Новеллы моей жизни. Том 1

На колесе счастья

Видели вы когда-нибудь «колесо счастья» на народных праздниках? Оно так весело блестит разноцветными электрическими огоньками и все время кружится высоко-высоко. С первых дней моей работы в Детском отделе театрально-музыкальной секции я почувствовала себя самой счастливой, словно ухватилась за это колесо и сладостно быстро закружилась вместе с ним. Держаться приходилось крепко, на ходу менять руку, но не падать же вниз — удержаться во что бы то ни стало! Было ли трудно? Очень. Но отец говорил: «Трудности для того и созданы, чтобы их преодолевать. Крепить волю, когда твердо знаешь, чего хочешь, что может быть интересней этого?!»

«Искусство — детям трудящихся». Это ли не самое важное сейчас, когда в школах нет занятий, когда дети предоставлены сами себе?!

Спектакли и концерты, которые я в несметном количестве могла видеть и слышать в детстве, научили меня значительно большему, чем все гимназические учителя, а дети рабочих — они тогда и понятия не имели, что такое театр.

Первый спектакль, который я организовала для них в Грузинском народном доме 7 июня 1918 года, забыть не могу. Пьесу «Бум и Юла» Н. Шкляра по моей просьбе поставила все та же замечательная артистка Художественного театра С. В. Халютина. Играли грибоедовцы-студийцы. Среди них были М. Кедров, М.Титова, С. Азанчевский, В.Орлова, Н.Оленина…

Репетировали днем и вечером больше месяца, горячо и серьезно, спектакль получился интересный, хотя сюжет сказки и был несложен. Мальчик Бум и девочка Юла ходят по дворам в поисках подаяния. Бум играет на скрипке. Юла танцует. Но в сказке все возможно, и они попадают во дворец короля.

Произвол и глупость царят в роскошном дворце, там очень скучно. Бум и Юла внесли во дворец струю жизнерадостности, за это их вкусно кормят, роскошно одевают. Но пусть маленькие музыканты изголодались и исхолодались — они не променяют приволья лесов и лугов на золотую клетку. Бум и Юла убегают из дворца, а вслед за ними убегает и принцесса Золотой колокольчик…

Этот первый спектакль смотрели только двести — двести пятьдесят ребят. Они прежде понятия не имели, что такое театр, и шли неохотно. В большом зале дети чувствовали себя неловко, сидели вразброд, «кучками». Они даже не знали, куда нужно глядеть, и когда открылся занавес, гул в зале некоторое время продолжался. К концу первого акта удовольствие начало пересиливать удивление, но и хлопали дети на этом спектакле непривычными ладонями. У нас тоже многое еще было «не дотянуто» — и декорации и костюмы. Об оркестре и не мечтали: рояль и скрипка.

Но как хорошо, что этот спектакль помог нам открыть первую страницу новой книги «взаимопонимания».

В третьем акте тишина сменилась смехом, а возгласы одобрения подтверждали, какой силой обладает та радость, которую принесет детям театр. Искренность и молодой задор артистов Грибоедовской студии по-настоящему заразили маленьких зрителей.

После окончания спектакля дети долго, как завороженные, ходили вокруг Грузинского народного дома, подбегали к разгримировавшимся артистам, с сияющими глазами спрашивали:

«Когда будет еще?!»

Через несколько дней спектакль был повторен там же. Зрители первого спектакля вели за руку младших братьев и сестер, друзей и подруг. Но и на четвертом и на пятом спектаклях, уже в переполненном зрительном зале, мы узнавали многих из его первых посетителей. Они знали наперед все, что произойдет на сцене, но реагировали с восторгом первого восприятия.

Москва разделена на одиннадцать районов. Ходить в центр дети не могут. Разруха. Нет транспорта, обуви. Для начала я должна устраивать хоть по одному утреннику для детей в каждом районе каждое воскресенье. У взрослых сейчас после каждого собрания на фабриках и заводах концерты. Репертуар для взрослых у каждого артиста есть. Конечно, рабочие их прежде не видели, не слышали — это чудесно, что знаменитые артисты выступают теперь для рабочих, но Детскому отделу куда труднее. Для детей прежде совсем никаких концертов не было. Надо уговорить артистов учить совсем новый репертуар.

— Это еще что за агитатор выискался? — ворчит на меня пожилая артистка из Малого театра.

— Не донимайте нас речами, деточка, они нам и так надоели, — берет меня за подбородок артист в бобровой шубе. Но некоторые обещают «подумать», спрашивают:

— А что бы вы хотели, чтобы мы для детей выучили?

Да, надо самой им что-то предлагать.

Ночами отбираю ноты и книги, которые пригодятся для детских концертов. К счастью, библиотека1 у нас дома большая, хорошая — на нее деньги тратились в первую очередь. Чайковский «Ласточка», «Кукушка», «Мой Лизочек» — проигрываю на рояле, откладываю — пойдет. Гречанинов «Про теленочка», «Подснежник», «Ай-дуду»… Русские народные сказки, Андерсен…

Днем со связкой отобранного хожу к артистам, которых мечтаю сблизить с детской аудиторией. Заметила: когда говоришь с людьми поодиночке, их легче уговорить. Много позже я поняла, какая трудная и необходимая наука «человековедение» и как без нее ни организатором, ни режиссером не станешь…

Но перелистаем страницы назад.

Первой знаменитой певицей, которая приняла меня радушно, была Надежда Андреевна Обухова. Когда я робко вошла в переднюю ее большой квартиры, меня сразу провели в ее комнату, где было много зелени, диваны, портреты в овальных рамах. Рояль приветливо распахнул крышку — верно, Надежда Андреевна незадолго до моего прихода пела.

Было утро, и Обухова вышла ко мне в синем халате, косы вокруг головы, улыбнулась мне всем своим румяным русским лицом, усадила в кресло:

— Выступать для детей? Это же очень интересно! Вот только понравлюсь ли я им? Я прежде для детей никогда не пела, своих у меня нет. Вы сами-то меня слышали?

Слышала ли я Обухову! Я и сейчас всем сердцем помню ее чарующе-глубокий, такой благородный голос, редчайшее меццо-сопрано, удивительное умение заставить полюбить всех тех, кого она пела-играла…

Встреча с Надеждой Андреевной была чудесным взлетом на колесе счастья. Она сказала, что с интересом поработала бы с композитором Гречаниновым над его детскими вещами, и дала его адрес.

К Гречанинову пошла прямо от Обуховой. Там приоткрыли дверь, не снимая цепочки, и, сказав: «Нет дома», снова захлопнули ее. Несколько раз ходила туда, прежде чем попала в переднюю и увидела высокие потолки, очень прямые стулья, пол, который блестел, как каток.

— Не наследите, — строго сказала мне женщина в фартуке, и я замерла около входной двери. Ко мне вышла черная, со злыми глазами жена Гречанинова. Была она в халате, вышитом райскими птицами, и когда я объяснила ей, зачем пришла, посмотрела на меня, как на козявку.

— Мой муж еще спит, — начала было она, но вдруг звонок телефона и (о счастье!): «Здравствуйте, Надежда Андреевна».

И как Обухова почувствовала, что дела мои плохи?!

Меня вводят в большую, чванливую своей чистотой и точным порядком комнату. Через несколько минут появляется Гречанинов. Он в хорошем костюме, без воротничка, бородка и волосы темно-русые, невысокий и такой же прямой, как спинки его стульев.

— Ну-с, объясните, почему вы так настойчиво меня добиваетесь, — говорит он еще с порога своей комнаты.

— Я насчет детских концертов…

— Видимо, это дело поручили вам, так как вы сами еще не вышли из детского возраста.

На эту фразу-колючку надо ответить резко или навсегда уйти из этого дома? Но какой же из меня выйдет организатор, если не научусь подчинять себя и свои взрывы делу? Пауза задержалась. Подхожу к нему ближе, и вдруг… мне делается его жалко: оказывается, у него только один глаз.

— Я знаю и люблю вашу музыку: «Острою секирой ранена береза», «Медведь обед давал», — говорю ласковым голосом.

Он, видимо, ждал от меня в ответ других интонаций…

Через некоторое время он уже за роялем, поем дуэтом:

Дуэт у нас получился: я пою нижний голос, он — верхний. Голоса у нас одинаково противные, а музыка веселая, и на рояле он играет замечательно. Гречанинов вдруг закрывает ноты, идет к телефону, потом возвращается ко мне и заявляет довольным тоном:

— Договорился с известной певицей Анной Эль-Тур. Неплохой состав для детского концерта подобрался: певицы Обухова и Эль-Тур, у рояля композитор Гречанинов.

Одновременно с артистами надо было «уговаривать» и тех, кто мог предоставить здания для детских утренников. Недоверие полное. Одна из причин — моя «несолидность», хотя косиц больше нет — остриглась. Но другая причина крылась глубже.

«Никогда для детей утренников не делали, значит, можно и не делать», — рассуждают одни.

«У нас и для взрослых дела хватает», — отвечают другие.

«Дети нам все в театрах переломают», — говорят третьи.

Сила привычки — грозная сила. Я часто думала об этом в первые годы новой работы. Но если крепко веришь в правду порученного тебе дела, кровно чувствуешь его своим, настойчиво ищешь, встречная поддержка появится! В этом сотни раз меня убеждали факты.

И вот уже на подмостках Сокольнического круга в ярком атласном костюме перед детьми появляется Владимир Дуров, его собаки Лорд и Пак, лисица Желток, свинья Хрюшка-Финтиклюшка; на другой летней сцене дети аплодируют «великану» Виталию Лазаренко: курносый, с веселым хохолком на голове, он появляется на огромных ходулях, поражает своими прыжками в воздухе, а под конец перепрыгивает через несколько составленных вместе грузовиков, делает сальто в Боздухе — у ребят дух захватывает.

— Посмотришь на вас и подумаешь: человек все может, стоит только по-настоящему захотеть, — говорит Виталию после концерта рабочий-подросток Иван Камнев.

А в клубах фабрик и заводов русский танец для детей исполняет «сама» Екатерина Гельцер, читают сказки Ольга Озаровская и М. М. Блюменталь-Та-марина, радуют детей петрушки художников Ефимовых, поют А. В. Нежданова, Н. А. Обухова… всех не перечесть.

Замечательные артисты повернулись лицом к детям. Молодежь тоже не отстает.

Новые и новые спектакли для детей ставят «грибоедовцы» [29], вновь нарождающиеся в эти годы (сколько их было!) студии молодежи по просьбе Детского отдела дают жизнь на сцене многим сказкам.

Стремительные вешние воды новой жизни несутся с головокружительной быстротой! Работа Детского отдела с каждым годом становилась все более массовой. За три года мы устроили 1823 детских спектакля и концерта, которые видели более двух миллионов маленьких москвичей!

Посмеемся?!

Работая в Детском отделе, я ни на минуту не переставала ощущать себя самым счастливым человеком, удивляться тому, что за радость такой работы еще и платят деньги! Чувствовала, как, помогая росту любимого дела, расту сама.

Но расти по самочувствию — это одно, а по паспорту — совсем другое. Этот неумолимый документ утверждает, что за целый год любой работы можно вырасти только на один год, и, пока мне не исполнилось двадцати одного, периодически мое положение на работе оказывалось под угрозой. Новая наша руководительница О.Д. Каменева посмотрела на меня через лорнет и громко сказала:

— Эта девочка не может ничем заведовать.

Чего только не делала она, чтобы ущемить меня побудить уйти из Детского отдела! Но я продолжала работать так же горячо, делала вид, что ничего не замечаю. Только однажды, когда отношение ее ко мне стало уж чересчур несправедливым, я, увидев ее в кабинете одну, без секретаря, влетела и сказала залпом:

— Вы хотите, чтобы я ушла из Детского отдела? Я это знаю. Но я так люблю эту работу, что стерплю все обиды, и если мне будет еще тяжелей, чем сейчас, все равно не уйду отсюда, знайте это! А уволить меня вам не удастся, потому что Советская власть справедливая, а работаю я изо всех сил.

Выпалив это, я выбежала из комнаты, чтобы не показать, как я волнуюсь. Мое счастье, что от природы я не труслива, а особенно, когда бываю абсолютно уверена в своей правоте, на меня накатывает какая-то дикая смелость.

Через несколько дней, когда я пришла на работу, увидела испуганных начальника Театрального отдела В. И. Орлова и глазного бухгалтера Т. Н. Варенцову. Они отозвали меня в сторону и под строжайшим секретом сообщили, что для проверки моей «деятельности» вызвана рабоче-крестьянская инспекция и, если у меня что не так, надо скорее приготовиться. Бухгалтерия тогда в советских учреждениях была поставлена более чем примитивно, не то что сейчас! Дадут денег под отчет — сама заплатишь артистам, за транспорт, напишешь отчет, иногда и на очень большую сумму. У меня все было в порядке, хотя я вспомнила, как В. Л. Дурову не подали на днях транспорт ехать в Дангауэрову слободу (как волновались на заводе — дети ждут) и как я нашла тут же на улице дядьку с подводой, который согласился отвезти Дурова с животными туда и назад на соответствующих условиях. Я дала Дурову на это наличные деньги, и он заплатил возчику ту сумму, о которой договорились. Но тут было два страшных «но»: дядька — частник, и формально я не имела права иметь с ним дела; расписку Дурову этот возчик выдать побоялся, взял деньги, махнул вожжами и укатил в неизвестном направлении. Расписку написал сам Дуров правой рукой, а подписался левой (не только с моего согласия, но по моей просьбе). И фамилию какую-то глупую мы возчику придумали — Бабков.

Этот Бабков застрял у меня в горле, когда в театрально-музыкальную секцию с сознанием собственного величия и важности возложенной на них миссии вошли четыре представителя рабоче-крестьянской инспекции.

С застывшим выражением на ответственных физиономиях направились они прямо к моему столу. Ревизия! Этого еще никогда не было в моей жизни!

Ревизия продолжалась шесть часов. Меня спрашивала, допрашивали, выспрашивали обо всей работе, о ее принципах, об участниках, смотрели документы, что-то сверяли, но несуществующий Бабков как-то не доехал на своей подводе до их сознания, а работа наша, очевидно, показалась всем ревизорам интересной и дельно поставленной.

Во время ревизии в дверях то и дело показывались взволнованные лица старших товарищей — Орлова, Баренцевой и других, но я была даже очень рада, что у меня столько внимательных слушателей и я так долго могу говорить о любимой работе.

К концу рабочего дня ревизоры окончательно уверовали в полезную деятельность нашего отдела, сменили непроницаемость на улыбки, а когда кончился рабочий день и я вышла из дверей театрально-музыкальной секции, за мной вышли все четыре представителя рабоче-крестьянской инспекции… Каждому хотелось проводить меня домой, перехитрив трех остальных, а пока мы шли все вместе и хохотали в полный голос. Они тоже были молодые: один только что кончил консерваторию, другой учился в университете.

Из окон театрально-музыкальной секции на это «шествие» смотрели Орлов, Варенцова и другие дорогие мои товарищи и делали «многозначительные» физиономии, приветственные жесты.

Придирки кончились. Мой престиж был поднят на большую «высоту». Новая руководительница почувствовала себя неловко после инспирированной ею ревизии и хороших отзывов о моей работе очень многих, и однажды я получила ее фотографию с надписью: «Вы меня победили». Почти одновременно ее перевели на другую работу.

В театрально-музыкальной секции эта «высота» определялась правом пользоваться «легковым выездом» — единственной лошадью нашего учреждения, что было редким уделом избранных. Молодой парень, Василий Тимофеевич, восседавший на козлах, прекрасно понимал высоту своего положения. Был он весел и… хамоват. Однажды его услугами был «облагодетельствован» Назарий Григорьевич Райский. Профессор Московской консерватории, нежный тенор, непременный участник самых больших концертов, Райский в недавнем прошлом был миллионером. Он работал в музыкальном отделе, поражал нас своей эрудицией, остроумием и роскошной четырехугольной бородой. Не идти пешком было в то время счастье — ой как уставали ноги и как жаль было единственных подметок! Все мы льстиво улыбались Василию Тимофеевичу, и, влезая в бричку, каждый из нас чувствовал себя на время «первым человеком». Никогда не забуду выражения лица Назария Григорьевича, когда он рассказывал, как, выехав на Петровку, Василий остановил лошадь и, обернувшись к Райскому, с высоты своих козел сказал:

— Слушай, видишь, на дороге валяется подкова? Она мне пригодится. Тебе ближе, слезь и подними…

Вскоре я уже не обегала, а объезжала свои утренники. Предел карьеры!