Новеллы моей жизни. Том 1

О самом дорогом

Тридцатые годы. Чехословакия. Карловы-Вары. Лечу печенку. Приехала одна — трогательно позаботился Московский комитет партии. Даже назначили мне «опекуна». Это — Глеб Максимилианович Кржижановский, легендарный друг Владимира Ильича Ленина, инженер-электрификатор, укрывавший Ильича от жандармов, автор «Варшавянки».

Глеба Максимилиановича вызвали в Москву, и он передал опеку надо мной Вейцеру.

Большой, черноволосый Вейцер говорил очень мало. Его зеленые глаза глядели пз-под густых черных бровей умно и пристально. В его движениях было что-то медвежье. Он не любил быть на виду, не придавал никакого значения своему внешнему виду. О его фанатизме в работе складывались легенды. Уехать в девять утра и вернуться с работы в четыре утра следующего дня он считал совершенно естественным и сейчас, а в первые годы революции приучил себя к тому же обходиться одним тулупом (и пальто и одеяло). Так было в Вятке, где он был председателем губисполкома, так было в Туле, где он был первым секретарем Тульского комитета партии. Слова «уйти домой» были тогда ему непонятны — он спал на столе своего кабинета. Вещей у него не было никаких. Он сознательно был бессемейным.

— Где было тогда взять на это время? — удивлялся он, когда подшучивали над его аскетизмом, укоренившейся привычкой есть только всухомятку.

Это мне рассказал о Вейцере Глеб Максимилианович Кржижановский, который очень хорошо к нему относился.

— Сейчас Вейцер — народный комиссар внутренней торговли Советского Союза, — добавил он, советуя, если возникнут какие-либо затруднения, прибегнуть к помощи этого надежного старшего товарища.

Откровенно говоря, светло-серый костюм Вейцера, который сидел на нем мешком, хотя и был куплен где-то в Европе, широкополая шляпа со слишком высокой тульей, которую я окрестила «сельскохозяйственный цилиндр», смешили меня, но одной в чужой стране было неуютно, и я ходила с ним три раза в день по колоннадам с целительными источниками. Я любила говорить, он слушать, и тут я вспомнила, что меня с ним знакомят во второй раз. В первый познакомил муж — Николай Васильевич Попов в 1931 году в Берлине, когда я ставила «Фальстафа».

Однажды Николай Васильевич предупредил меня:

— Если ты не против, завтра к вечернему чаю к нам придут И. Е. Любимов с женой и Вейцер. Я чего-нибудь к чаю сам куплю. Вейцер приехал из Москвы с каким-то важным поручением. Он человек умный, хитрый и злой.

— Зачем же тогда звать его в гости?

— Я точно ведь ничего не знаю, — ответил Николай Васильевич, — но интуитивно… не лежит у меня к нему сердце, а невежливым быть нехорошо, правда?

Вечером пришли наши гости. Я была в чудесном настроении, репетиция прошла замечательно. Я рассказывала, как Фриц Кренн, исполнявший роль Фальстафа, пытался называть меня «деточкой» и диктовать свои мизансцены, как потихонечку я забрала его в руки, пела фразы из партий, показывала будущие мизансцены. Но Попов и Любимов были явно не в духе и плохо меня слушали, детей увели спать, жена Любимова ушла с ними в детскую. В пылу рассказа я не сразу обнаружила, что у меня остался только один слушатель — этот самый Вейцер. Но с таким интересом он меня слушал, что по существу реагировал взглядом, улыбкой, почти без слов, что я не могла остановиться, и он ушел от нас после двенадцати. В тот же вечер я сказала мужу:

— А ты сказал неправду. Твой Вейцер совсем не злой и не хитрый. Он хороший и умный…

Да, я этот эпизод вспомнила не сразу, да и… по-своему прав был тогда Николай Васильевич: Вейцер был послан, чтобы заменить Любимова на посту торгпреда, а Попов и Любимов были закадычные друзья, и вообще не мое все это было дело…

Ко мне Вейцер относился хорошо. Ему тут было одиноко и скучно. В девять утра — перед первым водопитием — он уже гулял около ворот дешевого пансиона с громким названием «Вилла Пель», где я жила. Потом доводил меня до ворот — и так три раза в день.

Курортный месяц больше годового знакомства в Москве — делать-то нечего. Я к нему привыкла, он, верно, тоже, и когда его вызвали в Москву, помогла ему сделать нужные покупки, купила розу и красные гвоздики, приехала на вокзал. По положению он должен был ехать в отдельном купе. Я вошла туда, поставила часть гвоздик и розу в стакан, одну гвоздику надела «верхом» на вешалку у зеркала, еще запихнула одну ему в верхний кармашек. Он посмотрел в зеркало и обомлел: — Никогда не думал, что это так красиво! (он и вообще об этом, верно, никогда не думал). Но в черном костюме, с черными волосами и бровями, с ярко-красной гвоздикой — он, правда, как-то сразу похорошел. Я быстро вышла из купе — он за мной. Потом мы несколько минут стояли на платформе, он не отрывал от меня блестящих глаз и, когда проводница сказала: «Отправление», не двинулся с места. Она повторила — он глядел на меня. И уж не знаю, под гипнозом его взгляда, что ли, я полуобняла его одной рукой, чмокнула воздух около его лба, и только тогда он поднялся на ступеньки и так же неотрывно смотрел на меня, пока не исчез вместе с поездом.

Я часа два погуляла на горе, на которой, по преданию, из-под копыт оленя впервые забил фонтан знаменитого «Шпруделя», вернулась в свой пансион и, к удивлению, заметила на столе телеграмму со станции «Подмокли». Кто бы это мог быть? Разорвала и прочла: «А ваши цветы не вянут и не завянут накрепко. Вейцер».

Я легла отдохнуть и заснула. Знаменитый олень отчаянно бил копытом. Открыла глаза — стучали в мою дверь. Телеграмма: «А гвоздика со мной. Вейцер».

На следующее утро, в семь часов, позвали к телефону. Звонил Вейцер — боялся позже не застать дома.

В мою жизнь ворвался ураган его воли. Впервые я чувствовала себя какой-то пушинкой, над которой висит большая мужская воля. Но все же потом прошел год моего недопонимания, недомолвок.

Он ведь был большой чудак — ни говорить, ни ухаживать тем более совсем не умел, и долгое время сама себе не верила, что Вейцер мне тоже нравится не только как «старший товарищ».

Однажды Вейцер позвонил и спросил:

— Откуда почта узнает, когда принести письмо, если я послал цветы?

Смешно? Мне было очень смешно. Объяснила:

— Приходят в цветочный магазин, берут там бумагу и конверт, втыкают этот конверт в землю, и цветы приходят вместе с письмом.

В ответ я услышала знакомое «ы», перешедшее в молчание. А через полтора часа мне внесли корзину хризантем, где лежала весьма лаконичная записка: «Спасибо, что научили».

Когда Вейцер объявил друзьям, что женится, — это была сенсация. Фанатик своей работы, угрюмый человек, заядлый холостяк!

В первой корзине полученных мною цветов лежало письмо от Л. М. Хинчука: «Они сошлись: волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…»

Для отправителя все было ясно: артистка, значит «поэзия» и «волна», народный комиссар торговли — «проза» и «лед».

«Если он — проза — думала я, — значит, эта проза стоит всей мировой поэзии, а пламень его сердца в работе… разве мне с ним сравниться?!»

«Советская торговля есть наше родное, большевистское дело». Да, Вейцер чувствовал его родным. Он был поэтом советской торговли.

Наверное, где-то в самом глубинном измерении нас и сближало это полное романтики отношение: У меня — к театру для детей, у него — к торговле. Но фантазии, фанатизма, чтобы быть поэтом торговли, ему нужно было иметь куда больше, чем мне. Как остро он умел видеть, воспринимать, неожиданно и мудро действовать! Его авторитет был непререкаем, справедливым его считали все, кто знал.

Работать сердцем — какое это важное качество! Помню наши воскресенья — уже после того, как мы поженились. Он за письменным столом с грудой писем от потребителей, я — на дерматиновом диване напротив него. Передо мной макет — торжественный концерт 6 ноября 1936 года в Большом театре. На будущей неделе перехожу со своей тысячной ватагой на сцену Большого театра — уже сегодня надо сделать разметку мизансцен.

— Трудно тебе? — несется голос из-за стола.

— А тебе?

— Давай поменяемся. Я возьму твой картонный театр — ты возьми мои бумажки.

Увы, я ничего не понимаю в этих столбцах цифр под заголовком «Проект выпуска холодильников». Зато Вейцер сосчитал все квадратики, которыми расчерчен пол макета, разделил тысячу сто участников на количество этих квадратов, точно «знает», поскольку детей надо поставить на каждый квадрат, — словом, решил за меня постановочный план.

Нам легко и весело друг с другом. Однако времени мало, макет снова у меня, он старается мне не мешать — гордится моей работой. Работаем старательно. И вдруг…

— Помоги мне! — судя по тону, это уже не шутка, а всерьез.

Письмо от потребительницы народному комиссару внутренней торговли.

«Уважаемый товарищ!

Муж оставил нас, живу с двумя мальчиками, работаю машинисткой. Но я еще молодая женщина и еще мечтаю.

Может, это Вам покажется смешно, но одной женщине кажется, если она достанет что-то красивое из одежды, скажем, красный берет, — счастье снова ей улыбнется, а я мечтаю давно о меховой шубке, что стали продавать в Мосторге. Несколько месяцев мы с мальчиками во всем подсократились, чтобы купить ее, — и вот, наконец, я ее купила, пошла на службу, думала, все будут завидовать.

А оказалось — беда. Мех на этой шубе лезет: уже в трамвае, где я сидела, остались следы, а на службе бегали от меня товарищи, чтобы не стать волосатыми. Зачем терпеть насмешки? Я просила в Мосторге принять шубу назад — они сказали, что Ваше распоряжение этот товар назад не принимать.

Товарищ народный комиссар!

Отмените такое распоряжение, для меня эти деньги целое состояние».

Вейцер словно увидел эту женщину, ее двух мальчиков, задумался.

Потом я должна была звонить знакомым, которые, может быть, тоже покупали такие шубы в Мосторге, потом… словом, все было решено по справедливости. И люди ему верили.

Однажды другая женщина написала письмо и через секретаря передала ему «в собственные руки». Она писала, что муж ее завмаг или инкассатор (уже не помню) в крупном магазине, начал играть на бегах, она случайно услышала, как он условился с другим игроком забрать выручку из магазина и поставить «на верную лошадку».

По этому письму своевременно были приняты меры, и вынести деньги из магазина ему не удалось. За попытку ограбления муж этот был на некоторое время арестован, а ту, что написала письмо, Вейцер пригласил к себе на прием и поблагодарил ее.

— Если у вас есть какие-нибудь просьбы — я их исполню. Вы поступили честно.

Женщина ответила сурово:

— Иначе поступить я не могла. Ничего мне от вас не нужно. Только никогда не говорите мужу, что это сделала я — он не поймет и не простит, а я люблю его и у нас дети.

Мужа этого освободили из-под ареста, перевели на далекую от денег работу, и все было хорошо…

Любовь к Вейцеру открыла в моей жизни новую творческую страницу — я ее называла «торговая лирика». Мы вместе осматривали витрины магазинов и думали, как поднять художественную культуру этого дела, проектировали детские кафе, я помогала устроить в театре смотр художественной самодеятельности работников торговли.

Это был день его ликования. Чисто выбритый, в новом черном костюме, вслед за молодой женой, в сопровождении заместителей, он вошел вложу. Представители торговли со всего Союза приветствовали его, поднесли мне универмаговского размера букет. Мы сели, потух свет; работники, оторвавшиеся от прилавков и торговых касс, лихо пели и плясали. Вейцер гордо глядел — свои, родные!

Но вот выступил коллектив самодеятельности из Гагр. В глазах Вейцера ликование.

Ансамбль музыкальных инструментов и певцов — опять Гагры. В глазах Вейцера какие-то чертики.

Теперь гагринский коллектив народных танцев.

Вейцер вскакивает с места:

— Слушайте, а кто же там остался торговать? — восклицает он возмущенно.

Чувство главного он не терял никогда!

В большом сердце Вейцера — государственного деятеля любовь к детям занимала немалое место. Это очень объединяло нас. Никогда не смогу забыть детский елочный базар, режиссером-руководителем которого была я по просьбе Вейцера.

Зимние каникулы, конец декабря 1936 года. Елки в витринах магазинов, елки в руках раскрасневшихся на морозе прохожих — все готовятся к радостной встрече Нового года. Но особенно весело на Манежной площади, напротив Кремля. Тут на глазах вырастает сказочный город: избушки на курьих ножках, пряничный домик, домик куклы Мальвины, лес из елок, зверинец на открытом воздухе, детский «аэропорт», с которого будут подниматься с маленькими пассажирами воздушные шары — монгольфьеры, огромная двадцатиметровая елка, украшенная необыкновенными игрушками. Вот веселый Буратино в блестящем колпачке, Царевна-Лебедь, Золотая Рыбка, другие сказочные персонажи любимых детских спектаклей. Их нетрудно заметить — эти игрушки сделаны в рост маленького ребенка и выглядят особенно весело среди блестящих украшений и елочных огней удивительно нарядной в зеленом бархате елки. Елка эта, видимо, сама радуется наступлению зимних каникул и без устали кружится в вальсе — она стоит на вращающемся барабане-карусели, тоже очень ярком и красивом. По радио звучат новые елочные песни. Весело на детском елочном базаре! Детский театр помог молодым продавцам почувствовать себя хорошо в сказочных образах — все они в ярких костюмах поверх теплых пальто. Наши писатели сочинили им стихотворные зазывы, комические четверостишия. С наступлением темноты на стене Манежа идут детские мультфильмы.

Каких только развлечений нет на этом массовом гулянье!

Были также объявлены и различные конкурсы. Например, конкурс с премиями за лучшие елочные игрушки-самоделки, за елочные игры и рассказы, сочиненные самими ребятами.

В особом сказочном домике каждый из ребят мог получить и совет и помощь по художественной самодеятельности.

Но, конечно, надо было обеспечить порядок и дисциплину на этом гулянье — дежурила там и милиция. Однако, поскольку основным контингентом посетителей елочного базара были ребята, мы установили там дежурства педагогов и не позволяли милиции «действовать» по отношению к провинившемуся, не приведя его предварительно в комнату педагога.

Елка на Манежной площади была настолько интересной, что не только ребят, но и взрослых тянуло погулять там снова и снова, ну а я бывала тут по нескольку раз в день, и потому, что была режиссером этого гулянья, и потому, что оно было рядом с театром.

Много было там интересных эпизодов, но особенно ярко запомнился один.

Как-то вечером милиционер привел к дежурному педагогу двенадцатилетнего парнишку — очень смущенного, с кепкой в руках. Он хотел утянуть елку и был задержан на месте преступления. На вопрос, как он, пионер, мог так поступить, мальчик разревелся и сознался, что это очень гадко, но что он уже целый месяц делает елочные игрушки-самоделки, как мы советуем на плакатах, и мама обещала купить ему елку, а теперь заболела, купить не может: игрушки вышли очень красивыми, а их уже некуда повесить. Мальчик говорит так просто и искренне, с таким раскаянием, что всем захотелось помочь ему.

— Привези-ка ты свои игрушки сюда, — сказал народный комиссар торговли И. Я. Вейцер, который был в комнате во время этого разговора. — Ты читал — у нас тут объявлен конкурс.

Мальчик волновался и плохо понимал, что ему говорили. Вейцер взял его за руку, подвел к своей машине и сказал шоферу.

— Отвезите мальчика домой и подождите его. Он возьмет свои игрушки, тогда привезете обратно. Мальчик с восторгом и недоверием посмотрел на машину.

— Он тоже со мной поедет? — спросил он, глядя на милиционера.

— Нет, зачем же, мы тебе доверяем.

Через двадцать минут мальчик вернулся с ящиком игрушек, очень изобретательно сделанных из кусочков жести, спичечных и картонных коробок.

— Ну что же, — сказал Вейцер, — если товарищи не возражают, мы присудим тебе премию — елку с угощением для тебя и твоих гостей, но, конечно, если ты дашь пионерское слово, что тот твой проступок никогда не повторится.

Когда мальчик с елкой, коробками игрушек, конфет и фруктов снова сел на совнаркомовскую машину, сияние его глаз на несколько минут затмило всю нашу иллюминацию.

Вейцер все больше и больше увлекался моим главным — театром для детей. После нашей первой встречи я называла его лучшим моим слушателем. Да, никогда и никому в жизни мне не было так интересно что-нибудь рассказывать, как ему. Мысль моя, когда он слушал, давала неожиданные молнии и радуги. У него была поразительная сила восприятия.

Когда мы уже были мужем и женой, я на каждом шагу видела его подлинную скромность, скромность во всем, но однажды стала в тупик.

Вадим Рындин для «Сказки о рыбаке и рыбке», детской оперы Половинкина, требовал синий панбархат. Ну где я ему возьму настоящий панбархат, да еще в таком количестве?! А придумал он красиво: золотая из парчи огромная рыбка, чуть апплицированная красным на синем, глубоко-синем панбархатном фоне. Все администраторы избегались по «низовым торговым точкам»…

Дома я иногда говорила о делах, но вскользь, без просьб.

А однажды:

— Скажи, к кому из заместителей наркома внутренней торговли лучше обратиться — к Хлоплянкину или Болотину — за этим бархатом? Безвыходное положение.

Вейцер помолчал, потом сказал:

— Хлоплянкин сможет помочь, но не захочет. Болотин захочет, но не сможет. А, может быть, тебе обратиться… к народному комиссару?

— Не могу, — сказала я жалобно и добавила. — Он принципиальный, скромный, он мне муж.

— На платье тебе он бы панбархат из фондов никогда не дал, да и ты бы не попросила. А Центральному детскому театру помочь — дело правильное.

На следующий день я звонила в Главтекстиль товарищу Шварцбергеру, и тот, услышав только мою фамилию, буквально закричал:

— Когда же вы заберете ваш синий панбархат? Мне нарком еще две недели назад дал указание ждать вашего звонка, бархат дефицитный, лежит без дела, никто его не берет, и я в дурацком положении.

Такой был Вейцер!

Однажды я получила письмо из города Электростали.

«Дорогая Наталия Сац!

Мы организовали драмкружок имени Наталии Сац, поставили много спектаклей и получили премию. Сейчас у сацистов большая радость: мы подготовили вашу пьесу «Фриц Бауэр». В первый раз она пойдет в следующее воскресенье в два часа дня, на сцене большого клуба. Сацисты очень просят вас приехать на поезде до Ногинска (завод «Электросталь»)».

У меня болела печень, настроение отвратное, а тут еще… «сацисты»! И так фамилия некрасивая, а при производных — кошмар!

Но Вейцер был в полном умилении. Не спросив меня, он на то воскресенье заказал и «оснастил» машину, с раннего утра сел в передней на кухонной табуретке, подстелил газету и, напевая странную песню на одной ноте, стал начищать свои ордена мелом. Вообще-то он орденов никогда не носил, тем более странно…

— Почему ты не даешь мне спать! И что ты поешь — арию князя Игоря?

— Ну как ты догадалась? — ответил он весело.

— Что ты делаешь?

— Готовлюсь к отъезду вместе с тобой в Ногинск на парадный спектакль.

— Ты меня даже не спросил, как я себя чувствую и хочу ли ехать?

— Не поедешь — я один поеду.

— Что это ты вдруг?

— Уважаю сацистов, потому как, — он понизил голос, — может, я сам «сацист».

Засмеялись. Поехали.

Сколько неизжитой нежности и детской наивности было в этом большом человеке! Один восьмилетний товарищ на спектакле в Электростали уселся к нему на колени, одной рукой обхватил его шею, а другой гладил его ордена.

— И хороший у тебя этот значок, дядя! Где ты его купил? Похож на орден Ленина.

Дети были славные, кто он такой, понятия не имели — «приехал с Наталией Ильиничной».

Спектакль был неплохой, живой, потом мы посидели в «уголке сацистов», очень хорошо побеседовали, остались всем довольны и поздно вечером вернулись домой. Печень мою подрастрясло, но нельзя же предпочесть ее всему остальному! Все же дня на три-четыре она меня в постель загнала. А муж непривычно нервничал. Только в следующую субботу утром я поняла почему: оказывается, он пригласил детей с завода «Электросталь» к себе в Дом правительства «с ответным визитом». Вот чего от него никогда не ожидала!

На пяти машинах явились к нам рабочие ребятишки вечером. На столе были сыр, колбасы, ветчина, конфеты, орехи, торты, фрукты. Я диву далась!

Это был чудесный вечер. Ребята сияли от восторга — Дом правительства. Народный комиссар! Они доверительно сообщали нам о своих трудностях и секретах, о мечтах и стремлениях. Израиль Яковлевич нашел с ними полное взаимопонимание.

Щадить себя в работе Вейцер не умел. Работал по шестнадцать часов. Было даже специальное постановление, чтобы он не работал так много, особенно по ночам.

Двенадцать ночи. Завтра в девять утра репетиция, а спать идти не хочется — целый день не виделись, и он еще… не 4обедал. За обедом этим часа в два-три ночи надо рассказывать о новых постановках, кто будет играть куклу Мальвину, кто лису Алису — иначе он не переключается со своих торговых дел и совсем не будет спать. Вот с двенадцати ночи и начинаешь «взывать» по телефону. Телефонов на его письменном столе четыре, и по всем один ответ:

— Работаю, жди, скоро приду.

Вейцер поразительно сочетал молчание, кажущуюся угрюмость с излучением пламени глаз. Сиянию его глаз я удивлялась много раз, но особенно запомнилось 31 декабря 1936 года. Он вернулся с работы поздно, вошел в столовую и… обомлел. Я купила и нарядила ему елочку, зажгла свечи.

Какое счастье делать что-то для человека, который так может ценить и радоваться даже маленькому вниманию!

— У меня еще никогда не было елки. Детство он провел в бедности — такими словами

об этом никогда не говорил, но два эпизода врезались в память с его слов.

— Больше всего я боялся субботы. Мать Хана сажала в одно корыто нас троих — брата Иосифа, брата Наума и меня — и мыла одной мочалкой. Маме было некогда, мы вертелись, мыло попадало в глаза — крик, подзатыльники. Мальчишки были мы грязные — бегали босиком по лужам, а корыто одно. Я один раз сказал: «Бог, если ты есть, сделай, чтобы не было субботы».

Он провел детство в местечке Друя бывшей Виленской губернии, на берегу Западной Двины. Две пароходные фирмы конкурировали друг с другом: «Кавказ и Меркурий» называлась одна из них, «Самолет» — другая. Конкуренция повела к рекламному снижению цен на билеты, и в конце концов одна из фирм в пылу азарта объявила, что будет провозить пассажиров бесплатно и каждый, кто предпочтет именно данную фирму, получит еще бесплатно и булку.

Услышав это, мама Хана решила немедленно послать маленького Израиля погостить в город Дисну к Нейме, папиной сестре.

Но когда мальчик пожил там несколько дней, рекламная кампания кончилась, цена на пароходные билеты по-прежнему осталась дорогой, и много унижений пережил мальчик, слушая попреки тетки:

— Интересно, кто это будет теперь тратить деньги тебе на обратный билет?!

Когда он подрос, в реальное училище не попал из-за процентной нормы, но блестяще сдал за весь курс экстерном [55].

В Казани сдал экзамены и был принят на юридический факультет (из 350 евреев могли поступить только 18 самых лучших — 5 процентов нормы). В 1912 году в Казани был зачитан среди профессоров и студентов его реферат по социальным вопросам, который привлек внимание полиции, и после участия в студенческой демонстрации против Ленского расстрела Вейцер был арестован и выслан из Казани. Это был не единственный арест, трудности нагнетались. Однако И. Я. Вейцер умудрился окончить два факультета в Казанском университете и физико-математический в Политехническом институте в Ленинграде (три высших образования). О периоде жизни в тогдашнем Петербурге Израиль Яковлевич рассказывал мне сам:

— Моей главной надеждой на первые дни был новенький учебник — рубль стоил. Так было обидно — букинист дал сорок пять копеек. Почему? Учебник совсем новенький был, а пятьдесят копеек, знаешь, какие для меня были деньги!

Ел в столовой, где прочел надпись: «Покупающий хотя бы на одну копейку гарнира может есть сколько угодно хлеба». Я покупал гарнира ровно на копейку, а хлеб ел со всех столов. Заметили. Вывели… Со мною он был весел и разговорчив, конечно, в меру своего характера. Вообще-то говорила главным образом я, а он был и на всю жизнь остался лучшим, самым вдохновляющим слушателем.

О его немногословии ходили неподкрепленные фактами легенды.

«Краткость — сестра таланта». А талантлив в своей работе он был по-настоящему. Его докладные записки в Совнарком умещались на одной странице, а то и в несколько строк, но решения всегда были положительные. Ему верили. За этой краткостью была абсолютная продуманность во всем, исчерпывающее знание вопроса.

— Когда Израиль Яковлевич готовит материал, с ума сойти можно, — жаловался мне его первый заместитель Михаил Иванович Хлоплянкин. — Он изучает такое количество докладов, фактов, протоколов — точно это не текущий вопрос, а докторская диссертация!

Но как его ценили! Доктор, прикрепленный к нему, наведывался почти ежедневно — здоровым при том образе жизни, который вел Вейцер многие годы, он быть не мог.

Вейцер больше всего на свете ценил и берег доверие партии. Когда он уезжал по делам за рубеж и оставлял мне ключи от несгораемого шкафа, между нами неизменно происходил один и тот же разговор.

— Я тебе все оставляю.

— А что у тебя есть? Взгляд строгий и удивленный.

— Партийный билет и ордена.

За границей у него был «белый лист» — все его расходы правительство признавало своими. Как дорого это было ему и как дешево обходился государству его белый лист!

Он для меня был идеалом большевика-ленинца.

Однажды он обратился ко мне как к «знаменитому режиссеру», называя на «Вы»:

— Скажите, что вам было труднее делать — праздник в Большом театре или елку на Манежной площади?

— Конечно, в Большом легче.

— Сколько вам заплатил Московский Совет за Большой театр?

— Меня премировали благодарностью, пятью тысячами и машиной М-1.

— Значит, если Московский Совет дал вам пять тысяч, Наркомторг должен заплатить вам по крайней мере шесть?

— Наверное.

— А если вы — жена наркома?…

— Тогда, наверное, не заплатят ничего.

— А если я вас буду любить за это еще больше?

— Тогда мне будет как раз достаточно.

Как трудно найти слова, чтобы написать о том, кто был самым большим счастьем и самым страшным горем моей жизни.

Но о горьком не хочу говорить: есть раны, которые не заживают, а причинять боль себе и другим — зачем? Я его потеряла.

Но он навсегда со мной в сердце и памяти.