Новеллы

Лейтенант Ярецки © Перевод Г. Бергельсона

Окружная больница была превращена в лазарет. Доктор Фридрих Флуршюц, старший лейтенант медицинской службы, совершал обход. Он был в своем обычном белом халате, но на голове у него красовалась форменная фуражка, что, как утверждал лейтенант Ярецки, выглядело смешно.

Ярецки лежал в офицерской палате номер три. Вообще-то такие палаты — в них стояло по две койки — предназначались для старших офицеров, но так уж вышло, что и его тоже поместили сюда. Когда в палату вошел Флуршюц, лейтенант сидел на койке с сигаретой в зубах. Разбинтованную руку он положил на тумбочку.

— Ну, Ярецки, как дела?

Ярецки указал кивком на больную руку:

— Ваш шеф был здесь только что.

Флуршюц осмотрел руку, осторожно ощупал ее:

— Худо… Выше пошло?

— Да. На несколько сантиметров… Старик собирается ампутировать.

На тумбочке лежала рука лейтенанта, покрасневшая, со вспухшими подушечками ладони, с пальцами, похожими на кровяные колбаски, с запястьем, опоясанным желтыми гнойными волдырями.

Ярецки взглянул на руку и сказал:

— Бедняжка, какой у нее несчастный вид!

— Не переживайте так, это же левая.

— Ну да, что же остается делать, раз вы, врачи, только и умеете что резать.

Флуршюц пожал плечами:

— Чего вы хотите от нас? Мы выросли в эпоху хирургии. И эпоха эта увенчалась мировом войной, пушечными выстрелами… Теперь мы переучиваемся, становимся знатоками желез, и, когда новая война начнется, мы уже будем прекрасно справляться с этим проклятым отравлением газами. Лечить научимся… А пока суд да дело, нам и в самом деле ничего не остается делать, как только резать да резать.

Ярецки ответил:

— Новая война? Неужели вы думаете, что эта когда — нибудь кончится?

— Не глядите так мрачно па вещи, Ярецки! Русские-то уже отвоевались.

Ярецки невесело усмехнулся:

— Да не лишит вас господь святой вашей веры, и да ниспошлет он нам приличные сигареты…

Правой, здоровой рукой он взял с полки в тумбочке пачку сигарет и протянул ее Флуршюцу.

Врач указал на переполненную пепельницу:

— Не надо так много курить…

Вошла Матильда, сестра милосердия:

— Забинтовать?.. Или еще рано, доктор?

Сестра Матильда выглядела так, словно только что вышла из ванны. Лицо ее у самых волос было усеяно веснушками.

Флуршюц сказал:

— Паршивая штука эти газы.

Проследив еще за тем, как сестра бинтовала руку, ом ушел к другим пациентам. Окна на обоих концах широкого коридора были распахнуты настежь, но изгнать больничное зловоние не удавалось.

Лейтенанту Ярецки ампутировали руку. Выше локтя. Майор медицинской службы Куленбек знал свое дело. То, что осталось от лейтенанта, сидело в больничном саду, в тени боскетов и разглядывало цветущую яблоню.

Внезапное появление коменданта города. Проверка. Ярецки поднялся, здоровой рукой потянулся к больной, потянулся к пустому месту. Затем встал по стойке «смирно».

— Доброе утро, лейтенант. Ну что, поправляемся?

— Так точно, господин майор, но порядочного кусочка не хватает.

Майор фон Пазенов сказал таким тоном, будто он чувствовал себя ответственным за руку своего собеседника:

— Да, тяжелая война… Садитесь, лейтенант.

— Покорнейше благодарю, господин майор. Комендант спросил:

— Где вас ранило?

— Меня не ранило, господин майор… Это газы. Майор взглянул на культю лейтенанта:

— Ничего не понимаю… Газы, по-моему, душат…

— Они и так тоже действуют, господин майор. Немного подумав, комендант произнес:

— Нерыцарское оружие.

— Несомненно, господин майор.

Оба думали о том, что и Германия тоже применяет это нерыцарское оружие. Но промолчали.

Потом комендант спросил:

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь, господин майор.

— В начале войны газов еще не было.

— Нет, господин майор, кажется, не было.

Солнце освещало длинную желтую стену больницы.

В голубом небе белели облака. В черной земле садовой дорожки крепко сидел гравий, а по краю газона полз дождевой червь. Яблоня была похожа на огромный белый букет.

От дома шел доктор Куленбек. На нем был белый халат.

Комендант сказал:

— Желаю вам скорейшего выздоровления.

— Покорнейше благодарю, господин майор, — ответил Ярецкн.

Доктор Флуршюц и лейтенант Ярецки шли из госпиталя в город. На дороге то и дело встречались выбоины: по ней ездили грузовики с железными шинами, — резины больше не было.

Умолкнувшая во время воины фабрика толя устремляла в застывшим воздух свои тонкие черные жестяные трубы. В лесу щебетали птицы.

Пустой рукав кителя лейтенанта был приколот английской булавкой к карману.

— Странно, — сказал Ярецки, — как только я лишился левой руки, правая стала виснуть точно гиря… Мне даже хочется, чтобы и ее оттяпали.

— Вы, наверно, симметричный человек. Инженеры любят симметрию.

— А знаете, Флуршюц, иногда я начисто забываю, что у меня была когда-то такая профессия… Вам этого не понять: ваша профессия осталась при вас.

— Да нет, знаете ли, не совсем: я был скорее биолог, чем врач…

— Я подал заявку в АЭГ,[10] — теперь везде нужны люди… Но что я опять сяду за чертежную доску, этого я представить себе не могу… Как по-вашему, сколько народу погибло на всех фронтах?

— Бог его знает, пять миллионов, десять. Может, и все двадцать наберется, когда это кончится.

— А я убежден, что никогда оно не кончится… Так и будет тянуться вечно.

Доктор Флуршюц остановился:

— Да. Ярецки, пока мы с вами тут мирно прогуливаемся и пока вообще жизнь проходит своим обычным путем, в нескольких километрах отсюда идет веселенькая пальба. Вы отдаете себе в этом отчет?

— Я теперь уже во многом не отдаю себе отчета… Кстати, там как следует досталось нам обоим…

Сдвинув фуражку, доктор Флуршюц машинально потрогал рубец на лбу, оставшийся от пулевого ранения:

— Не в этом дело… То было вначале, когда мы рвались вперед, чтобы стыдиться не пришлось… А теперь впору свихнуться.

— Этого еще недоставало… Нет, спасибо, лучше уж вино хлестать до потерн сознания.

— Что вы и делаете по всем правилам.

Дул ветер, и от фабрики толя тянуло дегтем.

В военной форме тощий и сутулый доктор со своим пенсне и светлой бородкой клинышком выглядел довольно-таки нелепо. Они помолчали.

Дорога вела вниз. Одноэтажные домики, построенные недавно здесь, перед городскими воротами, вытянулись цепочкой и дышали покоем. Во всех палисадниках росли жалкие овощи.

Ярецки сказал:

— Невелико удовольствие жить, вдыхая весь год запах дегтя.

Флуршюц сказал:

— Я был в Румынии и в Польше был. И, знаете ли, повсюду от домов веет таким же покоем-.. Одинаковые таблички и вывески: «Слесарь», «Каменщик» и прочее… А на позиции под Армантьером мы нашли под балками вывеску: «Tailleur pour dames»[11]… Может быть, это и пошловато звучит, но я скажу все-таки, что именно там мне по-настоящему открылось все нынешнее безумие.

Ярецки сказал:

— Теперь, с одной рукой, я, пожалуй, мог бы сунуться на какой-нибудь военный завод инженером.

— Это вам больше понравилось бы, чем АЭГ?

— Да нет, мне теперь вообще ничего не может нравиться. Я еще, чего доброго, опять туда попрошусь. Гранаты можно и одной рукой бросать… Помогите сигаретку зажечь.

— Что вы сегодня пили, Ярецки?

— Я? Да так, пустяки! Я берег себя для бутылок, к которым вас сейчас приведу.

— Так как же обстоит дело с АЭГ?

Ярецки рассмеялся:

— Если говорить начистоту, это была сентиментальная попытка вернуться в гражданскую жизнь, присмотреть себе карьеру, не охотиться больше за бабами, жениться… Но в такое вы верите не больше моего.

— Почему это я в такое не верю?

В ответ Ярецки проскандировал, отбивая такт горящей сигаретой:

— Потому что — война — никогда — не — кончится! Сколько раз еще мне это вам повторять?

— Ну что же, это тоже решение вопроса, — сказал Флуршюц.

— Это единственно возможное решение.

Они достигли городских ворот. Ярецки поставил ногу на каменную тумбу, вытащил из кармана перчатки и, прикусив торчащую в углу рта сигарету, стряхнул ими дорожную пыль с ботинок. Затем пригладил свои темные усы, и сквозь прохладную арку городских ворот они вышли на тихую узкую улочку.

Майор Куленбек и доктор Кесссль оперировали раненых. Обычно Куленбек пе привлекал к операциям Кесселя, который, хотя и принадлежал к вспомогательному врачебному персоналу лазарета, был перегружен лечением гражданских лиц и пациентов, присылаемых больничной кассой; но теперь, когда наступление на фронте поставило им новую партию кровавого товара, другого выхода не было. Хорошо еще, что все это были не очень тяжелые случаи. Пли, вернее, такие, которые считались не очень тяжелыми.

И так как Куленбек и Кессель были истинными врачами, то они говорили об этих случаях, сидя после операции в кабинете Куленбека. Здесь оказался и Флуршюц.

— Жаль, что вас сегодня не было с нами, Флуршюц, — сказал Куленбек, — вам бы определенно понравилось. Только и доучиваешься все время. Просто грандиозно!.. Если бы мы там одного не прооперировали, он бы так никогда и не отделался от своей хвори… — Куленбек засмеялся. — А теперь он уже через шесть недель сможет снова под пули пойти.

Кессель сказал:

— Я только хотел бы, чтобы нашим бедным пациентам от больничной кассы жилось бы так же хорошо, как здешним.

Куленбек спросил:

— Вы знаете историю преступника, который подавился рыбьей костью? Этому человеку сделали операцию, чтобы его можно было па следующее утро повесить. Таково уж наше ремесло.

Флуршюц сказал:

— Если бы все врачи воюющих сторон забастовали, войне скоро пришел бы конец.

— Ну что ж. Флуршюц, начинайте забастовку!

Флуршюц добавил:

— Все дело в том, что мы тут рассиживаемся и беседуем о более или менее интересных случаях, ни о чем ином не думая… У нас вообще нет времени думать о чем-то ином… И так повсюду. Людей пожирает то, что они делают… Прямо-таки пожирает.

Доктор Кессель вздохнул:

— О господи, мне пятьдесят шесть, так о чем же мне еще прикажете думать? Единственная радость — вечером до своей постели добраться!

Куленбек спросил:

— Хотите по рюмашке в счет армейских издержек?.. В два часа поступят еще около двадцати человек… Принимать их останетесь?

Он встал, подошел к стоявшему у окна шкафу с медикаментами, достал из него бутылку коньяка и три рюмки. Когда он стоял у окна, протянув руки к верхней полке шкафа, на свету вырисовался четкий контур его бороды, придавший всей фигуре внушительный вид.

Флуршюц сказал:

— Нас всех опустошает профессия, с которой мы связались… Да и солдатчина этому помогает и весь этот патриотизм… Никогда не возьмешь в толк, что творится за пределами твоих служебных дел.

— Врачам, слава богу, философствовать необязательно, — сказал Куленбек.

Вошла сестра милосердия Матильда. Теперь уже не по виду, а по исходившему от нее запаху казалось, что она только что вышла из ванны. А может быть, это только казалось, что она должна так пахнуть? Узкое лицо сестры Матильды с длинным носом совсем не соответствовало ее красноватым рукам прислуги.

— Господин майор медицинской службы, звонили с вокзала: транспорт прибыл.

— Ладно. Давайте-ка еще по сигаретке на дорожку… Вы с нами, сестра?

— На вокзале и так уже две сестры. Карла и Эмми.

— Тогда все в порядке… Поехали, Флуршюц!

— «Со стрелою и луком…»[12] — бесстрастно продекламировал доктор Кессель.

Сестра Матильда задержалась в дверях. Ей нравилось бывать в этом кабинете. Теперь, когда все они выходили, Флуршюц поглядел на веснушки у ее волос, уловил блеск белокожей шеи и слегка растрогался.

— До свидания, сестра, — сказал Куленбек.

— До скорого свидания, сестра, — сказал Флуршюц.

— Прощайте. С нами бог, — сказал доктор Кессель.

В операционной доктор Флуршюц осматривал культю лейтенанта Ярецки:

— Хороша, хороша, ничего не скажешь… Шеф вас на днях выпишет… Будете довольны, не так ли?.. Куда — нибудь на отдых.

— Ну, конечно, буду доволен: самое время отсюда сматываться!

— Согласен. Не то еще, не приведи господь, свихнетесь, и придется нам вас тут оставить.

— Здесь только и делаешь, что накачиваешься… Я к этому по-настоящему лишь в лазарете привык.

— А что, раньше не пили?

— Нет, никогда… То есть пил, конечно, но немножко, как все пьют… Я, знаете ли, учился в политехническом, в Брауншвейге… А вы где диплом заработали?

— В Эрлангене.

— А, ну, значит, и вы в свое время там как следует надрызгивались. В таких городках это само собой получается… А когда так вот торчишь, как здесь, старое вновь наружу прет… — Флуршюц тем временем продолжал ощупывать культю. — Глядите-ка, доктор, это сволочное место никак не хочет заживать… А что слышно насчет протеза?

— Заказан… Без протеза мы вас не отправим.

— Прекрасно. Постарайтесь тогда, чтоб его поскорее прислали… Если бы вы здесь не были заняты своей работой, вы бы тоже стали опять за галстук закладывать.

— Не знаю… Я ведь не только работой занят… А вас, Ярецки, никто ведь ни разу с книгой не видел.

— Скажите-ка, только по-честному, вы в самом деле читаете всю эту уйму книг, которые у вас в комнате по всем углам разложены?

— Да.

— Удивительно… А есть в этом смысл?

— Ни малейшего.

— Ну, вы меня успокоили… Знаете что, доктор Флуршюц?.. Я уже стою на приколе… Вы столько народу откомандировали в мир иной. Вас тут для этого и держат. Но когда знаешь, что по-настоящему убил одного — другого, тогда уж до гробовой доски никакой книги в руки не возьмешь… Такое у меня чувство… Уже со всем счеты покончены… Потому-то и войне никогда конца не будет…

— Смелый полет мысли, Ярецки! Что вы сегодня пили?

— Ничегошеньки, трезв как грудной младенец…

— Ну осмотр окончен… Самое позднее — через две недели начнем работать с протезом… Вам придется поучиться, как школьнику… Вы же собираетесь чертить…

— Да, собираюсь вроде бы, хоть и не могу себе это представить.

— А как же с АЭГ?

— Итак, значит, ученик протезной школы… Иногда мне кажется, что вы, хирурги, отхватили у меня эту штуку не потому, что этого ваша наука потребовала, а просто, так сказать, справедливости ради: из-за того, что я одному французу гранату под ноги швырнул.

Флуршюц пристально взглянул в глаза собеседника:

— Вы меня пугаете. Возьмите себя в руки, Ярецки. Следите за своими мыслями… Скажите правду, сколько вы сегодня проглотили?

— Самую малость, стоит ли об этом говорить?.. Спасибо вам за справедливость. И оперировали меня отлично… Мне теперь стало лучше, просто-таки хорошо теперь живется на этом свете, до тошноты хорошо… Со всем счеты покончены… И АЭГ меня ждет не дождется.

— Серьезно, Ярецки, вам действительно надо идти к ним на работу.

— Но только вот что я вам хочу сказать: не ту руку вы у меня оттяпали… Я вот этой — Ярецки ударил двумя пальцами по стеклянному верху столика с инструментами, — вот этой гранату швырнул… Может, потому она и виснет у меня теперь точно свинцовая гиря.

— Это пройдет, Ярецки, все будет в порядке.

— Все и так уже в полном порядке.

Куленбек позвонил доктору Кесселю:

— Коллега, вы можете сегодня в три прийти на операцию? Простая экстракция пули.

Доктор Кессель ответил, что это вряд ли ему удастся — ведь у него так мало времени.

— Вас, верно, такой пустяк не устраивает, какая-то несчастная пулька. Для меня это тоже не работа… Но, что делать? Будем довольствоваться малым… Надолго меня, правда, при такой жизни не хватит, и я буду добиваться перевода… Но сегодня другого выхода нет… Приказываю явиться. Пришлю за вами машину, и за полчаса мы управимся.

Куленбек повесил трубку. Засмеялся:

— На два часа ему работы хватит.

— А я еще удивился, — сказал сидевший рядом Флуршюц, — что вы вызываете Кесселя из-за такой ерунды.

— Наш милый Кессель вечно попадается на удочку. Мы заодно и аппендиксом Кнезе займемся.

— Вы действительно хотите его оперировать?

— А почему бы и нет? Доставим ему такое удовольствие. И мне заодно.

— А сам он на операцию согласен?

— Ну, Флуршюц, вы, оказывается, так же наивны, как и старик Ксссель. Когда это я своих пациентов о согласии спрашивал? И все они были мне потом благодарны. А месяц отпуска по болезни, который я всем устраиваю?.. Так-то вот.

Флуршюц хотел что-то сказать, по Куленбек остановил его жестом:

— Нет, нет, не приставайте ко мне с вашими теориями секреторной деятельности… Друг мой, если я могу заглянуть в чье-то брюхо, то не нужны мне никакие теории… Послушайтесь меня и станьте хирургом… Это единственная возможность сохранить молодость.

— А что же мне делать с моей работой над железами? Бросить?

— Бросайте!.. Вы ведь уже прекрасно оперируете.

— С лейтенантом Ярецки нужно что-то делать, господин майор: он гибнет.

— Может, стоит полость почистить?

— Да вы ведь его уже назначили па выписку… Ему нужно нервы лечить.

— Я записал его на отправку в Бад-Кройцнах. Там он очухается… Тоже мне поколение, все вы! Денечек — другой запоя — и вы уже с катушек долой, и подавай вам нервную клинику… Вестовой!

В дверях появился солдат.

— Скажите сестре Карле, что в три будет операция… Да, Марвицу из третьей палаты и Кнезе — из второй сегодня не давать есть. Так, так… А знаете что, Флуршюц? Мы ведь могли бы обойтись и без бедняги Кесселя, сами бы великолепно справились… Кессель все равно ничего не ценит, только и жалуется, что у него ноги болят и что я как настоящий садист его сюда вытаскиваю… Ну, что вы об этом думаете, Флуршюц?

— С позволения сказать, господни майор, пока что со мной еще получается, но долго этак продолжаться не может… И наступит день, когда медицинская наука откажется слепо выполнять приказания скальпеля.

— Неповиновение, Флуршюц?

— Чисто теоретическое, господин майор… Нет, я думаю, что недалек тот час, когда специализация в медицине зайдет очень далеко, и тогда консилиум, в котором будут участвовать терапевт и хирург или дерматолог, вообще не приведет ни к каким результатам. Просто — напросто потому, что у разных специальностей уже не будет никаких средств общения друг с другом.

— Жестоко ошибаетесь, Флуршюц. В ближайшие времена будут у нас вообще одни только хирурги… Только это и останется от всей нашей жалкой медицины… Человек по природе мясник, и во всем он остается мясником… Ни на что иное он не способен, но в этом деле он мастак. — И доктор Куленбек стал разглядывать свои густо поросшие волосами большие умелые руки с коротко обрезаннымн ногтями. Затем он добавил многозначительным тоном:-Тому, кто не захочет считаться с этими фактами, угрожает, знаете ли, безумие… Нужно принимать их такими, какие они есть, и стараться из них тоже извлекать радость… Послушайтесь, Флуршюц, моего совета: меняйте срочно лошадок, уходите в хирургию.

Ярецки бродил по саду при ресторане «Штадтхаллс», где ферейн «Дары Мозеля» устроил празднество в память о победе в Восточной Пруссии. В зале танцевали. Можно было, конечно, и с одной рукой танцевать, но Ярецки стеснялся. Он обрадовался, когда у входа в зал встретил сестру Матильду:

— Я вижу, вы тоже не танцуете, сестричка.

— Нет, танцую. Не попробовать ли нам, лейтенант Ярецки?

— Пока не появится эта штука, протез, ничего у меня не получится. Только вино хлестать да дымить… Сигаретку, сестра Матильда?

— Да вы что? Я же на службе.

— А, так у вас, значит, и танцы служебные… В таком случае проявите заботу и об одноруком бедняге… Сделайте одолжение, посидите со мной хоть недолго.

Ярецки неловко опустился на стул у соседнего столика.

— Вам здесь нравится, сестричка?

— Да, все очень мило.

— А мне не нравится.

— Люди немножко развеселились, нельзя же им в этом отказывать.

— Знаете ли, сестрица, я, быть может, под хмельком… Но это ничего не значит… Я вот что скажу: эта война никогда не кончится… Или вы другого мнения?

— Ну, когда-нибудь она ведь должна кончиться…

— А что же мы станем делать, когда воины не будет?.. Когда перестанут фабриковать калек, за которыми вы должны ухаживать?

Сестра Матильда задумалась:

— После воины… Вы-то ведь знаете, что будете делать. Вы же говорили о какой-то службе…

— У меня все по-другому… Я был на фронте… Я люден убивал… Простите, это, наверно, звучит невнятно, но па самом деле тут ясность полная… У меня вся эта история уже позади… Но там ведь, — Ярецки показал пальнем на сад, — так много других… Очередь за ними… Говорят, что русские уже формируют женские батальоны…

— Да, вы умеете нагонять страх, господин лейтенант Ярецки.

— Я? Да ну… У меня уже все позади… Вернусь домой… Подыщу себе жену… Каждую ночь будет одна и та же женщина… Я уже сыт этой охотой на… Простите, сестра, я, кажется, все-таки захмелел… Но вы подумайте, ведь это нехорошо, когда человек одинок, нет, нехорошо, когда человек одинок… Об этом уже в библии сказано. А ведь для вас, сестра, библия многое значит, не так ли?

— А не пора ли вам домой, господин лейтенант? Кое — кто из наших собирается уходить… Вы могли бы пойти с ними…

Ярецки дышал ей в лицо винным перегаром:

— Я, я говорю вам, сестра, что война никогда не кончится, потому что там человек остался в одиночестве… потому что каждый в свой черед становится одиноким… а каждый, кто одинок, должен убить другого… Вы думаете, сестра, что я выпил слишком много, но вы ведь знаете, я так быстро не пьянею… Нет никаких оснований отправлять меня на боковую… То, что я вам говорю, чистая правда.

Он поднялся:

— Странная музыка, правда?.. Не пойму, что они там такое танцуют. Давайте-ка поглядим!

Майору медицинской службы Куленбеку полагалось сидеть за столиком почетных гостей, но там он не задержался.

— Вперед, навстречу потехе и забавам! — сказал он. — Мы — ландскнехты в завоеванном городе.

Он направился к группе девушек. Нес голову высоко, и его врезавшаяся в воздух борода приняла почти горизонтальное положение. Проходя мимо стрелка Кнезе, стоявшего одиноко, со скучающим лицом у дерева, он похлопал его по плечу:

— Тоскуете по своему аппендиксу? Тоже мне ландскнехты! Вы же пришли сюда, чтобы бабам детишек делать… Просто стыд за вас берет, тряпки вы эдакие! Давай, давай-ка вперед, старая калоша!

— Слушаюсь, господин майор медицинской службы! — сказал Кнезе, став по стойке «смирно».

Куленбек взял Берту Крингель под руку, прижал ее локоть к себе:

— Пройдусь с каждой из вас по кругу. Кто лучше всех танцует, получит поцелуй.

Девушки взвизгнули. Берта Крингель попыталась высвободиться. Но когда Куленбек сжал своей львиной лапой ее маленькую руку, руку молодой простолюдинки, он почувствовал, как ее короткие пальцы расслабились и уткнулись в мякоть его огромной ладони.

— Вы, значит, не желаете танцевать… Верно, боитесь меня… Ну, ладно, тогда я вас к лотерее сведу… Ребятишкам надо в игрушки играть.

Лисбет Вегер закричала:

— Вечно вы смеетесь над нами, господин начальник… Разве господин майор медицинской службы станет танцевать?

— Ну, Лисбет, ты меня еще узнаешь! — И доктор Куленбек, не отпуская Берту Крингель, схватил за руку и Лисбст Вегер.

Когда они стояли перед столом лотереи, к ним подошла фрау Паульсен, супруга аптекаря Паульсена, заняла позицию рядом с Куленбеком и прошипела побледневшими губами:

— И тебе не стыдно? С сопливыми девчонками…

С высоты своего роста он бросил на нее из-под пенсне немного испуганный взгляд, но затем расхохотался:

— О, милостивая государыня, главный выигрыш — вам.

— Благодарю, — сказала фрау Паульсен и удалилась.

А Лисбет Вегер и Берта Крингель шушукались:

— Ты заметила, какие свирепые глаза у нее были?

Посреди сада соорудили длинный стол для солдат, и ферейн «Дары Мозеля» выставил им бочонок пива, красовавшийся тут же на двух высоких подпорках. Ом уже давно был пуст, но кое-кто из солдат сто крутился у пустого стола. Кнезе, тоже примкнувший к этой компании, макая палец в пивные лужицы на столешнице, рисовал на ней какие-то узоры:

— Кулеибек говорит, что мы должны им делать детишек.

— Кому?

— Здешним девочкам.

— Скажи ему, пусть пример покажет.

Все заржали.

— Он уже клеится.

— Лучше пусть нас к нашим бабам отпустит.

Ночной ветер раскачивал разноцветные фонарики.

Ярецкн один бродит по саду. Кланяется идущей навстречу фрау Паульсен:

— Вы, я вижу, в полном одиночестве, прелестница.

— Как и вы, господин лейтенант.

— Что обо мне говорить? У меня уже все позади.

— Пойдемте к лотерее, господин лейтенант, испытаем судьбу.

Фрау Паульсен берет его под руку. Под правую, единственную.

Прогуливаясь под деревьями с Лисбет и Бертон, доктор Куленбек повстречался с Югено, издателем местной газеты. Тот поздоровался:

— Чудесный праздник, господин майор, чудесный праздник, мои юные дамы!

И исчез.

Майор Куленбек все еще держит короткопалые руки молодых простолюдинок в своих огромных теплых лапах:

— Вам нравится этот элегантный юноша?

— Не-не, — хихикают обе девушки.

— Вот как? А почему же?

— Другие есть.

— Кто же, например?

Берта говорит:

— Вон там лейтенант Ярецкн гуляет с фрау Паульсен.

— Ну и пусть себе гуляют, — отвечает Куленбек. — С тобою я.

Звучал туш. Югено стоял рядом с капельмейстером на эстраде, задняя сторона которой выходила в сад, образуя некое подобие павильона. Югено повернулся к залу, сложил руки рупором, и над столами пронеслось:

— Прошу внимания!

В саду и зале воцарилась тишина, которую нарушил сам Югено, прокаркавший еще раз:

— Прошу внимания!

Капитан фон Шнаак, тот самый, что лежал в палате помер шесть с простреленным легким и уже поправился, взобрался на эстраду, подошел к Югено и развернул какой-то лист бумаги:

— Победа под Амьеном. Три тысячи семьсот англичан взято в плен, сбито три неприятельских аэроплана, два из них капитаном Бёльке, который выиграл теперь уже двадцать три воздушных боя.

Капитан фон Шнаак поднял руку:

— Виват!

Оркестр заиграл национальный гимн. Все поднялись с мест; пело большинство присутствующих. А когда наступила тишина, из какого-то тенистого уголка послышалось:

— Ура! Ура! Ура! Да здравствует война!

Все повернули головы.

Там сидел лейтенант Ярецки. Глядя на стоящую перед ним бутылку шампанского, он пытался единственной рукой обнять фрау Паульсен.

Сестра Матильда искала майора Куленбека. Она обнаружила его среди деловых людей. Это были сливки общества: коммерсант Крингель, владелец трактира и коптильни Квинт, господин архитектор Зальцер, господин директор почтамта Вестрих. Рядом с ними сидели их жены и дочери.

— Можно вас на минуточку, господин майор?

— Еще одна женщина охотится за мною.

— На секундочку, господин майор!

Куленбек встал:

— В чем дело, дитя мое?

— Нужно отправить лейтенанта Ярецки.

— Набрался небось?

Сестра Матильда улыбкой подтвердила эту догадку.

— Пойду взглянуть на него.

Распластавшись на столе, Ярецки спал на боку, обхватив голову здоровой рукой.

Куленбек посмотрел на часы:

— Флуршюц сменяет меня. Он вот-вот приедет на автомобиле. Пусть заберет его.

— А можно его так оставить на столе, господин майор?

— Другого выхода нет. На войне как на войне.

Прищуренными, слегка воспаленными глазами доктор Флуршюц быстро оглядел сад. Затем вошел в зал. Майор фон Пазенов и прочие знатные гости уже ушли.

Длинный стол убрали, и весь зал был отдан во власть продолжавшего свое движение танца, покрытого испариной и пропитанного густым запахом табачного дыма.

Куленбека Флуршюц увидел не сразу; с важным видом, устремив ввысь бороду, тот крутился в вальсе с аптекаршей Паульсен. Подождав, когда танец кончится, Флурпноц доложился Куленбеку.

— Ну, Флуршюц, наконец-то. Видите, до каких ребяческих забав вы довели почтенное начальство своей медлительностью… Но если танцует майор, то и старший лейтенант следует его примеру. Так что хотите — не хотите, а танцевать вам придется.

— Не повинуюсь, господин начальник, — я не танцую.

— И это называется молодежь!.. Я, наверно, моложе вас всех… Ладно, я поеду… Пришлю за вами потом автомобиль. Заберите с собой лейтенанта Ярецки. Нажрался, как свинья… Одна из сестер поедет со мной, другая — с вами.

В саду он разыскал сестру Карлу:

— Поедете со мной. Захватим также четырех раненых в ногу… Готовьте их, да только живо!

Затем он погрузил свою кладь: трое раненых заняли задние сиденья, один — переднее, вместе с сестрой Карлой, а сам Куленбек сел рядом с шофером. Прокалывая черный воздух, торчали семь костылей (восьмой валялся под ногами). Под черным шатром висели звезды. Пахло бензином и пылью. Но порою, особенно на поворотах, чувствовалась близость леса.

Лейтенант Ярецки поднялся. Ему почудилось, что он заснул в купе вагона. А теперь поезд остановился на большой станции, и ему захотелось пройти в буфет. На перроне было много света и много людей. «Воскресные поездки», — сказал себе Ярецки. Он озяб. Холод забрался куда-то в живот. Не худо бы чего-нибудь тепленького пропустить. Вдруг пропала левая рука. Наверно, осталась в багажной сетке. Он протиснулся сквозь столики и сквозь людей. Остановился у лотерейного стола.

— Порцию грога! — приказал он.

— Хорошо, что вы приехали, — сказала сестра Матильда доктору Флуршюцу. — Сегодня Ярецки доставит немало хлопот.

— Ничего, как-нибудь справимся. Повеселились, сестрица?

— Да, знаете, было очень мило.

— А не кажется ли вам, сестрица, что во всем этом есть что-то призрачное?

Сестра Матильда попыталась понять его слова и ничего не ответила.

— Ну, а раньше вы могли себе представить что-либо подобное?

— Это немножко похоже на гулянья в престольные праздники.

— Несколько истерические гулянья.

— Может быть, доктор Флуршюц.

— Пустые формы, которые все еще живут. Выглядит как престольный праздник, но люди больше не знают, что к чему…

— Все наладится, господин доктор.

Здоровая и статная, стояла она перед ним.

Флуршюц покачал головой.

— Никогда еще, — сказал он, — ничего не налаживалось… И уж меньше всего может что-то наладиться во время Страшного суда… А ведь все здесь на него смахивает, не правда ли?

— Ну что за мысли у вас, доктор!.. Давайте лучше наших пациентов собирать.

Ярецки и доктор Пельцер, вольноопределяющийся, сидели в саду под эстрадой. Сквозь темное стекло бокала Ярецки пытался разглядывать разноцветные фонарики. Флуршюц подсел к ним:

— Не пора ли в постельку, Ярецкн?

— С бабой я готов лезть в постельку, а без бабы — ни за что… Все началось с того, что мужики шли спать без баб, а бабы без мужиков… Это было худо.

— Он прав, — сказал доктор-вольноопределяющийся.

— Возможно, — ответил Флуршюц. — И эта мысль, Ярецки, пришла вам в голову только что?

— Именно… Но я это уже давно подозревал.

— Значит, теперь вы наверняка освободите человечество.

— Пусть он хотя бы Германию освободит, — сказал Пельцер.

— Германия! — сказал Флуршюц, оглядывая опустевший сад.

— Германия! — повторил Пельцер… — Я ушел тогда на фронт добровольцем… А теперь я рад, что сижу здесь.

— Германия! — сказал Ярецки и расплакался. — Слишком поздно… — Он вытер глаза. — Вы славный малый, Флуршюц, я люблю вас.

— Это очень любезно с вашей стороны. Я вас тоже люблю… Пошли домой?

— У нас больше нет дома, Флуршюц… Попробую жениться.

— И для такого дела сейчас уже тоже слишком поздний час, — сказал вольноопределяющийся.

— Да, Ярецки, уже поздно, — сказал Флуршюц.

— Для такого дела поздно не бывает — взревел Ярецки, — по ты у меня се отрезал, сволочь!

— Хватит, Ярецки, вставайте-ка! Придите в себя!

— Ты режешь мою, я режу твою… Поэтому война будет продолжаться вечно… Ты когда-нибудь бросал ручную гранату?.. — Он закивал головой, и лицо его приняло серьезное выражение. — Мне, мне приходилось… Прелестные яйца — эти гранаты… Протухшие яйца.

Флуршюц взял лейтенанта под руку:

— Да, Ярецки, может быть, вы даже и правы… Вероятно, это в самом деле единственно возможное средство общения… Но пойдемте же, друг мой.

У входа в зал, сгруппировавшись вокруг сестры Матильды, уже стояли солдаты.

— Подтянуться, лейтенант Ярецки! — приказал Флуршюц.

— Слушаюсь, — ответил Ярецки и, встав по стойке «смирно» перед сестрой Матильдой, доложил: — Один старший лейтенант медицинской службы, один лейтенант и четырнадцать рядовых прибыли к месту назначения…. Честь имею доложить, что он мне ее отрезал… — И после небольшой нарочитой паузы он высвободил из кардана пустой рукав и помахал им перед длинным носом сестры Матильды. — Чисто и пусто!

Сестра Матильда скомандовала:

— Кто хочет ехать, садитесь с доктором в автомобиль. С остальными пойду я.

— Как, лейтенант Ярецки, в такой поздний час вы собираетесь идти на улицу?

Сестра Матильда сидела у входа в лазарет, а лейтенант Ярецки стоял в дверях. Изнутри на него падал свет, и было видно, как он зажигает сигарету.

— Из-за проклятой жары я сегодня из дома еще не выходил… — Ярецки защелкнул зажигалку. — Удобная штука — бензиновые зажигалки, хорошо придумали… Кстати, сестра, вы уже знаете, что на следующей неделе я отправляюсь в поход?

— Да, слышала. В Бад-Кройцнах на отдых… Воображаю, как вы довольны, что наконец-то выберетесь отсюда…

— Ну, конечно… Но и вы ведь, верно, будете рады отделаться от меня.

— Да, не скажешь, что вы были легким пациентом.

Воцарилось молчание.

— Прогуляемся, сестрица! Сейчас уже не жарко.

Сестра Матильда заколебалась:

— У меня времени немного… Разве только ненадолго, возле самого дома.

Ярецки постарался ее успокоить:

— Я абсолютно трезв, сестра.

Они вышли на улицу. Справа от них остался лазарет с двумя полосами освещенных окон. Отчетливо виднелись контуры лежащего внизу города. Они были даже немного чернее черноты ночи. Кое-где горели огни. Тут и там на холмах одинокий огонек свидетельствовал о том, что в какой-то хижине теплится жизнь. Часы на городской башне пробили девять.

— А вам не хочется уехать отсюда, сестра Матильда?

— Нет, я вполне довольна… Делаю свое дело.

— Между нами говоря, сестричка, это очень мило с вашей стороны, что вы пошли гулять с таким забулдыгой, да к тому же еще из резервистов.

— А почему это мне не погулять с вами, лейтенант Ярецки?

— В самом деле — почему?.. — И помолчав немного:- Так, значит, вы собираетесь остаться здесь на всю жизнь?

— Нет, зачем же?.. Пока война не кончится.

— А потом — домой?.. В Силезию?

— Откуда вы знаете?

— Ах, тут многое узнаёшь… И вы полагаете, что сможете так запросто… как если бы ничего не случилось, уехать восвояси?

— Я как-то об этом не думала… Но всегда ведь все меняется.

— Знаете, сестра, я абсолютно трезв… и говорю сейчас то, что действительно думаю: просто так никто теперь домой не вернется.

— Все мы хотим вернуться домой, господин лейтенант. За что же мы тогда воевали, если не за свои дома, за родину?

Ярецки остановился:

— За что воевали? За что воевали?.. Лучше не спрашивать, сестра… Между прочим, вы правы: и так ведь всегда все меняется.

Помолчав немного, сестра Матильда спросила:

— Что вы имеете в виду, господин лейтенант?

Ярецки засмеялся:

— Ну, например, могли вы когда-нибудь вообразить себе, что будете гулять с одноруким инженером-пьянчугой? Вы же графиня.

Сестра Матильда не ответила. Графиней была не она, а ее бабушка, но и она была как-никак «фройляйн фон…».

— А в общем, наплевать на все… Был бы я графом, ничего бы не изменилось — и я бы точно так же закладывал… Каждый из нас, знаете ли, слишком одинок, чтобы такие вещи имели для него какое-то значение… Я, кажется, вас рассердил?

— Ну что вы?.. — Она разглядела в темноте линию его профиля, испугалась, что он возьмет ее за руку, и перешла на другую сторону дороги. — Пойдемте обратно, господин лейтенант.

— У вас, наверно, тоже никого нет, сестра, а то бы вы не выдержали… Будем довольны, что война никогда не кончится…

Перед ними опять были решетчатые ворота лазарета. В окнах было темно, если не считать слабого света ночников в палатах.

— Ну вот, а теперь я все-таки пойду выпить чего — нибудь… Вы же мне все равно компании не составите.

— Нет, нет, мне самое время возвращаться на работу, лейтенант Ярецки.

— Спокойной ночи, сестрица, большое спасибо.

— Спокойной ночи, господин лейтенант.

Тоска и какое-то разочарование охватили сестру Матильду. Она крикнула ему вслед:

— Только не приходите очень поздно, господин лейтенант!

Доктор Флуршюц помогал лейтенанту Ярецки надевать протез. Рядом стояла сестра Матильда.

Ярецки поправил ремень:

— Скажите-ка, Флуршюц, у вас сердце не разрывается оттого, что наступает миг прощания?.. О сестре Матильде я уже не говорю!

— А знаете, Ярецки, что касается меня, то я охотно подержал бы вас еще у себя под наблюдением… Вы сейчас не в лучшей форме.

— Не знаю… Подождите-ка! — Ярецки попытался просунуть сигарету между пальцами протеза. — Подождите-ка!.. А что если этот протез оттренировать и превратить его в сигаретодержатель или, еще лучше, в мундштук… Замечательная идея, а?..

— Помолчите-ка, Ярецки… — Флуршюц застегивал пряжки. — Так… Как себя чувствуете?

— Как новорожденная машина… машина в прекраснейшей форме… Было бы совсем хорошо, если бы сигареты были получше.

— Не худо бы вам вообще забыть про курение… А заодно и про другое.

— Про любовь? С удовольствием забуду.

— Нет, — без тени иронии сказала сестра Матильда, — Доктор Флуршюц имел в виду вино.

— Ах, так… а до меня-то не дошло… Когда ты трезв, то все так медленно доходит… Как это вы до сих пор не заметили, Флуршюц: только надравшись, люди понимают друг друга.

— Какая смелая попытка реабилитации собственной персоны!

— Нет, Флуршюц, вы только вспомните, как великолепно пьяны мы были в августе четырнадцатого… Мне даже кажется, что тогда мы в первый и последний раз были по-настоящему сплочены.

— Нечто подобное говорит и Шелер[13]…

— Кто?

— Шелер. «Гений войны»… Скверная книга.

— Ах, так, книга… Толку от книг мало… Но вот что я хочу вам сказать, Флуршюц, причем вполне серьезно: дайте мне какое-нибудь другое, новое питье, ну, допустим, морфий, или патриотизм, или коммунизм, или еще что-нибудь такое, от чего в жар кинуть может… такое, что нас снова сплотит, и я брошу пить… в один миг, не сходя с места!

Подумав немного, Флуршюц сказал:

— Какая-то доля истины в этом есть… Но если речь идет об опьянении и сплочении, то тут, Ярецки, есть только одно лекарство: влюбитесь.

— По предписанию врача, не так ли?.. Вы когда — нибудь влюблялись по предписанию, сестра?

Сестра Матильда зарделась, две красные полоски выступили на ее веснушчатой шее.

Ярецки не глядел в ее сторону:

— Не те сейчас времена, чтобы влюбляться… Не я один, кажется, в плохой форме… С любовью тоже все кончено… — Он ощупал протез на месте суставов. — К протезам надо бы прикладывать инструкцию об их использовании… Здесь где-нибудь нужно приделать искусственный сустав для объятий.

Флуршюц почему-то чувствовал себя уязвленным. Может быть, из-за того, что сестра Матильда была свидетельницей этой сцены.

А та покраснела еще больше:

— Что за мысли у вас, господин Ярецки!

— А что тут такого? Превосходная идея… Протезы для любви были бы вообще замечательными штуковинами. Например, продукция высшего качества специально для штабных от полковника и выше… Заведу такую фабрику.

Флуршюц спросил:

— Вам обязательно нужно изображать из себя enfant terrible,[14] Ярецки?

— Нет, просто у меня появились военно-промышленные идеи… Давайте отстегнем протез. — Ярецки возился с пряжками; сестра Матильда помогала ему. Он выпрямил металлические пальцы:-Так, теперь на нее можно натянуть перчатку… Это мизинчик, это безымянный, а вот и большой пальчик, шаловливый мальчик.

Флуршюц осмотрел рубцы на голой культе:

— По-моему, протез сидит хорошо. Только проследите, чтобы на первых порах он не натирал кожу.

— Натирали-натирали полотеры этот пол… Большой пальчик, шаловливый мальчик.

— Нет, Ярецки, с вами действительно невозможно разговаривать.

Ярецки уехал с капитаном фон Шнааком. Стоя перед решетчатыми воротами, сестры еще долго махали рукой вслед автомобилю, в котором оба отправились на станцию. Когда женщины вошли в дом, на внезапно обострившемся лице сестры Матильды появилось стародевическое выражение.

Флуршюц сказал:

— Это очень мило с вашей стороны, что вчера вечером вы уделили ему внимание… Малый был в ужасном состоянии. Откуда только он достал польскую водку?

— Несчастный человек, — сказала сестра Матильда.

— Вы читали «Мертвые души»?

— Дайте-ка вспомнить… Кажется, да…

— Гоголь, — сказала сестра Карла, гордясь начитанностью, которая ее не подвела. — Русские крепостные крестьяне.

— Вот такая мертвая душа наш Ярецки, — сказал Флуршюц и продолжил через некоторое время, указывая рукой на группу солдат в саду: — Все они мертвые души… А быть может, и все мы. Каждого где-то прихватило.

— Вы дадите мне почитать эту книгу? — спросила сестра Матильда.

— Здесь у меня ее нет… Но где-нибудь найдется… Между прочим, книги… Я, знаете, уже больше не могу их читать…

Он сел на скамью возле входа в здание и стал глядеть на дорогу, на горы и на осеннее небо, светлое, но потемневшее на севере. Помедлив немного, села и сестра Матильда.

— Знаете, сестра, нужно было бы изобрести еще какое-то средство общения, кроме языка… То, что пишется и произносится, совсем уже оглохло и онемело… Требуется что-то совершенно новое, а не то наш шеф со своей хирургией окажется прав…

— Я вас плохо понимаю, — сказала сестра Матильда.

— Ах, да и не трудитесь, это все глупости… Я просто подумал, что если души мертвы, то остается только одно средство — нож хирурга, но это ерунда.

Сестра Матильда задумалась:

— Кажется, лейтенант Ярецки говорил что-то похожее на это, когда вам пришлось ампутировать ему руку.

— Весьма возможно, — он ведь тоже грешил радикализмом… Единственное, что ему оставалось делать, — это быть радикальным… Как всякому зверю в клетке…

Сестра Матильда была шокирована словом «зверь»:

— Я думаю, он просто старался все забыть… Однажды он намекнул на это… И это пьянство…

Флуршюц сдвинул фуражку на затылок; давал себя знать рубец на лбу, и он слегка потер его:

— Я, собственно говоря, не удивлюсь, если сейчас наступит пора, когда у людей будет лишь одно желание: забывать, только забывать. Сон, еда, сон, еда… Как у людей здесь, у нас… сон, еда, игра в карты…

— Это было бы ужасно! Без всяких идеалов!

— Милейшая сестра Матильда, то, в чем вы участвуете, и войной-то не назовешь, это лишь ее бледная копия… Все четыре года вы никуда отсюда не отлучались… А люди здесь молчат, даже если их ранило… Молчат и забывают… И никто идеалов не сохранил, можете мне поверить.

Сестра Матильда поднялась. Темная грозовая туча надвигалась широкой полосой на светлое небо.

— В самое ближайшее время я опять попрошусь в полевой лазарет, — сказал Флуршюц.

— Лейтенант Ярецки считает, что война никогда не кончится.

— Да… Может, именно поэтому я хочу опять попасть на фронт.

— Мне, наверно, тоже надо бы попроситься туда…

— Нет, сестра, вы и здесь так много делаете.

Она взглянула на небо:

— Надо убрать шезлонги.

— Да, сделайте это, сестра.