Ностальгия по чужбине. Книга первая

11

Ровно в двенадцать, сделав несколько петель вдоль хитрого коридора из металлических ограждений, Серостанов стал в очередь к автобусу. Поверх серого свитера на нем был защитного цвета жилет фоторепортера с бесчисленным количеством карманов и кармашков. Дорогой «Хассельблат» с широкоугольным объективом висел на шее, кофр был перекинут через плечо, всем своим видом этот рослый шатен в бейсбольной кепке с окладистой рыжей бородой напоминал того, кем, собственно, и был по легенде — западного журналиста, приехавшего в Израиль, чтобы на месте сделать несколько фоторепортажей… Значок с признанием любви к Маргарэт Тэтчер был приколот к оттопыренному нагрудному карману, в котором Серостанов хранил свои документы.

В пять минут первого к узкому перрону подъехал красно-белый автобус. Очередь сразу же заволновалась, после чего, галдя и размахивая руками точно так же, как это делают каирцы, стала подтягиваться поближе к автобусу, внимательно следя, чтобы какой-нибудь хитрец не влез в автобус раньше. Серостанов никак не мог отделаться от ощущения чьего-то физического присутствия за спиной, но оглядываться не стал: в конце концов, ему не было никакого дела до того, кто именно занял за ним очередь и как вообще выглядит этот человек. «Молния» на накладном левом кармане была раздернута, а сам карман — широкий, заметно оттопыренный словно напрашивался, чтобы чья-то неспокойная рука поинтересовалась его содержимым. Впрочем, авторы инструкций замотивировали и эту небрежность: карман Серостанова был девственно чист, так что его хозяин мог не беспокоиться…

Когда очередь дошла до него, Серостанов легко поднялся по ступенькам автобуса и, собираясь вытащить мелочь, чтобы расплатиться с водителем за билет, опустил руку в левый карман куртки. Этот жест он отрепетировал заранее: мелочь была в правом кармане, а первым движением он хотел проверить, на месте ли посылка. Пальцы сразу же нащупали пластмассовый цилиндрик фотокассеты. Человек, сунувший ее в карман куртки, был, несомненно, виртуозом своего дела — Серостанов ничего даже не почувствовал. Вытаскивая правой рукой мелочь за билет, левой, не вынимая руку из кармана, он взял кассету большим и указательным пальцем и в ту же секунду почувствовал боль в запястье. Такую резкую и пронзительную, что кассета выскользнула из его пальцев в глубину кармана.

Серостанов резко обернулся и увидел молодого черноволосого парня лет двадцати трех-двадцати четырех в красной бейсбольной куртке, из-под которой выглядывала белая майка под горло. Парень был коренаст, стоял на ступеньку ниже и непринужденно улыбался. И эта естественная, обезоруживающая улыбка так резко контрастировала с болью в запястье, которое по-прежнему не выпускали железные пальцы черноволосого, что Серостанов невольно замер.

— Привет, дружище! — как ни в чем ни бывало воскликнул парень на хорошем английском. — Как здорово, что я тебя заметил. Поехали со мной, я на машине, зачем тебе попусту трястись в автобусе…

Понимая, что его берут с поличным, Серостанов сделал отчаянное усилие, чтобы дотянуться до кассеты и превратить ее в моток засвеченной фотопленки. Но пальцы онемели и отказывались подчиняться. Парень схватил его запястье с такой силой, что прекратил доступ крови.

Не выпуская его кисть, коренастый брюнет поднялся еще на одну ступеньку, по-дружески обхватил Серостанова правой рукой за плечо и, чуть наклонившись к его уху, тихо и внятно произнес:

— Только без шума, приятель. И без резких движений. Иначе останешься без руки… — И уже громче добавил. — Ну, что, пойдем, старина?..

Двое таких же молоденьких, невысоких парней, стоявших у запыленного «форда» метрах в десяти от автобуса, приветствовали их появление радостным возгласом: «Ребята, да это же Кен!..» Один, дружески похлопав Серостанова по плечу, распахнул дверь, пропустил его вместе с провожатым на заднее сидение, после чего обежал машину и сел с другой стороны. Второй парень быстро уселся за руль и тронул машину с места.

Сотни людей, лавировавших между запыленными автобусами, даже не обратили внимание на эту заурядную сцену.

Окна в «форде» были с модным иссиня-черным затемнением, от чего, несмотря на яркое солнце, в салоне машины было сумрачно. Так же, как на душе Серостанова. Отъехав метров сто, молодые парни, расположившиеся на заднем сидении по обе стороны, заработали, как хорошо притертая пира цирковых акробатов. Брюнет, бравший его в автобусе, резким движением выдернул из кармана левую руку Серостанова (свежеиспеченный подполковник ГРУ невольно вздрогнул, увидев, что рука от кисти до кончиков пальцев посинела), присоединил ее к правой и защелкнул на запястьях тонкие стальные наручники. Второй в это время методически обшаривал его одежду — от ворота свитера до носок. Потом стащил с него туфли и, полуобернувшись к окну, стал их исследовать. Тем временем первый, сковав запястья Серостанова, вытянул из куртки широкий моток черного пластыря и залепил ему глаза… Проделывая все эти процедуры, парни не произнесли ни слова. Да и у Серостанова не было никакого желания вступать в беседу. Он понимал, что три молодчика с цепкими черными глазами — вовсе не та публика, перед которой имеет смысл разыгрывать сцену возмущения.

…Когда чья-та рука резким движением содрала с глаз черный пластырь, Серостанов непроизвольно зажмурился: мощный люминесцентный рефлектор — единственный источник света в погруженной в полумрак комнате без окон — бил прямо ему в глаза. Те же руки разомкнули стальные браслеты на запястьях.

— С прибытием, господин Салливан…

Серостанов понял, что руки и голос принадлежат одному человеку.

— Вы забыли добавить, в преисподнюю, — пробормотал он, прикрыв глаза от нестерпимо яркого света тыльной стороной ладони. — Да отведите вы в сторону этот чертов свет!..

— Я действую по инструкции… — Человек, которого Серостанов, из-за бившего в глаза света, просто не мог разглядеть, говорил на английском как урожденный шотландец. — И потом, господин Салливан, солнца вы не увидите еще как минимум восемь лет. А лампа, если вы обратили внимание — кварцевая. Так что, пользуйтесь моментом, загорайте…

— Целых восемь лет? — в голосе Серостанова звучало неподдельное изумление. — Это за что, интересно? За безбилетный проезд в автобусе?

— За шпионаж, — спокойно ответил голос.

— Послушайте, у меня нет желания вступать с вами в идиотскую дискуссию, — отмахнулся Серостанов. — Мне не раз говорили об израильском бардаке, но только сейчас у меня появилась возможность ощутить этот бардак на собственной шкуре. Я — журналист Би-би-си и нахожусь в служебной командировке. Надеюсь, вы не очень обидитесь, если я сообщу вам, что больше ни слова не скажу до тех пор, пока сюда не будет приглашен посол Ее Величества?

— Я вообще человек не обидчивый, господин Салливан, — радушно откликнулся голос. — Так что, будем считать, что выражение «израильский бардак» в этих стенах не звучало вообще. А что касается посла Великобритании мы, конечно же, его пригласим. Хотя, думаю, очень скоро вы сами откажетесь от этой просьбы…

— Вот даже как… — Серостанов постепенно привыкал к режущему свету и даже стал различать отдельные черты лица своего следователя. Он был явно не молод, в старомодных очках и обрит наголо. — Может быть, сообщите заодно, почему?

— Естественно, сообщу, — кивнул бритоголовый следователь. — Но не раньше, чем получу ответ на несколько вопросов.

— Я уже сказал вам: все разговоры — в присутствии посла, — твердо ответил Серостанов.

— Ну, как знаете, — следователь пожал плечами и потянулся к телефону. — Я вообще-то не очень люблю разговоры подобного рода при свидетелях. Тем более, при таких высокопоставленных, как посол Великобритании в Израиле.

— Почему же? — Серостанов неожиданно ощутил прилив сил. — Как раз присутствие ответственного лица может окончательно устранить любое недоразумение. И заодно не допустить беспредел в отношении гражданина иностранного государства. Так что, не отказывайте себе ни в чем, мистер, и звоните, пожалуйста…

— А вы действительно уверены в этом? — бритоголовый следователь, дважды крутанув наборный диск телефона, вдруг остановился и нацелил палец в грудь Серостанова. — А если допустить на секунду, что британский журналист Кеннет Джей Салливан на самом деле вовсе не тот человек, за кого себя выдает?..

— И что?

— Как это, «и что»?! С глазу на глаз, без посторонних, еще хоть как-то можно будет договорится. В том случае, естественно, если вы и в самом деле не тот, за кого себя выдаете. Впрочем, все это уже не имеет особого значения… Ну, так что: приглашать посла, или, во избежание досадных недоразумений, все-таки, поговорим вначале?..

«Хороший вопрос и хорошая пауза», — подумал Серостанов, только сейчас разглядев как следует лицо бритоголового следователя, сидевшего за простым столом напротив. Набрякшие, с сине-красными прожилками, мешки под глазами, слезящиеся серые точки за толстыми стеклами очков, неожиданно тонкий и даже изящный для такого плебейского лица нос, две глубокие, похожие на шрамы, параллельные морщины на скверно выбритых на щеках и, главное, этот полированный череп, отражавший направленный в глаза Серостанова садистский конус хирургического света. Следователь сидел, сложив руки на пухлом животике, и смотрел на него невыразительным, ПУСТЫМ, взглядом. Как и все люди его профессии, этот израильтянин прекрасно владел собой и своими жестами. Серостанов знал реальную, истинную цену ТАКИХ взглядов, которая в том и заключалась, что никогда нельзя было с уверенностью сказать, знает ли этот человек что-то такое, что дает ему право вести себя так уверенно, или просто блефует, импровизируя на ходу и сея панику в душе зажатого в угол противника…

Серостанов физически ощущал, как неумолимо ускользают те несколько крупиц времени, отведенных ему для достойного, мотивированного ответа. Опыт и выучка подсказывали Серостанову единственно точную тактику поведения: до последнего момента следовать букве легенды, не вступать ни в какие разговоры со следователем и требовать присутствия посла. Однако инстинкт самосохранения и обострившееся в экстремальной ситуации чутье подсказывали как раз обратное — продолжить разговор и попытаться по ходу выяснить, ЧТО конкретно есть у этого лысого упыря напротив, кроме злосчастной фотокассеты? ЧТО содержат в себе его многозначительные намеки? Блефует ли следователь, или действительно имеет НЕЧТО, дающее ему основание подозревать, что британский журналист на самом деле является агентом советской военной разведки? Ошибка в анализе этой ситуации могла стоить ему головы — Серостанов это хорошо понимал. И, поразмыслив еще несколько секунд, принял решение положиться на инстинкт самосохранения.

— Знаете, меня вдруг осенило… — Серостанов говорил медленно, спокойно, с едва уловимой иронией человека, уверенного в том, что все в итоге завершится благополучно. — А, может быть, вся эта дикая история с захватом в автобусе, наручниками и лейкопластырем на глазах — просто досадное недоразумение, а? Может, вы просто приняли меня за другого человека? Если так, то вы, безусловно, правы: нет смысла тревожить посла, если мы можем сами разрешить создавшееся недоразумение…

Ничего не ответив, бритоголовый продолжал разглядывать Серостанова. Потом медленно отвел руку от телефонной трубки и улыбнулся:

— Значит, недоразумение?

— Почему бы нет? — Серостанов пожал плечами. — Да жизнь полна ими, если разобраться…

— Вы имеете представление, где сейчас находитесь?

— Думаю, в полиции.

— Я думаю, что вы так не думаете, — улыбка сползла с небритого лица следователя. — Впрочем, сейчас это не так важно… Вы знаете, что мы нашли в левом кармане вашей куртки?

— Нет, естественно.

— Даже несмотря на то, что ваша рука находилась в момент задержания именно в этом кармане?

— Я только ПОПЫТАЛСЯ сунуть руку в карман, — уточнил Серостанов. — Но ваш молодчик чуть не ампутировал мне кисть своим захватом…

— Вам будет обеспечена надлежащая медицинская помощь.

— Я бы хотел получить ее на родине.

— Я уже говорил: такая возможность представиться вам не раньше, чем через восемь лет.

— У вас мрачноватый юмор, господин.

— Даже если допустить, что вы действительно думаете, что находитесь в полиции, все равно не стоит так переигрывать, мистер Салливан: в отличие от нашего ведомства, в полиции вообще не шутят. Особенно, при исполнении служебных обязанностей… Я согласен: выглядит все действительно мрачно, но такова реальность. И только от вас зависит, в какую именно сторону она станет развиваться.

— Предлагаете альтернативу?

— В природе все альтернативно.

— Похоже на торг.

— Так оно и есть, — спокойно подтвердил следователь. — Я предлагаю вам сделку.

— Но какую-то странную… — Серостанов провел рукой по волосам. — Я все никак не могу понять причину: почему я должен покупать то, что вы пытаетесь мне всучить?

— Потому, что вы пойманы с поличным, — спокойно, все с тем же, пустым выражением глаз, ответил бритоголовый. — И факт задержания во всех деталях снят на видеопленку. Потому, что на катушке фотокассеты, на которой запечатлены вовсе не виды Тель-Авива, а схемы и чертежи одного… э-э… очень важного и секретного объекта, находящегося в ведении министерства обороны, остались идеальные узоры ваших пальчиков. Потому, что кульминационный момент, когда связной опускал кассету именно в ваш карман, снят крупным планом с шести точек, как фотомодель. Потому что все это вкупе — типичный, ДОКАЗАТЕЛЬНЫЙ шпионаж. Хотите еще причины или достаточно уже сказанного?

— Послушайте, но это же дикость средневековая! — вспылил Серостанов. — Какой-то сумасшедший или провокатор сунул мне в карман долбаную кассету с долбаными кадрами, и это, по-вашему, достаточно, чтобы обвинить меня в шпионаже?! Да я понятия не имею ни о кассете, ни о человеке, которого вы снимали, как фотомодель, ни о вас, черт бы вас подрал!.. — Голос Серостанова сорвался на крик. — Мне нет никакого дела до ваших проблем! Катитесь к черту со своими шпионскими историями! Мне это надоело, так что, вызывайте немедленно посла. А уж о ваших следовательских приемчиках очень скоро узнает вся мировая пресса — уж я побеспокоюсь!..

— Значит, вам нужны еще причины, — флегматично вздохнул бритоголовый. — Странно, а ведь внешне вы производите впечатление умного человека…

— Вы тоже, — огрызнулся Серостанов.

— Стоп! — бритоголовый поднял руку жестом постового милиционера. — Перестанем хамить друг другу и спокойно разберемся. Есть одна деталь, о которой я вам не сказал: человек, опустивший фотокассету в карман вашей куртки, является агентом ГРУ…

— Что это такое? — поморщившись, спросил Серостанов.

— Вы переигрываете во второй раз, сэр, — спокойно отметил следователь. — Но не будем отвлекаться. Итак, агент советской военной разведки опускает кассету с ценнейшей стратегической информацией в карман куртки британского журналиста. Почему? Я бы еще мог понять, будь вы журналистом чешским. Или болгарским. Или, на худой конец, китайским. Но русские с англичанами не сотрудничали даже в те годы, когда были союзниками, верно? И уж, тем более, в области разведки. Что-то тут не стыкуется, вы согласны? Либо агент действительно ошибся карманом, либо — что представляется мне куда более вероятным — вы и есть тот самый почтовый ящик, в который он должен был опустить свою посылку…

— А вы спросите об этом у него… — Серостанов продолжал лихорадочно прощупывать ситуацию. — Может быть, этот самый агент скажет вам, что действительно ошибся. Хотя шпионы, насколько мне известно, правдивыми бывают только во сне…

— Этот человек мертв, — спокойно сообщил следователь. — Как видите, я с вами полностью откровенен.

— Вы убили его? — изумление Серостанова было неподдельным.

— Боже упаси! — Следователь отчаянно замотал головой. — Он сам о себе позаботился. Такой, знаете ли, романтик-идеалист на переднем крае борьбы с буржуазией: лучше смерть, чем вражеский плен. В исторической литературе я что-то читал о подобных нравственных установках, но на практике сталкиваюсь с таким впервые. Возможно, если бы кто-нибудь из его начальников позаботился объяснить парню, что в Израиле к буржуазии относятся так же подозрительно, как и на его родине, он не торопился бы разгрызать ампулу с цианидом…

— У меня никаких ампул при себе нет, — бледное лицо Серостанова перекосилось. — Как, впрочем, нет и поводов кончать жизнь самоубийством. Давайте заканчивать, господин следователь: меня утомила эта идиотская история…

— Еще один вопрос, и мы заканчиваем.

— Надеюсь, что действительно один, — вздохнул Серостанов и внутренне сжался.

— Кто вы такой, мистер Кеннет Джей Салливан? Действительно британский журналист, завербованный ГРУ или профессиональный нелегал?

— Я отвечу на ваш вопрос в присутствии посла.

— Глупо! — пожал плечами бритоголовый. — При всех вариантах глупо. Даже если вы действительно английский журналист, аккредитованный в Каире, а все случившееся — недоразумение, вы тем более не должны быть заинтересованы в присутствии здесь высокого должностного лица. Зачем посольству знать о досадном инциденте, который, вполне возможно, впоследствии негативно скажется на вашей профессиональной карьере, если вы сами, господин Салливан, ответив на мои вопросы, способны поставить точку в этой истории? Вы не согласны?..

Серостанов угрюмо молчал. В голову лезли банальные ассоциации, вроде матерого волка, угодившего в стальной капкан и пронзительно ощутившего свое бессилие. Боли он не чувствовал — только злость. На себя, на эту страну, на своих высоких начальников, сунувших его голову в самое пекло…

— Я ведь с вами достаточно откровенен… — продолжал втолковывать бритоголовый, удобно подперев отвисшую щеку ладонью. — Я не блефую, не пытаюсь оказать психологическое давление, а просто раскрываю перед вами ход своих мыслей. Вы же понимаете, господин Салливан, что ваши фотографии, документы, связи, происхождение и генеалогия УЖЕ досконально прорабатываются. Возможно, это займет час, может быть, пару месяцев, но в конце концов мы будем знать о вас все. Правда, к этому моменту ваша судьба будет уже решена…

— Прямо как в плохом кино, — пробормотал Серостанов. — Добровольно признание облегчает участь…

— Не облегчает, господин Салливан, а ОПРЕДЕЛЯЕТ! — спокойно уточнил следователь. — Разницу улавливаете?

— Не совсем…

Понимая, что шансов освободиться из капкана нет, Серостанов инстинктивно тянул время, полагаясь на чудо, на благосклонность удачи, которая так неожиданно, так предательски отвернулась от него.

— Если вы на самом деле британский журналист Кеннет Джей Салливан, то должны немедленно рассказать мне все. Сейчас же! И тогда мы вместе подумаем над сложившейся ситуацией и постараемся найти выход, который не отразился бы на вашей профессиональной карьере и, заодно, учитывал наши интересы.

— А если не тот? — тихо спросил Серостанов.

— А если не тот? — голос бритоголового неожиданно зазвенел. — Тогда вы обязаны были сделать то же самое, но сразу после того, как я содрал с ваших глаз пластырь! Если не тот, то вы, господин Салливан, просто кретин, а не профессионал! Почему, попав к нам в руки, вы так бездарно разбазарили время? На что вы рассчитывали? Что здесь поверят в ваши сказки о британском журналисте, приехавшим в Израиль в творческую командировку?.. Да такие вещи досконально проверялись и перепроверялись еще до изобретения компьютеров…

— А если не орать?

— Простите… — Бритоголовый снял очки и стал протирать платком толстые стекла. — Просто вы меня очень удивили… Сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— Совсем еще молодой… — Следователь водрузил очки на тонкий нос и пристально посмотрел на Серостанова. — А мне шестьдесят четыре.

— При свете лампы, бьющей прямо в глаза, вы выглядите моложе.

— Вы ведь русский, верно?

— Да, русский. Вернее, советский.

— Давно в военной разведке?

— Пятнадцать лет.

— Звание?

— Подполковник.

— Ого! — серьге точки глаз следователя блеснули. — Неплохая карьера.

— И я так думал. До вчерашнего дня.

— Направление работы?

— Ближний Восток.

— Связи с британской разведкой?

— Чисто формальные. Как сотрудник корпункта в Каире несколько раз проходил собеседования в МИ-5.

— Готовы сотрудничать или полны решимости участвовать в показательном процессе в качестве обвиняемого в шпионаже против государства Израиль?

— Восемь лет? — улыбка на губах Серостанова выглядела печально.

— Это минимум.

— А потом?

— Потом? Депортация… — Бритоголовый пожал плечами. — Вы не за железным занавесом, а в цивилизованной стране, постарайтесь это понять. И тяжесть вашего проступка определит не конкретное лицо в разведке или контрразведке, а суд. На вас распространяются международные законы, и мы не станем их нарушать. Я сам в прошлом солдат, офицер, и слово «присяга» для меня не пустой звук. Нежелание офицера советской военной разведки сотрудничать со следствием будет воспринято нормально — это я могу вам гарантировать. Также, впрочем, как и согласие сотрудничать с нами… Решайте сами, господин Салливан.

— В чем будет выражаться это сотрудничество?

— В деталях сказать ничего не могу — это уже не мое ведомство, — бритоголовый развел руками. — А в принципе — все то же нарушение воинской присяги. Хотя, не в порядке уговоров, а в качестве информационного обеспечения, могу сказать, что в современных спецслужбах агенты-двойники и даже тройники давно уже не редкость. Наверное, это как-то связано с либерализацией уголовных кодексов цивилизованных стран…

— И в израильской разведке тоже?

— Это мне неизвестно, — сухо отрезал следователь. — Я — офицер контрразведки…

— А я тебе говорю, Моткеле, что это холоймес…

Гордон моргнул слезящимися глазами, облизнул синеватые губы и потянулся за маленькой бутылочкой с минеральной водой, с которой он не расставался, как послеоперационный больной — с капельницей.

«Господи, до чего же я ненавижу эту мумию», — тоскливо подумал Моти Проспер, внутренне передергиваясь от мерзкой манеры Гордона жадно глотать воду, присосавшись к пластиковому горлышку бутылки. Проспер был одним из пяти человек в высшем руководстве Моссада, которому было известно о предстоящей в скором времени отставке Шабтая Гордона, возглавлявшего израильскую политическую разведку почти тридцать лет. Занимая пост одного из трех заместителей главы Моссада, отвечавшего за работу в ближневосточном регионе, Моти Проспер ненавидел своего высохшего от старости и въедливости босса по многим причинам. Он был моложе Гордона на целых тридцать лет, имел в отличие от него, прекрасное образование и прочные связи в правительстве, пользовался безукоризненной репутацией, как один из самых способных и перспективных руководителей израильской разведки… Но, несмотря на эти бесспорные плюсы, он по-прежнему довольствовался в Моссаде положением «вечно второго» при казавшемся бессмертном Шабтае Гордоне. Моти Проспер был достаточно умен и самокритичен, чтобы не задавать себе вопрос «Почему?». Поскольку давно уже знал ответ: обладая характером типичного консерватора — не склонного к риску, без которого сам Проспер не представлял себе эффективность спецслужбы, бюрократически въедливого и неизменно подозрительного ко всем вокруг, престарелый, с трудом передвигающийся в пределах своего служебного кабинета и ничего не смыслящий в мощных компьютерах, спутниках-шпионах и прочих электронных штучках, которыми в последние годы стремительно обрастал Моссад, Шабтай Гордон продолжал оставаться природным гением политической разведки. Как и тридцать лет назад, Гордон опирался в работе только на собственный опыт, аналитический склад ума и феноменальную интуицию. Блестящие знания, полученные Проспером в стенах юридического факультета Гарвардского университета, его широчайший кругозор практически во всех областях, в той или иной степени относящихся к работе в разведке, попросту мерк перед природной хваткой и допотопным стилем Гордона, который Проспер упорно, с в общем-то несвойственной этому умному и проницательному человеку зашоренностью, не хотел признавать. Отдавая при этом должное потрясающей, подчас, просто убийственной эффективности гордоновского руководства: на глазах дряхлевший шеф Моссада, которому пошел восемьдесят первый год, по-прежнему не делал ошибок. А его официальный преемник, вместо того, чтобы анализировать этот допотопный, странный, во многом, противоречивый МЕТОД, искал причину успехов чуть ли не в оккультных областях. То было не столько проявление упрямства Проспера или зависти к никогда не ошибающемуся боссу, сколько типичное противоречие между представителями двух разных поколений: Моти Проспер даже мысли не допускал, что в эпоху компьютеризации и микрокалькуляторов, самый точный «обсчет» ситуации достигается с помощью примитивного ручного арифмометра…

Проспер знал, что дни Шабтая Гордона — не только в кресле руководителя одной из самых сильных разведок мира, но и вообще на бренной земле — давно сочтены: онкологи нашли у него рак предстательной железы. Гордону предстояла сложнейшая операция, после которой, в лучшем случае, он мог прожить не больше полугода. Если только можно назвать жизнью пребывание на госпитальной койке под аппаратурой и неусыпным наблюдением врачей. Моти Проспер не испытывал особой жалости к своему боссу: в конце концов, тот прожил долгую и по-настоящему интересную жизнь. Тридцатилетних агентов, которых хоронили под чужими именами на мусульманских кладбищах Касабланки или Бейрута, ему было жаль намного больше. Проспера угнетало другое: он займет вожделенное кресло шефа Моссада, но только потому, что его нынешний хозяин приговорен к смерти самым неумолимым судьей на свете и ФИЗИЧЕСКИ не в состоянии продолжать свою работу. Может быть, впервые, ценность Гордона предстала перед ним в такой отчетливой, объемной и унизительной форме.

«ОНИ хотят только ЕГО, — думал Проспер, наблюдая, как Гордон завинчивает крышку бутылки и рукавом стиранной-перестиранной клетчатой рубашки вытирает влажный подбородок. — Полумертвого, еле передвигающего ноги, но ЕГО. И не потому, что испытывают уважение к его прежним заслугам: между евреями, всегда жившими только НАСТОЯЩИМ, понятие „уважение к заслугам“ невозможно по определению. Ты обязан каждым днем, каждой минутой своего существования оправдывать и доказывать собственную и исключительную нужность. Причем доказывать в условиях жесточайшей конкуренции, когда десятки, сотни, тысячи людей искренне убеждены, что справились бы с твоей работой ничуть не хуже, а намного лучше. Я или кто-то другой в этом кресле — для НИХ это всего лишь вопрос кадрового перемещения. А по-настоящему ИМ нужен только Шабтай Гордон. Потому, что он остался лучшим в своем деле. Потому, что уходит от НИХ, не оставив после себя достойной замены. Я знаю, как он хотел, чтобы такой человек появился, я помню, как иногда он пытался до меня достучаться… Но при его жизни достойный ученик родиться не мог — гениальность не передается в общении или конспектах. А кончается все так, как и должно было кончится: могучий мозг Гордона пережил его дряхлое тело. А ИМ, как и все эти годы, по-прежнему нужен только его мозг, которым ОНИ будут пользоваться до самой последней минуты. И только лично убедившись, что его сердце остановилось и уже не может подгонять кровь к голове, навсегда вычеркнут его из списка… Господи, неужели я обречен ненавидеть этого человека и после его смерти?..»

— О чем ты думаешь, Моткеле? — глаза Гордона слезились, однако взгляд был по-прежнему цепким, ОХВАТЫВАЮЩИМ.

— О тебе.

— Ты говоришь правду, — кивнул Гордон.

— А ты по-прежнему уверен, что знаешь все…

— А ты по-прежнему в этом сомневаешься?

— Что тебе не нравится в этой истории, Шабтай?

— Сейчас объясню… — Гордон поморщился и поправил грелку, которой прижимал пах. — Когда я был пацаном, у наших соседей, Янкелевичей, была одна ценность в доме — корова. Да что там ценность — просто кормилица… И вот, представь себе, Моткеле, в один прекрасный день Мойше Янкелевич, хозяин семьи из двенадцати душ детей, эту самую кормилицу режет. И продает на базаре. Уже не помню за сколько, но явно дешевле, чем другие. Мама, естественно, ринулась покупать мясо. А мой отец ей запретил. И даже замахнулся на маму, что делал крайне редко. Я случайно услышал этот разговор, но помню его, как видишь, по сей день. Отец сказал ей так: «Молочную корову не режут. А если режут, то не продают мясо по дешевке. А если продают за гроши, то горе покупателю…»

— Считаешь, что это подстава?

— Господи, Моткеле, да что тут считать?! — Гордон аккуратно протер платком слезящиеся ресницы. — Они хотят скормить нам этого русского англичанина, причем с наглостью просто оскорбительной! Хотелось бы мне знать, за кого они нас там имеют…

— В чем ты усмотрел наглость?

— С каких пор «крота» используют в роли курьера?

— Если цель того стоит, то… — Проспер развел руками.

— А она того стоит? — прищурился Гордон.

— Ракетные шахты и характеристики топлива это тебе не пита с шуармой! — огрызнулся Проспер.

— Не пита, — кивнул Гордон и плотнее прижал грелку. — И все равно я бы не стал жертвовать агентом ТАКОГО уровня.

— Ой ли? — Проспер язвительно усмехнулся. — А что ты сделал в восьмидесятом? Не то же самое?.. Разве ты не подставил Вернера, отправляя его за чертежами ядерного центра в Багдад? Разве ты не рискнул агентом, который работал там под прикрытием четырнадцать лет?..

— А с чего ты взял, Моткеле, что чертежи центра передал Вернер? — флегматично поинтересовался шеф Моссада.

Проспер хотел возразить, но вдруг осекся. Размытые старостью и слезами глаза Гордона показались ему бездонной пропастью, заглядывая в которую испытываешь головокружение не от высоты, а от БЕСКОНЕЧНОСТИ возможного падения…

— Значит, ты считаешь его бесперспективным? — Проспер стал демонстративно складывать бумаги в папку.

— Я этого не говорил, — спокойно произнес Гордон. — О перспективах уместно рассуждать только в том случае, если обладаешь хоть каким-то знанием. Прочувствовать в этой истории намерение подцепить тебя на крючок — задача не сложная. В этом случае, нужно действовать как умные рыбы: либо не ешь наживку — хватает и другого корма, либо попытайся снять ее без ущерба для собственной губы…

— А если не так аллегорично?

— Ты так нервничаешь, Моткеле, — криво усмехнулся Гордон, — словно это тебя, а не меня собираются закопать на кладбище…

— Извини, — пробормотал Проспер.

— Ты знаешь, ПОЧЕМУ они его подставили?

— Как я могу знать, если до разговора с тобой считал, что это, скорее всего, не подстава?

— И продолжаешь считать? — допытывался Гордон.

— Скажем так: готов рассмотреть твою версию.

— Что-то мне не нравится твоя уступчивость… — Гордон тяжело откинулся на спинку кресла. — Послушай меня, сынок. Я знаю, ты никогда не был от меня в восторге. Хотя, видит Бог, я немало сделал, чтобы воспитать в тебе качества, которые ты, в силу упрямства и стремления самоутвердиться, отвергал. Через месяц в этом кресле будешь сидеть ты, Моткеле. Так вот, представь себе, что месяц уже миновал. Принимай решение сам. Даю слово, что не стану тебе мешать. Ты думаешь, я настолько уверен в своей непогрешимости? Вовсе нет, Моткеле. Говорю тебе со всей откровенностью, на которую способен без пяти минут покойник. Мое нормальное состояние — многократно просчитывать и ставить под сомнение любой шаг, даже самый малозначительный. Жизнь научила меня с уважением относится к деталям. В этих просчетах я не доверяю никому и, в первую очередь, самому себе, своим оценкам, ощущениям, интуиции… Я вижу, как воодушевила тебя идея использовать этого бедолагу-журналиста для игры с военной разведкой русских. Пожалуйста, не надо видеть во мне старого брюзгу, стремящегося опровергнуть любую идею только потому, что она не им придумана. В данном случае все выглядит довольно привлекательно: контрразведка хватает агента ГРУ. Сам агент к сотрудничеству готов, поскольку достаточно молод и в тюрьме гнить не желает. Как и ты я убежден: отказываться от такого шанса внедриться в советскую военную разведку или, на худой случай, поводить ее за нос — роскошь непозволительная. Но уже через минуту ничего не могу поделать со своим скверным характером и задаю себе вопрос: «А, может быть, именно на такое решение и рассчитывал какой-нибудь русоволосый красавец с генеральскими погонами в штаб-квартире ГРУ?» И тогда идея уже не кажется мне столь привлекательной…

— И ты к ней остываешь? — продолжил мысль босса Моти Проспер.

— Нет, Моткеле, — покачал головой Гордон. — Как раз наоборот: именно в этот момент я и загораюсь. Мне становится интересно: что они задумали на самом деле? Каков ИСТИННЫЙ масштаб задуманного русскими, если в этом гамбите они жертвуют очень ценную фигуру? И самый главный вопрос: почему они решили пожертвовать ее именно НАМ? Во имя чего они дезавуировали не только агента, раздобывшего действительно ценную оперативную информацию, но и опытного нелегала с прекрасной легендой, работавшего под крышей Би-би-си?

— И ты хочешь сказать, что знаешь ответ? — негромко поинтересовался Проспер.

— Я? Я знаю ответ? — Гордон уничтожающе усмехнулся. — Это ведь не я тебя вызвал, сынок, а ты пришел ко мне с идеей разработки русского агента, не так ли? Не морщись, Моткеле, и возьми себе в голову: когда ты станешь большим боссом, когда к тебе явится твой заместитель с ТАКИМ планом, а потом сам же поинтересуется, есть ли у тебя ответы на самые важные вопросы, гони его в шею! Или держи на почтительном расстоянии от себя…

— Почему же ты этого не делаешь? — на широких скулах Проспера вздулись желваки.

— Мы же договорились, — улыбнулся Гордон. — Месяц прошел, меня уже прооперировали и даже успели похоронить… Никому еще не удавалось гнать заместителя с того света. Но моим советом, Моткеле, воспользуйся…

— Постараюсь, — пробормотал Проспер.

— Что же касается данной ситуации, то хорошенько подумай, Моткеле. Мы ведь много раз их переигрывали. Главным образом, потому, что никогда не считали русских глупее себя. Не станем и сейчас отступать от своих правил. Разговори этого парня, — интонации Гордона внезапно обрели былую жесткость. — Вытащи из него все. До конца! Он достойный соперник, он твой коллега, а потому прояви к нему уважение. Не демонстрируй это уважение, а ПОЧУВСТВУЙ его. Что-то подсказывает мне, что начальство использовало этого парня вслепую. Если убедишь в этом русского, получишь крепкого союзника. И тогда, возможно, он вспомнит то, что сегодня неосознанно или сознательно скрывает. А там уже рукой подать до ответа, который ты сегодня ждешь от меня… Договорились?

— Договорились, — кивнул Проспер и встал.

— Ты не станешь возражать, если с этой минуты я вернусь к обязанностям твоего босса? — Гордон вопросительно, снизу вверх, посмотрел на своего заместителя.

— Ничего не имею против, если так будет еще лет десять… — пробормотал Моти Проспер.

— Ого! — редкие седые брови Гордона поползли вверх. — Неужели я сумел хоть в чем-то убедить самого Проспера? Или в тебе, Моткеле, заговорила жалость к обреченному?..

— Не преувеличивай, Шабтай, — Проспер сделал рукой неопределенный жест. — Еще неизвестно, чем закончится операция. Тебе сделают общий наркоз и…

— Никаких «и»! — резко оборвал заместителя Шабтай Гордон. — Как утверждают врачи, общий наркоз — это путешествие в долину смерти. И на сей раз, я думаю, мне выдали билет только в один конец…