на материке, папство и тут выиграло от действий норманнов. В большинстве регионов южной Италии, где норманны свершали свои завоевания, процветала греческая Церковь. На Сицилии же греческая Церковь была почти полностью разрушена сарацинами еще до прихода норманнов. Разрозненные христианские общины сохранились на северо-востоке острова, неподалеку от Мессины и в долине реки Валь-Демон, а после падения Палермо одного из греческих епископов нашли неподалеку от этого великого города. Но в целом можно сказать, что организованная христианская Церковь на Сицилии свое существование прекратила, и граф Рожер наверняка был не склонен препятствовать греческим монахам, которые могли испытывать враждебные чувства по отношению к сарацинам. Возможно даже, что «Великий граф» поощрял, особенно после 1080 года, возвращение греческих монахов с материка — где они наверняка ощущали всю суровость политики Гвискара — на Сицилию^{61}. Этим, возможно, и объясняется то, что в 1080–1081 годах он основал два греческих монастыря: св. Николая Бутанского в долине Валь-Демон и св. Михаила в Троине, — а четырьмя годами позже восстановил монастырь св. архангела Михаила в Броло недалеко от Мессины[413]. Быть щедрым покровителем греческих монастырей на Сицилии, особенно в северной ее части, он, безусловно, не перестал и став на этом острове хозяином. В последний год жизни он основал монастырь св. Филиппа Великого и женский монастырь Спасителя в Мессине[414].

Покровительство «Великого графа» греческим обителям и в самом деле удивительно, но в его основе лежит специфика завоеваний на Сицилии, и его не следует рассматривать как нечто противоречащее норманнской поддержке Рима против Константинополя. Политика того же Рожера на материке по существу была строго латинской, так как он передал греческий монастырь св. Ополо близ Милето аббатству св. Филиппа в Джирасе, он же был ответственен за основание четырех бенедиктинских обителей на Сицилии и прилегающих к ней островах[415]. Но самым важным является то, что во всех новых, образованных в результате завоевания Сицилии, епархиях было установлено подданство латинской Церкви. Войны Рожера на Сицилии были направлены против сарацин, а не против греков, но его завоевания возвращали сицилийскую Церковь не Константинополю, а Риму.

С захватом в январе 1072 года Палермо в лоно христианского мира был возвращен самый большой в бассейне Средиземного моря мусульманский город. И произошло это всего через несколько месяцев после того, как Византия потерпела сокрушительное поражение в битве при Манцикерте от турок-сельджуков. Следовательно, после 1072 года норманнская церковная политика развивалась в быстро меняющихся условиях. Со вступлением на папский престол в 1073 году Григория VII Запад получил Папу, который был решительно настроен отстаивать свои права перед всеми соперниками, а восьмью годами позже в Византии в лице Алексея I появился правитель, который по способностям значительно превосходил своих непосредственных предшественников. Таким образом, в христианстве в открытое противоборство вступили две его ветви, а в исламском мире происходили свои изменения. Турки-сельджуки, сместившие в 1055 году под командованием Торгул-бека аббасидских правителей в Багдаде, были гораздо менее терпимы, чем их предшественники, что добавило некоторой остроты их успехам в борьбе с Византией, в особенности при оккупации Палестины. Сначала взятие в 1071 году (это год битв при Бари и Манцикерте) заурядным турецким командующим Азиз-ибн-Абагом Иерусалима, на Западе прошло, кажется, почти незамеченным, но вскоре была захвачена вся Сирия, включая Антиохию, и в 1085 году христианская Европа была серьезна обеспокоена потерей святых мест паломничеств. На Западе происходило нечто похожее. Обращение терпимых и умудренных жизненным опытом мусульманских государств в Испании за помощью к альморавидским правителям, которые войной прошли из Сенегала через Сахару до Алжира, стало событием европейского значения[416], так как эти темные фанатичные воины из пустыни презирали культуру и компромисс. Они просто вели тотальную и безжалостную войну.

В 1071–1085 годах, на фоне усиливающегося напряжения между Римом и Константинополем, Роберт Гвискар консолидировал свои позиции против греков в Апулии и Калабрии, а период с 1072 по 1091 год, когда Рожер отвоевал у сарацин Сицилию, стал соответственно свидетелем возрастающей неприязни между Крестом и Полумесяцем. Григорий VII же с самого начала своего правления осознавал, что эти две проблемы взаимосвязаны. И в 1074 он предложил эффектный план разрешения, как он надеялся, обеих этих проблем. В основе этого плана лежало не что иное, как предложение, по которому Папа ради спасения Византии от турок должен был лично возглавить армию западных рыцарей, а после выполнения этой части плана он должен был возглавить Вселенский Собор, на котором, в конце концов, надлежало урегулировать все разногласия между двумя Церквями. В связи с этим Григорий даже написал целый ряд писем к князьям Западной Европы, призывая их с оружием в руках поддержать его экспедицию на Восток[417]. Учитывая последующие события, следует признать исключительную значимость этого плана. Но описывать этот план как предстоящий крестовый поход можно лишь со значительными оговорками. Более того, нужно отметить, что все это время в качестве цели Папа имел в виду Константинополь, а не Иерусалим, а его главной целью было объединение Церквей под властью Папы.

План был обречен на провал. Сомнительно, чтобы его поддержали император Михаил VII или патриарх Константинопольский, да и сам Григорий был слишком занят немецкой политикой, чтобы тратить силы на авантюры на Востоке. Но своим окончательным крушением план обязан норманнам. Именно в эти годы Григорий VII вел военные действия против норманнов и в своих письмах правителям Западной Европы подчеркивал, что прелюдией к экспедиции на Восток должно стать подчинение норманнов[418]. Поразительное быстродействие норманнов фактически полностью изменило ситуацию. В 1077 году Гвискар захватил Салерно. В 1087 году был низложен Михаил VII, а его преемник Никифор III немедленно расторг брачный контракт между сыном Михаила VII и дочерью Гвискара. В тот же год Григорий VII осудил переворот в Константинополе и проклял Никифора III. В 1080 году в селении Чепрано Папу вынудили в Италии принять условия Гвискара. И наконец, мы к этому еще вернемся, в 1081 году именно при поддержке Папы Гвискар начал свою кампанию против императора Алексея I, который в свою очередь тоже был проклят Папой.

Эти события и последовавшая за ними война предопределили катастрофу в отношениях между Церквями, Император, которого восточные христиане считали божественно назначенным защитником веры, был лишен общения с латинской Церковью, и в это же время западные рыцари с одобрения Папы и под предводительством Роберта Гвискара и Боэмунда вторглись в пределы Византии. Насколько серьезно к этому отнеслись на Востоке, можно судить по тому факту, что Алексей I, чтобы противостоять этим христианским захватчикам своей империи, даже обратился к помощи турецких наемников. Порожденная неприязнь была глубокой и стойкой. Григорий VII отнюдь не был защитником Византии, и его объявили врагом, а к норманнам относились с подозрением и как к непримиримым врагам. Анна Комнина, например, описывает Гильдебранда с негодованием и отвращением. С явной ненавистью о норманнах повествует и еще одно, почти синхронное свидетельство византийского автора, где он рассказывает о перемещении мощей св. Николая Мирликийского в Бари в 1087 году, говоря о норманнах с явной ненавистью[419]. Если у Григория VII и были какие-либо шансы на воссоединение Церквей, то альянс с норманнами уничтожил их полностью, а война, которую с 1081 по 1083 год вели Роберт Гвискар и Боэмунд, стала предвестником прискорбных расхождений в политике Востока и Запада, которые проявились во время первого крестового похода.

То, что норманны оказали особое влияние на крестовые походы, стало очевидным еще при жизни Роберта Гвискара, то есть до 1085 года. Но в следующие 10 лет значительные изменения претерпела сама политическая ситуация, с которой норманны были столь неразрывно связаны. Несмотря на разногласия, западный христианский мир пришел к осознанию общности интересов и к склонности принять руководство Папы. На востоке Алексей I был занят укреплением собственных восточных рубежей, и в 1091 году он наконец одержал победу над варварскими племенами печенегов, которые более века угрожали северным границам его империи[420]. В то же время ослаб и мусульманский мир. К 1091 году к норманнам перешла Сицилия, а смерть в 1092 году Малик-шаха, халифа Багдада, повергла мусульман в смятение. Вполне закономерно было ожидать, что в войне, последовавшей на землях, где правил Малик-шах, сопротивление христианским воинам ослабнет^{62}.

Еще более интересно то, каким образом все эти годы шло ожесточение религиозного конфликта между Крестом и Полумесяцем. В Испании, например, если не считать экспедиций с севера (таких как норманнская экспедиция против Барбастро в 1064 году), в течение 50 лет религиозные страсти были отнюдь не главной причиной войн, вспыхивающих между христианскими и мусульманскими государствами[421]. Но когда в 1086 году Альморавиды из Африки одержали победу над Альфонсо VI Леонским и Галисийским у Саграхаса близ Бадахоса, то победу они отпраздновали религиозными ритуалами, проведенными над горой отрубленных голов христиан, и когда в 1094 году Сид вступил с ними в конфликт в Куарте, то две армии выступили друг против друга (согласно источникам) с криками «Сантьяго» и «Мухаммед» соответственно[422]. Подобные страсти присутствовали и в военных действиях между графом Рожером и Ибн-аль-Вердом с 1076 по 1085 год, но они чаще встречались в Испании, чем на Сицилии. Более показательной в этом смысле была экспедиция, успешно начатая в 1087 году людьми из Пизы и Генуи под руководством папских легатов против мусульманской Махдии, близ Туниса[423]. Все эти события стали свидетельствами изменения характера эпохи, и происходили они в тот момент, когда в западном человеке разгорались страсти по поводу утраты Святых Мест в Палестине.

Оценивать политику, проводимую папой Урбаном II, необходимо именно на этом фоне. В 1088 году Джордан, князь Капуи, привел в Рим именно Урбана II, и именно его в первые годы понтификата поддерживали норманны. Уже много говорилось о том, какое именно влияние на первый крестовый поход оказали созванные Урбаном церковные Соборы в Пьяченце и Клермоне в 1096 году[424], но это влияние, несомненно, было значительным. И все же смысл политики Папы стал очевиден лишь со временем. Возможно, что Алексей I, чья борьба против турок теперь шла более успешно, выступил на Соборе в Пьяченце с просьбой направить ему наемников, и главной, если не единственной, целью выступления Папы на этом Соборе было убедить воинов Запада выступить на помощь Византии. Следовательно, политика Урбана II на этом этапе по существу не отличается от политики, проводимой Григорием VII до заключения в 1080 году договора с Робертом Гвискаром. Спасение Византии, а не Иерусалима, а также, несомненно, воссоединение церквей все еще оставались приоритетными направлениями в политике Папы. Но девять месяцев спустя на Клермонском Соборе в своей известной проповеди Папа выдвинул на первый план идею восстановления Иерусалима:

Урбан II отлично знал оскорбленные чувства тех, к кому обращался. Все источники свидетельствуют о том, что он был еще и великолепным оратором и, конечно же, в полной мере осознавал всю важность религиозной пропаганды. Но у нас нет причин полагать, что сам он был неискренен в тех чувствах или в том негодовании, которые пытался передать.

Подобный призыв наверняка был особенно созвучен норманнам, которые вот уже более 30 лет активно прикрывались понятием священной войны и которые сделали действительно выдающийся вклад в первый крестовый поход. В число девятерых основных командующих этого крестового похода входили сын и зять Вильгельма Завоевателя, два сына одного из главных владельцев его лена в Англии, а также сын и внук Роберта Гвискара^{63}. Несмотря на то что участие норманнов в первом крестовом походе было ощутимым, в разных норманнских землях крестовый поход поддерживали по-разному. Так, остро заинтересованы в этом крестовом походе и в участии в нем норманнов были норманнские церковные писатели, но Руанский Собор 1096 года[426] вполне мог воспроизвести реформаторские декреты Собора в Клермоне без ссылки на речь Урбана II. В Англии речь Папы вызвала «огромное волнение среди людей»^{64}, и английские моряки вскоре отличились у берегов Сирии. Но Вильгельм Рыжий, который запретил английским прелатам посещать Клермонский Собор, был слишком светский по характеру человек, чтобы изменить политику в сторону христианского Востока, а норманнская Англия была в числе тех стран на Западе, которые крестовый поход затронул меньше всего. То же касается и графа Рожера: хотя он только что отбил у исламского мира одну из христианских провинций, он не желал новым походом на восток поставить под угрозу свои завоевания на Сицилии.

Первыми среди норманнов, кто откликнулся на призыв Урбана II, были люди в прошлом сравнительно менее удачливые. С трудом обороняя герцогство от брата, короля Англии, герцог Нормандии Роберт стремился принять участие в этом походе. При содействии папского легата Джиронто, аббата монастыря св. Бенина в Дижоне, Роберт отдал Вильгельму Рыжему под залог герцогство, получив таким образом деньги для этой цели. К нему сразу же присоединилась компания выдающихся норманнов, куда входили не только епископ Байё Одо, но и представители таких выдающихся семей, как Монтгомери, Грантмесниль, Гурнэ и Сент-Валери. Они направились на юг через Бургундию, через перевал Большой Сен-Бернар перешли Альпы, проследовали через Лукку и вошли в Рим. У собора св. Петра они получили отпор от сторонников анти-Папы Климента III, тогда они двинулись на юг к монастырю Монте-Кассино, чтобы получить благословение св. Бенедикта[427]. Так в конце концов они достигли Бари, где узнали, что еще более значительный контингент норманнов под руководством Боэмунда, сына Роберта Гвискара, уже пересек Адриатику и направляется к Константинополю[428].

Клятву крестоносцев Боэмунд принял еще в июне 1096 года, и это его решение имело существенные последствия. У Боэмунда были определенные преимущества над всеми остальными руководителями крестового похода. Благодаря своей кампании 1081–1083 годов он был единственным из всех, кто имел опыт ведения военных действий на востоке Адриатики, а его сторонники представляли собой удивительно сплоченную группу натренированных воинов, выходцев из самых выдающихся норманнских семей в южной Италии. Так как отношения Боэмунда и восточного императора были хрупкими и таили в себе опасность, то осенью и зимой 1096–1097 годов за медленным продвижением Боэмунда через север Греции к Византии наблюдали с огромным интересом и некоторой тревогой. В 1083 году, пытаясь захватить Константинополь, Боэмунд потерпел неудачу. Поэтому когда 9 апреля 1097 года[429] он входил в город в качестве союзника императора, то это было жизненно важное событие. Через месяц к нему присоединился граф Роберт Норманнский, который перезимовал в Апулии, а потом совершил быстрый бросок через Грецию и Фракию.

С важными переговорами, проходившими между Боэмундом и Алексеем I в апреле и мае 1097 года, ознакомиться сегодня можно только по искаженным предрассудками рассказам и по сообщениям, которые, возможно, даже были намеренно фальсифицированы. Однако с уверенностью можно сказать, что Боэмунда убедили присягнуть на верность императору и что тогда же он потребовал себе высокой должности при императорском дворе, в чем ему было отказано[430]. Возможно также, но об этом ни в коем случае нельзя говорить с уверенностью, что в ответ на клятву верности Боэмунду было позволено сохранить за собой, под властью императора, любой участок на плодородных землях между Антиохией и Алеппо, какой ему удастся отвоевать у турок[431]. Однако почти не остается сомнений, что именно на этом этапе личные амбиции Боэмунда начали принимать конкретные очертания и что сейчас его главной проблемой был метод, при помощи которого эти амбиции можно было воплотить в жизнь. Тогда же в среде лидеров крестового похода возросла его собственная значимость, что дало ему возможность оказывать влияние на отношения между крестоносцами и императором по любому вопросу.

Как оказалось, он обострил эти взаимоотношения. Цели западных рыцарей и воинов императора, конечно же, были разными: первые хотели вернуть святыни, а первоочередной задачей вторых было защитить империю. Но Боэмунд не только разделял интересы своих западных сторонников, теперь он уже четко решил получить Антиохийское княжество для себя. 1098 год принес успех его замыслам, направленным против Алексея I. Из-за дезертирства представителя императора Татисия (которое, возможно, сам Боэмунд и спровоцировал) у крестоносцев появилось чувство, что их бросили[432], и это, казалось, подтвердилось, когда Алексей, выйдя на помощь Антиохии, принял роковое решение уйти из города и оставить крестоносцев на произвол судьбы[433]. Следовательно, Боэмунд заявил не только, что его предали и что теперь он свободен от обязательств, которые налагал на него союз с императором. Весть об отступлении Алексея достигла Антиохии только после победы над Кербогхом, но Боэмунд сумел воспользоваться этим для оправдания своих дальнейших действий и, несмотря на возражения Раймунда Тулузского, Боэмунд окончательно овладел Антиохией и предоставил оставшимся крестоносцам следовать далее в Иерусалим без него.

Боэмунд отлично знал, что Алексей ему этого не простит и что теперь ему придется защищать свое новое княжество не только от турок, но и от греков. И он был решительно намерен это делать. С этого момента к императору он относился не как к союзнику-христианину в борьбе против ислама, а как к врагу, чьи владения теперь являются объектом для нападения. В частности, его внимание привлекал порт Латакия, который другие крестоносцы из норманнских земель уже освободили от турок. В марте 1098 года этот порт захватили английские моряки под командованием Эдгара Этелинга, через несколько недель его передали Роберту, герцогу Нормандии, который, однако, вскоре вернул порт восточному императору[434]. Боэмунд хорошо осознавал, что в будущем этот выход к морю в руках врага, которого он боялся, может стать угрозой его собственной власти. Но на данный момент у него были все причины чувствовать удовлетворенность тем, чего он уже достиг.

Вскоре стали очевидны все последствия этих событий. 1 августа 1098 года умер легат Урбана II епископ епархии Ле Пюи Адемар. В начале следующего месяца светские руководители крестового похода обратились к Папе с письмом[435]. Идею написать письмо наверняка подсказал Боэмунд, а может быть, он даже принимал самое активное участие в его составлении. Там были официально зафиксированы все военные подвиги Боэмунда, а Папу приглашали лично и как можно скорее посетить город, где епископом некогда был св. Петр:

Предлагаемые в данной ситуации изменения в папской политике поразительны. Спасение Византии и воссоединение Церквей больше не являлось главной целью крестовых походов. Их целью теперь должно было стать взятие Иерусалима совместно с нападением на еретически настроенных подданных восточного императора.

Способ, которым норманны изменили характер крестового похода и связали борьбу против исламского мира с вопросом о схизме, лучше всего проиллюстрировать на примере событий лета и осени 1098 года в южной Италии. Пятого июля этого года находящийся в Салерно Папа Урбан II издал буллу, касающуюся церковных привилегий для Рожера Сицилийского за его действия по освобождению островов от сарацин силой норманнского оружия. Затем Папа не спеша проследовал в Бари, где он созвал Собор. Как раз перед открытием Собора Урбан II получил письмо от Боэмунда и его соратников, в котором его призывали к активным действиям против еретиков восточной Церкви. По приказу папы на самом Соборе по спорным теологическим вопросам между Римом и Константинополем с яркой аргументированной речью выступил Ансельм, изгнанный архиепископ Кентерберийский. И наконец, еще до открытия Собора, в Апулии, Калабрии и на Сицилии было признано основание новых латинских церквей и утверждено их подчинение Риму[437].

Трагическую развязку этих взаимосвязанных процессов уже предвещала та ситуация, которую создали норманны. Граф Рожер Сицилийский уже вырвал из рук сарацин Сицилию, а Боэмунд уже отвоевал у турок Антиохийское княжество. Но в обоих случаях Византия лишилась земель, которые некогда принадлежали ей, и в обоих случаях Константинополь был вынужден наблюдать, как при содействии норманнов церковная провинция возвращалась под юрисдикцию Рима[438]. Установление в Антиохии власти нового норманнского князя, который был вассалом Папы и который с самого начала был настроен по отношению к Византии крайне неприязненно, неизбежно должно было сказаться как в светской, так и в церковной сфере, и Боэмунд немедленно попытался ограничить власть признанного Константинополем патриарха Иоанна. Еще до конца 1099 года в епархии находящиеся в Тарсусе, Артах Мамистре и Эдессе назначили прелатов католического чина, и хотя эти новые епархии относились к Антиохийской патриархии, однако для того, чтобы папский легат Даимберт Пизанский мог посвятить их в сан, им пришлось ехать в Иерусалим[439]. Следующим решительным шагом стали выборы патриарха Антиохийского — Боэмунд обеспечил этот сан католическому патриарху Бернарду Валенскому[440]. Это привело к новому кризису в церковном вопросе, так как назначение патриархом Антиохийским прелата, верного Риму, бросало вызов всей концепции патриаршества на Востоке. А существование в Антиохийском княжестве двух ветвей патриаршества: одной, поддерживаемой Римом, а другой — Константинополем, — стало заключительным этапом в разделении Церквей.

Между Востоком и Западом образовался разрыв, и он рос. В 1100 году Боэмунд попал в плен к туркам, а после освобождения в 1103 году он вернулся на Запад, оставив правителем в Антиохии своего племянника Танкреда. Всюду в Италии и Франции его приветствовали как героя, и толпы людей собирались (как нам сообщают), чтобы поглазеть на него, «как будто он был сам Христос». Он также всюду, при поддержке нового Папы Пасхалия II, заявлял о предательстве Алексея I и взывал о помощи в борьбе с Византией[441]. В качестве главного объекта наступления христианского Запада теперь рассматривались не турки, а греки. Последствия были серьезными. И как назначение Бернарда Валенского патриархом Антиохийским стало ступенью к разделению Церквей, так и тот день 1106 года, когда Боэмунд, только что женившись на дочери короля Франции, встал в соборе Богоматери в Шартре и с разрешения Папы призвал воинов Запада отправиться в крестовый поход против восточного императора, стал поворотным этапом в движении крестоносцев[442].

В 1107 году Алексей I при помощи турецких наемников отбил вылазку, предпринятую Боэмундом с благословения Папы и при взаимодействии папских легатов[443]. Тем не менее норманны нанесли Византии серьезный удар, оправиться от которого было нелегко. Когда в 1108 году Боэмунд сдался и подчинился условиям так называемого Девольского соглашения^{65}, норманнское государство под управлением его племянника Танкреда достигло почти пика своего развития, а вскоре в его состав вошла и Киликия. Таким образом, хотя сам Боэмунд удалился в Апулию, где и умер в 1111 году, никогда и речи не было о том, чтобы Константинополю вернули Антиохию, где правил Танкред[444]. В то же время контроль норманнов над Сицилией и проливом Средиземного моря вскоре вылился в превосходство западноевропейского и итальянского флотов над византийским флотом на всей территории внутреннего моря.

Более того, сам факт, что атаку Боэмунда на Византию в 1107 году на всей западной территории провозгласили крестовым походом, предпринятым ради святой цели, указывает на то, сколь разносторонним и мощным было влияние норманнов на церковную политику в предыдущие 50 лет. За это время норманны помогли взойти на папский престол Гильдебранду и способствовали церковному единству на Западе, они отвоевали у исламского мира Сицилию. Военные успехи в первом крестовом походе — это тоже в основном их заслуга. Но норманнская политика разделила христианский мир, и норманнский меч разрубил Цельнотканый Хитон.