Ностальгия по чужбине. Книга первая

5

В вертикальной системе советской власти, доведенной до автоматизма десятилетиями подковерной борьбы, суровых репрессий, иезуитских партийных и государственных чисток, политических интриг и не прогнозируемых кадровых перестановок, должность председателя Президиума Верховного Совета за глаза называли «дежурным по Советской власти»…

До неприличия огромный, словно сборочный цех автозавода, увешанный подлинниками великих мастеров и обставленный раритетной мебелью кабинет председателя Президиума Верховного Совета в Кремле больше походил на драгоценный кубок для праха кремированного, нежели на рабочее место живого человека. Этот диковинный кабинет, за редким исключением, занимали люди с выдающимися биографиями и бесспорными заслугами в деле строительства коммунистического общества, с помпой вытолкнутые в силу конкретных политических и конъюнктурных обстоятельств на высший государственный пост, но за канаты РЕАЛЬНОЙ власти.

Это было одновременно самое почетное и наименее значимое кресло в советской иерархии власти, помнившее и благодушную покорность «всесоюзного старосты» Михаила Калинина, даже пикнуть не смевшего под суровым взглядом Сталина, и неуемные политические амбиции Николая Булганина, которому так и не удалось отпихнуть Хрущева, и мелкое интриганство Николая Подгорного, пытавшегося время от времени вставлять палки в колеса Брежнева…

С семьдесят седьмого года легендарное кресло «дежурного по Советской Власти» пустовало: осознав свое бессилие перед дипломатическим протоколом, Брежнев, которому было тесно в кабинете генерального секретаря ЦК КПСС, под бурные овации Дворца съездов, провозгласил новую советскую конституцию, добавил к титулу генерального секретаря партии пост президента СССР и, целиком узурпировав власть в стране, стал получать в подарок от иностранных лидеров роскошные авто и как генсек, и как президент великой державы…

Летом 1985 года про «кремлевский склеп» очень своевременно вспомнил Михаил Горбачев, выпихнув туда семидесятипятилетнего Андрея Андреевича Громыко — человека, которому, по существу, Горбачев был обязан своим стремительным возвышением. Вот так, обыденно и невесело завершилась уникальная карьера последнего из оставшихся в живых учеников Сталина, почти тридцать лет занимавшего пост министра иностранных дел и примерно столько же входившего в элиту партийно-государственного руководства страны.

Громыко со свойственным поколению руководителей сталинской школы аскетизмом всей душой презирал этот помпезный кабинет, внешнюю значимость, а по сути дела, абсолютную несерьезность новых функций, и потому старался как можно реже посещать присутственное место, где, по заведенному десятилетиями распорядку, чиновники, вроде бы, занимавшиеся законотворчеством, а на деле просто перекладывавшие бумажки и распределявшие очередность церемоний вручения наград, посещения торжественных заседаний и дипломатических приемов, прекрасно обходились без своего легендарного шефа. Большую часть времени Громыко проводил на своей даче под присмотром практически бездельничавшей охраны из Девятого управления КГБ — тропа вельможных ходоков к БЫВШЕМУ члену Политбюро и министру иностранных дел СССР, еще совсем недавно вытоптанная до последней травинки, мгновенно заросла. И не было никаких оснований держать в сердце обиду и корить в черной неблагодарности вчерашних друзей, коллег и сподвижников: инерция мышления, на которой СИСТЕМА воспитала подавляющее большинство начальников, прорабов и чернорабочих строительства коммунизма (в их числе, и самого Громыко) полностью исключала вероятность возвращения «оттуда». И политический труп Андрея Андреевича Громыко, без церемоний и речей, был заживо погребен…

Мысль сесть за воспоминания пришла к Громыко не сразу. Являясь одним из самых жестких и последовательных советских прагматиков, почти полвека занимавший ответственные государственные посты, он практически никогда не имел свободного времени, а потому его организм привык подчиняться жестко спланированному распорядку, в котором сну отводилось не более шести часов. Понятие «выходной» для Громыко не существовало вообще: где бы он ни находился — в рабочем кабинете на Смоленской площади, на правительственной даче в Пицунде, на переговорах за рубежом, — за ним неизменно следовали справки, протоколы, отчеты, с которыми нужно было ознакомиться, отредактировать, уточнить, подписать… Резкий, никак не ожидавшийся отход от дел, тоскливая маята в самом синекурном кресле Советского Союза, полная изоляция от происходящего вокруг не могли не привести к началу духовного и физического распада бесспорно незаурядной личности. Громыко подолгу валялся в постели, стал испытывать приступы хандры, вяло отмахивался от попыток сына чаще видеться с ним…

Но однажды, сев за письменный стол и автоматически, по памяти, набросав несколько строк о своей встрече с президентом Рузвельтом, настолько увлекся этой работой, что даже не заметил, как пролетел день и сгустились сумерки… С этого момента работа над мемуарами стала смыслом его жизни. Опытнейший политик и дипломат, обладавший редкой способностью безошибочно определять будущего ПОБЕДИТЕЛЯ, незаурядная, сильная и жесткая по натуре личность, Андрей Громыко, переживший Сталина и Молотова, Берию и Маленкова, Хрущева и Брежнева, Андропова и Устинова, полностью отдавал себе отчет в том, насколько НЕБЕЗОБИДНО его новое увлечение. Как ни старался Громыко придать своим воспоминаниям профессиональный характер размышлений опытнейшего советского дипломата, мемуары складывались как политические очерки — с конкретными именами и фактами, о которых знали считанные люди… По определению лишенный сентиментальности, Громыко отдавал себе отчет в том, что рано или поздно мемуары будут опубликованы. Но поскольку он твердо решил, что при жизни эти бумаги никто видеть не должен, Громыко принял все меры предосторожности, чтобы сохранить свою работу в секрете. Запершись однажды в своем дачном кабинете, он взял с полки один из двадцати добротно изданных томов «Советской дипломатической энциклопедии» и после тридцатой страницы вырезал внутри опасной бритвой глубокую — почти на весь формат и толщину книги — нишу. Сюда он и укладывал, перед тем как заснуть, уже исписанные готовые листы а также черновики, к которым ему еще предстояло вернуться. Все остальное сжигалось.

Условия для работы, которая с каждым днем доставляла ему все больше удовлетворения, были прекрасными; в свой кремлевский кабинет Громыко приезжал не чаще одного раза в неделю, ссылаясь на стариковское недомогание… Впрочем, никто и не замечал его отсутствия: Андрей Андреевич Громыко был «вне игры», телефоны на даче молчали, словно кто-то, предусмотрительно решив не мешать бывшему министру иностранных дел в работе, перерезал кабели. Единственным источником информации было радио, которое Громыко, по старой, еще довоенной привычке, всегда предпочитал телевизору. Настроенное на «Маяк», радио ему никогда не мешало, поскольку одинокий хозяин дачи умел концентрировать внимание, не отвлекаясь на посторонние шумы. С другой стороны, ни одно важное сообщение не проходило мимо его ушей. Так уж был устроен человек, который в течение тридцати лет формировал советскую внешнюю политику и дипломатию…

Правительственный телефон, номер которого был внесен в кремлевский справочник, зазвонил в семь вечера. Громыко, с головой ушедший в описание событий сорок седьмого года сразу же после печально знаменитой Фултоновской речи Уинстона Черчилля, непроизвольно вздрогнул, по привычке сунул исписанные страницы в выдвижной ящик стола и только потом снял трубку.

— Громыко слушает.

— Добрый вечер, Андрей Андреевич! Воронцов беспокоит, если помните…

— Юлий Александрович? — голос Громыко смягчился.

— Он самый. Приятно, что еще не забыли…

— На память не жалуюсь, — проворчал Громыко, силясь сообразить, чем вызван звонок важного генерала с Лубянки. — Слушаю вас…

— Да тут мы вопрос один никак решить не можем, Андрей Андреич… Нужна ваша консультация. Как старого дипломата. Можете уделить мне полчасика?

— Когда именно?

— Да хоть сейчас, Андрей Андреич. Я буквально в десяти минутах езды от вашей дачи…

— Что ж, милости прошу, — проскрипел Громыко. — Охрану предупредить? Или они свое начальство и без моих предупреждений в глаза знают?

— Я не их начальство, Андрей Андреич… — Голос Воронцова звучал серьезно. — Так что, лучше предупредите…

— Жду, — сказал Громыко и положил трубку…

Дверной звонок тренькнул ровно ровно через десять минут. Открыв дверь, Громыко сразу же узнал моложавого, подтянутого и благоухающего дорогим французским одеколоном генерала Юлия Воронцова — в черном, элегантном пальто застегнутом под горло и дорогой серой шляпе с широкими полями. На этом блестящем фоне Громыко в своем неизменном шерстяном свитере и наброшенной на плечи меховой безрукавке смотрелся как ночной сторож.

— Прошу вас! — Громыко жестом пригласил гостя в холл. Быстро раздевшись, гость с Лубянки сразу же направился к камину и протянул руки к огню.

— Русского человека всегда тянуло к огню, — не оборачиваясь, произнес Воронцов.

— Верно. Оттого так часто и обжигался… — Громыко пристально посмотрел на гостя. — Что, Юлий Александрович, холодно?

— Очень, — Воронцов повернулся к хозяину дачи. — Наверное, градусов двадцать пять, никак не меньше…

— Что-нибудь выпьете?

— Чаю — с удовольствием.

— А то ведь могу предложить чего покрепче.

— О, нет! — Воронцов печально покачал головой. — После инфаркта — только чай…

— Прислугу я уже отпустил, так что, грейтесь пока в одиночестве, Юлий Александрович. А я сейчас…

— Андрей Андреич, давайте я сам, а? — Воронцов отвел наконец руки от огня и сделал шаг к Громыко. — Не по чинам как-то получается…

— А, бросьте! Какие уж тут чины!.. — Громыко вяло махнул рукой и пошаркал на кухню. Воронцов обратил внимание, что ноги председателя Президиума Верховного Совета были обуты в настоящие меховые унты. В таких обычно, даже уйдя на пенсию, ходят летчики полярной авиации.

…Ступая медленно, словно под ногами был не добротный, тщательно натертый воском, паркет, а тонкий слой льда, Громыко проследовал из кухни в холл, держа обеими руками красивый серебряный поднос с двумя стаканами в массивных «сталинских» подстаканниках, вазочкой с колотым сахаром и тонко нарезанным лимоном. Положив поднос на журнальный столик у камина, Громыко тяжело сел в кожаное кресло и потянул к себе стакан. Воронцов сел напротив.

Несколько минут оба молча прихлебывали чай. Тишину нарушал лишь треск поленьев и гудение хорошо прочищенного дымохода.

— Ну, так что у вас за вопрос? — негромко спросил Громыко, откровенно давая понять позднему гостю, что «чайная церемония» завершена.

— Вопрос сложный, Андрей Андреич… — Породистые губы Воронцова дрогнули в иронической улыбке. — Настолько сложный, что, откровенно говоря, даже не знаю, с чего начать…

— Вам помочь?

— Да нет, — вновь улыбнулся Воронцов. — Попробую сам… Прежде всего, дорогой Андрей Андреич, хочу сказать, что отношусь к вам с безграничным уважением. И не только я один…

Никак не реагируя на сугубо протокольную фразу, Громыко буравил неожиданного гостя тяжелым взглядом из-под клочковатых седых бровей.

— Несколько человек, — продолжал Воронцов, не отводя взгляд от хозяина дачи, — занимающих достаточно высокие и ответственные посты в различных структурах власти, крайне обеспокоены ситуацией в стране…

— Я не занимаюсь на даче решением государственных вопросов, Юлий Александрович, — тихо, но очень твердо произнес Громыко.

— Так вы ими и в Кремле не занимаетесь, — спокойно отпарировал Воронцов. — Вы, дорогой Андрей Андреич, можно сказать, вообще сейчас не занимаетесь государственными делами…

— Простите… — На заостренном лице Громыко застыла гримаса нескрываемого изумления. — Что вы сказали, Юлий Александрович?

— Дорогой Андрей Андреич, не будем тратить время попусту. Да и нет его у меня особенно… — Воронцов откинулся в кресле и обеими руками вцепился в подлокотники. — Я ведь приехал к вам с конкретным делом, полностью отдавая себе отчет во всем. Мы разговариваем с глазу на глаз, наша беседа не может быть ни записана, ни снята на видеопленку… Предусмотрено абсолютно все, даже люди вашей охраны, которые, если понадобится, скажут, что в этот вечер вас никто не посещал…

— Зачем вы это мне говорите?

— Чтобы подчеркнуть предельно доверительный, конфиденциальный характер этой встречи, Андрей Андреич. Во всяком случае, с моей стороны. Как уже было сказано, я представляю интересы нескольких людей, и нахожусь здесь с их ведома и согласия. Если вы откажетесь от предложения, которое я намерен сделать, будем считать, что этого разговора не было вовсе…

— Тогда давайте считать, что этого разговора не было вовсе, — проскрипел Громыко и медленно перевел взгляд на синие языки пламени в камине.

— И вам неинтересно, в чем заключается наше предложение? — Воронцов внимательно посмотрел на хозяина.

— Представьте себе, неинтересно… — Громыко продолжал созерцать огонь.

— Можно поинтересоваться, почему, Андрей Андреич?

— Я знаю, зачем вы пришли…

Воронцов молчал, внимательно наблюдая за насупленным хозяином.

— Видите ли, Юлий Александрович, — негромко произнес Громыко и повернулся к генералу. — Я человек достаточно опытный. Особенно, в некоторых вещах. Я, кстати, занимался ими как посол в США еще в то время, когда вы, уважаемый Юлий Александрович, только заканчивали среднюю школу и готовились к поступлению в МГИМО. Надеюсь, я вас не обидел?

— Боже упаси! — отмахнулся Воронцов. — Я внимательно вас слушаю, Андрей Андреич…

— Как объект вербовки я вряд ли представляю интерес для вашей конторы, верно Юлий Александрович?

Воронцов улыбнулся.

— Следовательно, — продолжал Громыко, — вы пришли ко мне как к политику. С каким-то ПОЛИТИЧЕСКИМ предложением. А когда высокопоставленный генерал КГБ приходит с политическим предложением к попавшему в опалу бывшему члену Политбюро, занимающему игрушечный пост, что это значит?

— Что это значит? — эхом откликнулся Воронцов.

— Это значит, что речь пойдет о заговоре. В которых я, уважаемый Юлий Александрович, по целому ряду причин никогда не участвовал и участвовать не буду. Считайте, что я ответил на ваше предложение. Что же касается первой части, — о доверительности беседы, — то я принимаю ее полностью. В эти часы здесь, на даче, никого кроме ее хозяина никогда не бывает…

— Должен признаться, Андрей Андреич, вы меня сбили с толку, — пробормотал Воронцов.

— Не расстраивайтесь… — Взгляд Громыко вдруг потеплел. Было видно, что только ПРОШЛОЕ могло хоть как-то смягчить суровое выражение этого надменного, усохшего лица. — Долгие годы это было моим главным достоинством на переговорах. Литвинов правильно говорил: «Сбить с толку, значит, выиграть диалог».

— Вам ведь известно, Андрей Андреич, что я почти десять лет проработал в КГБ под началом Юрия Владимировича Андропова?

Громыко кивнул.

— Так вот, как-то раз — уже не помню, по какому поводу, он привел в пример вас, Андрей Андреич. Речь тогда шла об антисоветской кампании, поднятой в Америке после убийства Кеннеди. Выстрелы Освальда связали с КГБ, и какое-то время там никто даже не сомневался, что покушение на президента было организовано Москвой. Юрий Владимирович говорил мне, что угроза войны с Америкой была в те дни куда реальнее, чем даже в период Карибского кризиса…

— Так оно и было, — недовольно пробурчал Громыко.

— И эту войну, по словам Андропова, предотвратило одно-единственное решение. ВАШЕ решение, Андрей Андреич…

— О каком решение идет речь?

— А вы не помните?

— Юлий Александрович, голубчик, я тридцать один год был министром иностранных дел. А до того — послом в Штатах, Англии, первым замом у Молотова, представителем СССР в ООН… По вопросам внешней политики со мной консультировались все — от Сталина и Рузвельта до Горбачева и Рейгана. Я принимал ТАКОЕ количество определяющих решений, от которых зависело слишком многое, если не все, что каждое и не упомнишь…

— Мы тогда РАБОТАЛИ с Освальдом, — сказал Воронцов. — Вернее, пытались работать, когда он переехал в Советский Союз и жил в Минске. Парень оказался на редкость бесперспективным. Куратор назвал его «серым и вздорным». Короче, Освальд нам не подошел и на него просто махнули рукой, вычеркнули из списка и забыли. Все это, естественно, было задокументировано. В шестьдесят третьем году — как утверждал Андропов, впервые за всю историю советских органов госбезопасности — документы КГБ были переданы американцам. Когда в ЦРУ убедились, что это не «липа», скандал утих сразу же…

— Теперь вспомнил, — кивнул Громыко. — Но идея передать бумаги КГБ американцам принадлежала не мне. Ее предложил Добрынин, наш посол в Штатах…

— Андропов говорил не об идее, а о решении, — возразил Воронцов.

— Решение было принято Хрущевым.

— Но с вашей подачи, Андрей Андреич?

— Естественно, — кивнул Громыко. — Я поддержал ее в разговоре с Никитой Сергеевичем, и через несколько часов документы КГБ были уже на рабочем столе Линдона Джонсона… — Громыко неожиданно вскинул коротко стриженную голову с редеющим седым «ежиком» на макушке. — А почему вы вдруг вспомнили об этом эпизоде, Юлий Александрович?

— Потому что от решения, которое вы можете принять СЕЙЧАС, зависит намного больше, чем судьба советско-американских отношений. Даю вам слово офицера: я даже не представляю себе, что уйду от вас с пустыми руками. И потому убедительно прошу выслушать наше предложение. Вы просто не имеете права отказать нам, Андрей Андреич! И я убежден, что не откажете…

— Вот даже как!.. — Клочковатые брови Громыко стремительно взлетели. — Это еще почему, скажите на милость?

— За все, что происходит сейчас в стране, в значительной степени ответственны вы, уважаемый Андрей Андреич.

— Что за чушь! — Громыко резко вскинул голову. — О чем вы толкуете, Юлий Александрович?!..

— Позвольте с вами не согласиться, — Воронцов покачал головой. — То, что я сказал — вовсе не чушь. Поскольку именно вы и никто другой привели Горбачева к власти. Именно вы, как наиболее сильный и авторитетный представитель старой гвардии в Политбюро, в решающий момент взяли сторону Горбачева, сделав его генеральным секретарем. И именно вы, уважаемый Андрей Андреич, оказались выпихнутым из Политбюро руками человека, которого сами же толкнули наверх…

— Меня никто не выпихивал, — хрипло возразил Громыко. — Так сложились обстоятельства…

— Полноте, Андрей Андреич!.. — Воронцов резко взмахнул рукой. — Я знаю практически все о роли обстоятельств в высокой политике. И не могу себе представить, что гениальный тактик Громыко, человек, безошибочно лавировавший между Молотовым и Маленковым, Хрущевым и Булганиным, Брежневым и Косыгиным, Андроповым и Сусловым мог НЕ УЧЕСТЬ какие-то обстоятельства. Все одновременно и проще, и сложнее. Сказать, почему Горбачев поступил так именно с вами?..

Громыко молчал. Колючий, немигающий взгляд, блеснувший в амбразуре седых бровей и набрякших под глазами мешков подобно спаренному пулемету, нацелился точно в середину воронцовского лба.

Генерал непроизвольно поежился, но продолжил:.

— Я знаю, что вам это известно. Но все равно скажу. Чтобы вы осознали, Андрей Андреич: истинные причины вашей опалы понимают сегодня многие. Да, вы действительно, — как, впрочем, и всегда, — не претендовали на первую роль. И, следовательно, конкурентом Горбачеву не были. Но вы ему МЕШАЛИ, Андрей Андреич!..

— Чем же это я ему так мешал? — насупленное лицо Громыко потемнело. Чувствовалось, что этот вопрос он задавал себе неоднократно.

— Да тем, Андрей Андреич, что, оставаясь членом Политбюро и министром иностранных дел, вы никогда бы не допустили эти позорные уступки американцам, эти унизительные переговоры с позиций бедных родственников, на которых провинциальные дилетанты от политики и дипломатии, заискивая и лебезя, фактически уничтожают страну. Потому, что вы, Андрей Андреич, всегда честно и последовательно стояли на защите национальных интересов и приоритетов нашей страны, а этот плешивый ставропольский болтун с его «новым мышлением» и двумя дипломами о высшем образовании собрался отдать Западу все, что было достигнуто кровью, потом и слезами десятилетий — наши позиции в Европе, наши приоритеты в вооружениях, наше бесспорное право на самостоятельную политику, на собственные, неоткорректированные Западом, политические и экономические реформы… И он сделает это, Андрей Андреич, если мы ему не помешаем…

Громыко молчал, целиком погрузившись в свои мысли. Казалось, он и не слышит ничего.

Воронцов вдруг заговорщически улыбнулся:

— Вы знаете, как теперь здороваются в МИДе?

— Что, простите? — хозяин дачи словно спустился с небес на землю.

— Я спрашиваю, знаете ли вы, как сегодня здороваются на Смоленской площади?

— Как? — с неожиданным испугом в голосе спросил Громыко.

— Прижимают руку к сердцу и говорят: «Good morning, генацвале!»

— Это что, анекдот? — губы Громыко высокомерно поджались. Одного этого было вполне достаточно, чтобы Воронцов понял, какая безграничная пропасть отделяет Громыко от нынешнего хозяина Смоленской площади…

— Возможно. Но очень жизненный. Ваш преемник Шеварднадзе дипломатом ведь никогда не был. Хотя и прошел НАШУ школу. Что, согласитесь, тоже немало…

— Что вы хотите от меня, Юлий Александрович?

— Вашего принципиального согласия.

— Согласия на что?

— Вашего согласия занять пост генерального секретаря партии и президента СССР.

— Насколько мне известно, в настоящее время эти посты вакантными не являются, — сухо отрезал Громыко.

— ПОКА не являются.

— Вы вообще понимаете, что говорите?

— Конечно, понимаю! — Воронцов с едва заметным недоумением пожал плечами. — Понимаю и как патриот своей страны, и как заместитель председателя КГБ СССР, и как коммунист с тридцатипятилетним стажем, если хотите…

— Знаете, что больше всего мне не нравится в вашей идее?

— Что, Андрей Андреич?

— Не помню, чьи это слова: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовется он иначе…» Впрочем, важно не это… — Громыко тронул указательным пальцем подбородок, покрывшийся к вечеру колючей седой щетиной. — Так вот, даже если вы добьетесь успеха в своем начинании, еще одну революцию этой стране не выдержать. Даже если ее знаменем провозгласят Андрея Громыко. Вы уж поверьте моему опыту, Юлий Александрович…

— Мятеж, дорогой Андрей Андреич, — это когда группа лиц физически смещает в интересах узурпации власти другую группу, данной властью владеющую, — медленно, как на лекции, произнес генерал-полковник Юлий Воронцов. — Нами же руководят соображения принципиально иного плана. Я пришел к вам не для того, чтобы распределять кресла первых секретарей и портфели министров. Я не прошу у вас какой-то высокой должности для себя лично или для моих сподвижников… Поймите, нам ничего не надо, Андрей Андреич! Да, я согласен, что этой страной всегда торговали в розницу и оптом. Но не НА ВЫНОС же торговали, Андрей Андреич! Разве вы не видите, куда ведет эта перестройка? Речь идет о судьбе Советского Союза, и его патриотам эта судьба совсем не безразлична. Вот, собственно, и все наши мотивы… Мы не сразу пришли к своему решению, но, придя к нему в конце концов, уже не сомневаемся: на сегодняшний день есть только один человек, который способен возглавить страну и выровнять ужасный, смертельный крен, который с каждым днем становится все опаснее и опаснее. Этот человек вы, Андрей Андреич. Мы не намерены вовлекать вас в организацию намеченного. Мы просто просим вас сказать «да». И занять пост руководителя страны в тот момент, когда это станет возможным.

— Какими силами вы располагаете? — Громыко произнес эту фразу так тихо, что Воронцов понял смысл вопроса только по артикуляции сухих старческих губ.

— Что конкретно вы имеете ввиду?

— Есть ли хоть один член Политбюро, разделяющий ваши взгляды?

— Разделять наши взгляды и действовать сообразно с ними — разные вещи, согласитесь?

— Значит, нет, — пробормотал Громыко.

— Ну и что? — губы Воронцова высокомерно поджались.

— Ваш шеф в курсе?

— Чебриков? Нет, только не он!

— Министр обороны?

— Нет.

— МВД?

— На уровне министра? Нет.

Громыко замолчал, о чем-то раздумывая. Потом приподнял голову и наморщил крючковатый нос, словно принюхиваясь:

— На что вы рассчитываете, Юлий Александрович?

— Чем меньше вы будете знать об этом, уважаемый Андрей Андреич, тем меньше оснований будет потом обвинять вас в причастности к попытке государственного переворота. Или в чем-нибудь еще похуже…

— Хуже не бывает, — мотнул головой Громыко.

— Бывает, — мрачно улыбнулся Воронцов. — Теперь уж вы поверьте на слово генералу государственной безопасности.

— Где именно будет зафиксировано мое «да»?

— Нигде не будет… — Воронцов несколько раз энергично качнул головой. — Нигде абсолютно! Нам вполне достаточно вашего слова. Нам хватит вашего «да».

— Тогда я говорю «да»…

— Спасибо, Андрей Андреич!

— Это все, Юлий Александрович?

— Есть еще одна просьба: если бы вы могли назвать мне имена наших действующих дипломатов — желательно высокопоставленных, наделенных правом решать, в ПОРЯДОЧНОСТИ которых лично вы не сомневаетесь ни на секунду, нам было бы куда проще решить некоторые м-м-м… тактические проблемы. Такие люди у вас есть?

— Надеюсь, — пробормотал Громыко, сплетая узловатые старческие пальцы.

— Вы мне можете назвать их имена?

— Прямо сейчас?

— Сколько времени вам понадобится, Андрей Андреич?

— Не меньше недели. Необходимо кое-что уточнить. Я не был на Смоленской площади больше полугода… — Громыко сделал паузу и неожиданно улыбнулся. — Уж вы меня извините, генацвале…

…Тем же вечером, двумя часами позже, черная «волга», несшаяся со скоростью почти под сто километров по неосвещенному отрезку Можайского шоссе, неожиданно резко, не включив «поворотники», свернула на едва заметную в сплошной стене заснеженных сосен отвилку и, плотоядно урча форсированным двигателем, проехала на второй скорости метров триста, пока дальний свет фар не выхватил из кромешной темноты опущенный шлагбаум. С правой стороны в землю был врыт металлический щит с надписью: «Стоп! Опытно-экспериментальный участок Сельскохозяйственной академии. Въезд на территорию без специального пропуска категорически воспрещен!»

Юлий Воронцов, сидевший за рулем, не выключая мотор, несколько раз мигнул фарами. Спустя минуту обросший сосульками шлагбаум, напоминавший гигантскую пилу со страшными, сверкающими в лучах фар зубьями, медленно поднялся. Проехав сотню метров по вырубленной просеке, Воронцов свернул в густой сосновый бор и, почти сразу ощутив под колесами гладко заасфальтированную дорогу, нажал на газ. Через десять минут «волга» подъехала к высоченным цельнометаллическим воротам, врезанным в такой же высоты глухую стену, поверх которой были протянуты два ряда колючей проволоки. Определить площадь комплекса на глаз было невозможно, поскольку стены уходили в глухую темноту зимней подмосковной ночи. Едва только «волга» выехала на площадку перед въездом, кто-то невидимый осветил все пространство в радиусе нескольких десятков метров вокруг мощными армейскими прожекторами и привел в действие механизм ворот. Словно два неуклюжих пресса, только что выполнивших свою работу, они стали медленно разъезжаться, образуя коридор, в который, не притормаживая, въехал Воронцов…

Миновав несколько плоских одноэтажных строений с погашенными окнами, «волга» плавно обогнула занесенную снегом спортивную площадку с баскетбольными щитами и гимнастическими снарядами, и притормозила у трехэтажного особняка с кокетливо выступающими балкончиками…

Через пару минут Воронцов уже входил в небольшой рабочий кабинет с плотно зашторенными окнами. Стандартный письменный стол с двумя телефонными аппаратами, широкий кожаный диван, пара кресел по обе стороны низкого чайного столика и мини-бар со встроенным торшером под желтым абажуром создавали атмосферу почти домашнего уюта. От табачного цвета изразцов старинной голландской печи тянуло ровным и приятным теплом.

Повесив пальто и шляпу на стоящую в углу вешалку-одноножку, Воронцов подошел к «голландке» и приложил обе ладони к гладким, горячим плиткам. Постояв так с минуту с закрытыми глазами, генерал шагнул к бару, извлек оттуда початую бутылку «Ахтамар» и пузатую хрустальную рюмку, наполнил ее на четверть пахучей, цвета цейлонского чая, жидкостью и, пробормотав под нос: «Ну, за удачу, Юлий Александрович!», залпом выпил коньяк. Потом сел за письменный стол, включил настольную лампу, вытащил из нагрудного кармана твидового пиджака продолговатый замшевый футляр, извлек оттуда узкие, в тонкой костяной оправе, очки для чтения, водрузил их на переносицу и углубился в бумаги, которыми был завален стол.

Генерал Карпеня вошел в кабинет неслышно.

— Как доехали, Юлий Александрович?

— Нормально… — Воронцов посмотрел на старого генерала поверх очков. — Присаживайся, Федор Иванович…

Отложив бумагу в сторону, Воронцов, чуть прищурясь, смотрел, как основательно, аккуратно поддернув брюки, опускается в кресло Карпеня.

— Согласился? — негромко спросил старый генерал.

— Кто?

— ОН.

— Да, — кивнул Воронцов. — Хотя и не сразу.

— Значит, все идет по плану?

— Пока по плану… — сняв очки, Воронцов встал из-за стола, с хрустом потянулся, после чего устроился напротив Карпени на диване, с наслаждением вытягивая ноги.

— Устали, Юлий Александрович? — в голосе Карпени не было подобострастия — так заботливый дедушка оглядывает любимого внука, который тянет на своих плечах большую и не очень благополучную семью.

— Как говорил наш бывший председатель, усталость от работы — не в счет. Есть новости из Штатов?

— Пока ничего нет. Ждем.

— Где Мальцева?

— Вроде бы в Барстоу. У койки мужа дежурит.

— Дед, что значит «вроде бы»? — Воронцов поморщился.

— Городок — что наши Люберцы, Юлий Александрович, — Карпеня стал загибать пальцы с распухшими суставами. — Это раз. Все на виду, знают друг друга как облупленные. Оперативная обстановка самая что ни на есть неподходящая — это два. Так что, я приказал Викингам сидеть в Лос-Анджелесе и носу не казать…

— Облажались твои хваленые Викинги, — спокойно произнес Воронцов.

— Не согласен, Юлий Александрович, — Карпеня упрямо мотнул стриженой головой. — Считаю, что действовали ребятки четко, с умом. И спланировано все было грамотно, хотя мы и торопились. Просто случай вмешался, Юлий Александрович. Муженек ее — оперативник с опытом. Видимо, почувствовал что-то в последний момент, шельма, и прикрыл ее…

— Прямо как в кино, — пробормотал Воронцов и вздохнул. — Он выживет?

— Пытаемся выяснить. Пока находится в реанимации…

— Выясняй быстрее, дед! Как можно быстрее! Если потребуется — подключай Криса, я разрешаю. Но сделай так, чтобы на время подготовки и проведения операции все связи твоего воспитанника были обрезаны. Под самый корень, как те маслята!..

— Ну, со Спарком вопрос, вроде бы, решился, — пробормотал Карпеня. Потом перехватил вопрос в глазах Воронцова и добавил. — Три пули в область легких, Юлий Александрович. Как в нашем тире. Даже если выживет парень, то с койки не встанет, это уж точно. Как минимум за полгода головой отвечаю…

— Допустим, — кивнул Воронцов. — А что с девкой будешь делать?

— А, может, шут с ней, Юлий Александрович? — Карпеня выразительно пожал квадратными плечами. — Может, мы и в самом деле на воду дуем, а? Ну, чем она опасна? Куда она от мужика своего денется? Сидит себе возле него с поильником и судном, и пусть сидит. А даже если захочет дернуться… Все аэропорты на Западном побережье мы контролируем, информацию о пассажирах имеем за два часа до вылета, так что, перехватить дамочку всегда успеем. Ей богу, Юлий Александрович, я бы не стал рисковать Викингами во второй раз…

— Ты плохо знаешь эту мадам, дед, — пробормотал Воронцов. — Или забыл, сколько крови она у нас выпила… Потом тряхнул головой и уже энергичнее добавил. — Могу дать тебе 48 часов, не больше. За это время выяснишь ТОЧНО, где находится Мальцева. Если в Барстоу, то без спешки подготовьте все необходимое, чтобы убрать ее. Без пальбы на улице и гонок на краденых машинах. ТИХО убрать, ты меня понял, дед?

Карпеня кивнул.

— Если же выяснится, что гражданка снялась с места, то немедленно найти и сделать то же самое. Только в два раза быстрее. И пойми: Мишин нужен мне стерильно чистым. Как перед полостной операцией. Ни одной ЖИВОЙ связи остаться не должно. В противном случае то, что мы планируем, теряет смысл. Хочу также напомнить тебе, дед, что андроповские времена кончились. А наш нынешний хозяин не стена вовсе, а как раз наоборот — палач безжалостный. Так что, если проколемся, платить будем собственными головами. С этим тебе все ясно?

— Ясно, Юлий Александрович.

— Хорошо. Теперь рассказывай, что у тебя здесь?

— Пока тихо.

— Что воспитанник?

— Молчит как сычь.

— Неужели даже вопросы не задает? — Воронцов прикрыл глаза и кончиками пальцев стал массировать себе лоб.

— Ему сейчас не до вопросов… — Карпеня поскреб стриженый висок. — Парень гарантии формулирует…

— Себе?

— Супруге.

— Это моя забота.

— Как договаривались, Юлий Александрович…

— Очень изменился?

— Да я бы не сказал… Постарел малость, немного погрузнел… А в остальном все тот же зверь. Верите, Юлий Александрович, я стараюсь не оставаться с ним наедине. Хотя и знаю, что он ничего не сделает. Одно слово: монстр с глазами херувима. Впрочем, можете сами убедиться.

— Не сейчас… — отмахнулся Воронцов. — Ты уверен, что мы сделали правильный выбор?

— Уверен, Юлий Александрович. Все сходится в одной точке. Мишин это и есть то, что мы искали. Просто счастье, что его раньше не шлепнули…

— И имя этому счастью — Юрий Андропов… — Начальник Первого главного управления КГБ криво усмехнулся. — Великий был человек, царствие ему небесное. Все понимал, но еще больше ЧУВСТВОВАЛ…

— Жаль, что не уберегли.

— На ТАКОМ уровне уберечь может только Господь.

— Точно, — кивнул Карпеня.

— Мишин не бунтует?

— А смысл?

— Тоже верно… Ты ему с женой поговорить дал?

— А не нужно было?

— Сколько разговаривали?

— Несколько секунд.

— Как отреагировал?

— Шут его разберет! — Карпеня развел руками. — Запись можете прослушать. Только смысла особого нет — говорили на датском. А у меня тут, вы же знаете, с толмачами напряженка. Датчан на базе пока не держим, а передавать кассету на Лубянку не хочется. Береженого Бог бережет…

— Здесь ты прав. И смотри, дед, за эту дамочку ты мне головой отвечаешь… — Воронцов вздохнул и открыл глаза. — Это наш с тобой страховой полис. А с Мишиным я все проблемы улажу — моя забота. Если, дай Бог, все пройдет нормально, потом разберемся. Со всеми…

— Что у нас со сроками, Юлий Александрович?

Карпеня вытащил платок и высморкался.

— Все только ориентировочно, — негромко отметил Воронцов, не прекращая сеанс самомассажа. — Нужен момент, дед. Хороший момент, складный… Если будем его ждать, то вполне можем и не дождаться. Следовательно, необходимо ускорить его наступление. Но готовы к нему мы должны быть в любую секунду. А потому временем не разбрасывайся…

— Когда это я разбрасывался, Юлий Александрович? — Карпеня обиженно выпятил нижнюю губу. — Работаем…