Новгородские былины

Многим нашим современникам Господин Великий Новгород рисуется в романтической дымке, навеянной демократической традицией XIX в., страстно противопоставлявшей вечевую республику, «подлинно русское народоправство», все подавляющему российскому самодержавию.

Но что реальное мы действительно знаем об истории поистине великого города-республики?

I

Прежде всего попробуем очертить хотя бы приблизительно границы Новгородской метрополии. К ней, позабыв о множестве оговорок, можно отнести территорию в пределах современных Псковской, Новгородской и Ленинградской областей с естественным центром — Ильмень-озером, откуда во все стороны ведут речные пути с короткими волоками на незначительных водоразделах. Контроль над Ильмень-озером в пору, когда реки были единственными или главными путями сообщения, обеспечивал и контроль над всей этой территорией.

Там ко времени появления славян уже обитали балты и прибалтийские финны, о чем свидетельствуют довольно точные, но недостаточно собранные факты — топонимы (названия мест) и гидронимы (названия ручьев, рек и озер). Из всех наук лишь топонимика, особая отрасль языковедения, пока что приоткрывает нам узкую щелочку сквозь туманную мглу минувшего. «Но прочесть историю по топонимам не легче, чем по былинам»[7]. И лингвистика еще не в силах сказать определенно, какие же это были балты и прибалтийские финны. Реальные доказательства тут обычно подменяются экстраполяцией, перенесением в прошлое того, что было зафиксировано много веков спустя. Попробуем экстраполировать и мы, прислушиваясь к авторитетным голосам[8].

Возможно, что в юго-западной части будущей Новгородской метрополии жили балты, родственные или почти идентичные последующим латгальцам восточной Латвии, а в южной части — балты, близкие или почти идентичные последующим литовским племенам.

Известные прибалтийские финны (эсты, водь, ижора, вепсы) занимают ныне западную, северную и восточную окраины территории с естественным центром в районе Ильмень-озера. Памятуя о прибалтийско-финской топонимике, нетрудно предположить, что они были отчасти оттеснены, а отчасти ассимилированы в центре этой территории. Само название Ильмень-озера (в летописях — Илмѣрь), по мнению лингвистов[9], объясняется наилучшим образом, если его русскую форму признать переделкой эстонского гидронима Илм-ярв, на что указывал еще В. Ф. Миллер[10]. Таким словом в Эстонии до сих пор называются озера, которым приписывалась способность вызывать дождь при засухе или порождать бурю, если люди приносили им жертвы. «Озеро погоды» — так расшифровал название Ильмень-озера замечательный финский лингвист и этнограф А. Кастрен. «Озеро, определяющее погоду», — уточняет А. И. Попов, опираясь на сведения эстонского ученого П. Аристэ[11].

Наряду с эстами северо-западнее Ильмень-озера, ближе к его побережью, возможно, жила водь, если ее не считать впоследствии обособившейся частью эстов. К востоку от води, в бассейне Невы, жила ижора, опять-таки если не видеть в ней обособившуюся позже часть карел. Районы к востоку от Ильмень-озера, по-видимому, занимала весь, чьими потомками ныне считают вепсов. Ко времени прихода славян на Ильмень-озеро или одновременно с ними район Старой Ладоги в низовье р. Волхов заняли скандинавы (варяги), долгое время осуществлявшие контроль в начале знаменитого пути «из варяг в греки»[12]. Из Старой Ладоги, по летописному преданию, были призваны княжить в Новгород, Псков и на Белоозеро братья-варяги Рюрик, Трувор и Синеус.

Наряду с перечисленными этническими группами в районе Ильмень-озера, вероятно, обитали и другие. Мы имеем в виду, в частности, загадочную чудь. Еще в 1925 г. шведский ученый К. Б. Виклунд высказал предположение, что в этом районе жил особый прибалтийско-финский народ чудь[13]. Это предположение заслуживает поддержки.

Именно столкнувшись с чудью и преодолев ее сопротивление, славяне (позже — новгородцы) затем автоматически стали называть чудью другие финноязычные народы[14]. Остатком чуди мы склонны считать сету, в которых, впрочем, чаще видят обруселых эстов. Сету выделяются в качестве отдельной этнографической группы в составе эстов. Если допустить, что они были оттеснены от Ильмень-озера и прижаты к эстам, то их своеобразие было бы нетрудно объяснить тем, что они — после того как были оттеснены — испытывали постоянное влияние, с одной стороны, эстов, с которыми их сближал язык, а с другой стороны — русских, с которыми их сближала религия. Среди эстов еще в XIX в. записывали предания о разбойном народе «сисси»; с ним эсты, впрочем, нередко отождествляли псковичей и новгородцев, что обусловлено последующими фольклорными наслоениями, отразившими реакцию на походы последних в эстонские земли в пору средневековья. Некоторые предания эстов о сисси заметно перекликаются с севернорусскими преданиями о чуди.

Вряд ли случайно созвучие этнонимов «сисси» и «сету» в прибалтийско-финском произношении и «чуди» — в севернорусском. Славяне не сами придумали этноним «чудь» (народная этимология обычно сближает его со словами «чудной», «чудак»). Схожие формы Thiudos и Thuidos были зафиксированы в VI в. готской хроникой Иордана, опиравшейся на более ранние западноевропейские источники, а у саамов (лопарей), отодвинутых в Скандинавию и на Кольский полуостров, этноним «чуддэ» стал названием нарицательного фольклорного врага, наподобие татар в былинах, сильно вытеснившим другие исторические этнонимы[15]. Знание этнонима «чудь» саамами служит, кстати, одним из доводов, подкрепляющих мысль о возможности обитания саамов в начале нашей эры где-то значительно к югу, чуть ли не в бассейне р. Волхов.

Факт значительной этнической чересполосицы в районе Ильмень-озера накануне прихода славян признается многими исследователями. Неизвестно, какими были отношения между обитавшими тут прибалтийскими финнами, как и в чью пользу менялось соотношение сил. Быть может, именно чудь, если прислушиваться к преданиям эстов и саамов, начинала брать верх над другими этническими группировками как раз тогда, когда сюда явились славяне. И славянам пришлось иметь дело прежде всего с чудью, чтобы закрепиться в этом районе. При этом славяне, возможно, привлекли на свою сторону пострадавших от чуди других прибалтийских финнов, что привело к разгрому чуди и смешению ее остатков с победителями. Слишком быстрым оказалось освоение этих мест славянами для того, чтобы исключать и военный характер их действий.

Наиболее ранней датой появления здесь славян называют обычно V в. н. э., наиболее поздней — VIII в. Нам представляется, что истина лежит где-то посередине. Время появления славян определяется датировкой их археологических памятников, а в этом отношении среди археологов единодушия нет[16]. Присутствие славян в этом районе раньше VIII—IX вв. очень часто никак не обнаруживается археологами. На месте Новгорода также не найдено славянских древностей раньше IX в., так что остается верить лишь летописям, которые помещают тут новгородских словен приблизительно на век-два раньше. Кстати, почему — Новгород? А где был старый город? — эти вопросы интересовали многих ученых, пытавшихся опознать «старый город» на месте того же Новгорода, в Словенском конце, или на Рюриковом Городище, уже за пределами города, а также в Старой Руссе, к югу от Ильмень-озера, даже в Старой Ладоге и в других местах.

Еще больше неясного в вопросе о том, откуда пришли кривичи на Псковщину и словене на Новгородчину. Традиционная, господствующая точка зрения видит движение славян с юга, из бассейна Днепра, и археологическая карта славянских памятников как будто бы подтверждает это мнение. В последнее время некоторые ученые вновь заговорили — и притом в утвердительной форме — о движении этих славян с территории со временной Польши через приморские земли балтов (литовцев и латышей). Эту «ляхитскую» (от слова «лях») гипотезу происхождения кривичей и новгородских словен археологическими аргументами сегодня доказать невозможно. Другие же доказательства довольно зыбки, а то и сомнительны. Нельзя согласиться с утверждениями, будто славяне продвигались прямо по оси расселения балтов, поперек рек, служивших основными путями миграций.

В этом вопросе своего слова еще не сказала лингвистика. До сих пор нет глубокого анализа псковских и новгородских говоров[17], а без него любые остроумные соображения теряют свой вес.

Вопрос о происхождении кривичей и новгородских словен важен и для фольклористики. Больше того, она сама могла бы внести свой посильный вклад в раскрытие его тайны, если бы сумела надлежащим образом обследовать фольклорную традицию Псковщины и Новгородчины. Однако фольклористика не располагает сколько-нибудь значительными фольклорными коллекциями, собранными на этой территории.

Прибалтийские финны несомненно сыграли важную роль в сложении русского населения Новгородской метрополии. Многие из них постепенно ассимилировались, участвуя в повседневной жизни складывавшегося нового общественного организма. Псковичи и новгородцы усваивали элементы рыболовного и охотничьего промыслов прибалтийских финнов, типы орнамента и виды растительных красок, местную географию, лексику, некоторые верования, обереги, обряды и даже фольклорные тексты.

Ижора, весь и корела приняли от Новгорода христианство, а религиозная общность в средневековье была значительно важнее этнической принадлежности. Они постоянно принимали активное участие во внутренних и внешних делах Новгорода. И, видимо, с их деятельной помощью Новгород овладел Старой Ладогой, после чего для новгородцев открылся путь в Обонежье, район Онежского озера, и далее на север, на Кольский полуостров, и на восток, вплоть до Урала.

II

Новгород быстро стал одним из самых ранних и очень важных центров Киевской Руси, и его материальная культура хорошо известна. И нем процветали почти все тогдашние ремесла. Творения его мастеров и ремесленников, запечатленные в дереве, камне, металле, кости, глине и других материалах, оказались не только практически необходимыми для тех, кто ими пользовался в Новгородской метрополии и широко за ее пределами, но и не перестают восхищать нас, дальних потомков, своим исключительно высоким искусством[18].

Город рос на обоих берегах Волхова, вблизи его истока из Ильмень-озера. Вниз по реке, через Ладожское озеро и Неву открывался выход в Балтийское море, связывавший Новгород с Западной Европой. Из Ильмень-озера по р. Мсте, короткому волоку и р. Тверце шел путь на Волгу, к Каспийскому морю. Из озера же, по р. Ловати вел проторенный путь в Поднепровье. Такое удачное географическое расположение сделало Новгород крупным центром древнерусской и международной торговли. Именно здесь и стал возможен эпический герой купец Садко.

Волхов представлял собой естественную ось города, его главную внутреннюю коммуникацию. Река была свидетелем, даже, пожалуй, непосредственным участником едва ли не всех обыденных и значительных событий в истории Новгорода. Это отмечено и новгородскими былинами. На мосту через Волхов дрался с новгородцами Василий Буслаев, а потом по Волхову он отправился на богомолье в Иерусалим. С рекой и озером прямо связаны, по некоторым былинным вариантам, сказочные приключения Садка, в подводном царстве ему даже случилось заключить мнимый брак с девушкой, персонифицирующей реку Волхов.

На левобережной, Софийской, стороне города центром был детинец с каменным Софийским собором и резиденцией архиепископа. Детинец в направлении с юга на север окружали Людин (Гончарский), Загородский и Неревский концы города. Центр правобережной, Торговой, стороны составляли Княжой двор (Ярославово дворище) и Торговище (Торг) с расположенными по соседству постоянными резиденциями купеческих объединений из Западной Европы и соседних городов (дворами Готским, Датским, Псковским, Тверским). Их окружали в направлении с юга на север Славенский и Плотницкий концы. До второй половины XII в. существовало только три конца: Славенский, Людин и Неревский. Затем к ним прибавился Плотницкий конец, а столетие спустя — и Загородский.

В первые века своей истории социальная жизнь Новгорода, вероятно, почти ничем не отличалась от жизни других городов Киевской Руси. Город пережил идеологические конфликты в связи с принятием из Киева княжеского языческого культа, а затем и христианства, пережил межэтнические смуты, ломку и адаптацию дедовских общинно-вечевых устоев, создание нового общественного устройства, подчинение сильной княжеской власти на месте и далекому Киеву. Однако в Новгороде, видимо, меньше тратилось сил и средств на войны, чем на беспокойном юге; в нем, видимо, активнее поэтому развивались ремесла, росла торговля с ближними и дальними соседями, шел процесс умножения богатств и освоения новых обширных территорий. Осознание своей силы привело социальную верхушку Новгорода к борьбе за автономию, несомненно поддержанную другими социальными группами. С XII в. Новгород стал республикой, в которой приглашаемому со стороны князю принадлежала исполнительная власть, обусловленная лишь в определенных «рядою» (договором) сферах.

Классическим периодом истории Новгорода считается XII—XV вв. Учитывая характер новгородских былин, есть основания полагать, что они создавались именно в этот период, скорее ближе к его верхней границе.

Система социального устройства Новгорода была довольно сложной и противоречивой. Ее динамика — отнюдь не всегда поступательного изменения, ее механизм разрешения социальных конфликтов и отношения между разными группами даже в пределах одного класса (например, бояр или купцов) еще не изучены в достаточной степени. Похоже, что в Новгороде постоянно существовало несколько центров (институтов) власти, подкрепляемых, в свою очередь, различными неформальными социальными объединениями. Силу каждого из них ослабляла очень заметная тенденция к социальному равновесию («миру»), жесткая регламентация правил социальных отношений и противодействие других центров власти.

Важным общественным институтом Новгорода долгое время была власть князя, сведенная в конце концов к роли наемного военачальника.

Белое духовенство во главе с архиепископом — дом святой Софии — нередко выступало посредником и миротворцем в постоянных конфликтах социальных классов и группировок и постепенно превратилось едва ли не в самого крупного землевладельца республики. С белым духовенством на разных поприщах и все успешнее конкурировало черное духовенство, институт монастырей во главе с архимандритом, избиравшимся на общегородском вече, причем некоторые новгородские монастыри со временем стали проводниками политики Москвы. О значении духовенства в общественной жизни Новгорода напоминает колоритный образ старчища Перегрюмища (от слова «пилигрим») в былине о Василии Буслаеве.

Существенное значение в жизни города имела система кончанской администрации. Она образовалась преимущественно на базе боярских фамилий (кланов) каждого из концов города. Быть может, выделившиеся из былой родо-племенной верхушки, некоторые боярские фамилии, к числу которых былина относит и Василия Буслаева, владели в черте города крупными земельными участками, где подчас имелось по несколько усадьб со множеством жилых зданий и хозяйственных построек. На территории боярских усадьб, помимо челяди, приказчиков, наемных воинов и даже «своих» священников, жило немало зависимых от бояр вотчинных ремесленников: возможно, отголоском этого положения является упоминание в одном из вариантов былины того, что на призыв Василия Буслаева к нему «идут шильники, мыльники, игольники» (Ончуков ПБ, № 88). Многочисленное население боярской усадьбы представляло собой внушительную силу, способную оказать своему патрону помощь, включая военную, в бесконечных внутригородских спорах и конфликтах. О необходимости иметь дружину говорит Василию Буслаеву мать:

В борьбе между кончанскими группировками, как правило, решалось, кого следует избрать на разные выборные должности, в том числе и посадником, главным администратором Новгорода, к которому не очень последовательно переходили прерогативы князя.

Результаты археологических раскопок последних десятилетий побудили ряд ученых весьма радикальным образом пересмотреть вопрос о вечевом народоправстве и характере социальных отношений в Новгороде[19]. Ныне стали говорить о преобладающей, если не исключительной, социальной роли боярских фамилий, считая, что боярская патронимия являлась «главной ячейкой» социальной организации Новгорода. Эта категоричная экстраполяция основана главным образом на результатах сравнительно небольших раскопов, точнее, преимущественно раскопа в Неревском конце города. Относясь с должным уважением к конкретным результатам многолетних археологических работ, о чем свидетельствует их использование здесь, мы вместе с тем полагаем, что не следует абсолютизировать несомненно существенную социальную роль бояр в Новгородской республике. Абсолютизация верных в определенных пределах выводов уводит от поисков истины. Тенденцию к исключительно боярской олигархии или отдельные короткие периоды сугубо боярского правления, очевидно, нельзя отождествлять с окончательным установлением боярской олигархии к концу существования боярской республики. Именно торжество наконец утвердившейся боярской олигархии, как справедливо и неоднократно подчеркивал В. Л. Янин, отвратило другие социальные классы от бояр и ускорило падение Новгорода. Нет никакой «суровой» необходимости видеть роль бояр почти или вовсе в статичном состоянии и распространять заключения об их роли на всю территорию и на всю историю («глубину культурного слоя») Новгорода. Социальные интересы даже верхних слоев, даже одного новгородского боярства чаще, наверное, не совпадали, нежели совпадали. Конкретное соотношение сил в новгородском обществе и между разными центрами (институтами) власти скорее всего никогда не было однозначным, оно постоянно менялось, и его переменные качества еще предстоит открыть и проследить на протяжении истории Новгородской республики.

Вперемежку с боярскими усадьбами находились земельные участки, где жили купцы, землевладельцы-небояре, свободные ремесленники и др. (по грамотам и летописям, «житьи и черные люди»). Формально они делились на десять сотен и руководились избранными соцкими. Во главе соцких стоял выборный тысяцкий, деливший власть с боярским посадником. Система сотенной администрации, пока еще недостаточно изученная, существовала параллельно с системой кончанской администрации на протяжении всей истории республики. Она подкреплялась цеховыми объединениями ремесленников и купеческими товариществами (корпорациями). К числу последних относится самое раннее из них «Иваньское сто», объединение купцов-вощаников, образовавшееся в XII в. при церкви Ивана Предтечи на Опоках, что и поныне стоит близ Торга. Можно допустить, что пользующийся расположением водяного купец Садко бросал вызов не всему Новгороду, а его купцам.

Свободное население Новгорода — в не всегда определимых формах, в том числе и на вечах улицы, конца, города, — принимало участие в формировании органов самоуправления на всех уровнях от улиц и сотен (уличанские старосты и соцкие) до Совета господ и высших выборных должностей. Полноправные граждане, несомненно главным образом бояре и другие зажиточные люди, именовались «новгородскими мужами». Этому термину в былинах соответствует переосмысленное выражение «новгородские мужики». Обоим терминам придается характер этнического определителя, посредством которого выражалось этническое самосознание новгородцев[20].

Своеобразной общественной формой были объединения прихожан — братчины — при уличанской или кончанской церквах. Соответствующие престольные праздники отмечались прихожанами вскладчину, на общем пиру, который также назывался братчиной. По новгородским былинам из сборника Кирши Данилова, братчина справлялась на николин день и потому названа Никольщиной.

Ритуальные общественные пиры на Руси, как и в других странах, возникли, вероятно, еще до принятия христианства, а продолжали организовываться и в XX в. Первое упоминание о братчине известно по Ипатьевской летописи под 1159 г. и относится к событиям в Полоцке[21]. Всегда находилось много желающих прийти на пир. Однако, согласно обычаю, неоднократно подтверждавшемуся официальными грамотами, «незваным» категорически запрещалось приходить на братчину, а братчинам разрешалось прогонять всякого, кто являлся без приглашения. Судя по новгородским былинам из сборника Кирши Данилова, лишь большой взнос мог избавить незваного гостя от оскорблений и изгнания.

В братчине обычно пили брагу и пиво. Братчинное пиво называлось «кануном» (в переводе с греческого — «законный обед»). Для приготовления «кануна» все участники братчины приносили солод и ячменную или овсяную муку. Приношения ссыпались вместе, и долю каждого участника называли сыпью. Позже натуральная сыпь нередко заменялась деньгами: по текстам сборника Кирши Данилова, Василий Буслаев платит за своих товарищей сыпь немалую — «за всякова брата по пяти рублев», а Садко только за себя платит пятьдесят рублей.

Все организационные дела по братчине осуществлялись выборным братчинным старостой, который в былине о Василии Буслаеве из сборника Кирши Данилова ошибочно назван церковным старостой. Братчина считалась юридическим лицом, ей были подсудны все споры и конфликты, возникавшие на пиру: «А братьщина судить как судьи»[22]. На братчинах, видимо, широко обсуждались общественные и частные дела, вспоминались старые обиды и неразрешенные конфликты. Количество выпитого «кануна» подогревало страсти, отчего, как констатировала одна из многочисленных грамот, на братчинах «чинитца душегубства и татьба, и иных лихих дел много»[23]. По варианту из сборника Кирши Данилова, кулачный бой, переросший в борьбу Василия Буслаева со всем Новгородом, начался со случайной потасовки на братчине и последовавшего затем спора. На братчине же, по тексту из этого сборника, спорит с новгородцами Садко.

Многообразие форм общественной жизни при строгой ее регламентации, распространение грамотности и образованности среди всех классов общества, широкое знание социальной жизни «низовских» княжеств и других стран приводили к тому, что в Новгороде, видимо, раньше, чем в других местах Руси, стали задумываться над смыслом жизни, проблемами религии и церкви, характером социального устройства, взаимоотношениями между личностью и обществом. «Новгород был одним из наиболее крупных рассадников предвозрожденческих настроений»[24]. В нем постоянно рождались ереси. Накал идеологических споров часто выходил за пределы сугубо «теоретической» полемики, и борьба перебрасывалась на улицы, на мост через Волхов, куда сбрасывали побежденных противников.

Быть может поэтому в новгородской эпической традиции появляются герои, определенно противопоставляющие себя обществу. И вместе с тем как ограниченны они в своем противопоставлении! В этой ограниченности, пожалуй, сильнее, нежели в конкретных реалиях, проявляется истинный историзм новгородских былин. Этих эпических героев беспокоит необходимость изменения собственной социальной значимости, но не жгучая потребность изменения общественных условий, самого общества.

Не удовлетворенный своим положением в условиях, заранее все предопределяющих, Василий Буслаев находит выход для своей удали и силы лишь в том, чтобы вызвать на бой весь город. И, победив, он не знает, что делать со своей победой. Получив баснословное богатство от волшебного покровителя, Садко способен только на то, чтобы померяться богатством со всем Новгородом. Проиграв, он спешит уйти в море, чтобы снова получить поддержку от своего покровителя и, видимо, снова возвыситься. Хотен Блудович мстит за оскорбление, нанесенное его матери, он готов сражаться с кем угодно и побеждает, но лишь для того, чтобы уравняться со знатными фамилиями путем получения богатства в виде выкупа и брака с невестой из богатой семьи.

III

Мы знаем о новгородских былинах главным образом по их севернорусским вариантам. Север же становился русским по мере того, как он осваивался и заселялся прежде всего новгородцами.

Начало и подробности движения новгородцев на север и северо-восток неизвестны. Экстраполируя, можно себе представить, что поначалу это были военно-торговые походы, в ходе которых создавалась сеть опорных пунктов в устьях проходных рек, на волоках по водоразделам, в местах, где устанавливались связи с местным, тоже финноязычным населением. Вслед за ушкуйниками и купцами шли промышленники, рассчитывавшие за короткое время обогатиться на добыче пушнины, лососей и морского зверя, шли крестьяне в поисках вольной землицы. Одних гнали долги и нужда, других — желание избавиться от беспощадной и неукоснительной регламентации жизни в Новгороде. Одни шли своей волей, как в землю обетованную, других посылали приказы бояр и иных хозяев. Север быстро стал жизненно необходимым для Новгорода, поставляя ему болотную железную руду в крицах, речной жемчуг, рыбу, пушнину, соль, «рыбий зуб» (клыки моржей или бивни мамонтов) и другие натуральные продукты. Не случайно борьба между Новгородом и Москвой поначалу приняла характер борьбы за территории на Севере и в Поволжье.

На Севере новгородцы также столкнулись с этнической чересполосицей, которая, по-видимому, особенно заметной была в районе между Онежским озером и р. Онегой[25]. И здесь они называли «чудью» все финно-язычные народы, кроме карел, которых они постоянно выделяли, вероятно, из-за совместного участия в освоении Севера. Поэтому память о предшественниках русского населения отлилась в предания о чуди, до сих пор слышные на Севере[26]. В археологическом отношении эти предшественники русских известны очень плохо. Огромное пространство от современной Карелии до земель коми-зырян еще остается белым пятном в археологии. Особенно неизвестная величина — I тысячелетие н. э. Между северным неолитом и временем появления новгородцев на Севере существует археологический «хиа́тус» (разрыв), значительный непознанный период истории[27]. Однако и археологические памятники первых веков новгородской колонизации обнаруживались исключительно редко (например, между Белым озером и Каргопольщиной на р. Чаронде, близ Тотьмы на р. Сухоне), а о собственно славянских древностях, за исключением более южных районов Приладожья и Белого озера, пожалуй, совсем ничего неизвестно. Поиск ранних новгородских поселений — еще дело будущего.

Судя по уставной грамоте князя Святослава Ольговича 1137 г., единственному раннему документу, где названо несколько пунктов на Севере, уже к началу XII в. новгородцы вышли на Северную Двину и в Поморье, а это не близкий путь, который на груженом гребном судне очень трудно пройти в одно лето. Освоенная на Севере территория значительно превышала размеры Новгородской метрополии, а деловитые и предприимчивые новгородцы устремлялись все дальше на север и восток. При этом все большее значение базы приобретало Обонежье, откуда шли пути через Выгозеро или через Водлозеро, р. Илексу, р. Нюхчу на побережье Белого моря, через р. Водлу, Кенский Волочек и Кенозеро — на р. Онегу. С р. Онеги в среднем течении через короткий волок новгородцы попадали на р. Емцу, левый приток Северной Двины. С р. Пинеги, правого притока Северной Двины, имелись пути по малым притокам и коротким волокам на Мезень, а оттуда — на Печору. Этими путями местные жители пользовались еще в начале XX в.

Подробности раннего заселения Севера неизвестны. История колонизации Севера пока не написана, и ее очень нелегко написать на основании сохранившихся документов. Самые ранние известные писцовые книги, содержащие подробные перечни населенных пунктов на Севере[28], составлялись уже по приказу Москвы, унаследовавшей от Новгорода северные земли и «навечно» включившей их в состав собственно царских, или «казенных», владений. Первая из них датируется 1496 г. Из писцовых книг можно узнать, что некоторые поселения, особенно в Обонежье, где в XIX—XX вв. записывали эпические песни, уже существовали в конце XV—XVI вв. А это значит, что эпическая традиция в этих местах могла появиться вместе с ее носителями еще до падения Новгорода.

К сожалению, мы плохо осведомлены о внутренних передвижениях; (миграциях) населения как в Новгородской метрополии, так и на Русском Севере. Значение новгородского потока переселенцев на Север тоже трудно определимо, хотя его обычно преувеличивают. Честь основания почти всех сколько-нибудь важных населенных пунктов на Севере, даже тех, что возникали после XV в., приписывается новгородцам, хотя и не документируется. При этом игнорируются капельки, струйки и потоки последующих переселенцев: старообрядцев, беглых крепостных, беглых рекрутов, различных служилых людей и крестьян, переселявшихся по воле Москвы. Старые поселения — особенно на больших озерах и проходных реках — сильно расширялись за счет пришлого люда и вырастали в крупные, по несколько десятков деревень, гнезда (кусты). Постоянно увеличивался приток людей в старообрядческие колонии на р. Выг, р. Кена, Каргопольщине, Печоре и др. Поздно заселялись многие места на побережье Белого моря или в «сузёмке», в глубине лесов, вдали от основных проходных рек. Масштабы «низовской»[29], или московской, колонизации, принявшей значительные размеры в XIV—XVIII вв., еще не оценены должным образом[30].

Серьезные потери понесло население Севера в Смутное время, в начале XVII в., когда внушительные для тех мест отряды «панов» огнем и мечом прошли от Северной Двины до Выгозера, Онежского озера и южного Приладожья. Сотни деревень (они тогда были маленькими, не больше 3—5 дворов) опустели и исчезли. Память о «панах» кое-где до сих пор сохранилась в народе. Быть может, эта память вовсе растворилась бы в последующих бурных событиях, но таковых в большинстве мест Севера в дальнейшем не случалось вплоть до революции. Память о «панах» сохранилась еще и потому, что она наслоилась на предания о чуди, слилась с ними. Паны и чудь в некоторых местах стали взаимозаменяемыми этнонимами, и о панах кое-где принялись рассказывать как о первонасельниках края.

Естественно предположить, что опустевшие места нередко сызнова заселялись и, конечно, вовсе не обязательно людьми из бывшей Новгородской метрополии, без того опустошенной и обезлюженной на протяжении XV—XVI вв. эпидемиями, голодом и репрессивной политикой московских царей.

Один из миграционных потоков мы знаем. Это были карелы, переселявшиеся после Столбовского мира (1617 г.) из северо-западных, северных и восточных районов в пределах границ современной Финляндии, с Карельского перешейка и северного Приладожья. Часть их поселилась на Карельском берегу Белого моря, в нижнем течении Северной Двины и Онеги, где они затем растворились среди русских. На р. Онеге в XIX в. они еще назывались карелами, а с начала XX в. их уже считали русскими, — точнее — обрусевшей чудью.

Миграции населения на Севере несомненно продолжались в XVIII—XIX вв. Так, северная и восточная части Кенозера, где позже в таких деревнях, как Першлахта, Поромское, Рыжково, записывали превосходные эпические песни, осваивались, видимо, вторично переселенцами с р. Онеги не ранее конца XVIII в.

В тесной связи с историей заселения Русского Севера нужно рассматривать и результаты собирания там эпических песен.

IV

В XIX в., после двух изданий «Древних российских стихотворений» (1804 и 1818 гг.), приписываемых некоему казаку Кирше Данилову, начались поиски русских эпических песен в разных районах страны. Мимо ученых не прошла незамеченной публикация в начале 50-х годов восьми «старин», очень хорошо записанных учителем Онежского уездного училища А. Верещагиным на Онежском берегу Белого моря. Несколько записей на Карельском берегу в 1856 г. сделал известный путешественник и этнограф С. В. Максимов. Пересказы былин прислал в Москву А. Харитонов из Шенкурска, они вошли в состав известного сказочного сборника А. Н. Афанасьева, но на них тогда никто не обратил внимания, а позже в Шенкурском уезде, центре ранней московской колонизации XIV в., былин уже не находили. Публикация двух былин в «Олонецких губернских ведомостях» побудила ссыльного П. Н. Рыбникова, ставшего чиновником в Петрозаводске, заняться в начале 60-х годов собиранием эпических песен. Его собрание из 224 текстов стало буквально сенсацией своего времени. Ученый мир был потрясен, узнав, что всего в 260 верстах от Петербурга продолжает бытовать богатая по репертуару и художественной силе эпическая традиция. Некоторые не поверили П. Н. Рыбникову, подозревая очередную фольклорную мистификацию.

В 1871 г. вслед за П. Н. Рыбниковым в Олонецкую губ. отправился крупный славист[31] А. Ф. Гильфердинг. Он сделал ряд повторных записей от рыбниковских певцов, обнаружил еще немало сказителей, притом и там, где не бывал П. Н. Рыбников, и вернулся в Петербург с 322 текстами. Сомнений у ученого мира более не возникало. Больше того, стало ясно, что Север — самая значительная область, где еще активно бытует русский эпос. Неудовлетворенный успехом, А. Ф. Гильфердинг в 1873 г. вновь поехал на Север, решив начать записи на Каргопольщине и по р. Онеге, где он до того побывал лишь проездом, но, едва приехав в Каргополь, он заразился холерой и умер.

После А. Ф. Гильфердинга ученые как будто бы удовлетворялись произведенными записями, им вроде бы уже хватало записанных текстов для собственных истолкований и перетолкований. Интерес к собирательству приостыл. И вплоть до конца XIX в. записи эпических песен на Севере делались нечасто, больше — местной интеллигенцией, учителями, реже — наезжими собирателями (В. Ф. Истоминым, А. А. Шахматовым и др.). Новые коллекции записей — П. С. Ефименко, Е. В. Барсова, Л. Н. Майкова, Е. Ляцкого и других — значительно уступали по своей величине собраниям П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга. В сущности они были записями только образцов, которые служили дополнением к этям собраниям, ставшими классическими.

Лишь в конце XIX — начале XX в. снова резко возрос интерес к собиранию эпических песен на Севере. Особенно плодотворными оказались поездки А. В. Маркова на Зимний, Терский и Карельский берега Белого моря, А. Д. Григорьева — на Онежский берег, Пинегу, Кулой и Мезень, Н. Е. Ончукова — на Печору, братьев Б. М. и Ю. М. Соколовых — в Белозерский край. Они обогатили сокровищницу русского эпоса еще несколькими сотнями новых текстов, записанных по большей части в таких местах, где раньше не бывали собиратели. Обнаружились новые очаги активного бытования эпоса, и стало совершенно очевидно, что русская эпическая традиция бытует на Севере от Карелии и Терского берега до Печоры.

В первые послереволюционные годы, пожалуй, только О. Э. Озаровская — да и то попутно — записывала эпические песни на Севере, преимущественно на Кулое. С 1926 г. в собирательской работе открылась новая страница. В этом году братья Б. М. и Ю. М. Соколовы организовали первую настоящую экспедицию — «по следам П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга». Приехав в Заонежье, москвичи обнаружили там ленинградскую комплексную экспедицию (в ее составе начинали тогда свою собирательскую деятельность А. М. Астахова и Н. П. Колпакова). Ленинградцы уже завершали свою работу, однако москвичи не отказались продублировать их записи эпических песен. Несогласованность действий разных научных центров в конечном счете обернулась полезными результатами: повторные записи, сделанные от одних и тех же лиц, позволили затем проводить сравнения между разновременными записями и делать выводы о характере изменчивости текста у сказителей. Кроме того, москвичи, впервые в истории собирания провели сплошное обследование на эпос целого ряда деревень на Большом Климецком острове, родине Трофима Рябинина и других знаменитых сказителей. Это был первый опыт сплошного обследования. Он описан Ю. М. Соколовым в письме, посланном из Заонежья в Москву и обнаруженном в фондах ЦГАЛИ примерно 35 лет спустя после отправки.

С 1926 г. и по сей день собирание эпических песен, а вместе с ними и Других фольклорных произведений на Русском Севере приняло регулярный и целенаправленный характер. Основными центрами, посылающими собирателей, как правило — целые экспедиции, стали Петрозаводск, Ленинград и Москва. Обнаружены новые места бытования эпических песен[32]. Записаны многие сотни былин, баллад, исторических песен и духовных стихов, издано немало сборников. Все они учтены при подготовке данного сборника, многие включены в него. Множество былинных текстов еще хранят архивы. В количественном отношении собиратели советского времени сделали бесспорно больше, чем собиратели до революции.

Вместе с тем, собиратели должны были констатировать: севернорусская эпическая традиция постепенно отмирает, и ничто не может остановить этот закономерный процесс. Утрачивалась вера в истинность былинных событий. Исчезала преемственность в передаче текстов, забывалось содержание. Люди подчас расставались с былинами как с некогда очень дорогой, но утратившей свое значение частичкой собственного прошлого. В редких уголках Русского Севера можно услышать теперь былину, да и то если уж очень попросить ее спеть. Одним из таких последних мест можно назвать поздние поселения со смешанным этническим населением (русские, ненцы, коми) на р. Пезе, правом притоке Мезени в нижнем течении. Там в 1974 г. участники экспедиции МГУ записали несколько былин в пересказах.

Эпическая традиция отмирала неравномерно по разным районам Севера. Поэтому в одних местах, куда собиратели попадали впервые в 50—70-е годы нашего столетия, удавалось обнаружить остаточные тексты или воспоминания о бытовании былин, в других местах оказывалось, что жители уже и слыхом не слыхивали ни о каких эпических песнях. Так, экспедиции МГУ удалось записать былины или их пересказы в некоторых поселениях между Выгозером и Водлозером, в восточной Пудоге, на Каргопольщине, на Онеге, в местах севернее и северо-восточнее Кенозера, однако чувствовалось, что собиратели уже опоздали. В 1951 г. участники экспедиции МГУ натолкнулись в районе Холмогор на Северной Двине на пересказы былин, но они не поверили своему успеху и не принялись тогда же за энергичный поиск. А в 60-х — начале 70-х годов поиски эпоса на Северной Двине оказались совершенно безуспешными: Северная Двина так и осталась белым пятном на карте распространения былин. Явно поздно собиратели попали на р. Вагу, левый приток Северной Двины. Последний по времени опрос на Ваге, проведенный Ю. Смирновым в 1974 г., убедил его в том, что у редких жителей сохранились лишь очень смутные воспоминания о бытовании эпоса. Также запоздалым оказался поход собирателей в 1971 г. по северной части Вытегорского района Вологодской обл., откуда в XIX в. поступила несколько эпических записей, сделанных местным учителем. Безрезультатных поездок было немало, и все же поиски и запись эпических песен надо продолжать как в изведанных, так и в необследованных местах. Каждая новая запись может быть важным звеном в раскрытии истории данного былинного сюжета, истории местной традиции, связей этой традиции с другими локальными традициями.

С накоплением записей былин, баллад, исторических песен и духовных стихов возник вопрос: откуда попадали на Русский Север эпические песни? Ответить на него в самой общей форме кажется проще простого: их приносили люди, которые там поселялись и обживались.

Некоторые ученые, впрочем, отрицали способность переносить эпические песни за обычными крестьянами, составляющими подавляющее большинство носителей эпической традиции на Севере, а также за служилыми людьми и купцами. Считая эпические песни исключительна высокохудожественным явлением (а не одним из проявлений традиционной народной культуры), они полагали, что создавать и распространять их могли профессиональные «жрецы искусства», а таких людей эти ученые видели в бродячих скоморохах и каликах перехожих. Однако массовость распространения эпических песен на Русском Севере, да и не только там, невозможно приписать одной лишь «моде», разносимой ее бродячими законодателями. Это понимали многие исследователи еще в XIX в.

В 1894 г. В. Ф. Миллер, специально занимаясь географическим распространением былин, предложил иной ответ: былины о богатырских подвигах попали в Новгородскую метрополию вместе с людьми, спасавшимися от татарщины, а былины новеллистические и сказочные создавались главным образом самими новгородцами; те и другие эпические песни были затем унесены переселенцами на Русский Север[33]. Мнение авторитетного ученого долгое время оставалось непоколебленным. Больше того, некоторые его последователи старались, как им казалось, уточнить это мнение, причем другим эпическим жанрам, помимо былин, в их концепциях серьезное внимание не уделяется. Им стало представляться, что и сам жанр былины создан новгородцами, что на Север былины уносили одни новгородцы, что чуть ли не вся Россия обязана Новгороду довольно щедрым распространением былин. Это, конечно, крайность. Основная логическая ошибка — отождествление севернорусской или даже всей русской эпической традиции с новгородской. Вопрос о степени причастности новгородцев к созданию эпических песен нельзя решить, игнорируя записи былин, их пересказов, сказок и обрядовых песен на былинные сюжеты в таких местах России, где новгородцы вовсе не появлялись, или пренебрегая аналогами былинной техники (типические места, стиховые размеры и др.) в других восточнославянских фольклорных жанрах. И его нельзя разрешить, не занимаясь конкретным анализом самих эпических песен, их эволюцией и их увязкой с историей заселения мест, где они записывались. Впредь до такого анализа есть, однако, смысл рассмотреть некоторые доводы за и против всецело новгородского происхождения былин или шире — русских эпических песен.

V

В бывшей Новгородской метрополии, как отмечалось выше, былин или других эпических песен почти не записывали. Переклички этих немногочисленных записей с севернорусскими просто очевидны, но их явно недостаточно для того, чтобы объяснить все богатство и многообразие севернорусской эпической традиции. Можно, конечно, винить собирателей, обходивших Новгородчину стороной[34], и все же, если бы эпические песни бытовали там достаточно широко, их непременно бы заметили. На Новгородчине былины выходили из бытования, по-видимому, уже в первой половине XIX в. Причины отмирания неясны и, пожалуй, несколько удивительны, ибо тогда и даже на полвека позже былины записывали в средней полосе России (Москве, Коломне, Владимирской губ. и др.) значительно чаще, чем в бывшей Новгородской метрополии. Отсюда, ингорируя другие обстоятельства, совсем нетрудно сделать противоположный, но тоже односторонний вывод о происхождении былин исключительно из центральных районов России.

Не следует, правда, забывать, что в XV—XVI вв. московские цари переселяли в среднюю полосу России часть жителей Новгорода. Однако то были представители новгородской верхушки с окружающей их челядью. И их трудно вообразить в роли сказителей, монопольно распространявших эпос среди мужиков и ремесленников средней полосы России, равно как и невозможно вообразить сказителями московских дворян, особенно опричников, по царским указам переселявшихся в Новгород на место опальных бояр. Факты этого рода не говорят ни за, ни против новгородского происхождения былин.

Определенно смешанным — и новгородским, и низовским — является эпический репертуар севернорусских носителей, потомков пришельцев из разных южных районов России, заселявших Север в течение многих веков. Указателем смешанности служит широкое распространение по всему Северу, включая Обонежье, поздних былин об Илье Муромце и исторических песен, содержащих отклики на события XVI—XVIII вв.

Решительное подтверждение тезису о смешанности эпического репертуара Русского Севера мы находим в опыте сплошного обследования на эпос, проведенного экспедициями МГУ в 1956—1964 гг. в восточной Карелии (от беломорского побережья до Вологодчины) и в западной части Архангельской области (бассейн р. Онеги). Участники экспедиций, состоявшихся в первые, самые «эпические», годы вели опрос на эпос в каждом поселении подряд, включая лесопункты и даже райцентры, опрашивали по возможности всех взрослых жителей, повторяли маршруты по местам, заслуживающим большего внимания. Записывались не только эпические тексты, но и воспоминания об их бытовании. По рассказам жителей восстанавливался былой эпический репертуар многих деревень. Помимо записи около трехсот собственно былинных текстов на сорок с лишним сюжетов, удалось собрать уникальные по числу текстов и сюжетному составу русские коллекции баллад, духовных стихов, поздних исторических песен, заговоров, сказок, быличек, лирических песен и свадебных причитаний, а также записать немало других фольклорных произведений. В области поэтики обнаружились очень любопытные связи между эпосом и другими фольклорными жанрами, свидетельствующие об их общей основе и тесном взаимодействии в ходе бытования.

У участников экспедиций МГУ старое представление о бытовании эпоса на Русском Севере в виде отдельных очагов быстро утратило свою силу. Выяснилось, что эпические песни знали повсюду, независимо от времени заселения, и этот факт никак не объяснить лишь тем, что потомки новгородцев на Севере могли передавать какую-то часть своего репертуара последующим переселенцам, ибо репертуары соседних микрорайонов, кустов деревень, деревень и даже соседних семей нередко заметно различаются между собой. Однако качество или состав эпического репертуара безусловно зависит от времени заселения. Чем раньше поселялись на Севере предки наших исполнителей, тем более богатый репертуар они приносили с собой, и, наоборот, чем позже приходили поселенцы, тем обедненнее был их эпический репертуар, ограниченный преимущественно поздними былинами об Илье Муромце. Бедным оказывался эпический репертуар и в тех местах, особенно на окраинах Пудоги и в бассейне р. Онеги, где даже по внешнему облику людей было легко угадать в них потомков ассимилированных прибалтийских финнов (фольклорной чуди).

Знание эпических песен на Русском Севере не являлось чьей бы то ни было привилегией и не зависело от формы исповедываемой религии (православие или старообрядчество). Подобно тому как в каждой семье из поколения в поколение передавались хозяйственные навыки и приемы, существовала естественная преемственность в передаче фольклорных произведений, в том числе и былин. Знание эпических песен было столь же обыденным, как и знание других элементов народной духовной культуры. Былина или иная эпическая песня при этом не занимала исключительного положения, и в нужный момент никакая былина не могла заменить, скажем, заговор, свадебный или похоронный причет. В эпических песнях заключалась главным образом историческая память народа и, если так можно сказать, иллюстрированный кодекс норм народного быта. Уже поэтому невозможно отрицать потребность в знании эпических песен у людей, переселявшихся в ходе низовской колонизации.

Бытование эпоса на Русском Севере — более сложное и интересное явление истории народной духовной культуры, требующее не одностороннего подхода, а учета всего многообразия различных факторов. В этом смысле оно вполне сопоставимо с распространением всей русской эпической традиции.

Примечательно, что былины чаще всего записывались на порубежьях XV—XVIII вв. Московского государства, а затем Российской империи: на Смоленщине, в губерниях Калужской и Орловской, Нижегородской, Уфимской, Симбирской и Саратовской, среди казаков донских, терских, астраханских, уральских (яицких), оренбургских, семипалатинских и амурских, на нижней Колыме и в устье Индигирки. В этом есть несомненная закономерность. Похоже, что на порубежьях создавались наиболее благоприятные условия для бытования эпической традиции, появление которой на каждом порубежье нельзя объяснить одним участием или влиянием новгородцев. По мере формирования централизованного государства и сложения единого русского народа складывалась я общерусская эпическая традиция на базе локальных традиций тех мест, откуда люди переселялись на раздвигавшиеся порубежья государства. Русский Север постоянно был порубежьем, причем сравнительно густо заселенным, и вместе с тем он служил выдающейся исходной базой XVII—XIX вв. для последующего перенесения эпической традиции в другие места, что устанавливается путем сравнения текстов. Часть былин в севернорусских версиях отмечена записями преимущественно в сборнике Кирши Данилова, на Алтае, в Приангарье, на верхней Лене, в устье Индигирки. Однако люди, уносившие былины с Севера за Урал, были по своему самосознанию и происхождению русскими, а не новгородцами («новгородскими мужиками»).

Что касается сюжетного состава русской эпической традиции, то большинство былин, баллад и ранних исторических песен по своим сюжетам сходно с эпическими песнями других славянских народов и, по-видимому, может считаться переработками — нередко эволюционно поздними — общеславянских эпических стереотипов[35]. Знаменательно при этом, что среди песен других славян былины о Василии Буслаеве и Вавиле не имеют схождений, а к былине о Садке обнаруживаются только типологические, т. е. независимые по происхождению и эволюционно более поздние формы.

Ориентируясь на наблюдаемые в разных славянских районах сходства и различия в переработке общеславянского эпического фонда, вполне возможно утверждать, что новгородские словене располагали солидным исходным репертуаром эпических песен, в значительной степени совпадавшим по сюжетному составу с репертуарами в других славянских районах. Этот репертуар постоянно изменялся. Древние сюжеты непрерывно перерабатывались, приспосабливаясь к новым общественным условиям, а если в них не испытывалась потребность, их забывали. К древним сюжетам добавлялись новые, часто возникавшие как антитеза древним формам и стереотипам мышления. Число переработок старых произведений и новообразований, конечно, пополнялось за счет текстов, попадавших в Новгородскую метрополию из низовских княжеств, к концу XV в. эпический репертуар был скорее общерусским, нежели сугубо новгородским: произошло как бы восстановление до определенной степени общеславянского эпического фонда на новом этапе исторического развития.

Такое суждение может показаться парадоксальным, но ему есть основания. Мы имеем в виду прежде всего итоги своей полевой работы в 1974—1978 гг. в Полесье[36], где обнаружилось, что собственно полесские и между прочим самые интересные эпические формы составляют не более десятой части довольно обширного эпического репертуара, а украинские, русские, белорусские и польские формы — в языковых кальках или не переведенные на местные диалекты — преобладают. Аналогичный процесс формирования эпического репертуара очевидно проходил и в других районах, в том числе на Новгородчине и на Русском Севере. Он неизбежен в условиях постоянных миграций населения, широкого общения и при господстве тенденции к этнокультурному единству, к которым затем добавился такой мощный фактор, как сложение и существование единого государства.

Кроме того, новгородские эпические тексты действительно немногочисленны, если с ними не смешивать очень вероятные севернорусские переработки эпических песен и если новгородскими считать прежде всего такие былины, в которых сам Новгород назван центром эпических событий. Малочисленности локальных произведений не нужно удивляться. Ведь они — локальные по происхождению, но общерусские — по своему бытованию. Они дошли до наших дней благодаря стихийному отбору XV—XVIII вв.

По-видимому, новгородские переселенцы на Русском Севере сохранили по меньшей мере одну из версий былины «Волх Всеславьевич», быть может единственной эпической песни, без существенных изменений уцелевшей со времен Киевской Руси. Через новгородских переселенцев на Русском Севере до нас дошла также одна из версий былины «Братья Ливики (Наезд литовцев)», созданной на основе общеславянского стереотипа где-то на порубежье с Литовским княжеством. В новгородский репертуар несомненно входил ряд былин о Добрыне Никитиче, причем некоторые мотивы былины «Добрыня и змей», исходные мотивы былин «Добрыня и Василий Казимирович», «Добрыня и Алеша» возникли на новгородской земле, как мы предположили в предыдущей антологии «Добрыня Никитич и Алеша Попович». Бесспорно оригинальными новгородскими произведениями можно назвать две былины о Василии Буслаеве: «Молодость Василия Буслаевича» и «Смерть Василия Буслаевича (Поездка в Иерусалим)». Они создавались в разное время, однако севернорусские сказители часто сводили их в один текст. К новгородским произведениям вполне относится и былина «Садко», где использован древний сказочный сюжет о пребывании героя в подводном царстве и дано иное, нежели сказочное, решение. Эта былина в ходе последующего бытования на Севере и в других местах постоянно переосмыслялась и перерабатывалась.

Примером самостоятельной переработки новгородцами общеславянского эпического стереотипа мы считаем былину «Хотен Блудович». Новгород, правда, назван как место действия лишь в одном ее заонежском варианте, так как былина подверглась «киевизации» со стороны северно-русских сказителей. Ее новгородское происхождение мы определяем при сопоставлении с явно низовской былиной «Алеша Попович и сестра Бродовичей» (ср. в антологии «Добрыня Никитич и Алеша Попович»).

Случаем переложения в былинную форму популярного международного сказочного сюжета, вероятно, индоевропейского происхождения является былина «Гость Терентьище». Она не получила широкого распространения, быть может, из-за сильной конкуренции со стороны сказки, которую легче рассказать, запомнить и передать.

Среди нескольких сотен исполнителей былин, с которыми когда-либо встречались собиратели, известны имена всего шестнадцати севернорусских певцов, знавших более одной из новгородских былин, представляемых в этой антологии. Все былины о Василии Буслаеве, Садке и Хотене Блудовиче знали Т. Г. Рябинин из Заонежья, А. Е. Осташов с Печоры, И. М. Мяхнин с Карельского берега Белого моря, А. М. и М. С. Крюковы с Зимнего берега. Былины о Василии Буслаеве и Садке знали Н. Ф. Дутиков и А. Б. Суриков из Заонежья, Н. Прохоров и Г. А. Якушов с Пудоги, П. Г. Марков и Н. П. Шальков с Печоры. Былины о Василии Буслаеве и Хотене Блудовиче пели Т. Иевлев из Заонежья и Д. К. Дуркин с Печоры, былины о Садке и Хотене Блудовиче — Л. Богданов и В. П. Щеголенок из Заонежья, карел В. Лазарев из района Повенца. На их долю, с учетом повторных записей, приходится свыше четверти всех известных вариантов былин о Василии Буслаеве, Садке и Хотене Блудовиче. Большинство этих певцов представлено здесь своими текстами.

Несомненно, были и другие сказители, равные этим или даже превосходившие их в знании и исполнении новгородских былин. Но как отыскать их собирателю, всегда ограниченному временем, среди тысяч жителей безбрежных и подчас малопроходимых пространств Севера? Как добиться быстрого и доверительного контакта с теми, от кого он хочет записывать эпические песни? Как успеть в ограниченный срок записать от всегда занятого своими повседневными делами исполнителя максимум того, что он знает? Проблемы этого рода мучили собирателей всех поколений, начиная с П. Н. Рыбникова. Этим в значительной степени надо объяснить скромность собирательских успехов в записи былин, включая новгородские. Тем весомее выглядит вклад сказителей: практически их волей и желанием определялось сказывание былин собирателям.

VI

Публикуемые в этом сборнике тексты разделены на четыре группы: былины о Василии Буслаевиче, былины о Садке, былины о Хотене Блудовиче и былины о скоморохах. Этим делением составители подчеркивают определенную последовательность создания публикуемых эпических песен и учитывают по убывающей линии значение самого Новгорода как эпического центра описываемых былинных событий. В сборнике представлены все эпические сюжеты, главными героями которых являются Василий Буслаевич, Садко, Хотен Блудович, Вавила и гость Терентьище.

При отборе материала составители руководствовались теми принципами эволюционного подхода, какие были ими уже применены в предыдущем сборнике этой серии «Добрыня Никитич и Алеша Попович» (М., 1974; об этих принципах см. с. 359—360). Они стремились по возможности шире показать былины по времени сложения их версий или вариантов и по месту их записи. Соответствующее внимание уделено взаимодействиям публикуемых текстов с другими эпическими произведениями, с народной прозой, включая обнаруженные параллели у других народов.

Как и при издании сборника «Добрыня Никитич и Алеша Попович», составители несколько упростили орфографию текстов, приблизив ее к современной, и унифицировали их фонетическое звучание во всех случаях, где это было допустимо. Составители сохранили ударение, если оно было отмечено собирателями. Заглавия текстов без скобок принадлежат источникам, в квадратных скобках — составителям.

В библиографии вариантов при указании номера или страниц источника условными сокращениями отмечаются следующие особенности текстов: конт. — контаминация комментируемого былинного сюжета с каким-то иным сюжетом; проза — различные виды прозаических рассказов (пересказ былины, осказоченная былина, воспоминание о сюжете былины); отр. — отрывок текста; книжн. — частичное или полное усвоение исполнителем текста из какой-нибудь книги (вторичная фольклоризация текста).

Раздел былин о Василии Буслаевиче, кроме комментариев к № 6 и 11, подготовлен В. Г. Смолицким. Упомянутые комментарии, разделы былин о Садке и Хотене Блудовиче подготовлены Ю. И. Смирновым. Раздел былин о скоморохах подготовлен Э. В. Померанцевой.

Составители выражают глубокую признательность Б. И. Рабиновичу (Москва) за редактирование музыкальных текстов сборника. Они искренне благодарят за помощь в овладении рядом неславянских текстов в связи с былиной «Садко» своих коллег Р. Я. Вийдалеппа, А. Ф. Белоусова и сотрудников Литературного музея имени Ф. Р. Крейцвальда (Тарту), Э. С. Киуру и Н. Ф. Онегину (Петрозаводск), Б. П. Кербелите (Вильнюс), Л. Г. Барага (Уфа), К. Я. Арайса (Рига) и за помощь в переводах неславянских текстов — Р. А. Агееву (Москва).

Напевы былин новгородского цикла не составляют обособленной группы в творчестве русских сказителей и сказительских ансамблей. Они не возникали одновременно с сюжетами, не закреплены за ними, а являются разовыми, музыкально-диалектными формами эпического сказывания «вообще», сказывания в определенной, уставной интонационной манере.

Традиция напевного сказывания входит корнями в далекое прошлое истории человечества, носит международный характер. У многих народов сказительство связано с инструментальным сопровождением.

Русские былины содержат яркие свидетельства утраченного где-то в XVII—XVIII вв. аккомпанемента гусельного, гудошного, лирного (лира — «рыле́»), следы которого хранят не только сами сюжеты, но и поэтические конструкции (тирадные смысловые строфы, обычно отделяемые отыгрышами у украинских кобзарей, южнославянских юнаков-гуслистов, среднеазиатских акынов, манасчи и т. д.). Эти следы нетрудно обнаружить также в интонационных оборотах, сохраняющих память о строе инструментов; в особой метроритмике, порожденной видовыми особенностями аккомпанемента (щипковая, ритмическая игра или — кантиленная, долгозвучная)[37].

В музыкально-языковом отношении существует определенная связь между формами эпического и ритуального напевного сказывания (искусство при́чити, интонированных приговорных и заговорных «волхвований»).

В настоящем издании по счастливой случайности могут быть представлены основные русские напевные стили былинного эпоса. Поэтому нотные приложения скомпонованы по принципу выявления сказительских школ и музыкально-диалектных регионов.

Наиболее древним и стилистически-компактным представляется искусство прионежских сказителей, не знавшее ансамблевых форм, и сходная с прионежской часть пинежской традиции, отличающаяся от остальных школ «архангельского» Севера России.

Для Прионежья характерно многообразие индивидуальных форм напевного сказывания, династический принцип наследования сказительского мастерства.

Если вспомнить волнующие строки П. Н. Рыбникова об исполнении Леонтием Богдановым «Садко» у костра, на Шуй-Наволоке, и его же нарекания в адрес «испорченного стиха» в былинах этого сказителя, мы становимся свидетелями длящегося до настоящего времени непонимания механизма живой импровизации стиховой и строфной, когда от сказителя заранее ожидается некий выдержанный «эпический размер».

Сохранившиеся записи напевов двух былин Леонтия Богданова («Садко» и «Хотен»), сделанные по просьбе П. Н. Рыбникова в 1862 г. и опубликованные в наше время И. М. Колесницкой с реконструкцией дальнейшей растекстовки, приводятся здесь в несколько измененной редакции (№ 1 и № 2)[38]. Стилю напевной декларации Л. Богданова (д. Кижи) близки по манере напевы семьи Суриковых (д. Конда).

Здесь публикуется напев былины о Василии Буслаевиче в записи С. И. Бернштейна 1926 г. от А. Б. Сурикова (№ 3)[39]. Строфная вариативность, регулируемая возгласной интонацией зачинного стиха, привлекла внимание А. М. Астаховой, которая опубликовала полную тестовую расшифровку фонограммы в ее подлинном структурном виде (Былины Севера, т. 2. М. — Л., 1951, с. 508. Фонограммархив ИРЛИ, ФВ № 727—731). Лакуны в тексте, происходящие от дефектов звукозаписи и смены валиков на фонографе во время исполнения былины, легко восполнимы по записи того же времени от А. Б. Сурикова, опубликованной в «Онежских былинах» Соколова-Чичерова (№ 136).

Напев былины о Садко известного пудожского сказителя Ф. А. Конашкова (№ 4) записан не одновременно с публикуемым текстом (№ 35). Фонограмма 1940 г. (Фонограммархив ИРЛИ, ДЛ № 222) свидетельствует о неустойчивости былины в памяти сказителя. Единственная напевная формула Ф. А. Конашкова, на которую он сказывал свои былины, располагает значительной стиховой вариативностью (изменчивостью количества слогов в стихе), однако строфическая организация его менее рельефна, нежели у Рябининых и Суриковых. Своей распевностью напев Ф. А. Конашкова интонационно ближе основному «рябининскому».

Пинежские сказительские школы обычно связывают со скоморошьей традицией. Действительно, документальные следы расселения беглых скоморохов на пинежском Подвинье явственны. Однако не эти свидетельства и не обилие персонажей скоморохов в сюжетах эпических сказаний (притч, баллад, небылиц) отличают эту стилистическую группу, но кратко напевные стиховые конструкции, которые А. Л. Маслов называет напевами «скоморошьего размера»[40]. Он не ставит их в связь с аналогичными прионежскими и другими музыкально-диалектными формами и поэтому фетишизирует само понятие «скоморошности» стиля.

Напев Тимофея Шибанова из д. Першково в былине о Василии Буслаевиче (№ 5) свободой формирования стиховых и строфных конструкций, декламационным характером интонирования напоминает напевы прионежских сказителей (Л. Богданов, Суриковы).

Напев его притчи о Терентии-муже и скоморохах (№ 5а) настолько близок напеву того же сюжета из сборника Кирши Данилова, что его можно считать минорным вариантом «Гостя Терентьиша» (Кирша Данилов. М. — Л., 1958, № 2).

Притча о Вавиле и скоморохах М. Д. Кривополеновой из д. Шотогорка (№ 6) знаменита не только налету схваченным от сказительницы названием «погудка», которое стало употребляться даже в качестве жанрового термина в применении к «скоморошинам», но и особым присутствием в тексте музыкального смычкового инструмента «гудка», указаниями на тип аккомпанемента: «перегудывать», «переигрывать» строфы, т. е. петь с отыгрышами. Сама мелодия напева носит наигрышный, «смычковый» характер.

Основные эпические напевы сборника Кирши Данилова трудно отделить по стилю от прионежско-пинежских, особенно пинежских.

А. Л. Маслов на основе знания мелодического состава былин Севера России говорил еще в 1902 г. о близости мелодий сборника напевам архангельских эпических школ[41]. Привязка сборника к «западносибирской эпической традиции» сомнительна[42].

В 1969 г. опубликован труд В. М. Беляева, посвященный реставрации напевов сборника Кирши Данилова[43]. В своей книге автор полемизирует с предшествовавшими реставраторами, обосновывает свои позиции, говорит об особой строфности эпических форм, о свободе комбинирования попевочного материала в сказительской практике и т. д. В реставрациях В. М. Беляев не желает потерять для вокала ни одной ноты наигрышей, произвольно комбинирует попевочные структурные части, меняет длительности нот оригинала. Благодаря наличию неоправданных допусков реставрации его далеко не всегда убедительны.

Мелодии сборника Кирши Данилова изложены в скрипичной транскрипции без подтекстовки, что дает основание предполагать скрытую здесь традицию пения с сопровождением гудка или имитирующего его инструмента. Некоторые части мелодий неудобны для пения. По-видимому, читавшему ноты сборника предназначалось самому отделять, что надлежало петь по гудку («погудка») и что «перегудывать» между строфами (см. с. 345). Учитывая эти особенности нотного материала сборника, методика реконструкции, предпринятая в настоящем издании, заключается в одновременном показе оригинала (нижняя, инструментальная строчка) и вокализации удобных для пения частей мелодии (верхняя строка, с октавным понижением). Постиховое, пофразовое расположение нотных строк дает возможность нумеровать части напева в порядке следования в оригинале. Таким образом читаются все допущенные перестановки музыкальных фраз.

В. М. Беляев отмечает два основных эпических напева в сборнике Кирши Данилова, вокруг которых группируется большинство сюжетов былин, вернее — две типовые напевные формы. Одна из них характерна нечетными и смешанными восьмушечными метрами (Кирша Данилов, 10, 11, 24, 42, 46, 55, 47, 49, 50). Другая формула связана с четными, четвертными метрами (Кирша Данилов, № 1, 8, 16, 19, 27, 26, 58, 17, 23)[44]. Обе группы напевов представлены в настоящем издании.

К первому типу принадлежат напевы былин «Василья Буслаева» (Кирша Данилов, № 10; в нашем издании № 7) и «Садков корабль стал на море» (Кирша Данилов, № 47; в нашем издании № 8). Напев былины о Василии Буслаеве, если не изменять длительностей нот (как это сделал В. М. Беляев), совпадает по метроритмике с одним из основных эпических напевов М. Д. Кривополеновой (Григорьев, I, напевы № 43 и 45):

Напев былины «Садков корабль стал на море» также совпадает по метрике с распространенной на Пинеге формулой (Григорьев, I, напевы № 16, 20 и др.):

Напев былины «Садко богатый гость» (Кирша Данилов, № 28; в нашем издании № 9), так же как и напев притчи о Госте Терентьище, стоит особняком в сборнике, не отнесен ни в одну из названных групп и никак не комментирован В. М. Беляевым. Вместе с тем он имеет много общего в интонационном строении с пинежским эпическим напевом О. А. Юдиной из д. Матвера (Григорьев, I, напевы № 33 и 35), особенно в кадансовой части:

Напевы былин «Гардей Блудович» (Кирша Данилов, № 17; в нашем издании № 10) и «Василий Буслаев молитца ездил» (Кирша Данилов, № 19; в нашем издании № 11) являются вариантами друг друга, как и все напевы былин этой группы (второй основной тип).

Этот тип напевов на Пинеге и остальной Архангельщине близких вариантов не имеет. Пожалуй, ближе всего к нему по характеру подходит рябининский (кижско-прионежский) напев былины «Вольга и Микула». Не случайно В. М. Беляев, говоря о строфических формах былин, сравнивает «Соловья Будимировича» (Кирша Данилов, № 1) и эту былину.

Архангельская (беломорско-мезенско-печорская) эпическая традиция своими напевными формами заметно отличается от традиции прионежско-пинежского стиля, к которой примыкает и сборник Кирши Данилова.

На Архангельщине распространены ансамблевые формы сказительства, ансамблевые причитания («стихом причитывать»), когда основной сказитель или основная плачея декламационно зачинают стиховой напев, а подстраивающиеся голоса растягивают мелодическую формулу и приводят ее к устойчивому распевному кадансу.

Эта традиция выработала формульные каноны одностиховых эпических напевов монументального стиля, которые А. Л. Маслов классифицировал как напевы «полного эпического размера». Они в равной степени выразительны и в одиночном исполнении. Краткие напевные формулы декламационного склада, не связанные с ансамблевой традицией, здесь представляют исключения (Приложения, № 12, 13).

Былину «Садко у морского царя» Ф. Т. Пономарев из д. Верхняя Золотица Зимнего берега Белого моря, по собственному определению, пел «особенным, веселым напевом» (Труды Музыкально-этнографической комиссии, т. 1, № 40; в нашем издании — № 12). А. В. Марков необоснованно связывал его с плясовой «Ах, вы сени...» (Белом. былины, с. 491, сноска). Подобное сравнение рябининского «Вольги и Микулы» с песней «Ах, вы сени...» предпринял в свое время Ф. Е. Корш в работе «О русском народном стихосложении» (Былины, вып. 1. СПб., 1897, с. 8). Навязанная былинам «плясовость» послужила в дальнейшем толчком к «оскоморошиванию» кратких напевно-декламационных эпических форм в терминологии исследователей.

Напев былины «Про Василия Буслаевича» М. Г. Антонова из д. Усть-Низема на Мезени (№ 13) выявлен по перечню исполнявшихся на него сюжетов в кн. «Былины Севера» (т. I, с. 62) и нотной публикации с текстом «Поездки Ильи Муромца» («Былины Севера», т. I, напев III, который переподтекстован нами). Характер интонирования напоминает напевы прионежско-пинежской традиции.

На всей территории Архангельщины основными эпическими напевными формулами являются две метрически разные формулы «полного эпического размера» (по Маслову):

Выразительный, мерно льющийся орнаментированный напев В. И. Лагеева из с. Усть-Цильма на Печоре в его былине о Василии Буслаевиче (№ 14; ФА ИРЛИ, МФ 699.02) единственный в нашем издании представляет первую каноническую архангельскую формулу.

Со второй формулой связаны напевы Т. С. Кузьмина из д. Тельвиска на Печоре (№ 15, Садко, Василий Буслаевич), Е. Д. Садкова из д. Немнюга на Кулое (№ 16, Садко), И. А. Чупова из д. Кильца на Мезени (№ 17, Хотен Блудович), В. Я. Тяросова из д. Дорогорское на Мезени (№ 18, Василий Буслаевич).

При неукоснительном следовании каноническим конструкциям формул сказители на каждый напев накладывают отпечаток своей индивидуальности, выдерживая мелодические признаки местных эпических школ.

Напев И. Е. Чупова из д. Кильца на Мезени (№ 19, Василий Буслаевич) отличается от вышеуказанных канонических форм песенным, строфическим складом мелодии (двухстиховой напев), хотя в тексте повторов стихов нет.

Ансамблевые формулы архангельских былин с их распевностью, иногда даже словообрывами обратили на себя внимание А. М. Астаховой, которая в этой стиховой организации находила определенное сходство с былинными песнями донских казаков[45].

Донские былинные песни — явление отличное от сказительского искусства. Это — лирические хоровые песни об эпических героях и событиях, песни с широкораспевной мелодической тканью и развитым многоголосием. Пространные внутрислоговые распевы слов, словообрывы, повторные пропевания отдельных стихов в строфах затрудняют продуктивное восприятие текстов со стороны. Да здесь слушатель и не предполагается. Это — песни всеобщие, распеваемые общиной «для самих себя». Сказитель не выявлен, как в архангельских сказительских ансамблях (см. № 20, 21, 22, былины о Садко).

На Дону, по-видимому, существовал и другой стиль эпического пения, который, судя по описанию А. М. Листопадова, мог иметь черты сходства со стилем архангельских сказительских ансамблей[46]. К сожалению, описав слышанное исполнение былины в самосопровождении сказителя на рыле́ (донской лире), при «подголашивании» помощника, Листопадов не сделал фонозаписи, и мы не имеем нотного образца[47].

Говоря о напевах былин новгородского цикла, мы не стремимся предположить зарождение этих былин на Новгородской земле. Так же и в отношении былин киевского цикла подобное утверждение было бы несправедливым. Народ славянских племен, позже — княжеств, «вольниц» и других раннегосударственных объединений активно общался по всей территории заселения славян, особенно — сказители, с фотографической точностью запоминавшие свои впечатления. О Новгороде могли петь и сказывать и на киевский лад, и на московский, и на новгородский и т. д. Что касается музыкальной стилистики известных нам напевов былин, то они, как видно из нотных образцов, помещенных здесь в нотных приложениях, распадаются на две принципиально различные группы: в одной из них преобладают импровизационные формы напевной декламации, исключающие ансамблевое пение (Прионежье, Пинега, Кирша Данилов). В другой преобладают именно ансамблевые и хоровые формы, причем связи между напевными формулами архангельских былин и донских былинных песен дают основание предполагать общую прародину центрально-русского происхождения.

Если говорить о распространении новгородского музыкального стиля в эпической традиции, то вернее искать его приметы прежде всего в бывшей Обонежской пятине и Двинском Заволочье на Пинеге. В последнем заметно столкновение этого стиля с условно-архангельским. Вместе с тем прохождение традиции, близкой прионежско-пинежской, отдельными всплесками обнаруживает себя и на Мезени (напевы М. Г. Антонова, «Былины Севера», I, № III, в нашем издании № 13) и в былинах нижнепечорских сказителей Т. С. Кузьмина, А. Ф. Пономарева (БП и ЗБ № XX, XXI) и в песенном материале сб. Кирши Данилова. В свете новгородской концепции примечательна интонационная связь одного из напевов сб. Кирши Данилова (у нас № 9) с пинежским былинным напевом (см. с. 6) и распространенной по всей Новгородчине канонической причетной напевной формулой.

Реконструкция «гудошного» сопровождения

УКАЗАТЕЛЬ ИСТОЧНИКОВ НАПЕВОВ БЫЛИН

1, к тексту 33. Садке (Ай, жил Садке купец, богатый гость). Русский фольклор, вып. IV. М. — Л., 1959 с. 300, 303. Слуховая запись, произведенная по просьбе П. Н. Рыбникова 1862 г. от Л. Богданова в Петрозаводске. Реконструкция подтекстовки В. В. Коргузалова.

2, к тексту 65. Хотён Блудович (Во стольном городе во Киеве). Запись и публикация одновременны с предыдущей.

3, к тексту 7. Василий Буслаевич (В славном было во Новигороде). Фонограммархив ИРЛИ, ФВ 727—731, запись на фонограф 1926 г. С. И. Бернштейна в д. Конда Кижской вол. Петрозаводского у., Олонецкой губ. от А. Б. Сурикова. Нотирована В. В. Коргузаловым.

4, к тексту 35. Садко (Как во той Индеи богатые). Фонограммархив ИРЛИ, ДЛ 222, запись 1940 г. Линевского на целлулоидный диск в г. Петрозаводске от Ф. А. Конашкова. Нотирована В. В. Коргузаловым.

5, к тексту 16. Василий Буслаевич (Во славном во городе Новгородскоём). Григорьев, I, нап. 3. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1900 г. от Т. Шибанова в д. Першково. Нотирована И. С. Тезавровским.

5а, к тексту 73. Терентий муж (Жил был Терентий муж). Григорьев, I, нап. 5. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1900 г. от Т. Шибанова в д. Першково. Нотирована И. С. Тезавровским. Сопоставляется напев «Гостя Терентиша», сборник Кирши Данилова, № 2 (текст 72).

6, к тексту 70. Вавило и скоморохи (У чесной вдовы да у Ненилы). Григорьев, I, нап. 53. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1900 г. от М. Д. Кривополеновой в д. Шотогорка. Нотирована И. С. Тезавровским.

7, к тексту 1. Василий Буслаевич (В славном великом Нове-граде). Кирша Данилов, № 10.

8, к тексту 42. Садко (Как по морю, морю по синему). Кирша Данилов, № 47.

9, к тексту 31. Садко (По славной матушке Волге-реке). Кирша Данилов, № 28.

10, к тексту 54. Хотен Блудович [Гардей] (В стольном было городе во Киеве). Кирша Данилов, № 17.

11, к тексту 19. Василий Буслаев молиться ездил (Под славным великим Новым-городом). Кирша Данилов, № 19.

12, Садко (А как хвалитце Сотко да похваляитце Сотко). Марков — Маслов — Богословский, т. 1, № 40. Запись на фонограф А. Л. Маслова в д. Верхняя Золотица (Зимний берег Белого моря) 1901 г. от Ф. Т. Пономарева. Нотирована И. С. Тезавровским.

13, к тексту 24. Василий Буслаевич (Жил-то был Буслав да в Нове́-городе). Подтекстовка под напев, записанный Е. В. Гиппиусом на фонограф в 1928 г. в д. Усть-Низема (Мезень) от М. Г. Антонова с былиной «Илья Муромец и станичники» (Былины Севера, т. I, нап. IV, нотирован Е. В. Гиппиусом).

14, к тексту 15. Василий Буслаевич (Уж как жил-де был Буслай до девяноста лет). Запись на магнитофон Д. М. Балашова и Ю. Е. Красовской в 1965 г. в с. Усть-Цильма (Печора) от В. И. Лагеева. Фонограммархив ИРЛИ, МФ 699,02. Нотирована В. В. Коргузаловым.

15, Садко (Был во том ли во Нове да нонь во городе) и Василий Буслаевич (Во славном то было Нове городе). Запись на магнитофон Ф. В. Соколова 1956 г. в д. Тельвиска (Нижняя Печора) от Т. С. Кузьмина. Нотирована Ф. В. Соколовым («Былины Печоры и Зимнего берега», нап. XXIV к тексту 85). В комментарии на с. 553 упоминается перечень былин, которые сказитель исполнял на этот напев, в том числе и былина о Василии Буслаевиче, которая подтекстована нами под напев «Садка».

16, к тексту 41. Садко (Ишша был-то Садко, купець богатыя). Григорьев, II, нап. 12. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1901 г. в д. Немнюга (р. Кулой) от С. Д. Садкова. Нотирована И. С. Тезавровским.

17, к тексту 59. Хотен Блудович (Во стольнём-то городе во Киеви). Григорьев, III, нап. 42. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1901 г. в д. Кильца (р. Мезень) от А. П. Чуповой. Нотирована И. С. Тезавровским.

18, Василий Буслаевич (А ишше прежде Резань да слободой слыла). Григорьев, III, нап. 2. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1901 г. в д. Дорогая Гора (р. Мезень) от В. Я. Тяросова. Нотирована И. С. Тезавровским.

19, к тексту 22. Василий Бруславлевич (Не на Волхови зеленой сад шатаицьсе). Григорьев, III, нап. 45. Запись на фонограф А. Д. Григорьева 1901 г. в д. Кильца от И. Е. Чупова. Нотирована И. С. Тезавровским.

20, к тексту 50. Садко (Как и пьет-то вот, пьет Садков, прохлажда ... прохлаждается). Листопадов, I, ч. 1, № 37. Запись на фонограф А. М. Листопадова в 1902, 1904—1905 гг. в ст-це Нижне-Кундрюческой. Нотирована им же.

21, к тексту 49. Садко (А-ой-да, как во славном бы, да во стольном было). Листопадов, I, ч. 1, № 38. Запись на фонограф А. М. Листопадова в 1902, 1905 гг. в ст-це Кумшацкой. Нотирована им же.

22, к тексту 52. Садко (Ой да, как во по... как во полюшке). Листопадов, I, ч. 1, № 39. Запись на фонограф А. М. Листопадова в 1899—1902, 1904—1905 гг. в ст-це Екатерининской. Нотирована им же.

Примечание: Публикации Листопадова представляют собой сводные редакции текстов в хоровых партитур по нескольким разновременным записям от одних и тех же коллективов.

1

2

3

4

5

5^a

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

БЫЛИНЫ О ВАСИЛИИ БУСЛАЕВИЧЕ

Всего известно 75 записей, включая отрывки, пересказы, контаминации с другими текстами, а также повторные записи от одного и того же лица и записи текстов от потомков, продолжающих традиции сказителей, от которых были сделаны записи в прошлом веке. По 13 записей сделано на р. Печоре и на Пудоге, 12 — в Заонежье, по 8 — на р. Мезени и на Кенозере, по 2 записи — на Зимнем берегу Белого моря, в Шенкурском уезде Архангельской губ., на Водлозере, на Кумбасозере, в Западной Сибири, и по 1 записи — в Повенце, Толвуе, на Карельском берегу Белого моря, на реках Онеге, Кене, Пинеге, в Кадниковском р-не Вологодской обл., Пермской обл., Новоладожском у. Петербургской губ., Москве и на Дону. Подавляющее число записей сделано на Русском европейском Севере, где известны оба сюжета былины: «Василий Буслаев в Новгороде» (I) и «Василий Буслаев молиться ездил» (II). Большинство текстов представляют собой контаминацию обоих сюжетов, реже каждый сюжет выступает автономно, хотя несомненно, что по своему происхождению, первоначально, каждый из них являлся самостоятельным произведением.

По установленной А. М. Астаховой традиции в последующей библиографии сюжета одной звездочкой отмечены былины на I сюжет, двумя — на II. Неотмеченные являются контаминацией.

Варианты: Кирша Данилов, 1958, № 10*, 19**; Киреевский, 5, с. 3—8*, 8—14*, Рыбников, 1, № 17, 64*, 65** (оба — повт. Гильфердинг, II, № 141), 72* (повт. Гильфердинг, II, № 103), 125 (повт. Гильфердинг, I, № 54), 150*, 151**, 169*, 198; Гильфердинг, I, № 2** (конт.), 30*, 44, III, № 259, 284, 286*, 321*; Тихонравов — Миллер, № 61[48] 62, 63, 64[49]; Миллер БН и НЗ, 93[50], 94**; Марков, № 52; Всесоюз. гос. б-ка имени В. И. Ленина, отдел рукописей, ф. 160, п. 7, ед. хр. 1, тетр. XI, № 92 (= Смирнов Ю. И. Эпические песни Карельского берега Белого моря по записям А. В. Маркова. — РФ, 1976, т. XVI, с. 120—121**); Григорьев, I, № 39, III, № 3, 18, 74*, 86**; Ончуков П. Б., № 11** (кант.), 28**, 48** (отр.), 74, 88*, 89**, 94*, 97* (отр.); Листопадов, № 42 (отр.); Соколов — Чичеров, № 25, 136, 145, 171, 174, 256* (отр.), 259* (отр.); Астахова Б. С. I, № 14, прилож. № 4 (проз.), II, № 102, 115 (отр.), прилож. I, № 4; Крюкова, II, № 77, РФ II, с. 282; Былины Печоры и Зимнего берега, № 18**, 86**, 86** (отр.), 87**; ПФМ № 223 (проз.), 224* (отр.), Афанасьев III, № 311 (проз.); Фонограммархив ИРЛИ АН СССР МФ — 0769—02; восемь текстов записаны экспедициями МГУ (1957— 1962 гг.); на Пудоге (3 на оба сюжета, 1 отр.), на Кумбасозере (2 отр.*), на Кенозере (1 отр.*), на р. Кене (1 отр.*), «Повесть о сильном богатыре и старославянском князе Василии Богуслаевиче» в сб. «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие, оставшиеся через пересказывание в памяти приключения», ч. V. М., 1783, с. 3—30. (Перепеч.: Былины XVII—XVIII) литературная обработка В. А. Левшина в XVIII в.)

Большинство исследований былин о Василии Буслаеве посвящено проблемам их взаимоотношения с реальной исторической действительностью жизни Великого Новгорода. Многие исследователи ставили и решали эти проблемы несколько прямолинейно, не считаясь с художественной природой разбираемых произведений. Их анализ ограничивался попыткой установить, что изображено в былинах. Вопрос об их идейном содержании сводился к вопросу об исторических фактах, легших в их основу.

В предисловии ко второму изданию сборника Кирши Данилова К. Ф. Калайдович[51] обратил внимание на следующий летописный текст: «В лето 6679 (1171)... Того же лета преставися в Новегороде посадник Васка Буславич»[52]. На основании этого сообщения сам Калайдович и последующие авторы были склонны видеть в главном герое былины определенное историческое лицо. Научная критика более позднего времени обратила внимание на то, что указанный Калайдовичем текст находится только в Никоновской летописи — своде, составленном в середине XVI в.[53] Имя Василия Буслаева не зафиксировано ни в одном из дошедших до нас списков новгородских посадников[54]. Известно, что составители Никоновской летописи привлекали в качестве источника фольклорный материал. Поэтому указанная Калайдовичем летописная статья не является прямым подтверждением исторической подлинности Василия Буслаева. Она может служить самым ранним документом, упоминающим этого богатыря и позволяющим определить верхнюю хронологическую границу возникновения былины о нем (не позже XVI в.).

Представители мифологической школы (Ф. И. Буслаев, О. Ф. Миллер) относили былины о Василии Буслаеве к произведениям «круга, носящего на себе отпечаток уже позднейшего строя жизни»[55], и поэтому не стремились найти в них мифологическую основу. Они не посвятили им специальных исследований и ограничились только общими характеристиками и указаниями на пареллельные места из произведений фольклора разных народов, относящиеся в основном к детству Буслаева[56] и к теме «кающегося грешника»[57].

Ф. И. Буслаев справедливо увидел в былинах о Василии Буслаевиче «воспоминание» о социальной борьбе в Новгороде, но несколько прямолинейно определил главного героя как главу «партии народной и городской»[58], выступающей против княжеской власти. Анализ существующей в настоящее время номенклатуры текстов былины о Василии Буслаеве показывает, что образ князя не характерен для основной традиции и встречается только в редких текстах. Но и в тех текстах, где фигурирует князь, Василий не всегда является его противником. Поэтому фактический материал былины не дает основания видеть в образе главного героя борца против княжеской власти. В тех редких текстах, где такой мотив существует, его следует отнести на счет личного творчества исполнителя. На основе других текстов можно было бы прийти к противоположному выводу, не более, но и не менее обоснованному, что Василий стремится покорить Новгород, чтобы самостоятельно править им. Именно так пытался интерпретировать содержание былины В. Левшин в своем пересказе, сделанном в XVIII в. (см. Приложение I). Думается, что правильное положение Ф. И. Буслаева об отражении в былине внутренней борьбы в Новгороде должно найти подтверждение более опосредованным путем, при анализе, учитывающем сложную поэтическую структуру произведения. О. Миллер отметил отличие Василия Буслаева от богатырей киевских и прежде всего от Ильи Муромца, сила которого, «общине посвященная»[59], «обходится без пощады только с погаными чудовищами»[60]. Наоборот, сила Василия Буслаева — «это настоящая личная сила, существующая лично для себя самой и других вокруг себя собирающая на личную службу себе... во вред новгородской общине»[61]. В. В. Стасов, представитель «школы заимствования», почти совсем не касается былин о Василии Буслаеве. Он обратил лишь внимание на параллель в изображении «детских шуток» Василия и героя «Шах-Намэ» Рустема[62] и увидел «русскую», «национальную» особенность образа Буслаева в том, что он не слушает приказаний матери[63].

Большой интерес проявили к былинам о Василии Буслаеве историки С. М. Соловьев и Н. И. Костомаров, использовавшие их в качестве источника для изображения «старины новгородской»[64]. Василия Буслаева Соловьев называет «образцом и предводителем новгородской буйной молодежи, славной походами своими на севере, ходившей всюду без новгородского слова, не дававшей покоя ни своим, ни чужим»[65]. Было бы трудно не согласиться с такой общей характеристикой той новгородской среды, из которой набирались и ушкуйники — люди, вербовавшиеся новгородскими боярами и купцами для захватнических разбойничьих экспедиций на Север, Волгу и Каму, и отряды «молодцов», необходимые богатым боярам и купцам в сложной внутренней борьбе в самом Новгороде. Несомненно, былины о Василии Буслаеве дают яркое художественное описание этой среды. Соловьев, правда, прямо называет Василия «предводителем новгородских ушкуйников»[66]. И, хотя тексты былин не дают для этого никакого материала, стало традиционным называть Буслаева ушкуйником.

Подробный пересказ былин о Василии Буслаеве дает Н. И. Костомаров в своем труде «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада». Этот пересказ озаглавлен: «Новгородский удалец по народному воззрению»[67].

Наиболее фундаментальным исследованием, посвященным Василию Буслаеву, является труд И. Н. Жданова «Василий Буслаевич и Волх Всеславьевич», опубликованный в его книге «Русский былевой эпос»[68]. Здесь впервые собраны и проанализированы все известные к тому времени записи былин, проведена критика текста, сличены различные версии сюжета. Ждановым собран большой фактический материал для реального комментария к былинам о Буслаеве: он впервые систематизировал материал о новгородских бунтах, кулачных боях, братчинах, паломничестве в Иерусалим. Его исследование — своеобразная «энциклопедия» по Василию Буслаеву. Обширность привлеченного материала сочетается с некоторой расплывчатостью основной концепции. Непропорционально большое место уделяет Жданов выявлению сходства между преданиями о Роберте-дьяволе и былиной о Василии Буслаеве, считая последнюю «своеобразной редакцией широко распространенной саги»[69] о «демонических натурах». Жданову не удалось доказать генетическое родство этих произведений, но типологическая общность образов героев, противопоставляющих себя окружающему их миру и собственной общественной среде, подмечена исследователем верно. Совершенно недоказанной остается точка зрения Жданова, предполагавшего существование отдельной (не известной теперь) былины, где бы Василий Буслаев был представлен ушкуйником.

Парадоксальной явилась точка зрения С. К. Шамбинаго[70], увидевшего в былине о бое Василия Буслаева с новгородцами «песню-памфлет» на Ивана Грозного, учинившего в 1570 г. разгром Новгорода. Эта точка зрения была опровергнута тогда же В. Ф. Миллером[71], и к ней не стоило бы возвращаться. Но, независимо от окончательных выводов, исследование Шамбинаго интересно тем, что его автор подверг скрупулезному анализу известные ему тексты произведения и сумел заострить внимание на ряде еще не решенных вопросов в изучении былин о Василии Буслаеве. В частности, он впервые подчеркнул, какое композиционное значение в некоторых текстах играет кулачный бой, который исследователь называет «дракой». «Драка, исход которой интересен безотносительно, — вот центр, вокруг которого группируются эти фрагментарные пересказы»[72]. Шамбинаго считает кулачный бой центральным эпизодом былины только в испорченных вариантах. Мы считаем, что этот вывод следовало бы распространить на все тексты. Кулачный бой — это традиционная кульминационная точка былины, и если в полузабытых текстах сохраняется только этот эпизод, то в текстах полных сказитель последовательно и неукоснительно ведет к нему, отчего значение этого эпизода только возрастает.

Особняком стоит работа В. А. Брима «Былина о Василии Буслаеве в исландской саге», в которой предполагается «русская, былинная, основа исландской саги»[73] о викинге Боси. Древнейшая прозаическая редакция этой саги восходит к XIV в. Но пока эта гипотеза не была развита и не получила подтверждения.

Несколько раз к былинам о Василии Буслаеве обращалась в своих трудах А. М. Астахова. Она обратила особое внимание на то, что эти произведения «представляют огромную ценность не только яркими зарисовками старого новгородского быта (именно так рассматривали их исследователи XIX в. — В. С.), но и тем, что в них дан образ большого художественного обобщения»[74]. Астахова провела анализ вариантов по их географическому распространению и пришла к справедливому выводу, что «четких областных групп нет»[75].

Исследуя трансформацию содержания былин, Астахова считала, что образ Василия Буслаева «в процессе восприятия и осмысления»[76] его северным крестьянством изменился из положительного в отрицательный. Нам представляется, что противоречивость образа Василия Буслаева заложена в нем с момента его возникновения и составляет его основу.

В исторических очерках «Русское народное поэтическое творчество» былины о Василии Буслаеве анализируются Д. С. Лихачевым. Основную черту образа главного героя Лихачев видит в бунтарстве. Протест Василия Буслаева «направлен, с одной стороны, против прочно сложившегося социального уклада жизни Новгорода с его ярко выраженным делением населения на имущих и неимущих и, с другой стороны, против косности и застоя в общественной жизни и морали Руси»[77].

Развернутый идейно-художественный анализ былинам о Василии Буслаеве был дан В. Я. Проппом в его «Русском героическом эпосе». Автор обращает внимание на разрыв Василия «с тем укладом, в котором он был воспитан»[78], на то, что «сильный и удалый Василий Буслаевич, силе которого нет никакого применения и который обречен на праздность вследствие своего богатства, постепенно начинает ненавидеть воспитавшую его среду»[79]. Пропп подчеркивает, что «Василий Буслаевич — образ именно трагический»[80]. Вместе с тем нам его точка зрения представляется несколько упрощенной, так как в конфликте былины он видит конфликт «между обездоленными людьми труда и людьми, разбогатевшими на торговле»[81]. Трудно в друзьях Васьки Буслаева, спешащих пить и есть готовое, увидеть подлинных людей труда.

Последним по времени трудом, где рассматриваются былины о Василии Буслаеве, является книга В. П. Аникина «Русский богатырский эпос». Автор книги видит «исторический смысл драки-боя в Новгороде»[82] в борьбе Васьки Буслаева против «торгового посада»[83], «против великокняжеских претензий Северо-Восточной Руси»[84], «за единство Новгородской земли»[85]. «Бой-драка Васьки против новгородского торгового посада, — пишет Аникин, — это борьба за Новгород»[86].

Большинство текстов былины «Василий Буслаев в Новгороде» строится по единой схеме:

I. Детство Василия

1. Отец Василия, имевший мирный характер и умирающий в глубокой старости.

2. Детство Василия, его необычайная сила, которая приводит к тому, что во время игр он калечит маленьких детей — своих сверстников.

3. Жалобы и угрозы родителей покалеченных детей.

II. Набор дружины Василием

1. Пир у Василия, «испытания» гостей чарой в полтора ведра и червленым вязом.

2. Отбор дружинников.

III. Пир новгородцев

1. Сборы на пир.

2. Пир.

3. «Великий» заклад: биться Василию со всем Новгородом.

IV. Бой на Волховом мосту

1. Мать не пускает Василия на бой и сонного (пьяного) запирает в погребе (чулане).

2. Начало боя без Василия.

3. Девушка-чернавушка оказывает помощь дружине Василия и будит самого Буслаева.

4. Василий вырывается на волю (ломает замки или его выпускает девушка-чернавушка) и бежит с тележной осью вместо оружия на помощь к своей дружине.

5. Встреча со старцем (Пилигримище, Угрюмище, крестный отец, крестный брат — иногда встречаются двое: и крестный отец и крестный брат) и убийство его.

6. Бой Василия с новгородцами.

Иногда п. 5 и 6 переставляются: Василий встречает старца непосредственно во время боя.

7. Новгородцы спешат к матери и просят ее остановить кровопролитие.

8. Матери удается остановить Василия.

9. Новгородцы признают победу Василия.

Такая схема первой былины буслаевского цикла сохраняется почти повсеместно. В некоторых случаях сказители не помнят отдельных эпизодов и опускают их, не создавая при этом самостоятельных вариантов.

Как правило, былина открывается зачином об отце Василия Буслае. В русских говорах слово «буслай» обозначает «разгульный мот, гуляка, разбитной малый»[87]. Такая характеристика не вяжется с тихим и мирным нравом отца Васьки. Весьма вероятно, что имя отца подсказано в былине поведением сына и образовано от «значащего» отчества «Буслаевич», которое как нельзя лучше подходит герою произведения.

Зачин сообщает возраст Буслая: он прожил 90 лет. Эта цифра традиционна, но иногда возраст отца гиперболизируется — 1000 лет (Гильфердинг, I, № 44; Соколов — Чичеров, № 136). Далее указывается на его мирный характер: с Новгородом не перечился, с Московою — спору не было. Новгород и Москва в таком контексте упоминаются преимущественно[88]. Реже упоминается только один Новгород[89]. Следует предположить, что Москва и Новгород присутствовали в тексте уже в то время, когда былина складывалась. Вероятнее всего, это было время, когда Москва уже возвысилась, а Новгород еще не потерял своей самостоятельности, т. е. XIV—XV вв.

Основной смысл традиционного зачина — в противопоставлении главного героя его отцу, миролюбие и долголетие которого составляют контраст облику и судьбе Васьки, призванного нарушить установившийся уже на протяжении 90 (1000) лет порядок и изменить характер взаимоотношений между Новгородом и его родом.

Центральный, кульминационный эпизод былины — бой на Волховом мосту. Три предыдущих эпизода — подготовка к нему: рассказ о необычайной силе Василия, о его дружине, т. е. о его товарищах в предстоящем бою, и о пире, где был положен «великий заклад» о бое. Гораздо чаще сокращения текста происходят за счет первых трех эпизодов, а не за счет последнего, к которому приковано основное внимание сказителей к слушателей.

В былине о Василии Буслаеве герой борется один против множества (или с несколькими товарищами против подавляющего числа) противников. Сама по себе такая ситуация широко известна героическому эпосу — русскому и других народов: Илья против силушки под Черниговом, Добрыня и Василий Казимирович против Золотой Орды, Сухман против татарского войска. Но обычно богатыри выступают против этнического противника или чужеземного войска. Характерная особенность этой былины заключается в том, что герой борется со своими соотечественниками, с жителями своего собственного города.

Непосредственным поводом для боя в большинстве текстов является похвальба Василия собственной силой в момент всеобщего традиционного хвастовства на миру. Он сам предлагает бой против всего Новгорода[90]. Гораздо реже на бой Василия вызывают сами новгородцы[91] (тоже во время пира), но и в этом случае вызов обращен к силачу, который принятием его должен подтвердить свою силу и храбрость.

Таким образом, главный по фабуле повод для боя — проверить силу и мужество Василия. Иными словами, этот кровопролитный бой является своеобразным состязанием, боем-турниром. В одном несомненно дефектном тексте (Гильфердинг, № 321, инициатором боя выступает царь Иван Васильевич, который ищет бойца, согласного сразиться со всем его войском. Образ царя — бесспорно результат поздней деформа ции былины, частичного забвения ее содержания, но и в этом тексте отражен «спортивный дух» произведения.

Бой на Волховом мосту — это бой-состязание, кулачный бой, как он и назван в текстах Тихонравова — Миллера, № 64, Ончукова, № 88. Он происходит «в праздничек» (БП и ЗБ, № 86), как и полагается кулачному бою

Кулачный бой — одна из самых любимых народных забав. По словам И. Сахарова, он «считался удальством, приводившим некогда в гордость и раздоры целые селения и города. Подвергать себя из доброй воли побоям, бить других без пощады было роскошным веселием для наших отцов и дедов»[92].

Бои происходили «один на один» и «стенка на стенку». Победители получали награды, выигрывали, подобно Василию Буслаеву, большие заклады. Имена сильнейших бойцов были известны в селе, городе, а нередко и за их пределами. Об особенных силачах ходили легенды и рассказы. Кроме кулачных боев, были бои палочные, в которых бойцы вооружались дубинками. Несмотря на то что бои эти носили характер спортивного состязания, для некоторых участников они кончались трагически. Увечья и даже смерть во время кулачных боев были частым явлением. Поэтому кровавый характер боя Василия с новгородцами — гиперболизированная, но тем не менее отвечающая действительности картина.

Как правило, кулачные бои происходили на церковные праздники зимой, начиная от «зимнего Николы» (в тексте Кирши Данилова бой начинается после братчины никольщины, т. е. на николин день) и кончая «Сборным воскресением»[93]. Самые крупные из них бывали на масленицу. Летом эти забавы случались реже, большей частью по приглашению бояр.

Церковь неустанно выступала против кулачных боев, указывала на их греховность, особенно в праздничные дни. Уже в «Повести временных лет» летописец возмущается, что на праздники «видим бо игрища утолочена, и людий много множьство на них, яко упихати начнут друг друга, позоры деюще от беса замышленаго дела»[94], в то время как церкви стоят пустые. С резким осуждением кулачных и палочных боев выступал Кирилл, митрополит Киевский. Он обличал обычай «в божественныя праздьникы позоры некакы бесовьския творити, с свистаниемь и с кличемь и въплемь, съзывающе некы скаредныя пьяница, и бьющеся дреколеемь до самыя смерти, и възимающе от убиваемых порты»[95]. По его инициативе собор епископов принял постановление, известное в литературе под названием «Правило Кирилла». В нем участникам кулачных боев грозилось отлучением от церкви: «...аще кто изъобрящется по сих правилех бещинье творя, да изъгнани будут от святых Божиих церквь»[96]. Убитым во время такого боя отказывалось в церковном погребении.

Тем не менее бои продолжались, и почти через двести лет после митрополита Кирилла митрополит Иона в середине XV в. обращался к новгородцам с увещеванием против «некоего богоненавистного и богомерзкого злого дела», которое совершается «не токмо от простых людей, но и от честных от великих людей»: «не за кую сию и великую и малую вещь зачинается гнев и от того ярость, и свары, и прекословия, и многонародные събирания со обоих стран»[97]. Далее Иона пишет, что для участия в таком «злом богоненавистном деле» многие нанимают «сбродней, пьянчивых и кровопролитных человек», которые «бои замышляют и крови пролития, и души христианские губят»[98].

Вероятно, в Новгороде кулачные и палочные бои имели древнюю традицию. Существовало предание, связывавшее побоища на мосту через Волхов с именем Перуна, воспринимавшегося в средние века не как языческий бог, а как нечистая сила. Софийская I летопись сообщает о местном обычае, возникшем после низвержения языческих кумиров: «И вринуша его (Перуна. — В. С.) в Волхов. Он же пловя сквозь великы мост, верже палицу свою и рече: «На сем мя поминают Новгородскыя дети». Ею же и ныне безумнии, убивающиеся, утеху творят бесом»[99]. О некоем традиционном палочном бое рассказывает Густынская летопись: когда сверженный Перун плыл по Волхову, «един же некто человек верже на него палицею, он же взем палицу, верже нею на мост и уби тамо мужей килка; порази же слепотою новгородцев, яко оттоле в сие время, далее коеждо лето на том мосту люди собираются и разделшася надвое играюще убиваются»[100]. Герберштейн, побывавший в России в 1517 г., тоже рассказывает предание о голосе Перуна, слышном в определенные дни года. «Услышав его, граждане того места внезапно сбегаются вместе и взаимно бьют друг друга палками»[101]. Обычай палочных боев на Волховом мосту осуждался церковью, считался «языческим» и «бесовским»: «О таковых же делех много многожди возбраняху им святители, и по малу таковая прелесть ныне упражняшеся»[102]. Не эти ли дубинки новгородцев и сжег патриарх Никон в 1652 г., о чем сообщается в приписке одного из списков Степенной книги[103].

Былина высоко художественно передает азарт кулачного боя, его «задор», как выражается сам Василий Буслаевич. Вызывая на бой весь Новгород, он часто выделяет один или несколько монастырей, с которыми он не собирается воевать. Он хочет «биться бы, драться с Новым-городом, опричь Антониева монастыря», но тут же добавляет: «Задор возьмет как и с Антоньевым» (Ончуков, ПБ, № 88). Дальнейшее развитие сюжета как раз и описывает «задор». В пылу боя Василий встречает старца из выделенного им монастыря. Имя встреченного Василием старца в разных текстах разное. Чаще всего его называют Пилигримище (КД 10, Г № 54, Р № 169, ОПБ № 94), Угрюмище, Андронище, Елизарище, Макарище. При различных именах этот человек всегда старец, монах Юрьева, Антониева или какого-нибудь другого новгородского монастыря, родной дядюшка или крестный батюшка Василия. Иногда эпизод удваивается, и, кроме крестного отца, Василию встречается еще и крестный брат, с которым он расправляется так же, как и со старцем. Убийство происходит в пылу схватки и, по существу, является показателем степени «задора» Василия. Очевидно позднейшим наслоением следует признать то, что в некоторых текстах старец подкуплен новгородцами и по их наущению пытается унять или даже сразиться с Василием. Это была попытка отдельных сказителей понять смысл в бессмысленном убийстве. Но бессмысленность его заложена в идею былины. Она связана со следующим эпизодом, когда Василий в азарте боя чуть не убивает свою мать.

Этот азарт — «задор» кулачной битвы — своеобразный показатель ее безнравственности. Участие в неоднократно осужденном церковью кулачном бою Василия Буслаева, не верящего «ни в сон, ни в чох», уже само по себе рисует его отношение к религии и к установившимся нормам обычной морали.

Мотив состязания нередок в русском эпосе. Состязаются Дюк с Чурилой, кто кого «перещапит», князь Владимир с Иваном Гостиным сыном спорит о конях. В обоих случаях противники не являются антагонистами по своей природе, спор между ними — своеобразное «мирное» соревнование. Но есть и состязания иного рода: Добрыня состязается с царем Золотой Орды в стрельбе из лука, в шахматной игре, в борьбе, и его победа освобождает Киев от дани («Добрыня и Василий Казимирович»). Потаня Хроменький побеждает Кострюка, отстояв тем самым честь родной земли перед «чужаком» («Кострюк»). В этих произведениях «спортивный» противник — враг, победа над ним преследует высокие цели.

Особенность былины о Василии Буслаеве в том, что его бой с новгородцами такой высокой цели не имеет. Его противники не «сила поганая», не иноземные захватчики, даже не наезжие нахвальщики, а свои — новгородские мужики. Этот конфликт разные сказители описывают по-разному. Поэтому при сравнительно стабильной схеме произведения большинство различий — в отдельных нюансах сюжета, в которых выражается отношение сказителей к самому герою, морально-этическая оценка его поступков, не совпадающая у разных певцов.

В отличие от главных богатырей киевского героического цикла — Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича, поступки которых могут вызвать только одно определенное к ним отношение, уже заложенное, «запрограммированное» в самом сюжете, новгородский богатырь Васька Буслаев описан так, что одинаково возможны самые разнообразные интерпретации его образа, причем по-разному можно относиться к одним и тем же его поступкам. Так, описывая детство Василия, многие сказители подчеркивают его необыкновенную силу, его физическое превосходство над сверстниками, другие больше обращают внимание на последствия, осуждая его за искалеченных детей, подчеркивают, что шутит Василий «не по-доброму, не по-хорошему». Так же по-разному некоторые сказители относятся и к выбору им дружины, и к спору на пиру, и к самому бою.

Образ Василия не однозначен, в нем отразились сложные перипетии внутренней средневековой новгородской жизни, оценка которых не может быть так однолинейна, как безусловная положительная оценка героических побед над внешним врагом, которым посвящены основные былины киевского цикла.

Сказители несомненно любуются силой, удальством и молодечеством Василия Буслаева, хотя к поступкам его относятся не всегда одобрительно, видя бесцельность и бессмысленность его «озорства». Сложность оценки поведения главного героя нередко еще подчеркивается тем, что противники его почти во всех текстах выглядят очень непривлекательно. Они жадны, трусливы, слабы и коварны. Они «увалами-перевалами» спешат поесть и попить на дармовщину, но в страхе разбегаются, боясь предложенного Василием испытания чарой и вязом. В некоторых текстах (например, Соколов — Чичеров, № 145) они провоцируют Василия, сознательно подпаивая его, чтобы он захвастался своей силой и вызвал на бой весь город, а иногда (Гильфердинг, I, № 54, II, № 141, Соколов — Чичеров, № 136) даже сами предлагают ему бой, решив, что его надо «кончать» (Гильфердинг, I, № 54).

Они не пожалели матери Василия. Узнав о «великом закладе» ее сына, она пытается откупиться от боя дорогими подарками, предотвратить кровопролитие.

Обращение к противнику с просьбой о помиловании было бы невозможным и невероятным в традиционном «классическом» героическом эпосе, если бы противник был этническим врагом. «Честная» вдова Мамелфа Тимофеевна и по своему решительному характеру и по характеру героического эпоса не пошла бы на унижение, если бы противники не были бы своими, новгородцами, такими же, как она и ее сын. Но, рассчитывая на доброту, мягкосердечие новгородцев, она ошиблась. В надежде на легкую победу они ей отказывают и этим как бы предрешают свою собственную судьбу. Собираясь выступить многотысячной силой против одного Василия и нескольких его товарищей, отказывая матери в милосердии по отношению к сыну, они и сами не могут рассчитывать на сочувствие после поражения. Противопоставленный в былине новгородским горожанам, боярам и князьям, Василий наделен рядом привлекательных черт. Он хороший сын, почитающий свою мать, хороший товарищ, не оставляющий друзей в беде. Он силен, удал и храбр — качества, которые в народе всегда вызывали уважение. Его молодечество не знает границ, и это приводит его к нарушению существующих норм поведения. Домашний и общественный быт Новгорода был основан на жестких нормах традиционного образа жизни, на неписаных вековых устоях заранее все предопределяющего обряда. Буслаеву тесно в этих рамках обыденной благопристойности. По словам В. Г. Белинского, Василий «разрывает, подобно паутине, слабую ткань общественной морали»[104]. Он является незваным на пир, участвует в кулачных боях, запрещенных церковью.

Образ Василия Буслаева — это один из первых в русской поэзии образов человека, не находящего себе места в условиях окружающей его среды. Буслаев восстает против пошлой «добропорядочности» новгородских мужиков. Как отмечалось выше, под этим именем былина подразумевает влиятельные и зажиточные слои новгородского общества, в чьих руках сосредоточивалась власть и сила.

Академик Д. С. Лихачев писал: «Василий Буслаев является ярким выразителем народного отношения к боярско-купеческой аристократии Новгорода. В его образе народ запечатлел силы своего гнева той поры, когда классовая борьба в Новгороде особо обострилась»[105].

Вместе с тем былина не скрывает, что бунт Василия Буслаева очень ограничен. По силе своей Васька равен киевским богатырям. Недаром его поведение в бою описывается теми же словами, что и при описании богатырей, сражавшихся с иноземной силой: «Где махнет — там улица, в перехват махнет — переулочек», а новгородцы, подобно татарскому царю, просят оставить в живых людей «хоть на семена». Но этот параллелизм словесных формулировок еще больше подчеркивает разницу между теми, кто сражался, очищая дороги от разбойников, выручая полоны русские, освобождая Киев от насильника, и Василием, вся сила и удаль которого уходит на озорство и драки.

Этим объясняется отсутствие устойчивого конца у былины, который «многократно варьируется, как бы отражая поиски правильного завершения конфликта»[106].

Вторая былина о Василии Буслаеве посвящена его паломничеству ко святым местам Иерусалима. Она одновременно и противопоставлена первой былине, и дополняет ее. В основе ее содержания лежит популярная в средневековье религиозно-моралистическая тема кающегося грешника: «Смолода бита много граблена под старость надо душа спасти» (Кирша Данилов, № 19). Но, хотя в былине и говорится о молебнах, панихидах и вкладах, которые Василий сделал в Иерусалимских монастырях, основная черта его характера выражена в словах «наш Василей... не верует ни в сон, ни в чох». Вместо описания раскаяния рисуются новые кощунства героя: он пинает ногой мертвую голову, купается обнаженным в р. Иордане, нарушает запреты, пытаясь «скакать» вдоль камня.

В былине использованы образы, символы и предания, бытовавшие в церковно-христианской традиции. Мертвая голова, череп как напоминание живому человеку о смерти — мотив, широко распространенный в фольклоре и литературе. В XVII—XVIII вв. на Руси популярна была книга «Синодик», в нее вписывались имена покойников для церковного поминовения. На одной из первых страниц книги был обозначен череп, под которым было написано: «...глаголю сия зрящему на мя: аз убо бех якоже ты, ты же будешь якоже аз». Подобную же мысль высказывает Василию мертвая голова, которую он «попинывает»: «...я молодец не хуже тебя был... где лежит пуста голова, лежать будет и Васильевой голове». Вместе с тем весь эпизод с мертвой головой во многих текстах былин в устах сказителей приобретает вместо отвлеченно-моралистического звучания конкретный смысл противопоставления озорнику Ваське Буслаеву старых богатырей, «не тебе (Василию. — В. С.) чета», сражавшихся с иноземными врагами.

В былине приводится поверие о запрете купаться в р. Иордане нагим телом. Об этом же сообщается в «Путешествии в Иерусалим казанца Василия Гагары» (XVII в.): «И Божиею благодатью сподобихомся искупатися в Иордане реце, мужие и жены, и все купались в рубашках»[107]. Запрет купаться в реке нагим телом и нарушение этого запрета встречается и в былине «Добрыня и змей». Вероятно, что этот эпизод был перенесен туда из былины о Василии Буслаеве, где он более органичен.

Былина оканчивается смертью Василия, перепрыгивающего через камень. И. Н. Жданов не без основания видит в этом эпизоде материализованную библейскую метафору — «камень преткновения» («Аще будеши уповая на него, будет тебе во освещение, а не якоже о камень претыкания преткнешься, ниже о камень падения» (Исайя, VIII, 14), «се полагаю в Сионе камень преткновения и камень соблазна; но всякий верующий в Него не будет постыжден» (Послание к Римлянам, IX, 33). «Народный эпос, — писал исследователь, — не знает библейского символизма. Камень преткновения мог быть понят реально, как предмет, находящийся на горе Сионе»[108].

Гибель Василия так же многозначна, как и весь его образ. Она знаменует заслуженное наказание за нарушение всех норм поведения, за бессмысленное «озорство». Но его поведение — вызов судьбе, насмешка над ней, бунт против всего «добропорядочного» и закоснелого.

1. [Про] Василья Буслаева. Печатается по тексту сб. Кирши Данилова, № 10, представляющему самую старую (XVIII в.) из дошедших до нас записей былины. Многие детали, собранные здесь вместе, рассыпаны по различным текстам разных местных традиций, другие больше нигде не встречаются, оставаясь характерной особенностью только этого текста.

По Кирше Данилову, Василий имеет дворянское происхождение. Подчеркивается его хорошее образование. В перечне его друзей обращает на себя внимание социальная разношерстность компании: рядом с боярчатами — мужики Залешена, т. е. жители захолустья, залесные жители. По говорам XIX в. слово «залещина» обозначало «несведующего в чем-либо человека, невежду» (Словарь русских народных говоров, т. 10. Л., 1974). Люди без определенных занятий, все они объединены одним общим желанием «пить-есть из готового». Ваське и его дружине противопоставлены «мужики новгородские посадские, богатые», люди посада, люди, занятые делом: богатые купцы и преуспевающие ремесленники.

Молодые шалости Василия, которые в других текстах указывают лишь на его необыкновенную силу, в тексте Кирши Данилова носят характер пьяного разгула, результат связи с «пьяницами, безумницами, веселыми удалыми добрыми молодцами». Мать Буслаева относится к его выходкам отрицательно. Узнав о проделках сына, она начинает его «журить-бранить, на ум учить». Таким образом, по тексту Кирши Данилова, в поведении Василия Буслаева нет никакого социального протеста, а есть лишь необузданная пьяная бесшабашность.

В то же время Васька — полноправный член братчины. В тексте Кирши Данилова Васька Буслаев участвует в братчине на «законных» основаниях, но в других текстах (см.: Рыбников, II, № 169, 198; Гильфердинг, I, № 54, II, № 141; Соколов — Чичеров, № 25, 136, 145) он является на пир незваным, нарушая тем самым установленный традицией обычай. В данном тексте кулачный бой завязался случайно, в результате потасовки на пиру, и об заклад с Новгородом Васька побился уже в азарте драки. Условие боя — побежденный платит пожизненно дани-выходы. Выражение «дани-выходы» пришло сюда из былин, где богатырь сражается с внешним врагом (например, «Добрыня и Василий Казимирович»). Здесь это просто заклад в кулачном бою. По версии Кирши Данилова, бой имеет три части: 1) Василий бьет новгородцев, и они обращаются с жалобой к его матери за помощью. 2) Мать сажает Василия в «погреба глубокие»; его дружина продолжает борьбу, но без предводителя терпит поражение. 3) Девушка-чернавушка побивает новгородцев, потом выпускает Василия из погреба, и он окончательно побеждает новгородцев. Такое трехчастное деление центрального эпизода былины представляется нам особенностью данного текста, отступлением от традиции, которая прослеживается в других записях и по которой мать сажает Василия в погреба до боя, опасаясь за него. Здесь же она названа «старухой неразмышленной», так как за «дорогие подарочки» от новгородцев чуть не погубила сына и его дружину.

Непонятна по данному тексту фигура старца пилигримища, эпизод с которым в других текстах разработан более ясно. Эпизод с колоколом, который старец несет на голове, — постоянное место, повторяющееся в большинстве текстов былины о Буслаеве. По мнению И. И. Срезневского, здесь пример народного переосмысления слова «cloca», означающего особую одежду пилигримов: «это-то слово cloca, в переделке на русский лад колокол, соответствующей чешской переделке Klakol в значении верхней неразрезной одежды, есть тот колокол, о котором говорят пересказчики былины о Василии Буслаевиче, как о колоколе звенящем» (Срезневский И. И. Русские калики древнего времени. — Зап. АН, 1862, т. I, кн. 2, с. 204).

Текст Кирши Данилова неоднократно публиковался, оказав влияние на некоторых грамотных певцов, от которых были сделаны записи во второй половине XIX — начале XX в. (см.: Киреевский, V, с. 3. — 11, Тихонравов — Миллер, № 64, а также № 15 данного сборника).

2. Василий Буслаев. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 198. Записано в январе 1861 г. в г. Каргополе от калики «дряхлого старичка» из д. Красная Ляга (Каргопольщина, верховье р. Онеги), имя и фамилия которого остались неизвестны. В тексте представлены почти все главные эпизоды былины. Он открывается традиционным зачином, посвященным отцу Василия, который назван Буслаев. Следует предположить здесь описку или опечатку, тем более что в следующем стихе отец назван Буславьюшко, уменьшительным именем от Буслай.

Хотя текст калики из Красной Ляги в отличие от предыдущего ничего не говорит о социальном положении Василия и его отца, упоминание городов Новгорода и Москвы как возможных «противников» показывает, что Буслай принадлежал к социальным верхам: был богат и влиятелен.

Подавляющее большинство текстов, имеющих зачин о Буслае, рассказывают затем о детстве его сына, о «нелегких шуточках» Василия. Описания «детских забав» Васьки в большинстве текстов близки друг другу. Разница — в их оценке. Если в тексте сборника Кирши Данилова поведение юноши Буслаева есть результат связи с пьяницами и бездельниками, то в данном тексте «шутки» Василия свидетельствуют о его необычайной силе. То, что молодой богатырь нечаянно калечит своих сверстников, является постоянным местом в эпических традициях разных народов. Мы встречаем его при описании молодости Добрыни (в былине «Добрыня и Илья Муромец»), находим в русских сказках и древнерусских повестях о Еруслане Лазаревиче, оно нередко встречается в героическом эпосе народов Запада и Востока. В тексте калики из Красной Ляги сказитель не сообщает о своем отношении к играм Васьки. Как и большинство других певцов, он эпически спокойно констатирует факт, называя шуточки «нелегкими».

Но факт этот служит началом конфликта. Против Василия выступают родители покалеченных детей, которые жалуются его матери и грозят «унять» сына, если этого не сделает Емельфа Тимофеевна. Если в тексте сборника Кирши Данилова мать, узнав о проделках сына, брала сторону новгородцев, то тут она заботится о безопасности сына и советует ему набирать дружину, приведя в пример отца, который имел дружину хоробрую.

Такая версия, более редкая, чем та, что представлена в тексте сборника Кирши Данилова, и встречающаяся еще в текстах Маркова, № 52 и Рыбникова, II, № 169, представляется композиционно более удачной, так как дает логическое завершение первой части былины, о детстве героя, и подготавливает вторую — набор Василием дружины.

В тексте калики из Красной Ляги социальное лицо Васильевой дружины представлено очень определенно. Это «тати — воры — разбойники, плуты — мошенники», которые не хотят «работы робить деревенские», а хотят «пить зелена вина безденежно».

Среди имен васькиных товарищей чаще всего встречается имя Потани Хроменького. Оно находится в текстах былины во всех районах ее бытования: на Пудоге, в Заонежье, на Кенозере, в Шенкурском уезде, на побережье Белого моря, на Мезени, Печоре и Пинеге. Этот герой известен эпосу и по другим сюжетам. Он — постоянное действующее лицо исторической песни о Кострюке, где сражается с шурином Ивана Грозного и побеждает его. Трудно решить в каком из произведений — о Василии Буслаеве или Кострюке — это имя появилось раньше. Оба произведения используют эффект контраста. Потаня Хроменький, упавый, он на ножку припадает и в то же время выдерживает удар вязом, которого не выдерживает никто, побеждает Кострюка, которого все испугались. Несомненно, это один из поздних образов русского героического эпоса — богатырь из социальных городских низов, голей. То постоянство, с которым он выступает в текстах былин в Ваське Буслаеве, говорит о его исконности в ней и может свидетельствовать о сравнительно позднем ее происхождении.

Таким образом, в тексте Рыбникова, II, № 198, как и в тексте Кирши Данилова, подчеркивается, что Василий набирает себе дружину из голей, которых он прельщает легкой жизнью, дармовой пищей.

В эпизоде испытания силы Васеньки Маленького использована формула, обычно встречающаяся при описании встречи богатыря с великаном (Ильи со Святогором, Дуная с Настасьей, Добрыни с Настасьей): «Разве силы у меня дане по-старому...» и т. д.

Новгородцы в противовес Василию устраивают свой пир. Это братчина, хотя она так и не названа, и Викула Окулов представляется нам братчинным старостой. В отличие от текста Кирши Данилова, где Василий участвует в братчине наравне со всеми новгородцами, в тексте калики он приходит на пир незваным, нарушая тем самым законы приличия, древние обычаи и княжеские установления. В данном тексте подчеркивается его насильственное появление на пиру. Его проникновение во двор к пирующим подобно некоей военной операции. Он пришел на пир пить буквально «сильно».

Заклад биться с Новгородом сказитель объясняет тем, что Василий опьянел, «пьяными глазами расхвастался». Бой с новгородцами — центральный эпизод былины — здесь выглядит менее ярко и выразительно, чем у других сказителей. В описании встречи его со «старцем со монастыря преугрюмова» (трансформация имени старца Пилигримища) сказитель намного отошел от традиции, по которой Василий убил, всеми уважаемого невинного и старого. Здесь старец сам идет убить Василия, а последний, победив его, дарует ему жизнь.

Конец былины несколько скомкан. Матери не стоит никакого труда остановить бой, после которого Василий едет в Иерусалим. Этой поездке посвящены последние 50 стихов текста.

Текст калики через книгу усвоил крестьянин из Космозера Иван Касьянов, былина которого имеет многочисленные совпадения с настоящей записью (см. Тихонравов — Миллер, № 61).

3. Василий Буслаевич. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 169. Записано от неизвестного 90-летнего старика с Колодозера (восточная Пудога) летом 1860 г.

Начало носит сказочный характер и не имеет аналогов среди известных нам текстов былины о Василии Буслаеве. Конфликт Василия с новгородскими мужиками возникает с самого начала былины, когда в ответ на «нелегкие шуточки» Васьки новгородцы грозят ему «наквасити река будет Волхова», т. е. утопить в Волхове — обычный способ расправы в Великом Новгороде.

В тексте резко противопоставлены, но не в социальном, а в этическом плане, новгородские мужики, жадные на легкую наживу, слабые и трусливые, и силач и богатырь Василий Буслаев.

Обращает на себя внимание условие битвы-состязания. Задача Василия — пройти через Волхов мост, который будут охранять новгородцы. Буслаев победит, если пройдет три их заставы. Если же его свалят или около моста, или на мосту, его ждет казнь. Такие тяжелые условия не меняют спортивного, состязательного характера боя. Заклад своей головой — традиционная эпическая формула. Так, Иван Гостиный сын ставит голову в споре с князем Владимиром, чей конь лучше.

Беспощадности Василия к своим противникам колодозерский старик противопоставляет его отношение к своей дружине, основанное на товариществе и взаимовыручке. Дружина Буслаева готова принять бой, оставшись без своего атамана, который спит за железными дверями погреба. А Василий, проснувшись, бежит па Волхов мост, называет свою дружину любезной и просит товарищей «опочив держать»: «...я теперь стану... поигрывать». Очень колоритен образ служаночки-портомойницы, помогающей Василию и его товарищам.

Бой данного текста заканчивается вмешательством Пресвятой Богородицы Смоленского монастыря (вызывая на бой весь Новгород, Василий у колодозерского старика сразу исключил из борьбы этот монастырь), просящей заступиться за Новгород мать Василия. Такой конец былины не традиционен.

Текст Рыбникова, II, № 169 был перепечатан в книге А. Оксенова «Народная поэзия» (М., 1894, с. 102—110) и через книгу оказал влияние на некоторых сказителей, в частности на семью Крюковых (Марков, № 52, здесь — № 23).

4. Василий Буслаев. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 150. Записано от лодочника в устье р. Водлы, которое местные жители называют Шалой (Пудога) летом 1860 г. Текст обладает высокими художественными качествами: строгим соблюдением традиционной эпической обрядности, стройной и логичной композицией. Шальский лодочник пропел Рыбникову оба сюжета: бой Василия с новгородцами и поездка Василия в Иерусалим — различая их как отдельные самостоятельные произведения.

В описании детства Василия подчеркивается, что свои «шуточки недобрые» он шутит с боярскими и княженецкими детьми, чем привносится элемент социального конфликта, хотя основной бой Василий ведет, как обычно, с мужиками новгородскими.

Текст уделяет особое внимание описанию азарта боя, когда «богатырское сердце разъярилося» и его никто не может унять, даже крестовый батюшка, честной старец Пилигримище, которого Василий убивает в пылу сражения. Даже мать не находится в безопасности.

5. Василий Буслаевич. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, I, № 54. Записано 26 июля 1871 г. в д. Марнаволок (Пудога) от Никифора Прохорова по прозвищу Утка, 51 года от рождения, крестьянина д. Бураково Купецкой вол.

Запись повторная. Первым эту былину от Прохорова записал Рыбников (см. Рыбников, II, № 125), но текст Гильфердинга более полный. Прохоров научился петь былины от своего отца, который умер в конце 40-х годов XIX в. восьмидесятилетним стариком. Отец Никифора выучился былинам еще ребенком от одного старика. С другой стороны, в XX в. от ученика Прохорова Г. А. Якушова былина «Василий Буслаевич» была записана 11 июля 1928 г. (Соколов — Чичеров, № 25). Таким образом, прохоровская традиция прослеживается от середины XVIII в. до конца 20-х годов нашего века. Прохоровский текст через книгу повлиял на печорского сказителя Тимофея Степановича Кузьмина (д. Тельвиска Нарьян-Марский р-он), у которого в августе 1956 г. Н. П. Колпакова записала былину «Василий Буслаевич». (БП и ЗБ, № 86). В тексте отсутствует традиционное начало, былина начинается с пира у Василия, который вязом испытывает товарищей. Бой предлагает не Василий Буслаев, как в большинстве текстов, а новгородцы с расчетом убить Василия «да наб[надо] мужикам его кончать еще». В тексте, записанном от Прохорова Рыбниковым, мужики еще более подзадоривают Василия, вызывая его на бой:

В тексте Прохорова подчеркивается заботливое отношение Василия к своей дружине. Услыхав о том, что его товарищи в беде, он мчится «в одних тонких чулочиках без чоботов, в одной тонкой рубашечке без пояса» к ним на помощь и отсылает их отдохнуть: «Я теперь за вас поработаю».

Бой Василия со старчищем-перегримищем мотивируется здесь тем, что старец подкупленный новгородцами, сам спешит на бой с Василием. Вероятно, это более поздняя версия.

6. [Василий Буслаевич]. Печатается по копии из личного архива Ю. Смирнова (см. и Архив кафедры фольклора МГУ, 1957, пудожский маршрут, тетр. 1, № 20). Текст публикуется впервые. Записано Б. Кербелите, Е. Костюхиным, Ю. Новиковым и С. Ожеговой летом 1957 г. от Хавроньи Макаровны Пименовой, 82 лет, неграмотной, в д. Новинка на Сумозере, в 18 км к северу от районного центра г. Пудожа. Повторная и почти идентичная запись от нее же была сделана в 1960 г.

Х. М. Пименова — уроженка д. Пелгостров в центральной части Водлозера, находящегося в 46 км к северу от Сумозера. На родине она и переняла былину, по ее словам, от В. А. Пименова, от которого записывали «Василия Буслаевича» в 1928 г. (Соколов — Чичеров, № 171, здесь № 9; аналогичен и № 174). Сходный, но с худшим началом вариант студенты МГУ записали в 1957 г. уже на самом Пелгострове, от сестры сумозерской певицы Лукерьи Макаровны Приемышевой, от которой в 1928 г. был записан только пересказ былины «Ставер Годинович» (Соколов — Чичеров, № 173).

При сличении текстов обнаруживается, что они действительно относятся к одной версии, причем самым ранним известным ее исполнителем назван старик Иван Родионович, умерший лет 70 где-то в начале нашего столетия. Однако утверждать прямую связь текста Х. М. Пименовой с былиной названного ею певца мы воздерживаемся, несмотря на многие текстуальные совпадения. У нее нет двух важных эпизодов (предложение новгородских мужиков устроить бой «о велик залог»; увод Василия матерью с побоища и усыпление его), описанных В. А. Пименовым, но зато ею чуть полнее дано начало, подчеркнуто, что старчище первым замахивается на своего крестника, подробнее дан эпизод с униманием Василия, вся последующая часть былины до конца. Все это можно было бы объяснить забывчивостью обоих исполнителей, но этим никак не объясняется несовпадение имен: у Х. М. Пименовой старчище назван Перегрюмищем, а у В. А. Пименова — Елизарищем; у первой Василий уезжает на Фору́нь-гору (ср. Фаво́р-гора в других вариантах этой былины и в духовных стихах типа «Голубиной книги»), у второго — на Поло́нь-гору. А это значит, что наша певица слышала былину в исполнении не одного сказителя. Для публикуемой версии примечателен немотивированный и без дружины отъезд Василия Буслаевича на гору, причем он совершает путешествие не на корабле, а на коне.

7. Василий Буслаевич. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, II, № 141. Записано от Домны Васильевны Суриковой, крестьянки д. Конда Сенногубской вол. (Заонежье) 4 июля 1871 г. в д. Леликово. Д. С. Сурикова выучилась пению былин у Конона Саввиновича Неклюдина (Конона с Зяблых Нив), оставившего после себя целую плеяду певцов.

Тексту Суриковой близок текст Николая Филипповича Федорова (Дутикова) — Рыбников, I, № 64, «понявшего» былину у того же Конона из Зяблых Нив. Традиции кононовской школы продолжили дети Суриковой Антон Борисович и Егор Борисович Суриковы (Соколов — Чичеров, № 136, 145; Астахова, II, № 102). Характерной чертой кононовской традиции, по словам В. И. Чичерова, является «показ многообразия качеств людей, показ индивидуальных переживаний, сочетаемый с упоминанием бытовых деталей» (Соколов — Чичеров, с. 42—43).

Особый интерес в тексте Д. В. Суриковой представляет образ матери Василия Фетьмы Тимофеевны. Описывая ее поступки, певица находит детали, очень образно и убедительно передающие ее душевное состояние: стремление уберечь сына от беды, досаду после неудачной попытки не допустить боя между Василием и новгородцами и т. д.

В тексте последовательно используются постоянные формулы, обычно употребляемые при описании сражения богатыря с вражеской силой: «куды махнет — падут улицами, а в перехват махнет — переулками», а также просьба побежденного врага оставить людей «хоть и на семена». Привычные в былинах, где рассказывается о борьбе с внешними врагами, эти формулы приобретают сниженное звучание, когда речь идет о побитых новгородцах. Сила явно растрачивается попусту, не по назначению. Сам бой происходит из-за коварства новгородских мужиков, сознательно подпоивших Василия «допьяна», чтобы предложить ему биться о велик заклад, сражаться вдвоем с Потаней против всего Новгорода.

Текст представляет собой контаминацию обоих сюжетов о Василии Буслаеве. Поездка в Иерусалим мотивируется его раскаянием после победы над новгородцами.

8. Василий Буслаевич. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, II, № 103. Записано в Кижах 6 июля 1871 г. от крестьянина д. Волкостров (Заонежье) Терентия Иевлева, запись повторная. Впервые эту былину от Иевлева записал 25 сентября 1861 г. П. Н. Рыбников (Рыбников, I, № 72).

Терентий Иевлев родился приблизительно в начале 1820-х годов. Былинам выучился в детском возрасте у своего деда Ильи Елустафьева, учителя таких замечательных сказителей, как Т. Г. Рябинин и К. И. Рохманов. По словам исследователя В. И. Чичерова, «Елустафьевско-Рябининская школа культивировала богатырские, героические былины», преимущественно киевского цикла. Эта особенность целого сказительского направления отразилась и на данном тексте. Действие из Новгорода перенесено в Киев на традиционный пир князя Владимира. Василий Буслаевич, таким образом, оказывается киевским богатырем, который хвастает на пиру «побороть» Киев и Москву со всеми «пригородками». В центре внимания сказителя мужество и сила Василия, одержавшего победу над многочисленным противником.

Обращает на себя внимание заключительная фраза, представляющая традиционную сказочную формулу концовки.

9. [Василий Буслаевич]. Печатается по тексту сб.: Соколов — Чичеров, № 171. Записано от Василия Андреевича Пименова из д. Пелгостров на Водлозере (Пудога) 26 июня 1928 г. С. П. Бородиным, Э. Г. Бородиной, Ю. А. Самариным. По словам сказителя, былину он перенял от односельчанина старика Ивана Родионовича (фамилия неизвестна). Текст представляет собой поздний вариант, когда многие детали забыты и перепутаны. Бой происходит на Куликовом болоте — вместо традиционного моста через Волхов. Василий Буслаев живет в Киеве и только «поезживает» в Новгород, т. е. борется не с родным городом, что сильно меняет основное содержание произведения. См. № 6 настоящего сборника.

10. Василий Буслаевич. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, III, № 286. Записано от Федора Григорьевича Шуманова, крестьянина 68 лет из деревни Тамбицкая-Лахта (у Гильфердинга ошибочно Тамицкая) на Кенозере 14 августа 1871 г.

Все содержание текста сведено к описанию боя с новгородцами. После традиционного начала, рисующего Василия силачом, действие сразу переносится на пир у новгородского старосты, где Буслаев хвастает идти «биться-драться на весь Новгород». Бой здесь не имеет никакого другого повода, кроме хвастовства силой, и носит характер игры, состязания. Это подчеркивается и словами новгородского старосты, которому мать Василия принесла «великие даровья», чтобы предотвратить «побоище кровавое»: «не дорого ни злато, ни серебро... тольки дорога похвальба молодецкая».

11. Василий Буслаев. Печатается по записи, хранящейся в личном архиве Ю. Смирнова (см. и Архив кафедры фольклора МГУ, 1958, кенозерский маршрут, тетр. 8, № 5). Текст публикуется впервые. Записано С. Ожеговой и Ю. Смирновым летом 1958 г. от Аксиньи Семеновны Калитино́й, 66 лет, неграмотной, в д. Заречье на Кенозере (Плесецкий р-н Архангельской обл.). А. С. Калитина — уроженка д. Усть-По́ча (в сб. Гильфердинга и Соколова — Чичерова ошибочно названной Усть-Погой). До конца XV в. устье р. Почи, по-видимому, было важным пунктом на так называемом Кенском волочке, древнейшем пути новгородцев с р. Водлы по рекам Мышьи Черева и Поче на Кенозеро и далее в Заволочье, поэтому нельзя исключать, что тут действительно могли поселиться новгородцы.

А. С. Калитина переняла былину у своего отца С. М. Калитина, умершего в годы первой мировой войны, а ее отец был сыном сказителя М. И. Богданова, известного по текстам, помещенным в сборниках Рыбникова и Гильфердинга (у последнего он ошибочно назван Тряпицыным). К сожалению, ни от деда, ни от отца нашей певицы эту былину не записывали. Лишь в 1927 г. от ее матери В. П. Калитиной, вскоре умершей, был записан аналогичный, но более длинный текст (Соколов — Чичеров, № 256). Тогда ее мать также говорила, что переняла былину у С. М. Калитина.

Тексты матери и дочери интересны трактовкой, объясняющей начало конфликта между Василием Буслаевым и новгородцами. Мать Василия советует устроить пир, чтобы задобрить и расположить мужиков. Но мужики новгородские, идя на пир, задумывают ограбить Василия. И тот прибегает к помощи дубины, чтобы предотвратить грабеж. Тут намечена определенная законченность текста, не нуждающегося в продолжении. И, видимо, не случайно мать и дочь не помнили продолжения.

12. Простонародная сказка. Печатается по тексту, опубликованному в РФ, т. II, с. 282—285. Запись сделана П. И. Савваитовым в 1841 г. в Кадниковском уезде Вологодской губ. Название принадлежит собирателю, который сделал примечание: «Эта сказка нараспев поется и написана так, как поют». Текст представляет особый интерес как по времени записи (первая половина XIX в. — большинство известных нам текстов записано во второй половине XIX—XX в.), так и по местности, где былинная традиция к концу девятнадцатого столетия уже угасла. Угасание эпической традиции отразилось и на этом тексте: вместо новгородской братчины пир устраивается неким князем Кутусовым, возникший было мотив «незваного гостя» (князь не позвал Василия) не развит, бой происходит вместо обычного для Новгорода Волхова на Поцять-реке (Почай-река), перенесенной из былин, связанных с именем Добрыни.

Многие эпизоды в вологодском тексте трактованы иначе, чем в сборнике Кирши Данилова, и приближаются к текстам традиции Русского европейского Севера, записанным в конце XIX—XX в. Так, о желании «биться-драться» с Новгородом Василий говорит не в разгаре потасовки, как у Кирши Данилова, а в момент, когда все на пиру хвастают. Мать запирает Василия, опасаясь за его жизнь и не веря, что он может одолеть Новгород. Таким образом она хочет заступиться за него, откупаясь от боя «золотой казной». Такая мотивировка заключения Василия в погреб кажется нам более соответствующей эпической традиции. Поступок матери вызван обычной в былинном эпосе «первоначальной недооценкой героя».

Последние восемь стихов представляют собой контаминацию с былиной «Василий Буслаев в Иерусалиме», текст которой передан здесь очень кратко и невразумительно.

Первыми публикаторами в орфографию подлинника внесены следующие изменения: jo передано через ё, оу, обозначающее неслоговое у, передано через ў.

13. Василий Буслаев в Новгороде. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 88. Записано летом 1902 г. в д. Бедовая Пустозерской вол. (Нижняя Печора) от Павла Григорьевича Маркова, 76 лет. Начала былины сказитель не помнил.

В тексте прямо указывается, что бой Василия с новгородцами был кулачным. Традиционный набор дружины здесь представлен как отбор бойцов для кулачного боя. Подчеркиваются дружеские отношения Василия с Костей Новоторженином, Фомой Толстым и Патанюшкой Хроменьким, которые в настоящем тексте после испытаний вязом становятся не просто «наймитами», как в других текстах, а его названными братьями («да паче брата родимого»). Эта черта сближает текст сборника Ончукова с текстом сборника Кирши Данилова, в котором Василий обращается к товарищам с почти тождественными словами (см. № 1, ст. 78—79).

Интересна формула, которой Василий вызывает на борьбу весь Новгород: «биться бы, драться с Новым-городом, опричь Антониева монастыря, задор возьмет дак и с Онтоньевым». Былина образно рисует, как в пылу кулачного боя Василия «взял задор», он убивает попавшего под руку старика Антония, которого сказитель связывает с Антониевым монастырем, и не замечает мать, хотевшую остановить побоище. Былина заканчивается указанием на то, что Василий выиграл заклад.

14. Василий Буслаев. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 94. Записано летом 1902 г. в д. Пылемец Пустозерской вол. (Нижняя Печора) от Степана Федоровича Хабарова, 69 лет. Содержание текста сведено к описанию силы и храбрости «дородного доброго молодца» Василия Буслаева. Снят всякий конфликт между Василием и новгородцами, которые с великой почестью, через посла, приглашают его на пир вместе с матерью и дружиной и встречают «с честью, с радостью». Василий вызывает Новгород на борьбу, хвастаясь своей силой. Эпизод, описывающий, как мать заковала и заперла сонного Василия и как он порвал цепи и поломал замки, подчеркивает его огромную силу.

Встречи с женщиной, старчищем Перегримищем показывают Ваську в боевом задоре, в азарте сражения, уже не помнящим себя и не жалеющим никого.

15. Василий Буслаевич. Печатается впервые по записи Д. М. Балашова в декабре 1964 г., сделанной в с. Усть-Цильме (Коми АССР) от Василия Игнатьевича Лагеева, 69 лет. Запись хранится в ИРЛИ АН СССР, фонограммархив, МФ-0769.02. По словам собирателя, Лагеев грамотен, «человек интересный, яркий, уважаемый».

Данный текст — единственная запись былины «Василий Буслаев в Новгороде», сделанная на Средней Печоре. До этого все записанные там тексты (Ончуков ПБ, № 11, 28, 48, БП и ЗБ, № 18) относились ко второму сюжету: «Василий Буслаев едет молиться». Вместе с тем это наиболее полный текст первой былины из всех, записанных на р. Печоре. Весьма вероятно, что Лагеев (или тот, у кого он выучился былине) знаком с левшинской литературной обработкой (см. Приложение № 1 наст. сб.). На это указывает сходство некоторых деталей: мужики новгородские боятся, что Василий заберет «под свои руки весь Новгород», старики советуют напоить Василия на пиру, чтобы узнать его мысли (Лагеев: «Стукнул об пол трижды посохом»; Левшин: «Трижды ударяет о пол посохом»), Василия призывают выпить за Новгород чару досуха, все члены васькиной дружины платье носят с одного плеча, пьют-едят с одного стола и т. д. Другие детали связывают данный текст с текстом сборника Кирши Данилова: например, «дань» новгородцев Василию — с хлебника по хлебику, с калачника по калачику. Стих 2 ср. с текстом № 8, стих 1—2.

Несмотря на то что новгородцы в борьбе с Василием преследуют политические интересы, боясь, что Буслаев покорит Новгород, бой не теряет своего спортивно-состязательного характера. Это особенно подчеркивается насмешками мужиков над Василием, что он выдал своих товарищей.

16. Василий Буславьевич. Печатается по тексту сб.: Григорьев, I, № 3 (39). Записано в июне 1900 г. в д. Першково на р. Пинеге от Тимофея Шибанова, 80 лет.

Некоторые детали носят характер позднейших наслоений, связанных с действительностью, современной сказителю. Так, на Ваську жалуются новгородскому генералу, который призывает Василия на «бал».

Последние стихи (205—226) посвящены поездке Василия на горы Сионские, предпринимаемой не с религиозными намерениями, а с целью «посмотреть сильных и храбрых богатырей».

Отсутствие некоторых эпизодов связано с забывчивостью самого Шибанова. По словам А. Д. Григорьева, «он знал также, что мать просила помиловать ее глупого сына, но не мог догадаться, куда это вставить». Конец былины сказитель пропел путано («Видно, введши коня, он не мог складно пропеть конец»).

17. Василий Богуслаевич. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, III, № 321. Записано в сентябре 1871 г. в Петербурге от Ивана Яковлевича Гусева, 88 лет, крестьянина из д. Конец Усанской вол. Новоладожского у. Петербургской губ. Выучился былинам у своего отца, жившего в той же деревне и умершею, когда Ивану Яковлевичу было 12 лет.

В тексте много отступлений от традиции. Василий спорит с грозным царем Иваном Васильевичем, что побьет его «силу войскую». Если Василий победит, ему «владеть да всим Новым-городом». Бой останавливает родной дядюшка из монастыря в Юрьеве (Юрьевского монастыря?), генетически восходящий к традиционному персонажу, которого Василий убивает в азарте боя. Несмотря на ряд позднейших наслоений, в тексте сохранен состязательный, спортивный характер боя.

18. Ай, как народился на святой Руси. Печатается по тексту сб.: Листопадов, № 42. Записано в 1903 г. в ст-це Богаевской (ныне Ростовская обл.). Текст описывает рождение и детство Василия и представляет интерес как единственная известная нам запись былины о Василии Буслаеве в Земле войска Донского. Собирателю пел хор в составе семи человек, пели Буданова Дарья Никитична (1858 г. р.), Шелудякова Катерина Никитична (1860 г. р.), Ничипорова Анна Никитична (1843 г. р.), Кучукова Ефимья Аркадьевна (1863 г. р.), Наумов Данил Михайлович (1836 г. р.), Николаев Максим Михайлович (1884 г. р.).

19. Василий Буслаев молиться ездил. Печатается по тексту сб.: Кирша Данилов, № 19. Самый старый и наиболее полный текст былины о паломничестве Василия Буслаева. В его составе имеются почти все элементы сюжета, встречающиеся в разных комбинациях в других записях.

Следует обратить внимание на маршрут Василия в этом тексте. Путь его по Ильменю и Каспийскому морю в действительности не может привести в Иерусалим. Но по этому пути обычно ходили в XIV в. новгородские ушкуйники, совершая набеги на торговые волжские суда и приволжские населенные пункты.

Также следует обратить внимание на остановку Василия в Каспийском море у «острова Куминскова», т. е. в Куминском урочище (на р. Куме) — одном из очагов разинского движения, остававшемся местом пристанища не сложивших оружия («воровских» по терминологии XVII—XVIII вв.) казаков даже после подавления восстания вплоть до конца XVII в.[109] Васька сразу находит общий язык с куминскими казаками: «поклоняется» им, садится с ними за единый стол, а атаманы по «полетке» и по «поступке» узнают (!) Василия Буславьевича, приглашают «хлеба кушати», а на прощанье одаривают серебром, золотом, жемчугом и дают провожатого. В Иерусалиме Василий служит за них обедни и молебны. Возможно, текст из сборника Кирши Данилова представляет собой версию, бытовавшую в среде поволжской вольницы, которой были известны и события разинского восстания, и судьба ее участников.

В образе матери Василия выражена мудрость народной этики. Напутствуя сына, она благословляет его только «на добрые дела», удерживая от разбоя. Но при этом она вместе с хлебными запасами снаряжает его «свинцом-порохом» и «оружием долго-мерным», потому что такое далекое плавание было небезопасным из-за шаек разбойников, которые могли встретиться на всем пути следования Василия в Иерусалим. Матери посвящен и финал былины.

20. Смерть Василия Буслаева. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 151. Записано летом 1860 г. от шальского лодочника, от которого Рыбниковым была записана былина о молодости Василия Буслаева (Рыбников, II, № 150, см. № 5 настоящего сборника).

По тексту шальского лодочника Василий проявляет неуважение к святыне и нарушает запрет матери, предупредившей его, что нельзя купаться в Иордане нагим телом. В других текстах Василию об этом говорит женщина, увидевшая, как он святотатствует, а не верящий «ни в сон, ни в чох» Васька оскорбляет эту женщину (см.: Ончуков ПБ, № 89, Астахова, I, № 14). Описание путешествия Буслаева на Фавор-гору близко к действительности. О трудностях подъема на гору к церкви Преображенья сообщает и Даниил Паломник: «Есть же та гора каменна вся и лести на ню трудно и бедно добре, есть место бо по камению лесть на ню, руками держась, путь тяжек, одва на ню взлезохом»[110]. В былине эти трудности подъема изображены в виде лежащего на дороге к Преображенской церкви «белого и великого камня», который надо переехать три раза.

21. Василий Буслаев в Иерусалим ездил. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 89. Записано летом 1902 г. в д. Бедовая Пустозерской вол. от П. Г. Маркова, знавшего также былину «Василий Буслаев в Новгороде» (Ончуков, № 88, см. № 11 настоящего сборника).

В тексте очень детально и подробно описываются сборы Василия в дорогу, его корабль. Подчеркивается предопределенность гибели Василия в наказание за бывшие грехи (с молоду было бито-граблено) и новые святотатства (попирание мертвой головы, купание нагим телом в Иордане). Василий дважды видит на горе крест, останавливает корабль и хочет помолиться «чудному Кресту», но, когда он сходит на берег, видение креста пропадает.

Былина имеет лирический конец, в котором описывается плач матери по убитому сыну.

22. Василий Бруславлевич (путешествие и смерть). Печатается по тексту сб.: Григорьев, III, № 74 (378). Записано в 1901 г. в д. Кильца Погорельской вол. (Мезень) от Ивана Егоровича Чупова, крестьянина 72 лет. В тексте особенно явственно звучит лишь намеченная в других записях тема противопоставления старого богатырства, сражавшегося с грозными и коварными врагами (сорочиной), молодому Василию, сила и энергия которого уходят на озорство.

Смерть Василия — это наказание за надругательство над мертвой богатырской головой: горюч камень оказывается как раз на том месте, где должна была быть «головушка», с которой Василий хочет с опозданием «поладиться».

В тексте упоминается плакун-трава. Под этим названием известно несколько растений, которым приписывается особая чудодейственная сила. В духовном стихе «Голубина книга» плакун-трава названа «всем травам мати»: «Шла мати Божия Богородица, плакала по своем по сыну по возлюбленном, ронила слезы на сыру землю; вот тех вот слез вот причистенских, вурождалася Плакун-трава» (Бессонов П. Калеки перехожие, ч. I. М., 1861, с. 282).

23. Василий Богуславьевич. Печатается по тексту сб.: Марков, № 52. Записано 29 июня 1899 г. в с. Нижняя Зимняя Золотица (Зимний берег Белого моря) от Аграфены Матвеевны Крюковой.

Текст представляет собой контаминацию обоих сюжетов.

Отец Василия Богуслан назван «богатым князем», детские игры Василия, калечившего «малых детушек», названы «дворянскими забавами». Эти и некоторые другие детали придают былине социальный акцент в противопоставлении княжеского дворянского сына Василия новгородским мужикам, которые во что бы то ни стало хотят «отсекци» ему голову.

На текст былины оказал влияние киевский цикл: пир устраивает не братчина, а новгородский князь, который собирается на пиру «судить, присуживать» Василия; бой с Волхова перенесен на Непру-реку.

Описание боя с новгородцами оканчивается не триумфом победы Василия, а его раскаянием, что он «убивал много народу». Отсюда логический переход ко второй части — паломничеству в Иерусалим замаливать грехи. В примечании собиратель сообщает, что после 352 стиха сказительница отвлеклась, прервав пение и начав рассказывать, что население Золотицы якобы вышло из Новгорода. «Когда она снова стала петь, то, вероятно, позабыла, на чем остановилась, и потому пропустила то место, как женщины упросили Авдотью унять сына» (Марков, с. 270).

Во второй части текста имеется интересная деталь, не встречающаяся в других записях: подходя к Иерусалиму, Василий увидел «силу басурманскую», которая стоит под городом. Заимствованная из былин киевского цикла, эта деталь последовательно развивает данный в тексте образ Василия, растрачивающего силу не на «хорошие дела», а попусту и не совершающего, как киевские богатыри, никаких полезных подвигов. В аналогичной ситуации киевские богатыри всегда освобождают город (например, Илья Муромец под Черниговым), а Василий «не бил-то этой силушки да басурманской. Он доходит, доступает по своим делам».

Через книгу А. Оксенова «Народная поэзия», находившуюся в семье Крюковых, сказительница была знакома с текстами Рыбникова, II, № 169 (см. здесь № 3); Кирши Данилова, № 19 (см. здесь № 19) и заимствовала из них некоторые детали.

24. Про Василия Буслаевица. Печатается по тексту сб.: Астахова, I, № 14. Записано А. М. Астаховой 30 июля 1928 г. в д. Усть-Низема Лешуконского р-на Архангельской обл. (Мезень) от Максима Григорьевича Антонова, 59 лет, которого собирательница называет «одним из самых выдающихся современных сказителей»[111]. Пению былин он выучился еще ребенком от матери Зиновии Егоровны, выучившейся от своего отца Егора Никифоровича. Известно, что сказителям былин был и ее прадед «старик Филатка». Таким образом, былинная традиция в семье Антоновых со стороны матери прослеживается в пяти поколениях.

Особенностью былин Максима Григорьевича, в частности былины о Василии Буслаеве, является наличие большого количества красочных описаний и «ярких зрительных образов»[112] (описание ученья Василия, утра в день боя, посада, бури на море и т. д.).

Текст Антонова содержит оба сюжета о Василии Буслаеве. Перед началом второго сюжета сказитель сделал небольшую паузу и сказал: «Второй отдел — «Носад Василия Буслаевича». Некоторые детали текста заимствованы из других былин.

Мотив оборотничества Василия перенесен из былины о Волхе (Вольге), описание красоты Васьки — из былины о Чуриле.

В центре первой части былины — кулачный бой с новгородцами, в котором показаны сила и отвага Василия. Бесцельность боя подчеркивается словами матери богатыря: «... ему ту беду напроказили».

Отличительная черта текста: девушка-чернавушка как равноправная входит в состав васькиной дружины, ее испытывают чарой вина и червленым вязом, как и всех остальных (Фому Ременникова, Костю, Потаню). Во второй части рассказ черепа о своем прошлом как бы противопоставляет бессмысленность ухарских поступков Василия героизму новгородца Василия Глебовича, погибшего в борьбе с внешними врагами.

25. Василий Буславич. Печатается по тексту сб.: Афанасьев, III, № 311. Текст составлен из двух списков, доставленных Афанасьеву «Из Пермской губернии тайным советником Огаревым и штатным смотрителем Ирбитского училища Тихоновым»[113]. Утрата напева и поэтического размера превращает былину в сказку с традиционным сказочным зачином «жил-был». В сказке утеряно и изменено много былинных деталей. Выросла роль старика Угрумища, в котором узнается былинный старчище, убитый Василием. Здесь ему принадлежит инициатива и пира, и боя, и примирения. Обращает на себя внимание упоминание в тексте р. Оби.

Несмотря на многочисленные отступления от традиции, текст несомненно восходит к былине о Василии Буслаевиче и свидетельствует о наличии этого сюжета в русском эпосе Урала.

26. Василий Буслаевич. Печатается по тексту сб.: Астахова, I, приложение, № 4. Записано 28 июня 1928 г. в д. Лебской Лешуконского р-на (Мезень) от Филиппа Васильевича Гольчикова, 40 лет. Прозаический пересказ.

Для Гольчикова как рассказчика характерен интерес к психологическим деталям и бытовым подробностям, введение в текст «новых» слов: публика, пароход, предводитель.

ПРИЛОЖЕНИЕ № I

Повесть о сильном богатыре и старославянском князе Васильи Богуслаевиче. Печатается по тексту сб. «Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков» (М. — Л., 1960, с. 239—245), представляющему перепечатку из сборника В. А. Левшина «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие, оставшиеся через пересказывание в памяти приключения» (ч. V. М., 1783, с. 3—30). Представляет прозаическую переделку былины. Автор, сохранив все основные эпизоды былины о бое Василия с новгородцами, дал совершенно новую интерпретацию образу главного героя, противопоставив сильного, мужественного и мудрого новгородского князя Василия эгоистичным посадникам, не желающим подчиняться сильной княжеской власти. Такая монархическая трактовка образа обратила на это произведение внимание Екатерины II, создавшей на его основе комическую оперу «Новгородский богатырь Боеславич» (отд. изд. 1786 г.). Несмотря на искажение идеи былины и образа Василия Буслаева, данный текст имеет значение самого древнего из дошедших до нас пересказов произведения.

Примечания В. А. Левшина.

«К словам «отпускает она посадников с почестью». — С почестью — значит: поднести по чарке зелена вина и по братине пива пьяного.

К словам «не бывать за тобою Новуграду, не сидеть тебе над землею Словенскою и не княжить над Рускою». — В древности область Старого Словенска, или Новаграда, простиралась от пределов Польши до Семигалии, по берегам Варяжского моря, и до города Архангельска, и захватывала великую часть великой России. Княжество же Русское составляло особливую державу, в которой город Старая Руса был столичный; основал оный князь Рус, брат Славенов. Сии были потомки Асана, пришедшего с неисчисленным народом из Востока, покорившего народы финского племени, населявшие места нынешней России и подавшие основание к учреждению самодержавных областей.

К словам «с великого Ирмера-озера». — Так называлось в старину озеро Мойско, или Ильмень».

Примечания Левшина отражают уровень исторической науки второй половины XVIII в.

БЫЛИНЫ О САДКЕ

Былина о Садке записывалась нечасто. Всего известен 51 текст, из них по 10 вариантов записано на Пудоге и на Печоре, шесть вариантов — у донских казаков, по пять вариантов — в Заонежье и на Зимнем берегу Белого моря, по два варианта — в Русском Устье Индигирки и среди казаков-некрасовцев, по одному варианту — в Кондопожской вол. Петрозаводского у., в Повенецком у., на Выгозере, на Карельском берегу Белого моря, на Пинеге, на Кулое, в Коношском р-не Вологодской губ., на нижнем течении р. Колымы. Неизвестно, где были сделаны три самые ранние, до начала 70-х годов XVIII в. записи, помещенные в сборниках Кирши Данилова и М. Д. Чулкова.

Библиография вариантов: Чулков, ч. I, с. 200—201; Кирша Данилов, № 29, 47; Рыбников, I, № 18, 54, 66 (отчасти проза, повт. — Гильфердинг, II, № 146); Рыбников, II, № 107, 124, 134 (повт. Гильфердинг, I, № 70); Гильфердинг, I, № 2 (конт.); Гильфердинг, II, № 174; Савельев, с. 14—15 (= Киреевский, вып. 7, Прилож., с. 15—16); Ончуков СС, № 90; Марков, № 21 (отчасти книжн.), 95; Марков — Маслов — Богословский, I, № 17; Григорьев, II, № 24 (236); Ончуков ПБ, № 10, 55, 70, 75, 90; БН и НЗ, № 95; Листопадов, № 37—41; Всесоюз. гос. б-ка им. В. И. Ленина, отдел рукописей, ф. 160, п. 7, ед. хр. 1, тетр. XI, № 90 (проза) (= Смирнов Ю. И. Эпические песни Карельского берега Белого моря по записям А. В. Маркова. — РФ, 1976, т. XVI, с. 134); Соколов — Чичеров, № 26 (проза), 91 (повт. Конашков, № 18, 18а), 137; Астахова, I, № 50, 94 (отчасти проза, отчасти книжн.); Астахова, II, с. 638—639 (= Никифоров, № 72, проза, книжн.); ГЛМ, фольклорное собрание, к. п. № 240, п. 31, № 28 (отчасти проза, книжн.); Липец, 1951, с. 223—240 (повт. Крюкова, т. II, № 78, отчасти книжн.); Тумилевич, № 11; Шуб, с. 230—231 и 231—232; БП и ЗБ, № 31, 85 (повт. № 85а, отчасти книжн.); два прозаических пересказа, записанных участниками экспедиций МГУ в 1957 и 1960 гг. (см. здесь № 29, 46); запись В. С. Бахтина в г. Ленинграде от выходца с Дона (здесь № 53). В большинстве случаев былина сохранилась плохо, часто в виде фрагментарных текстов и частично или полностью прозаических пересказов. Она несомненно была довольно актуальной на протяжении долгого времени, о чем свидетельствуют опыты постоянного переосмысления ее содержания практически в каждом пункте записи. Однако с конца XIX в. в большинстве мест бытования она, по-видимому, утрачивала актуальное значение для певцов и их слушателей, а утратив его, быстро забывалась.

Былина, точнее, ее варианты из сборника Кирши Данилова и в исполнении А. П. Сорокина постоянно привлекали внимание исследователей[114]. Независимо от методики и индивидуальных различий изыскания шли преимущественно по трем направлениям. В мифологическо-этнографическом русле работали А. Н. Афанасьев, Н. И. Костомаров, Р. С. Липец, Э. В. Померанцева. Разыскивали — подчас со слепым усердием — международные и литературные параллели к былине компаративисты В. В. Стасов, Ф. И. Буслаев, О. Миллер, М. Г. Халанский, Г. Н. Потанин и др. Лишь В. Ф. Миллер, А. Н. Веселовский и А. В. Марков всерьез пытались соединить мифологическо-этнографический аспект с компаративистским, причем А. Н. Веселовскому принадлежит честь настоящего анализа известных ему десяти вариантов былины. Художественно-социологическому рассмотрению, зачастую противоречивому и некорректному, подверг былину В. Я. Пропп[115]. В этом же аспекте Т. М. Акимова попыталась доказать, что былине предшествовали три самостоятельные песни, позже сведенные в один текст.

Эти направления научных изысканий сами по себе не противоречат друг другу. Больше того, они взаимодополнимы. Синтез удовлетворительно собранных и проанализированных фактов ведет к истине. Правда, подходу В. Я. Проппа и Т. М. Акимовой мы предпочитаем анализ, выявляющий эволюционные зависимости между всеми текстами и определяющий историю былины в пределах наличной совокупности текстов. Мифологическо-этнографический же аспект, по нашему мнению, позволяет узнать, во-первых, какие реалии былины соответствуют тому или иному диапазону исторического времени и, во-вторых, какое место занимает былина в эволюционной цепи верований о воде и водяном. Так как в Новгородчине проходила активная ассимиляция прибалтийских финнов, то уже по этой причине возникает необходимость выяснить истоки былины или каких-то ее элементов на базе восточнославянского (шире — славянского) и прибалтийско-финского фольклора. Отсюда могут зародиться поиски параллелей к былине. Затем может появиться желание определить, на каком уровне былой языковой общности (балто-славянской, славяно-балто-германской, европейской, индоевропейской) обнаруживаются элементы былины, или жажда проверить, не занесены ли ее мотивы и сюжеты откуда-то издалека устным путем или через письменные источники. Древность или самобытность былины доказывается не столько ее содержанием, сколько характером перекличек былины с обнаруженными фольклорными и этнографическими параллелями.

Мы сочли своей обязанностью пройти по следам предшественников, последовательно проверяя все их гипотезы. Наряду с этим накапливались этнографические и международные параллели к былине, определялась эволюционная последовательность версий и вариантов былины. Ниже вкратце излагаются некоторые результаты поисков и анализа, с учетом мнений предшественников в тех случаях, где это представляется необходимым.

В разных вариантах былины встречается несколько форм имени главного героя[116], которые оказались сближенными благодаря этимологическим переосмыслениям самих сказителей и унифицирующим усилиям переписчиков, собирателей и издателей. Наиболее редка форма Сотко́ (Сотко́вой), известная лишь по текстам из Поморья, но ее же, учитывая оканье новгородцев и связь имени со словами «соть» («сыть») и «соты», можно признать самой подходящей для героя-гусляра, услаждающего слушателей сладкой музыкой. Мы даже склонны допускать, что эта форма имени — изначальная для героя-гусляра, ибо имя героя в былинах по смыслу зачастую соответствует его образу, основному проявлению его характера.

Более часта форма Садо́к (Сато́к). Многие дореволюционные исследователи считали ее исконной для былины и видели в ней отражение древнееврейского по происхождению имени Садок (Цадок) в значении «справедливый, праведный». Певцы, употреблявшие форму Садок, вряд ли знали первоначальное значение древнееврейского имени, совершенно невяжущееся с образом героя. В их текстах подобное знание никак не отразилось. Скорее всего имя Садок ассоциировалось у них с русскими словами «сад» или «садок» (также и в значении «устройство для содержания живой рыбы»). Форма Садок, вероятно, обусловлева влиянием осведомленных местных книжников, знавших, что в русских месяцесловах есть только одна «правильная» форма имени — Садок

Преобладает же в текстах былины форма Садко́ (Садке́, Садко́в, Са́дка), видимо общеславянская по происхождению, если учесть, что среди южных славян бытовали некалендарные имена типа Са́да (Са́дьо, Са́тко) с тем же корнем «сад-». По смыслу это имя, пожалуй, более соответствует образу купца, нежели гусляра. Впервые имя Садко встречается в текстах сборника Кирши Данилова. Аканье переписчиков текстов этого сборника «поправлявшее» оканье певцов, общеизвестно. В данном случае переписчики, видимо, также «исправили» якобы окающее имя Сотко на созвучную в произношении и акающую форму Садко, несклоняемую в отличие от народной нормы. Она и стала для всех, кто обращался к былине, правильной литературной нормой, влияние которой сказалось и на собирателях: они обычно не слышали произношения певцов. Между тем достаточно произнести формы Садко, Садке, Садков по-северному окающе и с неизбежным оглушением «д», как получатся несомненно изначальные формы Сотко, Сотке, Сотков. Исключение при этом составит склоняемая форма Са́дка (им. пад.), лишь однажды зафиксированная на Пудоге. Она — исходная для других «акающих» форм, как Сотко для «окающих». Звательный падеж от нее — Садко, поздняя и сугубо русская форма звательного падежа от имени Садко — Садке.

Уже по первым публикациям ученые заметили, что былина состоит из трех частей. Начальная из них — в сюжетах типа «Первая встреча Садка с водяным» или «Получение богатства» — фиксировалась 11 раз, включая две повторные записи: Кирша Данилов, № 29; Рыбников, т II, № 134 (повт. Гильфердинг, 1, № 70); Гильфердинг, т I, № 2; Ончуков СС, № 90; Марков, № 21; Липец, 1951, с. 233—240 (повт. Крюкова, II, № 78); Астахова, I, № 94; Астахова, II, с. 638—639; запись экспедиции МГУ 1957 г.

Вторая часть — в сюжетах типа «Спор Садка с новгородцами», «Похвальба Садка богатством», «Садко скупает товары» — полностью или частично, иногда очень кратко записывалась 34 раза, включая четыре повторные записи: Кирша Данилов, № 29; Рыбников, I, № 18, 54, 66 (повт. Гильфердинг, II, № 146); Рыбников, II, № 107, 134 (повт. Гильфердинг, I, № 70); Гильфердинг, I, № 2, II, № 174; Савельев, с. 14—15; Марков, № 21, 95; Марков — Маслов — Богословский, I, № 17; Григорьев, II, № 24 (236); Ончуков СС, № 90; Ончуков ПБ, № 10, 55, 70, 75, 90; Листопадов, № 37, 38; Соколов — Чичеров, № 26, 91 (повт. Конашков № 18, 18а), 137; Астахова, I, № 50, 94; Астахова, II, с. 638—639; Крюкова, II, № 78; БП и ЗБ, № 31; запись В. С. Бахтина.

Третью часть — в сюжетах типа «Садко в подводном царстве» или «Садко в бурю на море» — записывали чаще всего. Известно 44 записи, включая шесть повторных: Чулков, ч. I, с. 200—201; Кирша Данилов, № 47; Рыбников, I, № 18, 54, 66 (повт. Гильфердинг, II, № 146); Рыбников, II, № 107, 124, 134 (повт. Гильфердинг, I, № 70); Гильфердинг, I, № 2; Савельев, с. 14—15; Ончуков СС, № 90; БН и НЗ, № 95; Марков, № 21, 95; Марков — Маслов — Богословский, I, № 17; Смирнов, с. 134; Ончуков ПБ, № 10, 75, 90; Листопадов, № 37—41; Соколов — Чичеров, № 26, 91 (повт. Конашков № 18, 18а), 137; Астахова, I, № 94; Астахова, II, с. 638—639; Липец, 1951, с. 223—240 (повт. Крюкова, II, № 78); ГЛМ, фольклорное собрание, к. п. № 240, п. 31, № 28; Тумилевич, № 11; Шуб, с. 230—232; БП и ЗБ, № 85 (повт. № 85а); записи экспедиций МГУ 1957 и 1960 гг.; запись В. С. Бахтина.

По вариантам былины эти три части встречаются в разных сочетаниях, нередко осложненных влиянием других фольклорных произведений (сказок, быличек, песен). Самым устойчивым является соединение второй и третьей частей. В том или ином виде оно фиксировалось везде, и от текстов, его содержащих, производными и эволюционно зависимыми выступают варианты, в которых имеется соединение всех трех частей или же только одна часть. Соединение второй и третьей частей — исходный эволюционный этап для наличной совокупности текстов.

Первая часть былины, призванная объяснить слушателю, каким образом разбогател Садко, представлена заметно различающимися версиями (см. здесь № 27—32). Из них резко выделяется, пожалуй, наиболее загадочная версия А. П. Сорокина (№ 27—28), которую, если исключить тексты (например, № 32), испытавшие через книгу влияние былины А. П. Сорокина, отчасти подтверждает лишь одна, и тоже пудожская, запись (№ 29). В ней Садко с самого начала выступает в роли гусляра, зарабатывающего своим искусством на пропитание.

Уменьем играть на гуслях славились и другие герои русских былин (Добрыня Никитич, Соловей Будимирович, Ставер Годинович), однако их игра обычно описывается одинаково, с помощью одной типической формулы, что свидетельствует о тождестве источника, их игра на гуслях непохожа по описанию на игру Садка, а их слушатели принадлежали к земному миру.

Само слово «гусли» независимо от того, какой музыкальный инструмент затем подразумевался[117], широко известно западным и южным славянам, а это значит, что оно — общеславянское. Устойчивое словосочетание «гусли яровчаты» — тоже общеславянское по происхождению, ибо «гусле яворове» нередко оказывались любимым музыкальным инструментом и героев южнославянских эпических песен. Общеславянская память о гуслях с декой, сделанной из явора (белого клена), следовательно, восходит по меньшей мере к началу нашей эры. И все же мы тщетно искали в фольклоре других славян образ гусляра, схожего с образом Садка.

Исключительность начальной части былины в версии А. П. Сорокина побуждает сдержанно относиться к попыткам ее архаизации. В. Ф. Миллер верно подметил ее некоторое созвучие с концовкой 41 руны «Калевалы» Э. Лённрота[118], где Вяйнемейнен своей игрой на кантеле завораживает все живое в природе, а с ним и морского бога Ахто, домысленного Э. Лённротом. Однако маститый ученый пренебрег тем, что сравнивал былину с литературным произведением. На это ему было указано финским фольклористом К. Кроном, точно показавшим авторство Э. Лённрота в 41 руне «Калевалы» и отличия подлинных карельских рун, где игру Вяйнемейнена обычно слушает хозяйка воды. В настоящих рунах мотив игры не развернут в отношения между Вяйнемейненом и хозяйкой воды[119]. Проверяя мнение К. Крона, мы убедились в том, что с карельскими рунами былина А. П. Сорокина совпадает лишь мотивом игры музыканта, завораживающей природу, включая персонифицированную водную стихию[120]. Такого созвучия, как представляется, недостаточно для утверждения о возможном влиянии рун на создателей версии А. П. Сорокина. Подобный мотив мог возникать спонтанно в разной этнической среде (ср. миф об Орфее) и иметь разные генетические истоки.

Нельзя исключать как гипотезу и то, что версия А. П. Сорокина — остаточный эволюционный след таких фольклорных произведений, в которых отразились древние магические обряды сказывать сказки или — реже — петь песни на промысле (охоте) с целью ублаготворить духов леса или воды, дабы получить от них в награду желанную добычу[121]. Только в этом случае версия А. П. Сорокина могла бы иметь своим предшественником некое самостоятельное фольклорное произведение о гусляре, независимое от былины о купце Садке. Однако мы не располагаем достаточно сильными фольклорно-этнографическими аргументами о бытовании упомянутых магических обрядов на русской или славянской почве. Верования о воде и водяном, к сожалению, плохо фиксировались среди восточных славян.

В отличие от версии А. П. Сорокина иные версии начальной части былины (здесь № 30, 31 и Гильфердинг, I, № 2) хорошо соотносятся между собой и перекликаются с быличками, включая заимствования из прибалтийско-финского фольклора. В них герой — не гусляр, и это принципиальное отличие, определяющее характер повествования. Садко в них выступает посредником между персонифицированными хозяевами вод («водяной девкой» и ее братом, рекой Волгой и Ильмень-озером) и поэтому пользуется их расположением. Эволюционно поздний вид этих версий очевиден, диапазон времени их сложения весьма растяжим: в условиях Русского Севера они могли оформляться даже в XIX в. Им, по всей вероятности, предшествовал некий общий источник, от которого создавались производные, типа известных нам, версии, иногда подменявшиеся прибалтийско-финскими заимствованиями.

Доказательство этому мы видим не только в эволюционной соотносимости версий, но и в любопытном карельском пересказе былины, записанном в 1887 г. в с. Ухта ныне Калевальского р-на (северная Карелия) и лишь недавно опубликованном в Финляндии[122]. В нем купец набирает на корабли людей из числа тех, кто не спрашивал, куда и зачем надо плыть. С девятью кораблями купец достигает пустынного острова, где велит людям собирать пни и камни: «Кто плохо собирает, тот об этом пожалеет». Нагрузив корабли, купец отправляется восвояси. Когда остров исчез из виду, пни превратились в золото, а камни — в серебро... (Далее идет третья часть былины: корабли останавливаются на море, и купец после жеребьевки попадает в подводное царство.)

Здесь, как видим, опущены очень важные детали: рассказчик ничем не намекнул на то, откуда купец узнал о странном острове и чьим владением был остров. Иными словами, опущены предварительные отношения купца с представителями подводного мира, раскрытые в русских версиях. Однако сам рассказ о плавании к острову органически присущ карельскому пересказу, он явно не индивидуальный домысел. Он-то, видимо, и предшествовал тем эпизодам русских версий, в которых Садко обогащается непосредственно в Новгороде благодаря улову рыбы, мусора и щепок, дубьев-колодинок, превращающихся в амбаре в золото и серебро. Глухой намек на замененный рассказ о плавании к острову слышится в таких вариантах былины, где Садко, проиграв спор с новгородцами, стремится тотчас уйти в море. Отголосок этого рассказа слышится во втором тексте сборника Кирши Данилова (у нас № 42), где морской царь принимает Садка на острове.

Как рассказ о плавании к острову, так тем более его подмены, очевидно, не могли бытовать в виде самостоятельной песни.

Подчиненный, мотивированный характер также носит вся вторая часть былины — «Спор Садка с новгородцами» или «Садко скупает товары в Новгороде». Лишь имея неистощимый источник на чудесном острове или следуя советам волшебного покровителя, Садко в силах бросить вызов Новгороду. Из версий второй части былины резко выделяется противоречивая, индивидуальная и несомненно поздняя версия первого текста сборника Кирши Данилова (у нас № 31), которую буквально одной фразой — «одолели ряды горшечные» — подтверждают казачьи варианты (№ 48, 49). Все остальные версии эволюционно соотносимы между собой. Среди них исходными можно признать отраженные преимущественно в олонецких текстах версии, где Садко спорит с новгородскими купцами или бьется о заклад (здесь № 35—37). Производной от них выглядит версия А. П. Сорокина (№ 27—28), а также независимые от нее (№ 32), где спор о выкупе товаров контаминируется со спором о том, что в Ильмень-озере водится рыба — золоты перья. Также производной выступает преимущественно печорская версия, в которой христианский персонаж (богородица, бог, Микола, церковь) помогает Садку выиграть спор в Новгороде (№ 38—41).

Многих певцов XIX—XX вв. эта часть былины не интересовала. Они ограничивались ее скупыми переложениями (№ 34), подменяли спор с новгородцами просто приказаниями Садка слугам скупить все товары (№ 33), только констатировали едва ли не скороговоркой, что Садко скупил весь товар в Новгороде (№ 30, 50) или что он нагружал (снаряжал) корабли (№ 51).

Как художественный и логический стереотип, спор Садка с новгородцами возник безусловно позже первичных отношений героя с водяным. На формирование эпизодов спора, судя по некоторым деталям разных текстов (упоминание Никольщины, заклад буйной головы), видимое влияние оказывали былины о Василии Буслаевиче и Иване Гостином сыне. Возможно, от них также идет проявляющаяся в ряде вариантов норма, согласно которой герой обязательно должен выиграть спор. В былине о Садке эта норма алогична, ибо ее применение по существу не требует последующего развертывания третьей части былины в виде сюжета «Садко в подводном царстве», что и наблюдается по многим записям. Прежде всего использованием этой нормы, а не одним забыванием следует объяснять отсутствие традиционного продолжения или его замены иными сюжетами в печорских, казачьих и южнорусских вариантах.

Первоначальным для былины о Садке был проигрыш спора Новгороду: лишь проигрыш Садка служит убедительным мотивом для ухода героя в море — к чудесному острову. Описание проигрыша иногда сопровождается скупой, но едкой насмешкой социальных низов над заносчивым купцом: «Одолели Садка ряды горшечные» или —

Только в проигрыше Садка одновременно выражается и «апофеоз» торговой славы Господина Великого Новгорода, и скрытая, требующая продолжения повествования зависимость Садка от волшебного покровителя.

Версии третьей части былины — «Садко в подводном царстве» или «Садко в бурю на море» — хорошо соотносятся между собой и могут быть представлены широко разветвленными эволюционными цепочками, идущими от общего источника. В данном случае общий источник — это один центр, откуда волнами разошлись варианты былины, трансформируясь в тех местах, где они закреплялись в устном бытовании. Фактом эволюционной соотносимости версий третьей части былины подтверждается высказанное выше утверждение, что соединение второй и третьей частей былины исходно для известной совокупности вариантов. Теперь же, после того как выяснилась дополнительность первой и второй частей, их подчиненный характер по отношению к третьей части, можно сказать, что сюжет типа «Садко в подводном царстве», наверное, некогда бытовал самостоятельно, без каких-либо дополнений, его предваряющих.

Мы отказываемся гадать, в какой жанровой форме (былина, сказка или что-то иное) мог бытовать этот сюжет до того, как получил дополнение в виде сюжета типа «Спор Садка с новгородцами». Сколько-нибудь удовлетворительной методики жанровой реконструкции еще не существует. Поэтому нельзя согласиться с В. Я. Проппом, будто былина о Садке — не только «докиевская», но и «доновгородская» (Пропп, с. 88). Древность сюжета не есть древность жанровой формы, в которую он облечен.

Былина о Садке все-таки действительно новгородская по содержанию и характеру. Замечая скупые реалии по отдельным вариантам (см., например, примечания к № 27, 53), ее оформление в виде соединения второй и третьей частей нетрудно отнести к XIV—XV вв. Учитывая медлительность вызревания фольклорного произведения и возможность добавления реалий в уже оформленный, ставший популярным текст, нижнюю границу ее создания можно отодвинуть на один-два века. По-разному датируемые летописные известия о некоем купце Сотко Сытиниче, построившем каменный храм в Новгороде, в этом плане служат дополнительным индикатором, свидетельствующим о вероятном бытовании былины в классический период существования Новгородской республики.

Все исследователи былины ясно осознавали, что сюжет «Садко в подводном царстве» — ее основное ядро, в ходе бытования покрывшееся различными дополнениями, а затем, добавим, и сильно видоизменившееся в южнорусские и казачьи формы сюжета типа «Садко в бурю на море». Стремясь получить историческую привязку, исходную точку отсчета времени в бытовании этого сюжета, ученые разыскали немало параллелей, якобы оказавших на него влияние или даже послуживших сырьевым материалом для его создателей. Среди этих параллелей — библейский рассказ об Ионе, сброшенном в бурю с корабля и попавшем в чрево кита; рассказ о купце Садоке из старофранцузского романа о Тристане из Леонуа (по списку XIV в. из Британского музея), построенный по схеме библейской истории об Ионе; западноевропейские баллады и сказки о сброшенном с корабля грешнике, также испытавшие сильное влияние рассказа об Ионе; буддийские повести и поэмы Индии, Тибета и Монголии; различные сказки тюркоязычных народов; книжные рассказы о чудесах Николая из Мир Ликийских (Николы Чудотворца); местные книжные рассказы о чудесах ростовского юродивого Исидора и монаха одного из новгородских монастырей Михаила Клопского; украинская дума об Алексии Поповиче и др. К ним мы могли бы добавить некоторые сказки саамов и удмуртов, эпические песни башкир (в них ясно проглядывается финно-угорский субстрат), украинскую думу окающихся во время морской бури братьях и довольно много песен южных славян. Почти все эти параллели, по нашему мнению, могут быть признаны только типологическими, т. е. не имеющими прямой связи с былиной «Садко». Они возникали независимо от былины и не оказывали на ее создателей сколько-нибудь ощутимого влияния в ходе сложения текста.

И все же имеются кое-какие загадочные, но реальные тексты, чье отношение к былине мы пока не можем определить однозначно. Мы имеем в виду прежде всего: рассказ из индийской поэмы «Гариванса» о похищении царя Яду во время прогулки с женами по берегу моря царем нагов (змеев) Джумаварной, его пребывании в подводном царстве нагов и женитьбе на пяти дочерях подводного владыки; буддийскую легенду о Самгхе-Ракшите, которого наги, остановив корабль, потребовали к себе, дабы услышать от святого догмы буддизма. Обе эти параллели в числе множества прочих привел В. В. Стасов[123], однако ученые их не заметили в полемике со знаменитым критиком, категорически отрицавшим самобытность русских былин. Сходные эпизоды в составе разных фольклорных преданий и сказок народов Индии повествуют о пребывании героя в подводном (подземном) мире нагов или в небесном царстве, причем нередко оказывается, что герой «по случаю» может играть на каком-то музыкальном инструменте и этим завоевывает благосклонное отношение хозяев[124]. По-видимому, через буддийскую литературу сюжетная схема попала в Китай и получила широкое распространение среди его народов, растворившись в круге очень многочисленных сказок и быличек о речном драконе или о царе драконов Лун-ване, живущем в Восточном (Восточно-Китайском) море[125]. Из Китая сюжет проник в Корею, судя по рукописной повести XVII в. о легендарном поэте, корабль которого остановил царь драконов для того, чтобы поэт совершил ему жертвоприношение, а затем поучил его младшего сына искусству слагать стихи[126].

Решить вопрос об отношении азиатских параллелей к русской былине было бы возможно, если бы удалось найти близкие тексты у народов-посредников. Нам это не удалось.

Обращает на себя внимание тот факт, что на карте Евразии имеются лишь три центра, откуда распространялся сюжет типа «Садко в подводном царстве», — Индия, Новгородчина и Фракия, давшая миф об Орфее, к сожалению известный не по оригинальным текстам, а прежде всего по греческим литературным обработкам. Нетрудно посчитать сюжет индоевропейским по происхождению (т. е. достаточно древним, порядка пяти тысяч лет) и на этом поставить точку. Соблазн такого однозначного толкования велик. Он имеет основание. Однако истина требует проверки и этого толкования. А проверка — это новые разыскания и исследования.

27. Садке́. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 134. Записано приблизительно в 1860 г. от Андрея Пантелеевича Сорокина, крестьянина д. Новинка на Сумозере, в 18 км к северу от Пудожа (Пудога). А. П. Сорокин — едва ли не самый молодой из известных крупных сказителей: в 1860 г. ему было всего 32 года. И, видимо, его «несолидность» прежде всего возымела свое значение в глазах тех, кто от него записывал. П. Н. Рыбникову он ничем не запомнился. А. Ф. Гильфердинг, проведя с певцом три дня в 1871 г., не пожелал записать весь репертуар А. П. Сорокина и пренебрежительно отозвался о его многословии и непоследовательном умении соблюдать размер при исполнении былины, что можно считать лишь недостаточной сказительской зрелостью и что между прочим характерно для многих певцов, куда более незаслуженно прославленных.

А. П. Сорокин — родом из д. Че́нежи вблизи Пудожа. Былины, по его словам, он перенимал на мельнице, служившей местным мужикам чем-то вроде клуба. Незадолго до 1860 г. он переселился в Новинку, «пошел в приемыши», как говорят на Севере, когда после женитьбы молодой человек поселяется в доме своего тестя.

Лучшей в репертуаре А. П. Сорокина является былина «Садке». Более полных и высокохудожественных вариантов этой былины последующие собиратели уже не находили. Наряду с вариантами из сборника Кирши Данилова его текст быстро стал хрестоматийным, его многократно перепечатывали в разных популярных изданиях, к нему чаще всего обращались ученые, дабы подкрепить свои суждения о всех вариантах былины «Садко», и его читали в севернорусских деревнях, что приводило к частичному или полному освоению его содержания и к попыткам передать новым собирателям освоенное как продукт местной традиции.

Между тем былина А. П. Сорокина, уникальная во многих отношениях, не подтверждается другими записями. А. Ф. Гильфердинг, правда, однажды отметил, что одна из кенозерских женщин ему рассказывала «вариант, одинаковый по содержанию» с сорокинским (Гильфердинг, III, с. 444), но собиратель не пожелал записать текст, а последующим собирателям уже не удалось записать на Кенозере былину «Садко».

Текст А. П. Сорокина содержит все три сюжета, посвященных Садку, причем первый сюжет у пего как бы удвоен и отчасти совмещен со вторым из-за того, что Садко дважды спорит с новгородцами.

Садко показан профессиональным гусляром, зарабатывающим за счет приглашений на почестные пиры. В других вариантах былины, независимых от сорокинского текста, гуслярские способности Садка раскрываются обычно тогда, когда ему приходится спускаться к водяному царю. Исключение составляет лишь сказка Д. Ф. Маташовой (см. № 29), подтверждающая изначальность гуслярских способностей Садка, но и она бытовала в пределах все той же пудожской традиции.

Отношения морского царя и Садка прочно связывают все три сюжета в былине А. П. Сорокина. Может показаться странным, что морской царь появляется уже в Ильмень-озере, и следует сожалеть, что певца не просили пояснить «темные», вроде этого, места былины: ср. вариант из сборника Кирши Данилова (здесь № 31), в котором персонифицировано само Ильмень-озеро. Но появление морского царя уже в озере — бесспорно удачный художественный прием, обеспечивший прочную связь всего содержания. Зачарованность морского царя «утехами великими» и «игрою нежною» (совершенно необычное выражение для былинного описания игры гусляра) дала тут ход повествованию. Быть может, сам сказитель, когда пел об этом, поневоле сравнивал со сказочной судьбой Садка свой незадачливый удел и подумывал о несбывшемся признании своего сказительского искусства...

Оригинален мотив рыбин с золотыми перьями (плавниками). Согласно верованиям, водяной отдаривается обычной рыбой, а такой дар с былинным несопоставим и вряд ли генетически ему предшествует. Мотив рыбин скорее всего идет в сорокинском тексте не от верований, а от каких-то фольклорных произведений. Рыбины с золотыми перьями — сказочны, они те же, что и рыба, выловленная к столу царицы, родившей от этого двух близнецов-богатырей (Андреев, № 303, «Два брата»), но неизвестно, знал ли эту сказку А. П. Сорокин или же его невыясненные предшественники. Кое-где на Севере бытовала песня, в которой рассказывается о том, как вместо уроненного в море перстня вылавливают трех рыб с золотыми перьями (см. Приложение II, № 5), однако на Пудоге эту песню не записывали. Для былины трудно утверждать изначальность мотива рыбин с золотыми перьями, тем более что в других вариантах, независимых от сорокинского (см. № 30, 31), дар водяного более соответствует верованиям.

Описание палат Садка (ст. 88—92) — это типическое место, оно перенесено из былины «Дюк Степанович». Оно встречается также в былине «Соловей Будимирович». Любопытно, что именно в вариантах этих былин самого А. П. Сорокина (Рыбников, II, № 130—132) это типическое место отсутствует.

Также типическим местом, характерным для зачина многих былин, особенно так называемого «Владимирова цикла», является описание пира (ст. 98—107), провоцирования на похвальбу и собственно похвальбы героя (ст. 109—113, 115—120). Впрочем, похвальба Садка дана в форме, чаще известной по былине «Ставер Годинович». Ее также записывали от А. П. Сорокина (там же, № 133), но тоже без применения этого типического места.

Примечательно упоминание «товаров московских» (ст. 158, 162). Сам певец вряд ли мог вставить эпитет «московские», ибо в его пору Москва не была городом, противопоставляемым или сопоставляемым с Новгородом, как это было даже во времена Ивана Грозного, и не была городом, требующим конъюнктурного упоминания, как случалось иногда уже в XX в. Если не считать упоминание «товаров московских» поздней вставкой, то его следовало бы признать реалией, отражением реального факта истории XIV—XV вв., т. е. некоторым ориентиром для датировки этой былинной версии. Однако у нас нет дополнительных аргументов в пользу того или иного мнения.

По трактовке певца, Новгород оказывается богаче Садка не за счет своих, а за счет привозных товаров. Московскими товарами решается исход спора. В этом трудно усмотреть «апофеоз» Господина Великого Новгорода, как это казалось комментаторам XIX в.

Удивительно точен для былин маршрут Садка из Новгорода «во сине море» (ст. 173—176), но певец, видимо, уже не знал, как называется море, в которое впадает Нева, больше того — за этим морем, т. е. Балтийским, он поместил Золотую орду.

А. П. Сорокин очень подробно описывает события на море и особенно жеребьевку. Вероятно, тому, кто сделал запись (кажется, это был безвестный писарь, исполнявший приказ П. Н. Рыбникова), наскучило писать повторы, что привело к пропуску в записи после ст. 239 и подстрочному примечанию, неизвестно кем сделанному: «Этим не оканчивается испытание: Садко предлагает дружине сделать жеребья дубовые, а сам делает липовый; потом дружина делает жеребья липовые, а он — дубовый» (Рыбников, II, с. 249).

Видимо, местным домыслом нужно считать эпизод, в котором Садко отписывает свое именьице перед спуском в море (ст. 244—252). При этом впервые вдруг упоминается молодая жена Садка (стр. 251).

Переход Садка в подводное царство описан как сон и пробуждение (ст. 268—273). Аналогично, как сон и пробуждение, описано и возвращение Садка из подводного царства в земной мир (ст. 362 и сл.). Аналоги такого перехода из земного мира в иной встречаются в сказках и быличках, причем не только русских. Очевидно, что перед нами — строгая норма, имеющая основание в языческих верованиях, однако многие певцы, в отличие от А. П. Сорокина, традиционно соблюдали ее лишь при описании возвращения Садка в земной мир. Видимо, они уже не понимали смысла сна как перехода из одного мира в другой (подземный, подводный), они сохраняли мотив сна лишь потому, что должны были описывать брачную ночь Садка в подводном царстве. В таком сне фольклорного героя можно даже видеть временную смерть: чтобы попасть из земного мира в иной, герой должен умереть для земного мира; чтобы возвратиться из иного мира в земной, человек должен умереть для иного мира.

Певец не дает портрета морского царя. Можно лишь догадываться, что морской царь антропоморфен, а это вполне соответствует русским верованиям о водяном. Он даже, вероятно, великан, ибо, подобно Тугарину Змеевичу, у него голова, «как куча сенная» (ст. 278).

В первой речи морского царя обращает на себя внимание фраза «Скажут мастер играть в гуселки яровчаты» (ст. 284). Эта фраза не случайна, ибо певец повторил ее спустя 11 лет. Она встречается и в других вариантах, независимых от сорокинского, что свидетельствует о ее традиционности. Фраза несомненно противоречит всей первой части былины А. П. Сорокина: морской царь, уже слышавший игру Садка, не может ссылаться на чьи-то слухи, а должен говорить о своем мнении; он не может встречать старого знакомого как незнакомца.

В этом противоречии эпизода встречи Садка с морским царем в подводном царстве с первой частью былины мы видим явственный след того, что первая часть былины, где Садко пленяет игрой морского царя на берегу Ильмень-озера и получает от него в дар сказочных рыбин, была домыслена значительно позже, чем было создано традиционное соединение сюжетов о споре Садка с Новгородом и о пребывании Садка в подводном царстве. И, как это часто бывает при контаминациях, противоречия между частями произведения не были полностью сняты. Кем была создана первая часть былины в сорокинском изводе, сказать невозможно, так как мы не располагаем контрольными записями аналогичных вариантов, независимых от сорокинского. Иные версии первой части былины, в том числе две версии, отмеченные также на Пудоге (Гильфердинг, I, № 2; здесь № 29), и записи на Пудоге былины «Садко» без первой части позволяют лишь утверждать, что первая часть сорокинского варианта представляет собой скорее всего индивидуальное творчество сильного сказителя, свободно владевшего большим запасом различных фольклорных произведений.

Эпитет «Можайский» в связи со святым Николой в контексте былины неуместен. На Руси культ Николая из Мир Ликийских в ряде районов как бы раздробился, сохранил или получил только одну функцию. Так, Никола Зарайский имел лишь функцию «спасателя на водах», Никола Можайский — «оберегателя града». В этой функции культ Николы Можайского был перенесен в Новгород не ранее середины XV в., незадолго до окончательного подчинения Новгорода Москве, а на Севере он, вероятно, стал известным еще позже[127]. Сказителям же, включая А. П. Сорокина, настоящая функция Николы Можайского явно была неизвестна. Певцы попросту отождествляли Николу Можайского с Николаем-чудотворцем, подменяли их.

Не следует видеть противоречие в том, Что женатый Садко соглашается жениться еще раз в подводном царстве. Если даже не замечать в этом отражения факта многоженства, бывшего нормой и среди славян, или следа наиболее древней формы сюжета (ср. индийские варианты), то согласие Садка жениться в подводном царстве нетрудно объяснить как немудреную хитрость, подсказанную Николой. Былинные или сказочные герои часто прибегают к хитрости ради достижения цели.

Условие «не творить блуд во синем море» (ст. 331 и сл.) встречается только в некоторых вариантах былины о Садке и не подтверждается известными быличками и сказками, где герой, напротив, охотно женится на родной или приемной дочери водяного, что не мешает ему вернуться в земной мир. Трудно сказать, характерно ли это условие по своему содержанию для языческих верований новгородцев: сходных параллелей нет. Возможно, оно специально придумано для былины и призвано отрицать норму сказки, как это допускал В. Я. Пропп.

Неясно, что представляют собой девушки подводного царства. Подобно большинству исполнителей былины «Садко», А. П. Сорокин не называет их дочерьми морского царя. Утверждения некоторых исследователей, будто девушки — это русалки или реки в девичьей ипостаси, подкрепляются лишь личными домыслами сказительницы М. Крюковой, постоянно переиначивавшей былины. Согласно фольклорной логике, в каждом царстве, естественно, имеются свои девушки, однако нет всеобщей нормы, определяющей, кем они должны быть по своему положению: царевнами, служанками или кем-то еще. Для исполнителей былины «Садко» также, наверное, не существовало заданной нормы, что и предопределило значительные колебания в осмыслении этих персонажей. В большинстве вариантов, как и у А. П. Сорокина, девушки подводного царства — поистине проходные персонажи, они только названы, но их образ не раскрыт. Здесь, как и в других случаях, отчасти виноваты и собиратели, которые не пытались расспрашивать исполнителей о персонажах былины.

В сорокинском тексте из всех девушек рекой оказывается одна Чернава. Под Новгородом реки с таким названием нет. Чернава в сорокинском тексте скорее всего вытеснила реку Волхов, если судить по аналогичному эпизоду во втором варианте из сборника Кирши Данилова (здесь № 42).

Певцу подводная избранница Садка представлялась красавицей, но это — явное следствие непонимания или переосмысления образа. Она не случайно названа Чернавой. А. П. Сорокину казалось, что это ее имя или «фамилия», как он сам сказал в 1871 г. На самом деле чернава — это служанка, выполняющая черную работу. В таком нарицательном значении образ девушки-чернавушки (чернавки) нередко встречается и в других эпических песнях, в том числе в былине «Василий Буслаевич», и в севернорусских сказках в записях вплоть до наших дней. Певец сохранил слово, но переиначил его смысл и связанный с ним образ.

В других вариантах былины подчеркивается, что Садко должен выбрать самую последнюю, самую некрасивую чернавушку среди девушек подводного царства, благодаря чему он и сможет вернуться в родной земной мир. Любопытно, что в сказках типа «Отдай то, чего дома не знаешь» (Андреев, № 313) иногда встречается сходное условие выбора, причем в вариантах, которые записывались вне районов бытования былины «Садко». Так, в сказке из южного Прибайкалья (Гуревич, № 11) герой первый раз должен выбрать из обращенных в кобылиц девушек ту, что «поплошее», а второй раз — выбрать из двенадцати платьев «помаранное». В украинской сказке (Афанасьев, 2, № 223) герой должен выбрать первый раз ту дочь водяного царя, на которую «нашлют всяких прыщей», а второй раз — выбрать по ее черному платью.

Выбор чернавушки связан с верованиями, впрочем довольно христианизированными, в двойственный, обманчивый характер лиц и предметов иного мира: то, что кажется земным людям красивым или вкусным, на деле является безобразным, ужасным или дрянным, и, наоборот, дурное и некрасивое в ином мире оборачивается подлинно прекрасным в своем мире.

28. Садке́. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, I, № 70. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от А. П. Сорокина. Повторная запись спустя 11 лет показывает, что сказитель твердо знал свой текст, и поэтому его нельзя считать импровизатором, создавшим уникальную первую часть былины. А. П. Сорокин не только сохранил основное содержание текста, но и стремился его расширить за счет различных уточнений и повторов. Так, в самом начале (ст. 5—6) он прямо говорит: гусельщик Садко жил тем, что спотешал купцов и бояр, веселил их на честных пирах. Аналогичным образом сказитель объяснил и то, чем Садко понравился водяному царю: он развеселил его гостей на пиру (ст. 59—61). С художественной точки зрения такое объяснение представляется более слабым, нежели очарованность морского царя «игрою нежною» в первой записи. Обращает на себя внимание употребление сказителем выражений «водяной царь» и «морской царь», последовательно примененных в разных частях былины. Неясно, тождественными ли были соответствующие персонажи для сказителя в 1871 г. Быть может, он почему-то решил их различать, пользуясь разными эпитетами. Судя по редким фиксациям XIX в., в некоторых местах России действительно старались различать разных водяных, рисуя трехстепенную иерархию: водяных, хозяев конкретных ручьев, рек и озер; водяных царей, правящих над водяными и обитающих лишь в немногих крупных водоемах, и морского царя, живущего в мировом океан-море. Различение А. П. Сорокиным водяных персонажей вполне согласовывалось бы с такими верованиями, но мы не знаем, бытовали ли они на Пудоге.

Если «водяной царь» и «морской царь» — разные персонажи, то их различением снимается противоречие между первой и третьей частями былины, о котором сказано в прим. к № 27. В этом случае не удивительно, что морской царь встречает Садка в подводном царстве как гусельщика, известного лишь понаслышке.

29. Са́дка купец новгородский, богатый гость. Печатается по записи из личного архива Ю. Смирнова (см. также Архив кафедры фольклора МГУ, 1957, пудожский маршрут, тетр. 1, № 9). Текст публикуется впервые. Записано С. Ожеговой, Ю. Новиковым и Ю. Смирновым в 1957 г. от Дарьи Филипповны Маташо́вой, 58 лет, неграмотной, слепой с детства, уроженки Отовозера, в д. Кри́вцы (восточная Пудога). В 20—30-х годах в д. Отовозеро, находившейся в юго-восточном углу Пудоги и к 1957 г. переставшей существовать, бытовала заметная эпическая традиция. Среди стариков, певших старины и рассказывавших сказки на деревенских сборищах, выделялся Степан Васильевич Полин, по прозвищу Мартыха («дед Мартышка», как его называла Д. Ф. Маташова). Умер он в 1931 г. примерно 55—60 лет отроду. От него-то, по ее словам, Д. Ф. Маташова и слышала «сказку» про Са́дку. Добрая и отзывчивая женщина, рассказчица охотно делилась с собирателями своими фольклорными знаниями, но недостаток опыта не позволил им как следует поработать с рассказчицей: необходимо было сделать еще хотя бы одну повторную запись и добиться пояснений рассказчицы по ходу текста.

Текст Д. Ф. Маташовой содержит все три сюжета. Внешне он сходен с сорокинским, однако уже как последующая эволюционная ступенька. Его особенность заключается в том, что Микола Можаньский с самого начала принимается опекать героя. Благодаря этому четко определяются две линии в поведении Садки. Первая — это линия Садки-язычника, которому нравится забавлять морского царя. О награде со стороны морского царя здесь не говорится, и тут, возможно, виноваты собиратели, не спросившие рассказчицу о том, как обогатился Садка. Выбери Садка окончательно этот путь, и он навсегда останется у морского царя.

Другая линия — линия Садки-христианина, послушно следующего приказам и советам Миколы Можаньского. Этим противопоставлением Садки-язычника и Садки-христианина и изначально активной ролью Николы Можайского текст Д. Ф. Маташовой эволюционно предшествует печорским вариантам, где роль Николы стала самодовлеющей (см. № 38—40). Садка навсегда отказывается играть в гуселки яровчаты, о чем говорится только у Д. Ф. Маташовой, но зато остается жить на земле, в богатстве и почете. В этом слышится отзвук отношения церкви, яростно осуждавшей гусляров и скоморохов, «бесовские пляски и игры».

В отличие от сорокинского и некоторых других вариантов чернавица тут превращается не в реку, а в большое толстое бревно. Этим «сказка» Д. Ф. Маташовой перекликается с быличками, в которых угощение водяного (лешего, черта), если его перекрестить, если на него взглянуть глазами христианина, оказывается дрянью.

30. Садко. Печатается по тексту сб.: Ончуков СС, № 90. Записано А. А. Шахматовым в 1884 г. от крестьянки Дмитриевны, 35 лет, в Кедрозеро Кондопожской вол. Петрозаводского у. Олонецкой губ.

Текст представляет собой контаминацию былички типа «Предание о Черном ручье» (Приложение II, № 1) с пересказом былины «Садко». Не способности гусляра (ср. № 27—29), не кормление воды хлебом-солью (ср. № 31), а посредничество между явной «водяной девкой» и ее братом, образы которых слабо раскрыты, послужило причиной обогащения молодца. Однако тут в золото и серебро превращается не обычная рыба (ср. № 31) и не чудесные три рыбины (ср. № 27, 28), даже не рыбья чешуя (Приложение II, № 2), а щепки и мусор. Этим текст Дмитриевны перекликается только с одним вариантом былины «Садко» (Гильфердинг, I, № 2) и с быличками о нечистой силе, в которых отбросы превращаются в аппетитную еду и приятные напитки, в деньги и драгоценности и, наоборот, еда, напитки, подаренные нечистью деньги превращаются в отбросы или в черепки, если человек вспомнит о своей христианской принадлежности (перекрестится, помянет бога и т. п.). Примечательно, что в этой части герой ни разу не назван по имени, чем подчеркивается контаминированный характер текста.

Пересказ былины содержит упоминание буквально в одной фразе второго сюжета о споре с новгородскими купцами и сжатое изложение третьего сюжета о пребывании Садка в подводном царстве. Любопытна зависимость морского царя от христианского бога: он тотчас прекращает пляску после того, как «с небес глас» велел усмириться. В связи с этим необходимость в появлении в подводном царстве христианского опекуна Садка отпала, что надо признать бесспорно поздним эволюционным сдвигом.

В духе сказки «Отдай то, чего дома не знаешь» (Андреев, № 313) здесь дан эпизод выбора невесты в подводном царстве. Но упоминание о том, что девушка, которая сама себя предлагает в жены, — «роду крещеного», видимо, заимствовано из быличек о женитьбе молодца на девице, проклятой родителями или похищенной нечистью (чаще лешим, реже — водяным, баенным или просто чертом).

31. Садко — богатый гость. Печатается по тексту сборника: Кирша Данилов, с. 184—189 (перепеч.: Киреевский, вып. 5, с. 47—53). Место записи неизвестно. Текст, по-видимому, не пелся, а диктовался, о чем свидетельствует сбитый ритм стихов, и на нем отразилось аканье записывавшего человека.

В тексте описаны первый и второй сюжеты былины «Садко». Представленная в нем версия уникальна почти во всех отношениях, в том числе и в лексическом. Особенно примечательно, что Садко тут не новгородец и не гусляр, а некий удалый молодец, двенадцать лет «гулявший» по Волге, в чем видится намек на то, что Садко отнесен к известной волжской вольнице XVI—XVII вв.: это, конечно, более поздняя характеристика образа, нежели в текстах А. П. Сорокина и Д. Ф. Маташовой.

Принесенная Садком жертва хлебом-солью Волге (ст. 7 и сл.) не имеет аналогов в иных вариантах былины, за исключением глухого упоминания во втором тексте из сборника Кирши Данилова (№ 42, ст. 50—51). Согласно пересказанной В. И. Далем истории об исцелении Ильи Муромца (место фиксации неизвестно), Илья перед отъездом из дома тоже «пустил корочку хлеба по Оке-реке за то, что поила и кормила его» (Киреевский, вып. 1, с. XXXIII).

Обычай кормления воды (реки, озера) хлебом весьма спорадически отмечался на территории расселения восточных славян. Всего нам известно не более десятка случаев фиксации[128], причем лишь однажды, в 1937 г. — как раз в связи с былиной «Садко» — осознанный, но не вполне последовательный опрос на выявление этого обычая проводила Р. С. Липец на Зимнем берегу Белого моря и некоторых других местах Архангельской обл. (ГЛМ, инв. № 240, п. 76, № 47; п. 90, № 20 и др.). Чаще этот обычай отмечался там, где славяне издавна жили вперемежку с финно-уграми. У пермяков, удмуртов, чувашей и, видимо, у всех поволжских финнов обычай кормления воды хлебом, судя по этнографическим описаниям, еще в начале XX в. бытовал значительно активнее, чем у русских. Впрочем, происхождение обычая неясно. Наряду с кормлением воды (или водяного) хлебом бытовали и другие формы жертвоприношений, причем в тех же местах, где отмечалось и кормление хлебом.

В тексте Кирши Данилова персонифицируются, выступают как люди река Волга и ее брат Ильмень-озеро. Такая персонификация, с нашей точки зрения, выглядит эволюционно более ранним явлением, нежели образ водяного, уже вполне отделившийся от водной стихии, которая стала для него только средой обитания, а не его подлинной сущностью и первой ипостасью.

Мотив превращения подаренной Ильмень-озером рыбы в серебро и золото здесь также, видимо, подан в более ранней эволюционной форме, нежели в других текстах (ср. последовательно: Приложение II, № 2; № 30, 27—28).

Явной несуразностью кажется то, что Садко, получив богатство от Ильмень-озера, приносит затем жертвы не озеру, а христианскому богу: после каждой удачной скупки товаров он, никем тут не вынуждаемый, строит церковь, вместо того чтобы отблагодарить своего волшебного покровителя. Двойственность положения Садка, язычника и христианина, здесь особенно противоречива.

32. Садко. Печатается по тексту сб.: Марков, № 21. Записано А. В. Марковым в 1899 г. от Аграфены Матвеевны Крюковой, 45 лет, в д. Нижняя Зимняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря.

Текст А. М. Крюковой, содержащий все три сюжета, не подтверждается другими записями былины на Зимнем берегу (ср. Марков, № 95; Марков — Маслов — Богословский, I, № 17) и ее реминисценцией на Терском берегу (БН и НЗ, № 92). Очевидно, певица пользовалась каким-то внешним источником. Им для нее оказался вариант А. П. Сорокина. Известно, что в доме Крюковых имелась хрестоматия Оксенова «Народная поэзия» (СПб., 1898), включавшая и сорокинский текст (с. 112 и сл.). Привлекалось ли это переиздание или иная перепечатка в школьном учебнике, в другом популярном издании, но факт заимствования несомненен. Однако А. М. Крюкова, как это ей свойственно и в других случаях, использовала сорокинский вариант неформально. Она взяла его за основу своего текста, а оформила свой текст путем использования мотивов из других фольклорных произведений.

Пожалуй, наиболее оригинален у А. М. Крюковой образ царицы Белорыбицы. Выражение «царица Белорыбица» действительно звучно и емко. Но само слово «белорыбица» на Севере не употребляется. Рыбу этого вида там называют прибалтийско-финским словом «нельма», и никому из русских на Севере не придет в голову назвать реальную нельму «царицей», опоэтизировать ее, отдав ей предпочтение перед лососями или стерлядью. Певица, наверное, сама удивилась бы, если бы ей объяснили, что белорыбица — это всего-навсего нельма, а скажем, не семга-серебрянка, только что зашедшая с моря в реку, вся в звездах, по бокам — тонкие полоски цвета ранней утренней зари.

Слово «белорыбица» — поволжское. Оно встречается в поволжских песнях (в частности, в свадебных величальных) и в известной сказке о Ерше Ершовиче сыне Щетинникове (Андреев, № 254*), лубочные и иные списки которой широко распространялись по всей России уже с XVII в. А. М. Крюкова, по всей вероятности, слышала эту сказку с упоминанием среди прочих рыб белорыбицы, запомнила слово, не зная его значения, и на его основе создала свой образ царицы Белорыбицы.

Он у А. М. Крюковой вытеснил образ морского царя в первой части былины, и таким образом оказалась устраненной нелогичность, отмеченная выше в варианте А. П. Сорокина, где морской царь в своем царстве встречает Садка как незнакомца, известного своей игрой на гуслях лишь понаслышке.

Сказочные рыбины с золотыми перьями у А. М. Крюковой превратились в золотых рыбинок, причем в оценке купцами (ст. 21—24) певица применила цитату из величальной песни, неоднократно записывавшейся на Зимнем берегу (см. Приложение II, № 5).

В описании того, как Садко расхаживает по кораблю (ст. 35—39), использовано типическое место, обычно встречающееся в северо-восточных вариантах былины «Дунай (Женитьба князя Владимира)», в том числе и в варианте, записанном от самой А. М. Крюковой (Марков, № 9, с. 78).

При описании выбора невесты певица воспользовалась знанием сказки «Отдай то, чего дома не знаешь», где, как правило, постоянно применяется мотив совершенной одинаковости (схожести) девушек, из числа которых герой должен обнаружить именно свою помощницу, уже пообещавшую выйти за него замуж. Даже представление о том, что мать избранницы — родом со святой Руси, по-видимому, не является сугубо личным домыслом певицы, а скорее всего восходит к местной версии упомянутой сказки, что подтверждается независимой записью на Терском берегу (Балашов, № 44), откуда А. М. Крюкова переселилась на Зимний берег. В свою очередь представление о христианском или русском происхождении девушки-избранницы восходит к очень популярным на Севере быличкам о женитьбе деревенского молодца на девушке, унесенной водяным или лешим (Андреев, № 813 А). Эти былички записывались и в Поморье.

От местной версии названной сказки и от былички идет и эпизод благополучного возвращения Садка с женой и с приданым на Русь. Певица отдала предпочтение не былинной, а сказочной трактовке.

33. Садке. Печатается по тексту сб.: Рыбников, I, № 54. Записано П. Н. Рыбниковым в мае 1860 г. на Шуй-наволоке, в 12 верстах от Петрозаводска, от Леонтия Богданова, «лет 70-и с хвостиком», крестьянина д. Середка Кижской вол. (Заонежье). Л. Богданов был первым сказителем, которого, наконец, встретил и неожиданно для себя услышал П. Н. Рыбников после долгих поисков (рассказ об этом см. там же, с. LXIX — LXX). Тотчас после этой встречи Л. Богданов стал для собирателя главным помощником: он разыскивал других сказителей (в частности, он привел гордого Т. Г. Рябинина), убеждал их не опасаться «чиновника» и петь ему старины. Такая помощь, как известно всем собирателям, — бесценна, ибо без «своего» человека среди местного населения подчас ничто не помогает завоевать доверие фольклорных исполнителей.

Текст Л. Богданова содержит второй и третий сюжеты. О споре Садка с купцами и скупке товаров сам певец, вероятно, и не слышал, иначе он счел бы своим долгом спеть и об этом. Многие эпизоды его текста описаны деловито и скупо, что свидетельствует об определенном стиле.

Нехарактерное для былины описание кораблей (ст. 42—43) скорее всего перенесено из популярной в Заонежье былины «Соловей Будимирович». Оно встречается также в былине о Соколе-корабле. В описании игры Садка на гуслях (ст. 71—72) в несколько измененном виде применено типическое место из былины «Добрыня и Алеша».

В стиле быличек дана мотивировка вызова Садка в подводное царство: для свадьбы водянику понадобился отменный музыкант.

Во сне Садку является советчиком загадочный «старчище незнай собою». К сожалению, собиратель не спросил у певца, кого он имел в виду: под анонимным старчищем совсем не обязательно мог подразумеваться Никола. Здесь следует вспомнить об очень похожих стариках и старухах, постоянно выступающих в роли советчиков и помощников героя волшебных сказок. Они-то, видимо, и послужили прообразом для создания аналогичного персонажа в былине «Садко», о чем, наверное, свидетельствует текст Л. Богданова. И только позже, по мере отождествления христианства с родным земным миром, советчик Садка приобрел христианский облик.

Садко у Л. Богданова открыто повторяет водянику слова старчища о том, почему он не хочет играть. И водяник тут не гневается, а спокойно отправляет героя на корабль. Так оказалась ненужной женитьба Садка в подводном царстве.

Спокойное отношение водяника к Садку, видимо, не было домыслено самим певцом, если судить по его быличкам о водянике, пересказанным собирателем: «Водяник — высокий, здоровенный мужик; с лица он черен, голова у него как сенная копна»[129]. Под водой у водяников есть целые царства; в морях и больших озерах построены города из богатых палат; в малых озерах — села и «особливые хоромины». Жители этих подводных поселений совсем не такого незлобивого характера, как лесовики (лешие). Во-первых, они, пользуясь малейшей оплошностью, хватают «крещеных»[130] с лодок или во время купанья, особенно девок, и топят их; во-вторых, ходят к заклятым женщинам. — Прочитав на лице моем некоторое сомнение в последнем обстоятельстве, Леонтий Богданов предложил, при первой поездке по Кижам, свезти меня к одной бабе, к которой и о сю пору похаживают водяники...» (Рыбников, III, с. 193—194).

К сожалению, ни сам П. Н. Рыбников, ни последующие собиратели при записи былины о Садке обычно не спрашивали исполнителей о том, каким им представляется водяной и среда его действий, иными словами, не пытались раскрыть круг верований, без которых эта былина не могла бы дожить почти до наших дней.

34. Садко купец, богатый гость. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 107. Записано П. Н. Рыбниковым в 1862 г. от карела Василия Лазарева, крестьянина д. Кя́меница Повенецкого у. Олонецкой губ.

Судя по начальным стихам былины, певец считал Садка чужаком в Новгороде. В этом его вариант совпадает с первым текстом из сборника Кирши Данилова (см. выше, № 31).

Термин «Поддонный царь» раскрывается лишь с учетом представлений, отложившихся в карельской сказке типа «Три добрых совета» (Андреев, № 910 В), в которой героя тоже опускают на дно моря: «Когда пришел на дно моря, тут открылась дверь на дне моря...»[131]. Таким образом, согласно этим представлениям, хозяин моря живет не на самом дне, а под дном, чем и возможно объяснить странное на первый взгляд выражение «Поддонный царь». Впрочем, сам В. Лазарев помещает белокаменную палату Поддонного царя, видимо, все же на дне (см. ст. 129 и сл.), что свидетельствует о непричастности певца к созданию термина.

По незнанию певец отождествил с гуслями «камочку сибирскую да заморскую» (ст. 121—124), т. е. цветную, расписанную узорами шелковую ткань.

Эпизод, в котором Садко разрешает спор о том, что дороже на Руси, перенесен из сказки «Три добрых совета». Текст В. Лазарева в этом отношении — одна из самых ранних записей, испытавшая влияние сходного сказочного сюжета. Эпизод разрешения спора сильно потеснил эпизод игры на гуслях. Поэтому желание царя получить к себе искусного гусляра здесь оказалось затушеванным, опущена даже просьба или приказ царя сыграть на гуслях.

Певец по традиции упоминает о том, что Садко опускается на дно с образом Миколы-угодника. Больше того, он заставляет Садка сказать об этом подводному владыке. Но Микола-угодник не стал тут советчиком у Садка. Причину этого мы видим как раз во включении в былину сказочного спора между царем и царицей. Садко разрешил спор в пользу Поддонной царицы, и, хотя певец об этом прямо не сказал (ср. № 35), только такое разрешение спора могло расположить царицу к Садку и выступить в роли благосклонной советчицы, что несомненно заимствовано также из сказки «Три добрых совета». Так Микола-угодник оказался ненужным. Певец предпочел сказочную фабулу, нежели прямое противопоставление христианского начала языческому.

35. Садке́. Печатается по тексту сб.: Соколов — Чичеров, № 91. Записано Б. М. Соколовым, В. И. Чичеровым и В. И. Яковлевой в 1928 г. от Федора Андреевича Конашкова, 68 лет, неграмотного, крестьянина д. Семеново в низовье р. Во́длы, которое местными жителями называется Ша́лой (Пудога). Для новгородцев Шала служила важным опорным пунктом на пути с Онежского озера вверх по р. Водле до притока р. Мышьи Черева́, откуда совершался короткий волок на р. По́чу, впадающую в Ке́нозеро. Новгородцы появились здесь, быть может, уже в XI в. и использовали этот путь до конца XV в. Естественно, что вслед за ушкуйниками и купцами сюда пробирались крестьяне, постепенно заселявшие и осваивавшие новые земли.

В тексте Ф. А. Конашкова отразилось традиционное соединение второго и третьего сюжетов в той же версии, что и варианты, записанные ранее П. Н. Рыбниковым в Заонежье и близ Повенца.

Как и в помещенных выше № 31 и 34, Садке выступает в Новгороде приезжим чужаком. Больше того, певец назвал его купцом из «Индеи богатой». Выражение «Индия богатая» попало в русский фольклор — былины о Волхе Всеславьевиче, Дюке Степановиче и Василии Буслаевиче, сказки, лубок — через переводные произведения, встречающиеся в церковной литературе (Четьях-Минеях и др.)[132], и сугубо фантастически истолковывалось в фольклоре.

Общеизвестная Волга-река здесь явно заменила р. Волхов. Эта подмена неизвестного созвучным известным побуждает предполагать, что и в первом тексте из сборника Кирши Данилова (выше, № 34) произошла аналогичная подмена, благодаря которой вариант получил оригинальную разработку мотивов, описывающих посредничество «волжского сура» Садка между Волгой и ее братом Ильмень-озером.

Только у Ф. А. Конашкова говорится о том, что Садко пытается вместо себя спустить в море «одного матроса» (ст. 49—50). Несколько лет спустя сказитель уточнил: «И от воды отдымават» матроса (запись 1937 г.); «Как вода матроса не приняла» (запись 1938 г.)[133].

Вызов Садка к морскому царю тут также мотивирован необходимостью разрешить заимствованный из сказки «Три добрых совета» спор о том, что дороже на Руси. Прямо подчеркивается выигрыш спора морской царицей, которой на радостях захотелось плясать (это четче заметно по записям 1937—1938 гг.), чем единственно и обусловлена здесь игра Садка на гуслях.

Как и в упоминавшемся варианте из сборника Кирши Данилова, Садко видит Николая-чудотворца наяву, а не во сне. Певец ограничился однократным вмешательством чудотворца и совершенно опустил эпизоды, описывающие выбор невесты и женитьбу героя.

Алогичным представляется возвращение Садка в Киев, а не в его родную «Индею богатую». Упоминание Киева вызвано влиянием известных певцу былин так называемого «Владимирова цикла».

Ф. А. Конашков — единственный сказитель, от которого былину «Садко» записывали четыре раза: помимо упомянутых записей 1937 и 1938 гг., начало текста было записано в 1940 г. на диск (хранится в Фонограммархиве ИРЛИ). Его текст довольно устойчив по содержанию. При последующих исполнениях на запись сказитель прибегал лишь к некоторым уточнениям. Однако стихи его неповторимы, певец каждый раз их строил по-новому, переставлял слова и выражения. При чтении его вариантов былины создается впечатление, что они насыщены прозаизмами, что их ритм и стих сбиты, но, как мы сами убедились, — это ложное впечатление. Прослушанная запись на диске убеждает в том, что Ф. А. Конашков отлично знал распев («мотив», как он сам говорил) и все детали содержания. Это позволяло ему каждый раз не механически повторять, а свободно воссоздавать текст. При пении прозаизмы скрадываются и исчезают в четком и плотном ритме.

36. Садко. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, II, № 174. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от Федора Никитина, примерно 45 лет, крестьянина с Карельского острова на Выгозере. Сам сказитель говорил, что он усвоил свой репертуар на Карельском берегу Белого моря.

Текст содержит традиционное соединение второго и третьего сюжетов, поданных, однако, местами очень своеобразно.

Из варианта Ф. Никитина нельзя узнать, был ли Садко новгородцем. Начало текста (ст. 1—3), наверное, перенесено из былины «Иван Гостиный сын». Только тут Садко проигрывает спор с Новгородом потому, что не смог откупить пресного молока (ст. 11—13): в этом видится насмешка над хвастуном.

В отличие от других вариантов Садко бежит из города, не желая платить за проигрыш своей буйной головой. И лишь здесь вдруг появляется загадочный новгородский князь, возможно, опять-таки под влиянием былины «Иван Гостиный сын» или других былин «Владимирова цикла». Князь посылает погоню. Спасаясь от нее, Садко сам вынужден броситься в море, при этом он, однако, не забывает захватить гусли, как этого требует традиционное изложение сюжета.

Советчицей Садка в подводном царстве оказалась богородица. И только в этом отношении былина Ф. Никитина совпадает с единственной записью на Карельском берегу (см. № 45). Примечателен совет богородицы не брать в дар от поддонного князя злато-серебро и драгоценные каменья. По смыслу он противоположен ситуации в сказке «В подводном царстве» (Андреев, № 677), где герой охотно принимает от водяного царя золото или драгоценные камни. Зато он совпадает с нормой быличек о водяных (леших, чертях), в которых подаренные человеку деньги превращаются в черепки, и, наоборот, подаренные черепки (угли и др.) превращаются в деньги. Совет богородицы, таким образом, представляет собой предостережение, напоминание об обманчивости даров поддонного князя. Своим подтекстом совет богородицы схож и с теми вариантами былины «Садко», где водяной одаривает Садка мусором и щепками, превращающимися затем в деньги (Гильфердинг, I, № 2; здесь № 30).

Двойственность подводного мира проявляется и в образе девицы, которую должен взять в жены Садко: та, коей нет хуже и чернее, оказывается своей рекой.

37. Сотко. Печатается по тексту сб.: Марков, № 95. Записано А. В. Марковым в 1899 г. от Федора Тимофеевича Пономарева, 70 лет, неграмотного, в д. Верхняя Зимняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря. Впервые от сказителя записывал старины его приятель священник И. Розанов в 70-х годах XIX в. (Ефименко, с. 10—25), но записи «Сотка» среди них нет. А. В. Марков отметил, что Ф. Т. Пономарев знал не менее 14 старин, однако сам записал только шесть текстов. Таким образом, репертуар сказителя не был записан полностью. Между тем его тексты очень важны как проявление подлинной эпической традиции Зимнего берега, свободной от книжных заимствований и чрезмерных индивидуальных домыслов.

По словам сказителя, его старина «поется особенным веселым напевом», напоминающим мелодию песни «Ах вы, сени, мои сени». Это замечание, приведенное А. В. Марковым, свидетельствует о том, что собиратель записывал былину не с голоса, а иод диктовку.

Текст содержит традиционное соединение второго и третьего сюжетов в той же версии, что и олонецкие варианты. Вместе с тем в нем обнаруживаются и отличия, обусловленные длительным независимым бытованием. Выражение «Во ини́ гради» (ст. 2), как справедливо заметил собиратель, заменило здесь выражение «Во Нови-гради»: певец (или его предшественник) принял название города за эпитет и прилагательное «новой» заменил тождественным в его говоре по значению словом «иной». Судя по началу текста (ст. 15—16), Ф. Т. Пономарев считал Сотка приезжим купцом.

Любопытен эпизод, в котором дружина скачет в море и проверяет, на чем стоит их корабль (в других вариантах средством проверки служат щупы). Так особенно подчеркивается волшебный характер силы, остановившей корабль. Этим текст перекликается с зырянскими преданиями о жреце и вожде (паме) Шипиче: он одним коротким приказом «Лодка, стой!» останавливал суда[134].

У Ф. Т. Пономарева совершенно отсутствует тема Садка-гусляра. Поэтому внешне нелогичным кажется желание морского царя увидеть Сотка и предложить ему взять себе суженую в подводном царстве.

Примечателен образ бабушки, сидящей за «зыбой» (люлькой). Она заменила собой христианский персонаж. Ее образ заимствован из быличек и сказок, описывающих вынужденное пребывание человека у лешего (черта и др.), где такая старушка иногда прямо названа русской, давно похищенной лешим, чем и мотивируется ее помощь соотечественнику. Так у Ф. Т. Пономарева получился поворот от христианского разрешения конфликта к сказочному.

38. Садко. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 90. Записано И. Е. Ончуковым в 1902 г. от Павла Григорьевича Маркова, 76 лет, в д. Бедовая Пустозерской вол. на нижней Печоре.

В тексте представлено традиционное соединение второго и третьего сюжетов, под вергшихся, однако, некоторой переработке, характерной только для печорской традиции. Текст П. Г. Маркова — самый полный печорский вариант, свободный от книжного влияния. В нем сразу же обращает на себя внимание зачин (ст. 2—10), перенесенный сюда из былины «Дунай (Женитьба князя Владимира)».

Примечателен образ «попа, отца духовного». Он, по всей вероятности, развился из простого упоминания: ср. тексты А. П. Сорокина (№ 27—28), где упоминаются «настоятели новгородские» как представители города. Сомнительно, чтобы образ попа создал сам П. Г. Марков, ибо он присутствует еще в одной и независимой записи (№ 39). В низовье Печоры были, наверное, и более сильные певцы. Будучи староверами, они не видели в купцах своих врагов: вся Печора вплоть до революции очень сильно зависела в подвозе товаров от чердынских купцов, приезд которых воспринимался как праздник. Зато попы, постоянно навязываемые царским правительством, были для староверов сущей бедой. Этими реальными обстоятельствами жизни печорских староверов мы склонны объяснять появление в былине образа коварного попа, вытеснившего собой «благодетельных» купцов.

Несомненно переосмыслен эпитет Николы Можайского. Он стал Всеможойским, т. е. всемогущим. Говоря на местном диалекте, он все «можот»[135]. Любопытна молитва Садка, обращенная к Николе (ст. 48—54). Молитва становится устным договором. И Никола тотчас отвечает на молитву тем, что в течение месяца (!) усердно пополняет золотую казну Садка. Налицо явное чудо, формально христианизированное, но по существу откровенно языческое. Точно так же обращались к своим идолам язычники в незапамятные времена, заключая аналогичный устный договор, и в ответ, как им представлялось, благосклонные боги умножали число промысловых зверей и птиц, заботились об урожае. Печорские же сказители жили в эпоху, когда деньги стали всеобщим эквивалентом, и у них требования натуры от тех, кому они поклонялись, заменились желанием иметь бесконечный поток денег.

Гуслярские способности Садка в этом тексте забыты. О них напоминают две фразы в эпизоде, когда Садко вынужден спуститься в море. «Вы дайте-ко мне в руки веселышко», — просит Садко (ст. 116). Здесь веселышко, столь же привычное на Печоре, как ложка или топор, заменило непонятные «гуселышки»[136].

Угроза царища Поддонища проглотить или огнем сжечь Садка является перенесением. П. Г. Марков перенес это типическое место из своей былины «Олеша Попович, Еким паробок и Тугарин» (Ончуков ПБ, с. 337).

Образ «жоны староматерой», подающей Садку совет о выборе невесты в подводном царстве, служит для нас намеком на опущенные в этом тексте подробности. По-видимому, Садко опускался на дно с иконами богородицы и Николы (ср. № 45), чем и можно объяснить явление во сне богородицы, понятой здесь только как «жоны староматерой»: в русском фольклоре христианские персонажи обычно появляются в ипостаси седых, «староматерых» людей.

39. Садко. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 75. Записано Н. Е. Ончуковым в 1902 г. от Николая Петровича Шалькова, слепого старика старше 80 лет, в д. Великая Ви́ска Пустозерской вол. на нижней Печоре. В тексте отражена местная обработка традиционного соединения второго и третьего сюжетов.

Начало былины (ст. 1—3) перефразирует начальные стихи былины «Бой Добрыни с Ильей Муромцем». Здесь уже уточняется имя коварного попа: им оказывается ростовский поп Леонтий, который в былинах об Алеше Поповиче считается его отцом.

Волга-река тут тоже заменила р. Волхов.

Хотя П. Г. Марков (см. № 38) и Н. П. Шальков жили в соседних деревнях одной волости, в их вариантах заметно различается роль Николы. В тексте Н. П. Шалькова роль его патрона становится внушительнее, причем — и это характерно для всех печорских вариантов, в отличие от олонецких, — сам Никола как персонаж непосредственно не выступает и не произносит ни одного слова. Он все время остается за кулисами, направляя действия участников событий.

Садко заключает устный договор с Николой и вскоре убеждается, что Никола согласился с договором, принявшись умножать казну Садка. Но Садко в хлопотах по перевозке и продаже товаров позабыл построить Николе соборную церковь, и нарушение договора (а не воля морского царя) привело к остановке кораблей в море. Никола намерен наказать «виноватого»: парадоксальным исполнителем его воли выступает морской царь. Сам Садко быстро осознает, что именно ему надо идти в море, ибо он не исполнил обет Николе (ст. 78—80). Все кажется зловещим: огненная шлюпка с загадочными гребцами везет «виноватого» к огненному столбу (детали, явно домысленные на Печоре). Страшная смерть, казалось бы, ожидает Садка. И вдруг происходит резкий сюжетный поворот. Морской царь, позабыв о требовании «виноватого», предлагает Садку сыграть с ним в шахматы (излюбленное предложение иноземного царя в русских былинах, являющееся здесь перенесением) и, не дожидаясь ответа, требует, чтобы Садко его развеселил. Создателям этого варианта, таким образом, не хватило изобретательности и последовательности. Во встрече Садка с морским царем они предпочли держаться традиционного изложения. Больше того, Садко тут сам, без совета Николы или кого-либо еще, догадывается о том, что он своей игрой содействует потоплению кораблей (ст. 107—109), и портит гусли.

Эпизод, в котором морской царь выбрасывает Садка из своего терема, пожалуй, не является личным домыслом печорских певцов. Он созвучен со скупым пересказом, записанным на Пудоге (№ 46), и с быличкой «Парень у водяного» (Приложение II, № 3). В тексте Н. П. Шалькова, как и в этой быличке, оказывается, что Садко провел в подводном царстве долгий срок, ему самому показавшийся коротким.

40. Садок. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 10. Записано Н. Е. Ончуковым в 1902 г. от Анкудина Ефимовича Осташо́ва, 78 лет в д. Замежное (За́мег) на р. Пи́жме, левом притоке Печоры, впадающем в нее близ Усть-Ци́льмы. А. Е. Осташов добрых два десятка лет ходил на че́рдынских судах по всей Печоре и, видимо, в ее низовье усвоил былину о Садке: в эволюционном отношении его текст является последующим звеном нижнепечорских вариантов. Он отрекся от старообрядчества и принял православие («чрезвычайно редкий случай на Печоре», как отмечал собиратель). Этот переход в православие, совершенный сказителем, судя по всему, истово и с жаром, определил направленность его старин.

Из всех печорских певцов только у А. Е. Осташова в былине о Садке выступает «мать божья церковь» как персонифицированный образ православия. Спор Садка с попом происходит у церкви, тотчас после Воскресенской обедни. В церкви Садок обещает безымянным святителям построить новую церковь, если ему будет оказана помощь. Остановка корабля в море показана здесь как проверка православных чувств Садка. Стоило ему опустить в море для бога сундук с золотой казной, как проверка закончилась. Христианскому богу тут оказалось достаточным получить сундук с казной, тогда как в ранних вариантах былины морской царь пренебрегает казной ради того, чтобы получить нужного человека. В этом — предел «православной» трактовки А. Е. Осташова.

Роль Николы тут минимальна: Садок лишь препоручает ему «понести» для бога сундук с казной. Необходимость во встрече с подводным царем, становившаяся лишней уже у Н. П. Шалькова (№ 39), отпала полностью. Для новообращенного православного даже упоминание подводного царя, наверное, могло быть чем-то еретическим.

41. Садко. Печатается по тексту сб.: Григорьев, II, № 24 (236). Записано А. Д. Григорьевым в 1901 г. от Егора Дмитриевича Садкова, примерно 60 лет, в д. Не́мнюга, на одноименном правом притоке р. Ку́лой в нижнем течении. Публикуемый текст собиратель сопроводил замечанием: «Старину о Садке Е. Д. Садков считал своим долгом знать в виду носимой им самим фамилии» (там же, с. 190).

В тексте Е. Д. Садкова отражен второй сюжет и частично третий. По характеру версии он близок к печорским записям, а своим началом (хвастовство в царевом кабаке) — с донскими вариантами.

Центральная роль в старине отведена загадочному «стару матеру человеку». Неясно, кого подразумевал под ним певец, а собиратель его об этом не спросил. Судя по содержанию, это мог быть христианский бог (пречистый Спас) или святой Никола. Однако христианскому персонажу здесь отведена роль сказочного чудесного помощника: в обмен за обещание поставить церковь он указывает герою, где можно найти клады подземельные (ср. № 38—39) и тем решить спор с Новгородом в свою пользу. Таким ходом повествования, не встречающимся в других вариантах былины, текст получил сюжетное завершение. История о пребывании героя в подводном царстве тут оказалась излишней.

42. Садков корабль стал на море. Печатается по тексту сб.: Кирша Данилов, с. 230—235 (= Киреевский, вып. 5, с. 41—47). Место записи неизвестно. Текст записан лучше, нежели первый вариант из этого же сборника (см. выше, № 31), быть может, даже с голоса, но и на нем сказалось влияние аканья записывавшего человека. Он содержит только третий сюжет. Подобно первому варианту из этого сборника, текст тоже, по-видимому, прошел через поволжскую редакцию и потому отличается от северных записей трактовкой некоторых эпизодов. В нем имеется поволжская лексика (слова «ярыжки», «бусы» и др.), не характерная для эпической традиции Русского Севера.

Необычна жеребьевка, в ходе которой Садко бросает в воду то хмелевое перо (видимо, лист), то булатную палицу. Таким образом перефразируется одна из славянских фольклорных формул невозможного. Самая ранняя и наиболее краткая фиксация этой формулы запечатлена на страницах «Повести временных лет» под 985 г. Там она вложена в уста волжских болгар (тюрок), поклявшихся при заключении мира с князем Владимиром: «Толи не будет межю нами мира, оли камень почнеть плавати, а хмель почнеть тонути»[137]. В фольклорных текстах эта формула невозможного обычно перефразируется. Так, в одной словацкой песне балладного типа молодой пан предлагает девушке пустить перо[138] по воде: если оно пойдет ко дну, пан возьмет девушку замуж. Та пускает перо, умоляет перо пойти ко дну, но оно не тонет. Тогда пан советует пустить по воде камень: если камень поплывет, то девушке быть хозяйкой в его доме. Девушка, наконец, догадалась, что пан просто насмехается над ней...[139]

Возвращаясь к комментируемому тексту, отметим ту странность, что певец отправил Садка плыть по морю на золотой «ша́хмотнице» (шахматной доске).

Только в этом тексте встреча Садка с морским царем происходит не в подводном царстве, а где-то на берегу, в огромной избе. Выше отмечалась перекличка этого момента повествования с эпизодом плавания к чудесному острову в карельском пересказе былины. Вместе с тем нельзя исключать и другое: певец, видимо, уже не верил в то, что человек под водой может себя чувствовать так же, как и на земле.

В отличие от первого варианта из этого же сборника в нем Садко — гусляр и, похоже, новгородец, а не пришлый человек. Он не знает покровительства Волги-реки и Ильмень-озера. Певец этого текста знает Волх-реку и море Хвалынское (Каспийское). Поэтому нам кажется, что оба текста из сборника Кирши Данилова нельзя приписать одному певцу, хотя они и прошли через одну промежуточную область бытования — Поволжье.

43. Садко богатый купец. Печатается по тексту сб.: БН и НЗ, № 95. Записано В. Г. Таном-Богоразом в 1895 г. от Михаила Соковикова, по прозвищу Кулдарь, в д. Коретово на нижней Колыме. По нашему мнению, собиратель работал с М. Соковиковым сугубо как регистратор, поэтому мы ничего не знаем ни о предшественниках сказителя, ни о его отношении к собственным текстам, ни о характере тогдашней традиции колымских казаков.

Текст содержит частично третий сюжет и по своему характеру близок ко второму варианту из сборника Кирши Данилова (ср. с № 42), точнее, он похож на его позднюю передачу. Видное место тут занял мотив написания предсмертного завещания Садка, причем добавлена алогичная фраза, недопустимая для олонецкого певца: «И так скоро писали, прошли три года». Большей части третьего сюжета М. Соковиков не передал, а может быть, и не захотел сказывать. У него Садко играет на гуслях, плавая на плахе, но не тешит игрой морского царя. Осталось неясным, кто подал Садку совет о выборе невесты. Конец былины вовсе отсутствует.

44. Садко. Печатается по тексту публикации: Шуб, с. 230—231. Записано в 1946 г. «со слов» (т. е. под диктовку) Федора Митрофановича Галыжинского, 1889 г. рожд., в с. Федоровском в низовье р. Индигирки (Якутия). Говоря об условиях бытования эпической традиции среди русских старожилов Индигирки, Т. А. Шуб писал: «Былинным чудесам, сказочным перевоплощениям, даже явным нелепицам здесь еще благоговейно верят, если уже не как ныне существующему, то как несомненно существовавшему. Этим чудесным все полно вокруг: и «сушетка» за печкой, и «шендушной» в тундре, и «хожайка» в воде. Зная былину о Садко, ее предпочитают, однако, не петь, будучи уверенными в том, что это вызовет «погоду», «приведет к несчастью» (там же, с. 211). Такое поверие в связи с былиной «Садко», вероятно, сложилось уже в Русском Устье Индигирки. Оно обусловлено табуированием имен «хозяев воды», запрещением всуе упоминать их, чтобы не вызвать их появления и гнева. Индигирское поверие в сущности отрицает саму идею создания былины о Садке и исключает ее бытование.

Вместе с тем в сообщении Т. А. Шуба привлекает упоминание «хожайки» (хозяйки) воды. В каком отношении по верованиям индигирцев она стояла с былинным морским царем, собиратель, к сожалению, ничего не говорит. Напомним, что в карельских рунах постоянно говорится о хозяйке, а не о хозяине воды. Женский образ «хозяев» окружающего мира (воды, земли) вообще характерен для финно-угорских народов.

По своему характеру индигирские тексты о Садке, включая публикуемый, отражают третий сюжет, причем в той же версии, что и нижнеколымский вариант (№ 43). Они также выглядят поздним эволюционным звеном текстов типа «Садков корабль стал на море» из сборника Кирши Данилова (№ 42). По-видимому, носители этих текстов, уйдя из Поволжья и побывав на уральских заводах Демидова (где, по преданию, был составлен сборник Кирши Данилова), двинулись затем в Сибирь, причем кое-кому из них удалось прижиться на Индигирке и Колыме (известно, что русские жители этих мест общались между собой). Скорее всего, это были казаки, о чем свидетельствует казачий характер многих текстов из сборника Кирши Данилова и часть индигирских и колымских записей.

В индигирском тексте пребывание Садка подается как сновидение (см. об этом в прим. к № 27), причем после ст. 66 исполнитель, видимо, просто предпочел уйти от пересказа, руководствуясь приведенным выше поверием. Собиратель же не смог добиться от него хотя бы краткого изложения опущенных эпизодов.

45. Сотко. Печатается по тексту публикации: Смирнов Ю. И. Эпические песни Карельского берега Белого моря по записям А. В. Маркова. — РФ, 1976, т. XVI, с. 134. Записано А. В. Марковым в 1909 г. от Ивана Матвеевича Мяхнина, 43 лет, в д. Гри́дино По́ньгомской вол. Ке́мского у. Архангельской губ. И. М. Мяхнин является самым крупным известным сказителем Карельского берега: в 1905 и 1909 гг. А. В. Марков записал от него 13 былин и ранних исторических песен, включая редчайшего «Щелкана Задудентьевича». Однако о нем как о человеке и сказителе, в отличие от других исполнителей, собиратель почему-то ничего не записал в своих полевых тетрадях. Поэтому мы ничего не знаем и об источниках репертуара этого своеобразного сказителя, по каким-то причинам явно не пожелавшего петь во время второй встречи с А. В. Марковым.

Его былина «Сотко» содержит лишь третий сюжет, наиболее актуальный для поморов, надолго уходивших из родного дома на промысел в море. Рассказанный лаконично, текст необычен по ряду деталей повествования, и мы не знаем, вставлены ли они самим И. М. Мяхниным или же текст был им усвоен в таком виде. Это должен был установить собиратель на месте путем расспросов и проведения повторных записей от исполнителя и контрольных записей от односельчан.

Наказ Сотка положить на ящик в определенном порядке иконы с изображением богородицы и Николы-святителя и гусли перекликается с описанием обстановки, в которой умирает герой в чистом поле, или с предсмертным завещанием молодца (казака, воина, ямщика) — то и другое известно по многочисленным песням. Здесь это желание вполне уместно: Сотко готовится к переходу в морское царство как к переходу на тот свет.

Уникален по содержанию спор морского царя с женой, причем под «луной небесной» здесь, видимо, подразумевается небосвод, если судить по тому значению этого слова, какое иногда встречается в волшебных сказках. Но сама суть спора нам неизвестна и по сказкам. Думается, что она искусственна, надуманна. Ведь морские обитатели оказываются дремучими невеждами по части «знания», которое им эмпирически, так сказать, доступно и которое они просто обязаны знать. Иными словами, спор морского царя с женой противоречит традиционным фольклорным представлениям, согласно коим сверхъестественные существа лучше человека осведомлены в вопросах мироздания. Поэтому нам кажется, что в тексте И. М. Мяхнина эта надуманная форма спора подменила спор о том, что дороже на Руси, — форму, известную по олонецким вариантам былины «Садко», куда она попала из сходного сказочного сюжета «В подводном царстве».

В других вариантах былины не встречается и любопытное у И. М. Мяхнина отождествление шубы морского царя с морем, а рукавов — с берегами. Это верование, по-видимому, отражает один из ранних этапов очеловечивания воды (моря).

Роль советчика тут выполняет богородица. И это не случайно. В тексте логически обусловлена ее роль. Сотко берет с собой две иконы — богородицы и Николы, а известно, что в народных верованиях написанный на иконе образ, собственно икона и лицо, ею представляемое, считаются тождественными. Взятые Сотком иконы, таким образом, означают, что Сотко взял с собой соответствующих покровителей. Отсюда естественно, что ведущую роль советчика должно играть главное лицо.

46. Садко. Печатается по копии, хранящейся в личном архиве Ю. Смирнова. Текст публикуется впервые. Записано Б. Исадченко и Н. Муратовой в 1960 г. от Александры Антоновны Суриковой, 57 лет, неграмотной, в д. Челмужи на северо-восточном побережье Онежского озера (Пудога). Собирательницы, не имея опыта, не смогли записать от рассказчицы более подробный текст.

Между тем запись любопытна своим сходством с одним печорским вариантом (см выше, № 39) мотивами самостоятельного поведения Садка в подводном царстве и ответной реакцией морского царя. Такие переклички независимых текстов, зафиксированные на значительном расстоянии друг от друга, не могут быть случайными. Причина отмеченного сходства, возможно, заключается в том, что не только Новгородская метрополия, но и Обонежье, давно обжитое новгородцами, поставляло переселенцев в дальние северо-восточные районы Севера, включая Печору. Эти переселенцы и уносили с собой усвоенные эпические песни.

47. [Бессчастной молодец]. Печатается по тексту сб.: Чулков, с. 200—201. Записано не позже начала 70-х годов XVIII в. Место записи неизвестно, но текст несомненно был записан в таком районе, где эпическая традиция уже отмирала, а былина о Садке превратилась в не совсем содержательную, почти лирическую песню о безымянном молодце. Тем не менее этот текст очень важен при сравнении его с казачьими песнями о Садке. Он свидетельствует, что процесс распада содержания былины в традиционной контаминации второго и третьего сюжетов начался довольно давно и что к донским казакам былина могла попасть уже в полуразрушенном состоянии. Этим было облегчено последующее развитие темы греховности героя.

48. Садко. Печатается по тексту сб.: Савельев, с. 14—15. Записано до 1866 г., где-то в Хоперском или Усть-Медведицком казачьем округе войска Донского, судя по скупому замечанию издателя (там же, с. 10). В тексте сохранено традиционное соединение второго и третьего сюжетов, подвергшихся, однако, значительной переработке, в ходе которой из былины получилось подобие лиро-эпической песни о хвастливом торговце.

Оригинально начало песни (ст. 1—8). Чуждый казакам Новгород заменен Царь-градом, а под ним казаки могли подразумевать и царскую столицу, как это считается в публикуемом тексте.

Большой интерес представляют два скупых стиха о горшечных рядах (ст. 9—10): ориентируясь на них, издатель даже назвал Садка «просто горшечным торговцем» (там же, с. 14). Стихи созвучны финальному эпизоду из первого варианта сборника Кирши Данилова (см. выше, № 31), где герой скупает напоследок и «гнилые черепки» в горшечных рядах. Такая перекличка независимых текстов позволяет сделать два заключения в отношении сравниваемых текстов. Подобно этому казачьему варианту, первый текст из сборника Кирши Данилова, наверное, имел продолжение в виде третьего сюжета, посвященного пребыванию Садка на море. К донским казакам былина о Садке, по-видимому, попала из Поволжья. «Святое озеро Ялынское» представляет собой, вероятно, искаженное в ходе бытования название моря Хвалынского (Каспийского).

В этом тексте мы впервые встречаемся со своеобразной заменой «вины» Садка перед морским царем. Тут она превращена в грех человека перед богом и людьми, если он бранил отца-мать или клялся родом-племенем. Это переосмысление делало встречу героя с морским царем излишней.

49. Садко на океан-море. Печатается по тексту сб.: Листопадов, № 38. Записано А. М. Листопадовым в начале 1900-х годов в станице Кумша́цкой на Дону.

Самое крупное собрание песен донских казаков принадлежит А. М. Листопадову. Песни из его сборников, как он сам признавал, «подверглись почти все большей или меньшей переработке»[140] с его собственной стороны, что, с научной точки зрения, превращает тексты в их противоположность — в фальсификации. Масштабы этой переработки в большинстве случаев не определены и, быть может, уже не будут определены. Поэтому фольклористы весьма сдержанно относятся к текстам А. М. Листопадова и избегают ими пользоваться.

Тем не менее мы все же решились привлечь песни о Садке из собрания А. М. Листопадова. Они, конечно, — правленые, о чем свидетельствуют указания собирателя на несколько дат записи одного и того же текста, а между тем любой фольклорист знает, что народную песню нельзя записать слово в слово с интервалом в несколько лет даже у одного певца. Они — слишком правильные для народного исполнительства. Но мы не заметили в них домыслов, выходящих за пределы фольклорной традиции. Это значит, что А. М. Листопадов обращался с песнями сравнительно сдержанно. Судя по известному нам его опыту обработки песни «Бой Алеши Поповича со Змеем Горыничем» (единственного текста, который он опубликовал трижды и каждый раз с изменениями), А. М. Листопадов, наверное, многократно переставлял слова, чтобы добиться математически точного мелодического и текстового стиха. Он, возможно, сводил в один текст фрагменты, записанные от разных лиц, и активно пользовался текстом из сборника А. Савельева.

В частности, кумшацкий текст А. М. Листопадова в первой своей части (ст. 1—15) очень близок к варианту из сборника А. Савельева, хотя по месту записи он отделен от савельевского значительным расстоянием. Сомнительно, чтобы на таком расстоянии бытовали слишком сходные и независимые друг от друга тексты. Скорее всего А. М. Листопадов переработал савельевский вариант.

Как отметил собиратель, вместо Царь-града в станице Кумшацкой иногда вставляют упоминание Петербурга.

Последние два стиха строфы 19 и первый стих строфы 20 в Кумшацкой поют и по-другому:

Кумшацкий вариант своей заключительной частью (ст. 19—22) перекликается с украинской думой об Алексии Поповиче[141]. Общеизвестно, что казаки Дона, Запорожской Сечи и Слободской Украины общались между собой. Однако кто из них на кого повлиял в отношении сравниваемых текстов, сказать трудно. Речь Садкова о грехах могла появиться не без участия А. М. Листопадова, с привлечением савельевского текста. Само описание грехов как в кумшацком варианте, так и в текстах украинской думы, является поздней вариацией старинного общеславянского типического места[142]. Сами описания грехов в сравниваемых текстах не вполне совпадают.

Украинская дума, впрочем, более красочно описывает грехи Алексия Поповича. В ней, за исключением созвучной темы греховности героя, ничто не напоминает о былине «Садко». В былине корабли, даже несмотря на бурю или попутный ветер, останавливаются волшебной силой, застывают на месте — в думе буря беспощадно разбрасывает корабли во все стороны и грозит их потопить. В былине Садко вынужден спускаться в море — в думе Алексий Попович сам требует, чтобы его с завязанными глазами и с камнем на шее кинули в море, дабы оно утихомирилось. В былине Садко спускается в подводное царство — лишь в редких вариантах думы казаки, щадя Алексия Поповича, отрубают у него мизинец и бросают в море: пожрав «христианскую кровь», море успокаивается[143]. В большинстве же вариантов думы море тотчас успокаивается после покаяния грешника. Украинская дума более всего напоминает известный по западноевропейским и средиземноморским фольклорным произведениям христианизированный сюжет «Умиротворение моря» (АТ 973) и, пожалуй, является его разновидностью. Старые исследователи обычно смешивали сюжет былины о Садке (АТ 677 *) как со сказочным сюжетом «В подводном царстве» (АТ 677), так и с сюжетом «Умиротворение моря». Им эти сюжеты казались одинаковыми и в эволюционном отношении. На самом деле былина старше думы, и лишь в кумшацком ее варианте, эволюционно очень позднем, обнаруживается сходство с думой.

50. Садко выходит на кораблях во сине море. Печатается по тексту сб.: Листопадов, № 37. Записано А. М. Листопадовым в начале 1900-х годов в ст-це Нижне-Кундрюческой в нижнем течении Северского Донца. В песне отразилась одна из казачьих вариаций традиционного соединения второго и третьего сюжетов былины. Примечательна концовка песни (ст. 8—11). Певцы уже ничего не знали о роли водяного в этом сюжете. Остановка корабля в море воспринята ими как естественное явление во время штиля. Отсюда возник и ободряющий призыв Садкова к товарищам грести и надеяться на свои силы.

51. Садко. Печатается по тексту сб.: Тумилевич, № 11. Записано Ф. В. Тумилевичем в 1940 г. от Татьяны Ивановны Капустиной, 1849 г. рожд., на хуторе Ново-Некрасовском Приморско-Ахтарского р-на Краснодарского края. Т. И. Капустина родилась в Турции и в 1912 г. вместе с первой группой казаков-некрасовцев вернулась на родину.

В начале XVIII в., после подавления восстания под руководством Кондрата Булавина, часть повстанцев, донских казаков и крестьян, во главе с Игнатом Некрасовым, не желая покориться царским властям, ушла на Кубань, а затем и в Турцию. Там они жили обособленной общиной на озере Майнос, в 30 км от побережья Мраморного моря. Фольклор казаков-некрасовцев поэтому представляет интерес как контрольный материал для сравнения с общерусской и донской фольклорной традицией. Былинные сюжеты в их среде записывались исключительно в виде хоровых песен, лиро-эпических или вовсе лирических, причем исполнители, как правило, ограничивались пением лишь начальной части сюжетов и стремились оформить их как законченное целое. Записи от казаков-некрасовцев, таким образом, свидетельствуют о том, что процесс распада повествования и лиризации эпических песен на Дону (а может быть, и шире — на Волге, в южнорусских районах) начался, наверное, уже в начале XVIII в.

В этом плане песня Т. И. Капустиной о Садке не представляет исключения. Ее лирическое начало (ст. 1—6), видимо, заменило рассуждения об отсутствии «талана» У молодца (ср. № 47). Похвальба Садка скупить все товары тут снята: он сразу нагружает корабли и отплывает в море. Обращение Садка к молодежи, вероятно, создано в самой некрасовской среде. Текст Т. И. Капустиной — поздняя эволюционная ступень донских вариантов песни о Садке.

52. Садко на море кается. Печатается по тексту сб.: Листопадов, № 39. Записано А. М. Листопадовым на рубеже XIX—XX вв. в ст-це Екатерининской в нижнем течении Северского Донца.

Первая часть текста (ст. 1—9) представляет собой фрагмент песен типа «Разин остается один (Предсмертное завещание молодца)» или «Три дороги молодцу за рекой», довольно популярных среди казаков. Ею заменен зачин песни о похвальбе Садкова и скупке им товаров.

Во второй части текста события на море описаны как кораблекрушение. И здесь мы сталкиваемся с влиянием украинской думы «Буря на Черном море»[144]. В отличие от украинских текстов, где покаяние в грехах двух братьев, спасшихся во время кораблекрушения, обосновано их желанием, чтобы море прибило их к берегу, в екатерининском варианте наблюдается нелогичность покаяния Садкова. Кажется, что он кается уже после того, как спасся. На самом деле нелогичность — следствие недосказанности того, что мы знаем по украинской думе. Казаки не объяснили, почему Садкову понадобилось каяться в грехах. Вот в этой нелогичности или недосказанности мы и усматриваем доказательство влияния украинской думы. Казаки, как представляется, довольно механически отнеслись к заимствованию, призванному компенсировать забываемое ими содержание песни о Садкове.

53. Садко. Печатается по копии, любезно присланной В. С. Бахтиным. Текст публикуется впервые. Магнитофонная запись, сделанная В. С. Бахтиным в 1977 г. от ленинградского литейщика Андрея Ивановича Каргальского, 73 лет. Исполнитель — уроженец ст-цы Каргальской ныне Цимлянского р-на Ростовской обл. После службы в армии А. И. Каргальский в 1928 г. поселился в Ленинграде и стал кадровым рабочим, однако он не растерял усвоенный от родичей довольно богатый репертуар казачьих песен, среди которых видное место занимают песни о Садке и Илье Муромце, исторические и военные песни XVII—XIX вв. Пример А. И. Каргальского как крупного «городского» исполнителя традиционных песен не исключение, хотя встречи фольклористов с такими певцами, как правило, случайны. В поисках традиционного фольклора фольклористы едут из больших городов в дальние деревушки, а между тем население городов постоянно пополнялось носителями традиционного фольклора, быть может, живущими бок о бок с теми, кто их жадно ищет. Очень хотелось бы, чтобы такие фольклорные исполнители, как А. И. Каргальский, сами подавали бы о себе знать фольклористам. Благодаря этому можно было бы спасти от забвения немало фольклорных произведений, ибо фольклор становится бессмертным лишь тогда, когда он записан и опубликован. Песня о Садке, по словам исполнителя, в ст-це Каргальской пелась по свадьбам. В. С. Бахтин записывал ее от А. И. Каргальского несколько раз начиная с 1971 г. и неизменно отмечал очень устойчивый характер текста.

Его начало традиционно для казачьих вариантов, с той, однако, разницей, что город, в котором похваляется Садко, прямо не назван. Вероятнее всего, этот город — Москва, ибо похвальба героя по своему смыслу наиболее уместна именно в Москве. В этом отношении каргальский вариант прямо предшествует казачьим текстам с упоминанием Царьграда (ср. № 48—51). Он занимает как раз промежуточную эволюционную ступеньку между предшествующими текстами с местом действия в Новгороде и последующими казачьими песнями, где Москва отождествляется или подменяется эпическим Царьградом. Только в каргальском варианте имеется четкое противопоставление Новгорода московскому князю по размерам богатства. В рамках фольклорной традиции это противопоставление не могло быть создано позже XV в. и в собственно казачьей среде. Но оно могло культивироваться среди донских казаков, находившихся в изначальной оппозиции к Москве. Каргальский вариант и служит одним из фольклорных образцов, получивших хождение среди казаков из-за того, что Москва в нем изображается отнюдь не лестным образом. Примечательно также, что московский властитель назван князем, а не царем, как это стало в XVI в. Так каргальский вариант, записанный лишь теперь, неожиданно донес до наших дней важные детали повествования, свидетельствующие о том, что былина о Садке после новгородского этапа возникновения и бытования имела — помимо севернорусского и поволжского этапов — также и «московский» этап, с прямым противопоставлением Новгорода Москве. Обнаружение каргальского варианта позволяет считать, что былина о Садке бесспорно возникла и бытовала еще до падения Господина Великого Новгорода.

Что касается желания Садка купить «любую княжну заморскую» без согласия московского князя, то нам оно непонятно. Мы не знаем, чем оно обусловлено и что за ним скрывается, и не встречаем в других текстах что-либо похожее.

ПРИЛОЖЕНИЕ II

1. Предание о Черном ручье. Печатается по тексту сообщения: И. Куприянов. Предание о Черном ручье. — Вестник Русского географического общества, 1853, ч. 7, отд. VIII, с. 25—26. Изложенная И. Куприяновым быличка, по всей вероятности, принадлежит творчеству прибалтийских финнов[145] и попала в русскую фольклорную традицию за счет их ассимиляции. Возможно, что она при этом подверглась некоторой переработке. Русские параллели к ней неизвестны, за исключением помещенной выше (№ 30) сказки о Садке в записи А. А. Шахматова.

В быличке есть определенная искусственность, нелогичность даже с точки зрения верований: если Черный ручей впадает в Ильмень-озеро, то ему нет никакой необходимости искать посредника для общения. Причиной нелогичности стало чрезмерное очеловечивание Ильмень-озера, раздвоение его на собственно озеро и некоего «высокого мужчину в синем кафтане», который предпочитает проводить время не в озере, а в Новгороде. Сходный мотив — пребывание брата «водяной девки» в городе, далеком от родной реки, — присутствует и в записанной А. А. Шахматовым сказке о Садке.

2. Рыбий клеск. Печатается по тексту сб.: Ончуков СС, № 230. Записано в XIX в. в с. Ме́гра Лодейнопольского у. Олонецкой губ. Событие рассказа по месту действия отнесено к Пудожскому у. той же губернии. Нам неизвестно, чтобы эту быличку записывали где-либо еще.

Мотивом рыбьей чешуи, превращающейся в серебро, она перекликается только с вариантом былины «Садко» из сборника Кирши Данилова (см. выше, № 31), где выловленная героем рыба превращается в амбаре в золото и серебро, в зависимости от цвета чешуи пойманной рыбы. Видимо, в связи с такими ассоциациями (серебро чешуи и серебро-металл) возник рыбацкий обычай перед ловлей бросать в воду серебряную монетку в надежде на то, что водяной, приняв приношение, пригонит в ответ рыбу. Этот обычай спорадически отмечался в разных районах страны, включая Север.

Из былички, впрочем, неясно, кто был «человек», таскавший чешую из воды в лодку. Если под ним подразумевался водяной, то здесь следует отметить нелогичность или недоговоренность, так как в тексте не раскрыто, зачем водяному понадобилось нагружать лодку.

3. [Парень у водяного]. Печатается по тексту сб.: Садовников, № 68 е. Записано до 1883 г. в г. Симбирске. Быличка примечательна тем же дуализмом, что и былина о Садке. Язычник и христианин здесь так же прочно слиты в сознании рассказчика и в поступках героя былички, причем христианство тоже отождествляется с родным земным миром. Тут водяной, возмущенный христианским поступком парня, поступает столь же решительно, как и в некоторых вариантах былины (см. выше, № 46).

Долгий срок пребывания под водой, кажущийся самому герою очень коротким, — это частый мотив различных рассказов (сказок, легенд), о пребывании земного человека в ином мире (обычно подземном или небесном).

4. Мужик и водяной. Печатается по тексту сб.: Смирнов. РГО, т. II, № 280. Записано учеником Уткинского училища в 1887 г. в Екатеринбургском у. Пермской губ. Основной сюжет сказки — «Три добрых совета» (Андреев, № 910 В), вставной сюжет — «В подводном царстве» (Андреев, № 677).

Публикуемый текст по своему характеру наиболее близок к эстонскому варианту «Мудрая королевна»[146], в котором главный герой Нестор продает вытканные женой одеяла одному и тому же старичку — каждый раз за «мудрое слово», что вполне соответствует всем известным вариантам восточных славян и их соседей, и именно с тем же старичком Нестор встречается под водой, когда корабль застрял на камнях: старичок снимает корабль с камней. Вот этим моментом повествования сближаются только эстонский текст и русская сказка с Урала. Достаточно назвать старичка водяным, и все изменения в русской сказке по сравнению с эстонской окажутся обусловленными этой подстановкой. Русская сказка с Урала, как представляется, эволюционно и генетически связана с предшествующими текстами типа эстонского. Это, конечно, не означает, что на Урал была занесена именно эстонская сказка. Между текстами типа эстонского и русского с Урала могла существовать цепь передатчиков сказки, у них мог быть и некий общий источник, не обязательно эстонский.

Активная роль водяного с самого начала сказки — особенность публикуемого текста. Благодаря ей сложилась композиция, первыми двумя частями похожая на композицию некоторых олонецких вариантов былины «Садко» (№ 27—30). Эту сказку можно назвать антитезой былины, созданную, однако, независимо от нее.

Характерен тут и дар водяного — камешек, «серый и невзрачный, как булыжник», оказавшийся затем редким алмазом «в скорлупе». Такое представление о даре водяного вполне согласуется с верованиями о двойственной природе предметов иного мира (см. выше, прим. к № 30 и др.).

Различные версии сказки «В подводном царстве» среди восточных славян записывали исключительно в виде вставного эпизода и чаще всего внутри сказки «Три добрых совета». Всего известно 29 вариантов, из них пять были записаны на Карельском берегу Белого моря (от Ко́лежмы и Ко́росозера до Ке́рети), по два варианта — в Петрозаводском у. и в Заонежье[147], на Терском берегу Белого моря, в Смоленской губ., в Екатеринбургском у. Пермской губ, по одному варианту — под Новгородом, в Белозерском у. Новгородской губ. на Пудоге и на Кенозере, в Грязовецком и Тотемском уездах Вологодской губ., в с. Верхняя Тойма в верхнем течении Северной Двины, в Усть-Цильме на средней Печоре, в Котельническом у. Вятской губ., в Уренском р-не Горьковской обл., в Зубцовском у. Тверской губ., в Ранненбургском у. Рязанской губ., в Воронеже, в с. Банное Изюмского у. Харьковской губ.

Библиография вариантов: Афанасьев, т. 3, № 332 (= Новиков, № 51, более точная публикация), 333; Драгоманов, с. 292—294; Иваницкий, № 626; Добровольский, с. 533—540 и 540—547; Ончуков СС, № 12, 85, 155; Едемский, с. 228—230; Зеленин. Вятск., № 5; Зеленин. Пермск., № 8; Соколовы, с. 99—101; Смирнов. РГО, т. II, № 280; Карнаухова, № 48; Коргуев, № 11, 59; Никифоров, № 40; Липец, 1950, с. 168—170 и 170—171; Балашов, № 150 и Опись, № 2; РНС КП, № 51 и Опись, № 492, 581; Королькова, с. 230—232; Сказкин, № 13; АКФ, колл. 7, ед. хр. 26; конспективная запись участницами экспедиции МГУ в 1961 г. в д. Спицино на Кенозере (Архангельская обл.).

Вставной сюжет «В подводном царстве» из сказки «Три добрых совета» оказал влияние на певцов былины «Садко» как раз там, где эта сказка очень активно бытовала среди карел и русских — в границах современной Карелии[148]. Всего записано 11 вариантов былины, включая повторные записи, в которых Садко разрешает спор подводного царя с царицей о том, что дороже на свете — золото или железо. По вариантам хорошо прослеживается, как эпизод разрешения спора вытесняет или подменяет эпизод игры Садка на гуслях в подводном царстве. Отсюда неизбежен вывод, что эпизод разрешения спора — не изначальный, как представлялось некоторым дореволюционным исследователям, а вторичный эпизод для былины.

Помимо восточных славян, сказку «Три добрых совета» со вставным сюжетом «В подводном царстве» особенно часто записывали у финнов[149], карел и латышей, а также изредка у литовцев, эстов, ижоры, вепсов, коми-зырян, марийцев и бурят. Во многих случаях бытование сказки среди соседей восточных славян можно объяснить влиянием последних, хотя это и не означает, что сказку создали восточные славяне.

Сказка «Три добрых совета» — индийская или индоевропейская по своему происхождению (в зависимости от версии) — за пределами упомянутых народов, судя по имеющимся сведениям, записывалась без сюжета «В подводном царстве». Это относится и к подавляющему большинству литовских вариантов, и ко многим латышским. Собственно поэтому мы считаем сюжет «В подводном царстве» вставным.

На Кавказе в составе сказки «Три добрых совета» имеется эпизод, в котором герой попадает в ущелье (колодец, иное царство), где он должен согласно полученному совету похвалить чудовищную и безобразную лягушку: от похвалы злые чары утрачивают силу, и лягушка превращается в красивую жену местного владетеля[150]. Кавказские тексты перекликаются с некоторыми вариантами русских и их прибалтийских соседей. Можно даже говорить об их непосредственном влиянии (ср. с ними: Королькова, с. 230—232; Липец, 1950, с. 168—170 и др.). Однако пока невозможно сказать, происходило ли кавказское влияние на давно сложившийся сюжет «В подводном царстве», или же оно-то и привело к сложению этого сюжета. В известных кавказских текстах нет центрального для сюжета «В подводном царстве» спора о том, что дороже всего на свете, и, следовательно, этот сюжет создавался в рамках иной, некавказской фольклорной традиции. В одном архивном литовском варианте щука и рак спорят о том, что дороже — щучье золото или рачьи брильянты. И, может быть, эта версия является отражением какого-то промежуточного звена между версиями типа кавказской и версиями восточных славян и их прибалтийских соседей.

Близкие к кавказскому эпизоду пребывания героя в колодце мотивы встречаются и в соответствующих сказках тюркоязычных народов. Так, в башкирской сказке «Арбуз»[151] джигит, ведущий по пустыне караван, вынужден по жребию опуститься в колодец. На дне он обнаруживает дверь, входит в помещение и находит там старика с двумя женщинами. Старик обещает дать воду, если джигит разрешит спор женщин — скажет, кто из них красивее. По мнению джигита, красива любимая женщина. Тогда старик отрубает голову одной из женщин и дарит джигиту арбуз, холодный, как лед и снег. Все караванщики утолили жажду этим арбузом. Сходна с башкирской и казахская сказка (ЖС, 1916, вып. II—III, с. 134—137 = Казахский фольклор в собрании Г. Н. Потанина. Алма-Ата, 1972, с. 147—151).

Сходные с кавказскими тексты записывались также на Балканах, среди албанцев, греков и южных славян. Из них резко выделяется сказка из Вардарской Македонии[152], сюжетная схема которой с самого начала похожа на восточнославянские и прибалтийские варианты сказки «Три добрых совета». В ней богач, послушав свою дочь, выдает ее за соседа-бедняка, желая узнать, не разбогатеет ли тот благодаря женитьбе. Жена трижды посылает бедняка на базар продавать свои украшения (серьги, монисто, перстень). На обратном пути с базара бедняк трижды встречает одного и того же старика, у которого за вырученные деньги покупает «слово». После третьей встречи со стариком, устыдившись, что ему нечего принести домой, бедняк уходит на чужбину. Разбогатев, он возвращается домой. Мучаясь жаждой, спускается в колодец, где три самовилы[153], две белых и одна черная, требуют, чтобы человек сказал, кто из них краше. Согласно совету старика, бедняк дал уклончивый ответ: «Каждый сам себе нравится». Однако этот ответ удовлетворил самовил, и они наполнили торбу бедняка драгоценными камнями.

В этом македонском тексте мы склонны усматривать слияние версий типа тюркской и типа восточнославянской. Контактные связи между балканскими народами и восточными славянами несомненно имели место, о чем напоминают и записи сказки «Три добрых совета» на Западной Украине в версии, типичной для албанцев и болгар.

Не располагая всей совокупностью невосточнославянских текстов, мы воздерживаемся от того, чтобы решать вопрос о происхождении сказочного сюжета «В подводном царстве». Имеющиеся факты довольно строго ограничивают его ареал (см. карту 3) и лишь сугубо гипотетически позволяют связать его происхождение с соответствующими эпизодами из сказок кавказских, балканских и тюркоязычных народов. Нельзя исключать и того, что сюжет «В подводном царстве» мог возникнуть совершенно независимо от подобных сказочных эпизодов и долгое время бытовать самостоятельно. Достаточно вспомнить рассказ о Видушаке из санскритской литературы XI в., довольно близкий к сказочному сюжету «В подводном царстве», но также не содержащий мотива спора между морскими обитателями[154]. Его В. В. Стасов в свое время безуспешно пытался сблизить с былиной «Садко».

5. Здунай (Три окуня златоперых). Печатается по тексту архива: РО ИРЛИ, Р. V, колл. 72, п. 1, № 14. Текст публикуется впервые. Записано В. П. Чужимовым в 1934 г. от Ивана Егоровича Точилова, 45 лет, в д. Нижняя Зимняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря. Песня — «поздравительная корабельщику после окончательной постройки корабля». Каждый стих песни сопровождается припевом «Здунай».

Преобладающее внимание в публикуемом тексте уделено описанию идеального корабля. При этом за основу взята начальная часть былин «Соловей Будимирович» и «Илья Муромец на Соколе-корабле». Описание корабля здесь потеснило основной сюжет песни, из-за чего несколько скупее поданы эпизоды вылова и оценки златоперых рыбин. В других вариантах они даны чуть подробнее.

Песня записывалась исключительно в северо-восточных районах Русского Севера, преимущественно в Поморье. Всего известно 14 вариантов, из них пять вариантов было записано на Терском берегу Белого моря, четыре — на Летнем берегу, два — на Зимнем берегу, по одному варианту — в г. Архангельске, г. Пинеге и на нижней Печоре.

Библиография вариантов: Киреевский НС, вып. I, № 66 (свадебная); Ефименко, с. 112 (величальная песня кашниц, которая поется холостым на помочах); Истомин — Дютш, с. 131—132 (свадебная величальная); Марков — Маслов — Богословский, I, № 43 (рождественская величальная хозяину богатого дома); Марков — Маслов — Богословский, II, № 69, 70 (обе свадебные величальные); РО ИРЛИ, Р. V, колл. 72, п. 1, № 14 (поздравительная корабельщику после окончательной постройки корабля); Рождественская, 1952, с. 55—56 (величальная холостым на святках и за свадебным столом); Рождественская, 1958, с. 67—68 (святочное «виноградье»); Песни Печоры, № 382 (= Колпакова, № 287, свадебная величальная); Балашов — Красовская, № 47, 48 (свадебная величальная); Колпакова, № 288, 289 (свадебная величальная). Как видно, основная функция песни, независимо от места и времени исполнения, — быть величанием в честь какого-либо лица. Поморам она явно нравилась из-за выраженного в ней пожелания чудесного улова.

Почти во всех вариантах песни упоминается Новгород как место, в котором есть оценщик самого дорогого третьего окуня. Но чаще Новгород назван не единственным местом. Иногда употреблялась формула, отражающая историческую ситуацию XVI в. в представлениях северян:

Эта формула широко встречается в самых разных фольклорных произведениях, записывавшихся на Русском Севере (от считалок и загадок до причетов и былин), и, по-видимому, в песне о златоперых окунях является перенесением, заменившим предшествующую формулу.

Содержание песни кажется несколько странным, ибо в ней заметна случайность двух важнейших событий: молодец случайно уронил в море перстень; его слуги случайно выловили трех златоперых окуней. Если бы молодец нарочно, как жертву перед ловлей (ср. обычай бросать перед ловлей в воду хлеб, табак или деньги), бросил перстень в море, то характер текста стал бы весьма прозрачным, а его сопоставимость с былиной о Садке, особенно с вариантами А. П. Сорокина, была бы совсем не формальной. Однако ни в одном варианте песни такой нарочитости нет.

Мотив ловли трех златоперых окуней — с той же подчеркнутой случайностью событий — факультативно встречается также в контаминированной по составу колядке, величальной хозяину дома, широко известной среди восточных славян. Ареал мотива ловли трех чудесных окуней в составе этой колядки, однако, ограничен — за единственным исключением — северной Белоруссией и прилегающими районами Латвии и Псковщины, т. е. местами, пограничными в прошлом с Новгородской метрополией. За пределами этого ареала колядку с мотивом ловли трех окуней записывали, насколько известно, лишь один раз — в Пермской губ. от певицы, мать которой, по преданию, еще девочкой вывезли туда из Черниговской губ.

Библиография вариантов колядки с мотивом ловли трех чудесных окуней: Зімовыя песні. Калядкі і шчадроўкі. Укладанне, сістэматызацыя тэкстаў, уступны артыкул і каментарыі А. І. Гурскага. Мінск, 1975, № 199—202, 205, 208, 209, 212; Макашина Т. С. Песни и сказки русского населения Латгалии. — В кн. Фольклор русского населения Прибалтики. М., 1976, с. 97; Архив Института этнографии АН СССР, ф. 1, ед. хр. 116, зап. Т. С. Макашиной в 1966 г. в д. Ляхово Заситинского с/с Псковской обл.; Кривошапкин И. Я. Словарь Верхо-Турского у. Пермской губ. Пермь, 1910, с. 791—792.

Распространение мотива ловли чудесных окуней в составе колядки свидетельствует о давности его бытования и его занесении на Русский Север из более южных районов.

6. [Женитьба у водяника]. Печатается по тексту сб.: Рыбников, III, с. 194—196. Записано П. Н. Рыбниковым в начале 1860-х годов в Заонежье. Текст опубликован собирателем отчасти в его собственном изложении. В нем представлена местная обработка довольно популярной былички «Проклятая девушка» (Андреев, № *813 А).

По своему характеру быличка выступает своеобразной антитезой третьей части былины «Садко», что не мешало обоим произведениям активно бытовать в одних и тех же местах. Впрочем, на Русском Севере, судя по ареалу и числу записей, быличка о женитьбе у водяного (баенного, лешего или просто черта) бытовала, пожалуй, активнее былины и известна до сих пор. Но мы не располагаем сведениями о том, как исполните ли, знающие оба эти произведения, соотносили их между собой в тех случаях, когда они не допускали влияния былички на былину.

Публикуемый текст примечателен ролью «суседки», несомненной ведуньи. Мотив подмены и узнавания настоящей невесты в той форме, как он изображен в быличке, соответствует одному из моментов восточнославянской свадебной обрядности: в самых разных районах, но не повсеместно, когда жених приезжал за невестой, чтобы везти ее к венцу, ему выводили по очереди или одновременно несколько женщин с закрытыми лицами и предлагали опознать свою суженую. По известным случаям фиксации, узнавание невесты чаще всего совершалось «в шутку», что свидетельствует об отмирании этого свадебного действа.

Одним из мест действия в публикуемом тексте назван Новгород, в чем мы склонны видеть по меньшей мере отголосок древних связей Заонежья с Новгородом, если не факт занесения этой версии из Новгородской метрополии.

7. [Женитьба на проклятой девушке]. Печатается по тексту, любезно предоставленному Г. Г. Григорьевой в наше распоряжение. Текст публикуется впервые. Магнитофонная запись Г. Г. Григорьевой в феврале 1977 г. от Ивана Михайловича Устинова, 89 лет, в районном центре Сива Пермской обл. Иная версия былички «Проклятая девушка» (Андреев, № *813 А), интересная рядом уникальных элементов повествования.

При расспросах рассказчик и его жена Прасковья Васильевна дополнили быличку пояснениями. Так, по их мнению, у чертей «стеклянные дома-те в воде-то. Вода никакая нету у них». Эти дома помещаются «в берегах»: ср. жилище водяного хозяина «под дном» в некоторых вариантах былины «Садко» и карельской сказке (см. прим. к № 34). Их обитательницы носят шелковую одежду — «все горит», «они еще лучше нас ходят».

Только по этой быличке нам известен способ опознания обитательниц подводного мира по теплу или холоду рук. Теплые руки — у проклятых девушек из земного мира, студеные руки — у девушек из подводного мира.

Оригинально описано узнавание двойника проклятой девушки. Протаскивание двойника через дыру в полевой меже — это перенесение в текст былички описания способа лечения больного ребенка, общеславянского по происхождению и довольно распространенного еще в начале XX в.[155] Принадлежность к нечисти здесь приравнивается к заболеванию.

8. [Муж идет за женой в Ильмень-озеро]. Печатается по тексту сб.: Рыбников, III, с. 196—197. Записано П. Н. Рыбниковым в начале 60-х годов XIX в. в Заонежье. Текст опубликован собирателем в его собственном изложении. Упоминание Новгорода и Ильмень-озера свидетельствует о былых связях Заонежья с ними.

Первая часть рассказа — молодец женится на девушке-лебедушке и утрачивает ее — содержит широко известный международный сюжет (Андреев, № 400), обычно включаемый в сложные по составу сказки. Здесь же эта часть органично вошла в быличку, без нее оказалось невозможным объяснить уход молодца в Ильмень-озеро. В быличке таким образом отразилась более древняя норма, чем в былине, где Садко отвергает брак с представительницей подводного мира. Одновременное бытование разновременных фольклорных сюжетов и норм в одном социальном кругу — характерная особенность фольклора, благодаря которой и удается раскрывать тайны его эволюции.

БЫЛИНЫ О ХОТЕНЕ БЛУДОВИЧЕ

Былина о Хотене Блудовиче принадлежит к числу сравнительно редких русских эпических произведений. За исключением текста из сборника Кирши Данилова, все ее варианты записывались исключительно на севере европейской части страны. Всего известно 35 текстов, из них восемь вариантов записано в Заонежье, по пять вариантов — на Печоре и на Карельском берегу Белого моря, четыре — на Зимнем берегу Белого моря, три — на Пудоге, по два варианта — на Кен-озере и Мезени, по одному варианту — в Повенецком у., на Каргопольщине, на р. Моше, в устье р. Онеги, на р. Пинеге. Неизвестно, где была сделана в первой половине XVIII в. запись, помещенная в сборнике Кирши Данилова.

Библиография вариантов: Кирша Данилов, с. 106—109; Киреевский, вып. 4, с. 72—77; Рыбников, I, № 15 (повт. Гильфердинг, II, № 84), 44, 53, 71, 85; Рыбников, II, № 105, 207; Гильфердинг, I, № 19; Гильфердинг, II, № 126, 164; Гильфердинг, III, № 277, 282, 308; Марков, № 20; Григорьев, I, № 175 (211); Григорьев, III, № 2 (306), 69 (373); Ончуков ПБ, № 9, 46; БН и НЗ, № 89; Астахова, I, № 98; Соколов — Чичеров, № 46; Соймонов — Парилова, № 48; РО ИРЛИ, Р. V, колл. 90, п. 4, № 6 (повт. Крюкова, I, № 59); БП и ЗБ, № 5, 41, 106; АКФ, разр. III, оп. 1, колл. 35, № 5, 142, 178 (повт. РНП КП, № 182).

Былина о Хотене Блудовиче привлекала внимание немногих исследователей, при этом она обычно служила иллюстрацией, призванной подкрепить какую-то общую концепцию автора относительно происхождения русского эпоса[156].

Рассматривая былину «Алеша Попович и сестра Бродовичей» в предыдущей антологии, мы указали на ее перекличку с былиной «Хотен Блудович», балладами «Федор Колыщатой» и «Иван Дудорович и Софья Волховична» (Смирнов — Смолицкий, с. 407—408). Во всех этих произведениях имеется изначально заданное отношение между братьями, их сестрой и ее любовником (похитителем или претендентом на ее руку). В обеих балладах братья решительно губят пассивного любовника. В былине «Алеша Попович и сестра Бродовичей» братья пытаются противостоять Алеше, но вынуждены уступить этому новому эпическому герою. По вариантам былины «Хотен Блудович» хорошо прослеживается (см. примечания к текстам), как роль братьев постепенно становится все более пассивной и наконец исчезает, а вместо нее возрастает роль их матери, берущей на себя руководство целой войной против Хотена. Эволюция роли братьев по этим четырем произведениям весьма наглядна. В ней проявилось последовательное изменение норм народного быта.

В связи с былиной «Алеша Попович и сестра Бродовичей» также отмечалось, что эпическое отношение между братьями, их сестрой и претендентом на нее имеет древние истоки. У всех славянских народов известны десятки песен, по-разному рисующих это отношение.

Тадия Попович похвалился, что он ночевал у сестры Карловичей и одарил ее. Это услышали Карловичи, приступили к сестре, но она объявила, что Тадия солгал, и поклялась, что тот головой заплатит за ложь. Хитростью она заманивает к себе Тадию, заставляет признаться во лжи и отрубает ему голову, которую приносит братьям Карловичи боятся мести девяти братьев Тадии. И тут во двор въезжают братья Тадии. Сестра Карловичей сама берется за саблю и губит их. Об этом узнает царь, вызывает к себе сестру Карловичей и, выяснив всю историю, освобождает ее от наказания[157].

Иван Ливнянин домогался любви Мары Чуперлич. Она заманила его к себе, споила вином, переоделась в его одежду, приехала к нему в дом, погубила его слуг и мать и освободила всех пленников, включая своих девять братьев[158].

По совету матери невеста, приехав во двор жениха, не принимает дары и не сходит с коня, пока жених не отдал ей ключи от темницы и не позволил освободить ее братьев[159]. Этот текст мог бы послужить прекрасной концовкой для былины «Хотен Блудович».

Из разговора двух братьев служанка узнает, что они посажены в темницу их шурином-царем. Она сообщает об этом царице, и та освобождает своих братьев[160].

На пиру царь Степан сватает за своего верного слугу Лазаря Милицу, сестру девяти Юговичей. Братья хватаются за сабли, чтобы убить царя. Но старый Юг-Богдан останавливает их, смотрит в книги «старославне» и объявляет сыновьям, что Милица — суженая Лазаря[161]. Так в эпосе описана женитьба будущего князя Лазаря, героя знаменитой Косовской битвы 1389 г.

Павле Покрайчич приехал посмотреть на сестру двух братьев, а они его смертельно ранили и отнесли в его дом. Павле посылает свою сестру за их сестрою и прощается с ней[162].

Митар продал коня и купил свирель, чтоб играть каждый вечер у ворот белой Райны. На звуки свирели из ворот вышла не Райна, а ее четыре милых брата. Они схватили Митара, отвели в лес и погубили. В воскресенье на всех девушках белые платья, а на белой Райне — черное. Навстречу ей идет старая мать Митара и проклинает ее[163].

Девять братьев зазвали милого их сестры к себе в гости и, послав сестру за вином в погреб, зарубили его[164]. Девять братьев увидели в праздник у молодца вышитый их сестрой платок и погубили его[165]. Девушка любит молодца, но опасается своих братьев: они у ворот стоят, ножи держат и ждут, чтоб порубить ее с милым на кусочки, самые маленькие кусочки, что муравью ноша[166]. Заметив, что молодец конем играет и их сестру преследует, братья хватают молодца и сажают в темницу на три года[167].

Павел ехал лесом зеленым, лес Павла тихо спросил: «Женат ли ты, Павел, или нет?» — «Не женат и не женюсь, пока не возьму девушку Марийку, сестру девяти братьев». Это услыхали Марийкины братья, сделали башню из кремня и двери из олова, заперли сестру. Сидела Марийка девять лет, соткала девять рубашек, а десятую спереди вышила. И тогда сказала: «Загреми, небо, громами, ударь молниями, разбей эту башню из кремня, разломай двери из олова, чтоб увидела я любимого Павла: все ли еще ездит на сером коне, все ли еще носит саблю и шапку набекрень!» Услыхали это Марийкины братья, отдали ее за Павла, а она им подарила по рубашке[168].

С полудня девушка расплакалась, да было бы из-за чего, а то не из-за чего: проехал мимо один молодец, сорвал у девушки с головы пестрый венок. Закричала девушка что было мочи: «Где вы, мои девять братьев? Где бы вы ни были, будьте здесь, поле и лес сетями окружите, поймайте этого молодца!»[169] Было у Яны семь братьев, и все они охотники, на охоту ходили и поймали славную добычу — парня «сѣ́рбянче». Из жалости его не погубили, из милости его к себе привезли, своим шурином сделали — женили на Яне.

Полагаем, что этих примеров достаточно для того, чтобы говорить об общеславянском характере эпического отношения между братьями, их сестрой и претендентом на нее[170]. В нем первоначально отразились времена, когда в пределах «рода-племени» (одной этнической единицы) все люди одного поколения считались между собой братьями и сестрами. Им запрещались взаимные браки и вменялось искать себе суженую (суженого) в другом «роде-племени». Судя по сравнительному материалу других народов мира, ибо у славян, кроме обряда умыкания, эти брачные установления вживе не сохранились, обычно два или четыре «рода-племени» были связаны между собой договоренностью отдавать своих девушек в жены и получать чужих. Однако бесконечные миграции славян, неизменно сопровождавшиеся военными столкновениями, постоянно приводили к нарушению и разрыву связей между «родами-племенами», а необходимость поиска женщины за пределами своего «рода-племени» естественно создавала различные конфликтные ситуации, когда «братья» защищали свою «сестру» от нежелательного, по их мнению, чужака. Эти ситуации по мере их обобщения и отражались в песнях и сказках, благодаря чему создавалась преемственность в передаче норм народного быта.

Начало процесса названных брачных установлений, возможно, восходит к далеким временам древнеевропейской общности, когда славяне и германцы еще не совсем разделились. Во всяком случае, в письменном эпосе германцев обнаруживаются сходные со славянскими, но иные и, пожалуй, эволюционно более поздние ситуации: в «Старшей Эдде» Гудрун мстит своему мужу Атли за убитых братьев, в «Песне о нибелунгах» Кримхильд мстит братьям за смерть своего первого мужа Зигфрида.

Постепенно кодекс брачных установлений переносился с «рода-племени» на большую («патриархальную») семью, социально-этническое значение которой — особенно на Балканах — сохранялось вплоть до последних десятилетий. Это обстоятельство как способствовало удержанию в народной памяти соответствующих фольклорных произведений, так и вело к постоянным их переработкам по мере изменения общественно-исторических условий.

Былине «Хотен Блудович», по-видимому, предшествовал более простой песенный стереотип: попытавшись завладеть (похитить) приглянувшейся девушкой, герой наталкивался на отпор со стороны ее братьев, захватывал их в плен и добивался за них выку па, включающего девушку. Какую историческую закрепленность имел этот предшественник былины, мы не знаем. Былина же носит отчетливый отпечаток позднего средневековья. Ее действие по большинству вариантов происходит в городе. Оно начинается со сватовства матери Хотена, что совершенно не соответствует норме упоминавшихся выше иных русских эпических песен и сходных песен других славянских народов, но могло быть одной из «законных» норм русской свадебной обрядности[171]. Введение начальных сцен сватовства и оскорбления матери Хотена со стороны матери Чайны привело к ослаблению роли братьев Чайны. Создатели былины просто не смогли справиться с тем, чтобы переосмыслить роль братьев Чайны и придать ей логически завершенный вид, отсюда и значительные колебания у сказителей в отношении роли братьев (ср. особенно № 54—58). В этой неудаче создателей былины мы и усматриваем явное свидетельство наличия ее былого предшественника.

Новгородское происхождение былины подробно обосновывал В. Ф. Миллер[172]. Его система аргументов, однако, сводилась, в основном к тому, чтобы считать, что в былине описан «один из таких городских скандалов, в котором фигурировали представители выдающихся фамилий»[173], при этом «первый слагатель песни, один из городских поэтов, счел нужным замаскировать лица»[174], чем объясняется нарицательный характер имен персонажей[175]. С этим мнением нельзя согласиться, так как былина или баллада отражает не единичный случай, а устойчивую повторяемость какой-то жизненной и достаточно актуальной ситуации. Эпическая повторяемость обусловлена повторяемостью исторической и всегда следует за ней.

Кроме того, социальные моменты содержания былины, на которых сосредоточил свое внимание В. Ф. Миллер[176], не позволяют привязывать ее происхождение к Новгороду, ибо подобные «городские скандалы», теоретически говоря, могли повторяться где угодно на протяжении многих веков русского феодализма, о чем свидетельствуют попытки других исследователей на основе тех же социальных моментов привязать былину к таким громким эпическим центрам, как Киев или Москва. Название улицы Блудовой в средневековом Новгороде, отмеченное В. Ф. Миллером, могло бы иметь силу аргумента при условии, что в других русских городах такого названия улицы не было: обеспечить это условие, по-видимому, никогда не удастся. Имя киевского воеводы X в. Блуда также могло бы иметь силу аргумента, если бы это некалендарное имя не продолжало бытовать и в последующие века: выбирать же из нескольких «исторических лиц» отца для явно нарицательного Хотена нет никаких оснований. Короче, мнимые или подлинные реалии, привлекавшиеся до сих пор исследователями в связи с былиной «Хотен Блудович», не служат доказательствами в пользу ее определенного места и времени возникновения.

В данном случае значение серьезного аргумента приобретают обстоятельства, связанные с географическим распространением былин «Хотен Блудович» и «Алеша Попович и сестра Бродовичей» (см. карту 4). Обе они близки по эволюционным качествам, довольно сходны и вместе с тем по некоторым моментам содержания различаются как произведения-антитезы. Это значит, что они возникли приблизительно одновременно, но в разных местах. Былину «Алеша Попович и сестра Бродовичей» мы признали среднерусской и связали ее занесение на Русский Север с московской колонизацией. Это убедительно подтверждается ее записями в среднерусских районах. Между тем былину «Хотен Блудович» находили лишь на Севере, в пределах или на периферии былых новгородских владений. Примечательно также, что обе былины в своем бытовании почти нигде не соприкасались, кроме трех поздних пунктов Поморья с заведомо смешанным эпическим репертуаром. Сравнительный учет всех обстоятельств по обеим былинам заставляет делать естественный, как представляется, вывод о новгородском происхождении былины «Хотен Блудович». Вывод подкрепляется и анализом ее так называемых «киевских» реалий.

Почти всем текстам былины свойственно упоминание Киева и князя Владимира в вариациях общерусского зачина. Исключений немного. Например, местом действия названа «Индея богатая» (здесь № 55). В одном заонежском тексте (№ 64) певец алогично упоминал то Новгород, то Киев. В кенозерском варианте (№ 57) сам герой живет где-то вне Киева, но события происходят в Киеве: несомненный след переработки предшествующей версии. Такого рода исключения позволяют полагать, что традиционный зачин с упоминанием Киева и князя Владимира — в сугубо местных формах выражения — был закреплен за этой эпической песней, как и за многими другими[177], уже после того, как она сложилась. Закрепляя зачин за былиной, певцы разных мест тем самым сходились на мысли, что местом действия ее событий мог быть только эпический Киев[178]. Поскольку из всех «киевских» реалий лишь традиционный зачин объединяет почти все варианты былины о Хотене, постольку у нас есть основание исключать ее киевское или московское происхождение.

Еще две «киевские» реалии известны по вариантам нескольких районов Русского Севера. Так, для войны с Хотеном Часовая вдова нанимает силу именно у князя Владимира по вариантам Заонежья, Пудоги, Карельского и Зимнего берега, Пинеги и Мезени. По просьбе Часовой вдовы князь Владимир соглашается назвать ее дочь Чайну своей «племницей»[179] — по вариантам из Заонежья, а в вариантах из Повенецкого уезда, Пудоги, Пинеги, Карельского и Зимнего берега он уже прямо именуется родным дядей Чайны и, следовательно, братом Часовой вдовы. Анализ (см. примечания к текстам) позволяет установить эволюционную соотносимость текстов, содержащих такие «киевские» реалии. Эти тексты близки между собой и по другим признакам содержания. Они, по нашему мнению, одно из многочисленных следствий общения и внутренних миграций на Русском Севере.

В отношении же иных «киевских» реалий, если они фигурируют в каком-то варианте, наблюдаются заметные локальные различия, в отличие от предыдущих эволюционно не соотносимые между собой.

Сказанное о «киевских» реалиях приводит к заключению, что киевизация былины о Хотене развивалась по мере ее вхождения в общерусский репертуар, главным или, быть может, исключительным образом в ходе ее бытования на Русском Севере.

Наше мнение о киевизации былины «Хотен Блудович» как о ее позднем эволюционном признаке совпадает с мнением В. Ф. Миллера. Однако это совпадение внешнее. Нельзя согласиться с В. Ф. Миллером в том, что киевизация былины могла происходить уже в Новгороде, ибо новгородцам, актуализировавшим древний сюжет, не было необходимости искать эпический центр за пределами своей метрополии, или же была начата вездесущими скоморохами, занесшими былину на Русский Север[180].

54. Гардей Блудович. Печатается по тексту сб.: Кирша Данилов, с. 106—109. Записано около середины XVIII в. Место записи неизвестно.

Среди других вариантов текст выделяется некоторыми, только ему присущими элементами повествования. Лишь здесь Горден сшибает полтерема горстью песка (ст. 66—70), а не палицей или копьем — это, пожалуй, слишком гиперболично и для эпической песни. Странным кажется, что Авдотья Чесовична пробегает мимо Гордена (ст. 71—76), а тот не пытается ее захватить: подобная ситуация, если судить по южно-славянским песням об увозе, была бы допустима в том случае когда герою уготована роль похитителя. Горден, в свою очередь, отправляется на княжеский двор просто «рассматривать» оскорбительницу (ст. 79—80) — это тоже странно. Обе странности допущены певцом ради того, чтобы как-то привести Гордена к сыновьям оскорбительницы. Они тут играют активную роль. И гибнут в драках один за другим. Лишь после их гибели Горден, наконец, играет роль похитителя: он уводит Авдотью из ее дома и венчается. Смерть ее девяти братьев не оказывает никакого воздействия на других персонажей. Даже мать не вспоминает о смерти своих сыновей и примиряется с их нечаянным убийцей и своим неожиданным зятем.

Не вполне логичные сюжетные повороты текста можно объяснить тем, что старый стереотип, согласно которому похититель девушки сначала устранял (губил или пленял) ее братьев, подвергся переосмыслению в плане социального неравенства сторон, но художественными средствами переработка традиционного стереотипа еще не была сделана достаточно убедительно.

«Киевизация» этого текста, за исключением традиционного зачина, несопоставима с севернорусскими вариантами.

55. Женитьба Дюка. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 207. Записано в начале 60-х годов XIX в. в Каргопольском у. Олонецкой губ.

В тексте представлена особая версия, отчасти подтверждающаяся еще одним, тоже каргопольским по происхождению, вариантом (см. след. № 56). Исполнитель явно слышал о Дюке Степановиче что-то, быть может, не вполне определенное, иначе он использовал бы пышное великолепие былины «Дюк Степанович», и вставил его имя в этот текст. Он также включил сюда начальные стихи из баллады «Сестра и братья-разбойники» (ст. 4—7, 14—16, 41—43, 52—53) и ими охарактеризовал одну из сторон.

Трудно сказать, почему вдовы названы Садовой и Огородниковой. С матерью Дюка Степановича эпитет «Огородникова» резко контрастирует, что подтверждает мысль о случайности выбора имени Дюка для главного героя.

В стихе «Посадил на плечо птицу-сокола» (ст. 50) слышится отголосок общеславянского типического места, описывающего всадника с гончими собаками и соколом[181]. В русском эпосе это типическое место закреплено за Сокольником, незаконнорожденным сыном Ильи Муромца, и изредка связывается с каким-нибудь иным эпическим героем, например с Алешей Поповичем[182]. Оно встречается также в восточнославянских волшебных сказках типа «Бой на калиновом мосту» (Андреев, № 300 *В), где показано как атрибут змея.

Встреча Дюка с детьми оскорбительницы показана здесь как неожиданная. Очень вероятно, что она получилась такой просто потому, что певец забыл соответствующие эпизоды (ср. № 56), но по характеру она соответствует общеславянским эпическим стереотипам. Дюк и поступает в духе древнего героя, добывающего себе жену: он губит братьев своей избранницы и увозит ее к себе. Однако увоз показан здесь жестоким. Дюк обращается с девушкой так же, как Илья Муромец с Соловьем-разбойником, — он привязывает ее к стременам, а не сажает на коня. Свою жестокость Дюк объяснил матери тем, что привез ей «работницу да портомойницу» (ст. 61—63), а не свою избранницу. В этой речи Дюка переосмыслено общеславянское типическое место, в котором похититель говорит своей матери, что привез ей, например:

56. [Фадеюшко Игнатьевич]. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, III, № 277. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от поповны Авдотьи Васильевны Георгиевской, около 40 лет, на Кенозерском погосте (Кенозеро). Певица выучилась старинам «от скуки» у захожего певца из каргопольской деревни Ма́сельга, которая находится примерно в 20 км к югу от ближайшей деревни на Кенозере.

Укор матери Фадею (ст. 27—31) перенесен сюда из былины «Добрыня и Алеша» и художественно здесь уместен.

Тут так же, как и в № 55, имеется странность в повествовании: Фадей мог бы сразу, до боя в чистом поле, увезти дочь оскорбительницы (ст. 43 и след.), а затем добиваться от Садовой вдовы всего, чего ему захочется, однако создателей этой версии уже не устраивал ни древний, традиционный, увоз, ни случайная драка с братьями девушки. Возникла мысль о решении конфликта в чистом поле между Фадеем, защищающим честь матери, и сыновьями оскорбительницы; старые же мотивы увоза и защиты сестры братьями от похитителя оказались ненужными. В ходе замены старых мотивов новым художественным решением и появился странный эпизод, в котором дочь оскорбительницы отсылает Фадея в чистое поле на бой с ее братьями, а Фадей безмолвно следует ее совету.

Сам бой с братьями описан предельно кратко (ст. 50—52), и это не случайно. Русская эпическая традиция, как и традиция других славян, видимо, долгое время вообще не умела изображать бой одного героя со множеством противников. В данном же случае надлежало изобразить бой даже не с внешними врагами, а с соотечественниками, как трактует былина сыновей Садовой вдовы. Нужного типического описания такого боя, вероятно, еще не имелось в традиции. Надо было давать свое описание. И оно дано в очень краткой форме, даже не как бой, а как мгновенная стычка: стоило Фадею задеть копьем, как он тотчас убил пятерых братьев.

Мотив обсыпания копья золотом как традиционная форма требования непомерного выкупа (ст. 55—58) характерен именно для былины «Хотен Блудович». Помимо этого варианта, мотив встречается еще в 11 независимых текстах былины, записанных в разных районах Русского Севера. Это позволяет утверждать, что мотив стал традиционным для былины «Хотен Блудович», но, судя по ранним вариантам (№ 54, 55), он был привнесен в текст после его создания, т. е. в ходе бытования на Русском Севере. Мотив обсыпания копья деньгами очень редко встречается в русских эпических песнях «Илья Муромец и Соловей-разбойник»[184], «Молодость Василия Буслаева»[185], «Казарин»[186] и «Мать продает своего сына»[187], которые в большинстве случаев записывались от лиц, знавших былину «Хотен Блудович», или в местах, где эта былина бытовала. Поэтому мы склонны считать появление в них мотива обсыпания копья деньгами влиянием былины «Хотен Блудович», перенесением из нее этого мотива. Откуда мотив попал в былину, мы не знаем, ибо за пределами перечисленных произведений его пока не удалось обнаружить в иных русских фольклорных текстах.

Для варианта А. В. Георгиевской примечательно, что уцелевшие после стычки братья сами предлагают Фадею выкуп за свои жизни и сами пытаются откупиться (ст. 52—58). В последующих вариантах требование выкупа переходит к победителю, а функция откупа — к матери побежденных.

Любопытна роль Чурилы, известная лишь по этому тексту (ст. 59—62). Она аналогична роли Ильи Муромца, выступающего посредником в некоторых северо-восточных вариантах былины «Алеша Попович и сестра Бродовичей».

В каргопольской версии «киевские» реалии совершенно отсутствуют, роль вдовы-оскорбительницы ограничена исходной частью былины.

57. [Фотей Збудович.] Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, III, № 282. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от Матрены Григорьевны Меньшиковой, примерно 40 лет, на Кенозерском погосте (Кенозеро). М. Г. Меньшикова — подруга А. В. Георгиевской (см. № 56), но ее текст совсем иной, так как она перенимала старины у своего отца.

Зачин былины типичен для эпических песен так называемого «Владимирова» цикла, однако здесь он служит внешней привязкой. След привязки к иному месту действия мы видим в том, что Фотей осознается чужаком, приезжающим откуда-то в Киев (ст. 51 и др.).

Тут впервые появляется новый персонаж — слуга Фотея (ст. 39 и след.). И уже в этом тексте роль слуги напоминает роль Екима, паробка (оруженосца) Алеши Поповича из былины «Алеша Попович и Тугарин». При совместном бытовании обеих эпических песен в рамках севернорусской эпической традиции былина «Алеша Попович и Тугарин» в этом отношении, очевидно, влияла на былину о Хотене. Переосмысляя древний образ похитителя, певцы старались представить Хотена богатырем, и былина «Алеша Попович и Тугарин» помогала найти соответствующие средства изображения.

Тут Фотей требует, чтобы сама Часовенная вдова обсыпала копье золотом и тем откупила бы свою дочь от умыкания (ст. 64—67). Это новый сюжетный ход. Роль сыновей вдовы таким образом сводится к минимуму, к скромному упоминанию о том, что они выступают во главе посланных матерью мужиков.

Образ мужиков-должников, посланных против Фотея, наверное, реалистичен в том смысле, что в пору средневековья бояре не раз сводили друг с другом счеты руками своих «запорученных» мужиков. Но Фотей поступает не как боярин. Ему приписаны идеальные с точки зрения мужика поступки. Мало того, что Фотей не трогает мужиков как «поневольных» людей. Он еще требует у Часовенной вдовы «записи закладние», раздает их мужикам и тем самым освобождает мужиков от долгов, от грозящей вековечной кабалы. Ни в одном другом варианте былины более не говорится о Хотене как защитнике мужиков от социального произвола.

Увлекшись развитием этой темы, создатели версии даже позабыли сообщить, взял ли Фотей со вдовы свой выкуп. Об этом остается только догадываться по тому, что Фотей увозит Чадиночку в свой дом.

58. Хотён Блудович. Печатается по тексту сб.: Киреевский, вып. 4, с. 72—77. Записано учителем Онежского уездного училища А. Верещагиным в начале 50-х годов XIX в. в г. Онега, на Онежском берегу Белого моря.

По характеру разработки текст отражает чуть более позднюю ступень развития, нежели кенозерский вариант (№ 57). В нем Часовая вдова начинает играть активную роль на протяжении всех событий, но и ее сыновья еще не перестали быть субъектом действия. Эпизод, где мать посылает сыновей в погоню за Хотёном, несколько напоминает, притом сугубо типологически, известную на Украине, в Белоруссии и Польше балладу о погоне братьев и их расправе с похитителем сестры.

Хотён здесь требует выкуп за оставшихся в живых сыновей: этим текст перекликается с приведенным выше № 56. Однако тут пет мотива обсыпания копья золотом. Видимо, он оказался замененным формулой одаривания (см. ст. 117—119), которая чаще встречается в эпосе. В пределах былины «Хотен Блудович» формула одаривания обычно употребляется в тех эволюционно поздних случаях, когда Часовая вдова покупает у князя Владимира силу для борьбы с Хотеном.

Вторая половина онежского текста (со ст. 121) вообще не имеет аналогий в других вариантах. В ней использован сказочный мотив оживления мертвого героя: ср., например, сказку «Иван-царевич и серый волк» (Андреев, № 550). В отличие от других исполнителей онежский певец всерьез задумался над моральной стороной того эпического факта, что Хотен убивает братьев девушки, которую затем берет в жены. То, что казалось другим певцам естественным и от дедов переданным и что действительно было изначально заданным, онежского певца покоробило и побудило искать «благородное» решение. Вдумавшись в моральный смысл эпических событий, певец уже не мог бы петь старину, если бы не заставил Хотёна оживить убитых им шуринов.

59. Хотен Блудович. Печатается по тексту сб.: Григорьев, III, № 69 (373). Записано А. Д. Григорьевым в 1901 г. от Анны Петровны Чуповой, 72 лет, в д. Ки́льца на Мезени. Певица родом с р. Ви́жас, впадающей в Чешскую губу, где и переняла старины, а в д. Кильцу она вышла замуж. Ее текст примечателен очень последовательным классическим употреблением повторов.

В отличие от предыдущих вариантов здесь и сам Хотен не вызывает на бой сыновей Офимьи Чусовой, и не получает от них вызова через их сестру Цейну (Чайну.) Роли детей взяла на себя их мать. Офимья Чусова сразу обращается за помощью к князю Владимиру (ст. 139 и след.). Князь всецело оказывается на стороне Офимьи. Он не только дает силу, не только советует «отшибить» у Хотена голову, но и заранее готов покрыть убийство: «По Хотенки отыску не будёт же» (ст. 149). Столь неприязненное отношение князя к Хотену в тексте, однако, никак не мотивировано.

Офимья трижды нанимает силу в три тысячи человек и каждый раз ставит воеводами по три своих сына. Четкость троичности — верный признак подлинной фольклорной зрелости. Неожиданно выясняется, что сыновья Офимьи боятся Хотена, которому здесь приписана, помимо уже встречавшихся атрибутов богатыря, роль былого спасителя Киева во время татарского нашествия (ст. 158—163, 221—224). Роль спасителя Киева — конечно, местный домысел. Его источником явились былины о нашествиях, и он обусловлен симпатиями сказителей, полагавших, что нужно быть настоящим богатырем, чтобы добиться того, чего в конце концов добился Хотен.

Хотен спрашивает у силы так же, как и в предыдущих вариантах, — охоча она или невольная (ст. 170—173, 200—202, 236—238). Но тут сила состоит уже не из кабальных мужиков, она — охочая, нанятая за деньги. И потому Хотен поступает с ней, как Илья Муромец с татарами. Его расправа с силой (ст. 174—177, 203—206, 239—242) — перенесение из былин о нашествиях типического места, описывающего бой богатыря со множеством врагов.

Иным показано отношение Хотена к сыновьям Офимьи. Их нежелание сражаться с Хотеном подчеркнуто достаточно выразительно, но оно показано слушателям, а не Хотену. Из текста не видно, чтобы он об этом знал. И все же Хотен никого из них не убивает, как в предыдущих вариантах, а последовательно забирает всех в плен. По-видимому, и в данном случае сказители задумались над моральной стороной погубления братьев будущей жены героя и нашли выход в том, чтобы позволить Хотену только брать их в плен.

Потерпев поражение, Офимья сама предлагает Хотену свою дочь как выкуп за плененных сыновей. Однако Хотен требует выкупа в виде обсыпания копья златом-серебром и скатным жемчугом. Офимья даже готова отдать дочь за недостающую четверть выкупа, но Хотен непреклонен и грозит отдать ее дочь за своего паробка Мишку. Лишь настоятельное посредничество князя Владимира привело к тому, что можно было бы устроить по доброму согласию с самого начала.

60. Фатенко. Печатается по тексту сб.: Ончуков ПБ, № 9. Записано Н. Е. Ончуковым в 1902 г. от Анкудина Ефимовича Осташова, 78 лет, в д. Замежное на р. Пи́жме, левом притоке Печоры, впадающем в нее близ Усть-Цильмы.

В эволюционном отношении вариант А. Е. Осташова является последующей ступенькой текстов типа предыдущего № 59. Кроме зачина, «киевские» реалии здесь сняты, а с ними исчезли и повторы второй части текста.

Фатенко требует поединщика от оскорбительницы его матери, и Маринка Чусова велит сыновьям ехать в чистое поле. Но сыновья боятся Фатенки, и мать косвенным образом проклинает их (ст. 86—91). Отсутствие поединщика воспринимается Фатен кой как очередное оскорбление. В ярости он разрушает терем и расправляется с Маринкой. Описание расправы (ст. 100—101), видимо, заимствовано из волшебных сказок. Расправа исключила традиционный брак Фатенки.

61. Фатенко. Печатается по тексту сб.: Астахова, I, № 98. Записано А. М. Астаховой в 1929 г. от Прасковьи Ивановны Дитятевой, слепой старушки 69 лет, в д. Великая Ви́ска на нижней Печоре. В 1902 г. с певицей встречался Н. Е. Ончуков, записавший от нее лишь одну «Небылицу» (Ончуков ПБ, № 83).

Вариант П. И. Дитятевой в эволюционном отношении также является последующим производным от текстов типа № 59. Он тоже изобилует повторами, но певица большей частью не захотела их употреблять и лишь сообщала о них, а собирательница не смогла заставить ее не отказываться от повторений.

Тут оскорбленная Маремьяна уходит с пира как богатырь (ст. 26—28) — явное перенесение из других былин.

П. И. Дитятева даже заставила князя Владимира спросить Маремьяну о причине ее раннего ухода с пира (ст. 29 и след.), но не смогла развить этот эпизод.

Инициатива постоянно принадлежит одному Фатенке. Он трижды требует у оскорбительницы поединщика, чтобы отомстить за мать, и каждый раз, как бы в подтверждение своей правоты и силы, «вскрывает» дом Авдотьи — «по тесу» (ст. 108), «но потолоку» (ст. 142) и «по окошкам» (ст. 153). В ответ Авдотья дважды нанимает голей кабацких, однако Фатенко легко с ними расправляется. Лишь в третий раз Авдотья обращается за помощью к своим семи сыновьям, которые по этому варианту живут где-то далеко от матери. Сыновья решительно отказываются от боя с Фатенкой (ст. 166—168). И Авдотья, лишенная всяческой поддержки, вынуждена искупить нанесенное оскорбление тем, что отдает дочь замуж за Фатенку.

62. Фатенко. Печатается по тексту сб.: БП и ЗБ № 5. Записано А. В. Беловановой в 1942 г. от Анастасии Артемьевны Носовой, 67 лет, в д. Тру́совская на р. Ци́льме, левом притоке в среднем течении Печоры.

Традиционный для Мезени и Печоры характер текста в этом варианте сохранен лишь до момента приезда Фатенки к терему оскорбительницы. Певица отказалась от сколько-нибудь пространного развития второй части старины. Все решилось у нее благодаря стрельбе Фатенки из лука: напуганная Маринка тотчас выводит дочь на улицу и отдает ее Фатенке. Описание стрельбы из лука, вероятно, заимствовано из былины «Добрыня и Маринка». Сходный приговор стреле (ст. 90—92). впрочем, встречается очень широко как в былинах («Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Иван Годинович» и др.), так и в других песнях.

63. [Хотей Збудович]. Печатается по тексту сб.: Гильфердинг, III, № 308. Записано А. Ф. Гильфердингом в 1871 г. от Николая Михайловича Швецова, 65 лет, в д. Орьма Ли́мского прихода, на р. Мо́ше, правом притоке р. Онеги в ее среднем течении.

Мошенский вариант в целом аналогичен кенозерскому (№ 57). Различий между ними немного, хотя тексты записывались на большом расстоянии друг от друга. Поскольку заимствование исключено, то это значит, что содержащаяся в них версия получила широкое распространение. При этом в ряде мест она подвергалась изменениям. Производными от нее, по нашему мнению, выглядят, с одной стороны, северо-восточные, мезенско-печорские варианты (№ 59—62), а с другой — обонежские и поморские тексты (см. ниже).

В этом варианте Хотей расшибает копьем крыльцо не умышленно, а нечаянно, стремясь убить Чадиночку (ст. 70—75). Вызов Хотея братьям Чадиночки певец, видимо, сам опустил.

Только тут сыновья оскорбительницы упоминают о том, что они некогда, почему-то в земле шведской, были слугами Хотея (ст. 92—93).

64. Хотен Блудович. Печатается по тексту сб.: Рыбников, I, № 71. Записано П. Н. Рыбниковым в начале 60-х годов XIX в. от Терентия Иевлева, примерно 40 лет, крестьянина д. Волкостров, соседнего острова с Кижским (Заонежье). Текст Т. Иевлева во многих отношениях типичен для традиции Заонежья.

Только в заонежских вариантах былины, помимо текста М. Крюковой, встречается общеславянское типическое место о девушке в тереме, изолированной от ветра, солнца, дождя и людей (ст. 44—48, 105—109). Оно широко распространено в русской песенной традиции и несомненно перенесено в былину о Хотене из каких-то других эпических или иных песен. В частности, оно нередко употреблялось при описании Апраксии, будущей жены князя Владимира, в былине «Дунай», Настасьи Дмитриевны в былине «Иван Годинович» и сестры Бродовичей в былине «Алеша Попович и сестра Бродовичей». Последнюю былину в Заонежье не записывали, а в заонежских вариантах былины «Иван Годинович» это типическое место не применялось, поэтому скорее всего оно перенесено в былину о Хотене из былины «Дунай», в заонежских вариантах которой оно нередко[188].

Для текста Т. Иевлева, как и для других заонежских вариантов, характерно, что Часовая жена еще на пиру у князя Владимира сама грозит своими девятью сыновьями (ст. 49—54, 110—115). В этом мы видим отзвук былой активной роли братьев Чайны. В более ранних текстах, что соответствует и славянским параллелям, сестра грозит Хотену своими братьями или же предлагает ему померяться с ними силами в чистом поле. Хотен традиционно крушит терем палицей (ст. 125 и след.), а его сватовство сразу вслед за этим (ст. 134—145) — явно местный домысел, быть может, самого Т. Иевлева. Традиционен вызов Хотена братьям Чайны (ст. 146—148), но из-за предшествующего ему сватовства и отсутствия ответа Чайны этот вызов кажется здесь немотивированным.

Странным представляется наказ Хотена паробку стоять ко Новугороду, а глядеть ко городу Киеву (ст. 153—154). Что упоминание Новгорода не обмолвка, свидетельствует стих 35: Часовая жена на пиру говорит, что отец Хотена «блуд блудил по Новугороду». Лишь в этом тексте имеется упоминание Новгорода, и неясно, чем оно обусловлено. Вероятно, как считал еще В. Ф. Миллер, это — след новгородского происхождения былины, почти стертый последующей «киевизацией»[189].

Наказ Хотена паробку смотреть, как поедут Часовичи по чистому полю (ст. 155—161), известен по обонежским вариантам и был создан местными певцами в связи с появлением новой роли паробка Хотена. Паробок здесь сам расправляется с Часовичами (ст. 166 и след.), за что получает выговор от хозяина. Эта активная роль слуги сложилась под влиянием былины «Алеша Попович и Тугарин», где Еким-паробок иногда оказывается равноправным партнером Алеши Поповича. Однако у Т. Иевлева в былине «Алеша Попович» (Гильфердинг, II, № 99), записанной спустя 10—11 лет, образ Екима-паробка отсутствует, он даже и не нужен для версии Т. Иевлева, вместо образа паробка там имеется неопределенное обращение Алеши Поповича к «служкам, панюшкам». Это значит, с нашей точки зрения, что сказитель, видимо, был непричастен к созданию образа паробка в былине о Хотене. Он просто пел уже оформившийся, типичный для Заонежья текст.

После поражения сыновей Часовая жена покупает у князя Владимира силу для борьбы с Хотеном (ст. 184—188). Этим обонежские варианты отличаются от кенозерского, мошенского и мезенско-печорских, где мать посылает сыновей в качестве предводителей толпы кабальных мужиков, голей кабацких или силы, предоставленной князем. Только обонежским вариантам присущи эпизоды, в которых Хотен добивается того, что сила князя Владимира без боя сама себя вяжет поясами и возвращается в Киев (ст. 189—208). От предшествующей версии типа кенозерско-мошенской здесь сохранилось нежелание Хотена губить неповинных людей, но оно выражено в новых, оригинальных сюжетных ходах.

Несомненной иновацией предстает и сцена, в которой Часовая жена, не желая примириться со вторым поражением, побуждает князя Владимира объявить Чайну своей родственницей (ст. 212—215)[190]. Отсюда вполне логично требование Хотена заполучить в форме выкупа приданое от самого князя (ст. 230 и след.). При этом обонежские певцы совсем позабыли о плененных Часовичах и о более раннем значении выкупа в виде обсыпания копья деньгами.

65. Хотён Блудович. Печатается по тексту сб.: Рыбников, I, № 53. Записано П. Н. Рыбниковым в 1860 г. от его первого сказителя Леонтия Богданова, крестьянина д. Середка на Б. Климецком острове, соседнем с Кижским островом (Заонежье).

Текст Л. Богданова подтверждает особенности обонежских вариантов, отмеченные в прим. к № 64. Но в нем опущены эпизоды, описывающие приезд Хотена со слугой к терему оскорбительницы, сокрушение терема и вызов Хотена сыновьям оскорбительницы. Поэтому кажется немотивированным отъезд Хотена в чистое поле.

Слуга тут получил как бы собственное имя[191]. На самом деле слово «панюточка» имеет то же значение, что и слово «слуга».

Лишь после пленения Часовичей Хотен приезжает к терему их матери и — несколько нелогично — требует от нее одновременно и дочь, и выкуп за сыновей. Требование выкупа здесь выражено в виде типического места (ст. 127—129), широко известного в русском эпосе в значении одаривания.

Описание богатырского крика Хотена (ст. 157—160) также является типическим местом, перенесенным сюда, вероятно, из какой-нибудь былины об Илье Муромце, где оно чаще всего употреблялось.

Только у Л. Богданова звучат афористичные слова князя: «Кто от беды откупается, а Владимир сам на беду накупается!» (ст. 190—191). Злая ирония при описании поступков князя Владимира выражалась многими севернорусскими сказителями, причем нередко в таких случаях, как в былине о Хотене у Л. Богданова, когда этого вовсе не требовали традиционные былинные каноны. Антикняжеские настроения в былинах зачастую невозможно объяснить как остаточные элементы древних версий: для этого они слишком свежие. Для севернорусских крестьян князь Владимир, очевидно, был не только символом власти минувших времен, но и образом, очень удобным для того, чтобы высказать свое отношение к современным им властителям.

66. Хотей Блудович. Печатается по тексту сб.: Рыбников, II, № 105. Записано П. Н. Рыбниковым в 1862 г. от карела Василия Лазарева, крестьянина д. Кяменица Повенецкого у. Олонецкой губ.

Из обонежских вариантов этот текст, пожалуй, наиболее близок к кенозерскому (№ 57), мошенскому (№ 63) и — сценой боя с братьями — онежскому (№ 58) вариантам. Здесь впервые устами Часовой вдовы прямо говорится о социальном неравенстве в положении обеих семей (ст. 25—28). С этим связана и угроза Хотея выдать Чайну замуж за своего последнего холопа (ст. 75—77), и решение Часовой вдовы начать настоящую войну с Хотеем (ст. 107—112). В отличие от заонежских вариантов, но подобно текстам из бассейна р. Онеги, выезд сыновей в чистое поле и выступление силы, предоставленной князем, здесь совмещены во времени.

Бой Хотея описан по канонам, более свойственным былинам о татарских нашествиях, причем формула, изображающая расправу с братьями (ст. 124—126), встречается как в песнях о нашествиях, так и — особенно часто — в былине «Казарин». Она несомненно перенесена в былину о Хотее.

Тут сделан решительный шаг в дальнейшей «киевизации» былины: Часовая вдова названа родной сестрой князя Владимира (ст. 131—132). Роль князя, впрочем, пассивна, он только следует советам «богатой бабищи упрямой». Часовая вдова решительно подчиняет всех, кроме Хотея. И лишь Хотею она вынуждена покориться из страха за будущее своей дочери.

67. [Котёнко Блудович]. Печатается по тексту сб.: Соколов — Чичеров, № 46. Записано С. П. Бородиным, Э. Г. Бородиной, Ю. А. Самариным и Ю. М. Соколовым в 1926 г. от Максима Степановича Мякишева, 81 года, в д. Марнаволок на восточном берегу Онежского озера (Пудога).

Большая часть текста (по ст. 143) типична для обонежской традиции. Заключительную часть М. С. Мякишев, видимо, забыл, а собиратели не помогли ему ее вспомнить. Поэтому у певца наем княжеской силы Маринкой происходит раньше, чем в приведенных выше вариантах (№ 64, 65), и войско выступает в чистое поле одновременно с ее сыновьями. Слуга Котенка губит именно силу, в чем можно видеть эволюционный сдвиг. Братьев же он традиционно захватывает в плен, но только для того, чтобы с ними тотчас расправился сам Котенко. Это — неудачная концовка, ибо герой не добился того, чего желала его мать и он сам (см. ст. 83—86).

68. Котянка Блудович. Печатается по тексту архива: АКФ, разр. III, оп. I, колл. 35, № 142. Текст публикуется впервые. Записано К. В. Чистовым в 1956 г. от Авдотьи Тимофеевны Буровой, 71 года, в д. Гридино Кемского р-на Карельской АССР.

В тексте отражено довольно позднее изложение обонежской версии былины, поэтому его можно считать примером генетических связей богатого эпического репертуара д. Гридино с обонежской традицией.

Тут Чайна уже в самом начале (ст. 11) названа любимой племянницей князя, имя которого, впрочем, не упомянуто. Вторая половина текста скомкана, вероятно, из-за того, что забыта. Исполнительница, не сумев вспомнить традиционные эпизоды, нашла выход в том, чтобы создать новую ситуацию: князь отказывается дать сестре «пятьсот солдат» для боя с Котенком и советует согласиться на свадьбу.

69. Хотен Блудович. Печатается по тексту сб.: Григорьев, I, № 175 (211). Записано А. Д. Григорьевым в 1900 г. от Алексея Егоровича Сидорова, 48 лет, в д. Ве́ркола на средней Пинеге. По словам певца, он выучил старину от дяди лет 30 назад. Конец старины он обычно не пел, а рассказывал и пропел лишь по настоянию собирателя, отчего, как отметил А. Д. Григорьев, заметна «нескладность некоторых конечных стихов».

По ряду признаков — например, родство Офимьи с князем Владимиром (ст. 122), роль слуги и другие эпизоды — текст представляет собой переработку обонежской версии. Он, видимо, был давно занесен на Пинегу, где приобрел характер богатырской былины.

Эпизод, в котором Хотенко бросает в Чайну нож (ст. 79 и след.), сложился под влиянием соответствующей сцены в былине «Илья Муромец и Идолище». Упоминание в вызове Хотенки поля Кули́кова, займища Трепе́това, побоища Мамаева (ст. 93—95) заимствовано из былин о татарских нашествиях.

Здесь сыновья Офимьи боятся биться с Хотенком, зная, что его не было удалее среди 33 богытырей (ст. 116—117). Собиратель, к сожалению, не спросил у певца, каких богатырей он имел в виду, упоминая скорее пушкинскую, нежели эпическую цифру 33.

Страхом сыновей мотивировано обращение Офимьи за помощью к князю Владимиру (ст. 122—124). Однако Хотенко не хочет «мараться» (ст. 127) и посылает против силы дядюшку (слугу) Пануту Панутовича. Имя и отчество дядюшки образовались из слова «панюточка» в значении «слуга». Описание его лапоточек (ст. 130—133) заимствовано из былин об Илье Муромце.

Традиция затем все же возымела свое. Хотенко и сыновья Офимьи все-таки оказались в поле, правда, в качестве «караульщиков», подстраховывающих каждый свою сторону, и Хотенко берет в плен братьев. Сценой пленения текст наиболее близок мезенскому варианту (№ 59).

БЫЛИНЫ О СКОМОРОХАХ

Упоминания о скоморохах, их искусстве, инструментах и платье встречаются в целом ряде былин, однако только в двух сюжетах скоморохи — основная движущая сила в развертывании фабулы. Это — уникальная былина «Вавило и скоморохи» и сравнительно редкая былина-скоморошина о госте Терентии. Большинство исследователей относят обе эти былины к новгородской традиции.

Независимо от того, как решается вопрос о происхождении скоморохов (одни исследователи считают их «захожими», другие утверждают, что скоморошество на Руси — самостоятельное явление русской национальной культуры), значимость роли их в истории русского искусства несомненна. Недаром за сто с лишним лет о скоморохах накопилась обширная исследовательская литература, которая продолжает пополняться по сегодняшний день[192].

Как правило, авторы исследований о скоморохах (археологи, историки, этнографы, фольклористы, театроведы, литературоведы, музыковеды, искусствоведы) раскрывают прогрессивную роль скоморохов в жизни русского общества: «Скоморох, — пишет Н. Н. Воронин, — был подлинным «учителем общественности»[193]. Особенно детально и убедительно значение скоморохов для русского искусства, в частности для былевого эпоса, раскрыто в статьях А. А. Морозова[194], посвященных последнему, «северному», этапу скоморошества, крайне существенному для понимания обеих былин о скоморохах.

70. Вавило и скоморохи. Впервые записана от пинежской сказительницы М. Д. Кривополеновой и опубликована А. Д. Григорьевым в 1904 г. в I т. сборника «Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в 1899—1901 гг.», № 85 (далее: Григорьев, 1). Вторично записана с незначительными разночтеньями от той же сказительницы О. Э. Озаровской в 1915 г. и опубликована в сборнике «Бабушкины старины» (Пг., 1916; 2-ое изд. — М., 1922) и в книге «Пятиречье» (Л., 1931, № 37). Текст этой былины неоднократно публиковался в антологиях и хрестоматиях.

Изучением творчества замечательной сказительницы М. Д. Кривополеновой занимались многие исследователи, особого внимания заслуживают высказывания о ней А. Д. Григорьева, О. Э. Озаровской, Б. М. Соколова и А. А. Морозова.

В 1971 г. студенты МГУ записали на Пинеге значительно деформированный текст этой былины от дальней родственницы М. Д. Кривополеновой.

Большинство исследователей, в частности М. О. Скрипиль, А. А. Зимин, относит возникновение былины «Вавило и скоморохи» к XVI в.

Несмотря на уникальность записи, былина о Вавиле и скоморохах получила широкую известность, что объясняется ее художественным совершенством, демократизмом и идейной глубиной[195]. Скоморохи рисуются в ней святыми людьми, которые силой своего искусства преображают действительность, наказывают зло и награждают добро, побеждают царя Собаку и возводят на престол пахаря Вавилу. А. А. Морозов, доказывая, что эта былина является порождением новгородской культуры, справедливо утверждает, что, «создавая свою поэму, скоморохи по-своему утверждали святость и чистоту народного искусства»[196]. Б. М. Соколов, устанавливая наличие в этой былине житийных и апокрифических мотивов, считает ее «любопытной апологией» скоморошьего искусства, созданной в ответ на преследования[197].

Святость искусства скоморохов раскрывается и в легенде о скоморохе в «Прологе» и в фольклорных рассказах[198]. Не исключена возможность сближения былины и с фресками Мелётовской церкви, изображающими музыканта, сидящего на высоком троне и играющего на гудке. Д. С. Лихачев устанавливает связь этого изображения с рассказом «О некоем скоморохе, хулившем пречистую богородицу»[199]. В другой статье он высказывает предположение, что в былине о Вавиле содержится скрытая полемика с переводной статьей «О скомрасе Вавиле»[200].

Проблема общественной и нравственной ценности искусства скоморохов, очевидно, волновала книжников, иконописцев, создателей и носителей фольклора и в первую очередь, конечно, самих скоморохов. Возможно, что образ скомороха, запечатленный фреской (что это именно скоморох, а не царь Давид, доказывает сохранившаяся надпись)[201], дал основание легенде об иконе, которую записала О. Э. Озаровская и вложила в уста одного из персонажей своей книги «Пятиречье»: «Вьюноша Вавила воссел, в руках гусли и воспеват и возыгрывает... Для скоморохов полезна икона»[202].

Писатель-сказитель Борис Шергин любил вспоминать, что в юности певал с М. Д. Кривополеновой былину о Вавиле и скоморохах. Недаром в его «Скоморошине о дивном гудочке» поводырь «веселых людей» скоморохов, что ходят по Руси, народ утешают песнями да гуслями, — свет Вавила, и в текст его сказки вмонтированы строчки из былины Кривополеновой: «Заиграл Вавила во гудочек, а во звончатый во переладец»[203].

Благодарно вспоминая о Кривополеновой, Шергин писал: «Русский Север — это был последний дом, последнее жилище былины. С уходом Кривополеновой совершился закат былины и на Севере. И закат этот был великолепен»[204].

71. Была вдова Ненила. Записано в 1971 г. в деревне Заселье Сокальского района Архангельской обл. студентами МГУ Падалко и Шмелевой от М. Ф. Буториной, 84 лет, неграмотной, уроженки с. Городок той же области. Хранится в архиве кафедры фольклора МГУ в материалах Северной экспедиции 1971 г., тетр. № 4. Частично текст был опубликован И. Одинцовой в «Пинежской Правде» (1972, № 23, с. 4).

Текст Буториной — разрушенный вариант былины Кривополеновой, которая, будучи ее дальней родственницей, нередко ночевала в ее доме во время своих скитаний.

От Буториной, кроме текста «Была вдова Ненила», записаны также, правда, разрушенные тексты «Князь Михайло», «Дмитрий и Домна», «Смерть князя Долгорукова», «Царь Иван Иванович», «Про Забаву Путятичну», «Про Касгирюка», «Про Гришеньку». По ее словам, все это она «поняла» от Кривополеновой, но помнит плохо, потому что никому не пела, а напевала только «для себя».

В деревне Шотогорка, где прошла почти вся жизнь Кривополеновой, студенты МГУ записали несколько полноценных вариантов ее «небылицы», источником которых, возможно, была ходившая там по рукам книга О. Э. Озаровской. Там же они записали немногословные воспоминания о Кривополеновой, о том, что она пела стихи, рассказывала сказки и присказки, причитывала на свадьбах и похоронах. Помнят ее почти в каждом доме, говорят, что была маленькая аккуратная старушка, «личико узенько, рубашка пестра», что прозвище ее было Махонька.

72. [Про] Гостя Терентища. Впервые напечатано в сб. «Древние русские стихотворения» (А. Ф. Якубовичем) в 1804 г. (№ 18). Перепечатано во всех последующих изданиях Кирши Данилова и в V вып. «Песен» Киреевского (с. 54—60).

В настоящем издании перепечатано из сборника «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» (издание подготовили А. П. Евгеньева и Б. Н. Путилов. М. — Л., 1958, с. 17—22). Там же воспроизведен напев, с. 297—300.

Варианты: Киреевский, вып. VII, с. 48—51; Рыбников, II, № 156; Григорьев, 1, с. 172. № 5; Озаровская, Пятиречье, с. 112.

Вариантов этой былины-скоморошины известно сравнительно немного. В VII т. «Песен» Киреевского она помещена в «Прибавлении» к «Новгородским былинам» с пометкой, что доставлена в 1838 г. П. М. Языковым, и примечанием: «Читатели не посетуют на нас, что мы передаем им такую драгоценность несколько поздно, только что нашедши ее в бумагах покойного П. В. К.» (с. 48).

П. Н. Рыбников получил текст этой скоморошины в чужой записи, сделанной от крестьянина Г. Амосова в д. Уная Губа Пудожского р-на.

А. Е. Грузинский как самую крупную особенность репертуара Амосова отмечает, что «из всех певцов Рыбникова и Гильфердинга единственно у него находится редко встречающаяся былина о Терентии Даниловиче» (с. 369—370).

Запись Григорьева сделана от Тимофея Шибанова в д. Першково, от дочери которой, Е. Т. Омелькиной, в 1915 г. Озаровская записала несколько разрушенный текст этой былины. Озаровская, на том основании, что Омелькина пела былину, меняя тональность и тембр соответственно действующим лицам, высказала предположение, что былина эта — «остаток скоморошьего действа» (с. 410).

Варианты скоморошины о госте Терентии мало отличаются друг от друга. Лучший из них вариант Кирши Данилова. В нем же в большей степени, чем в других, сказываются черты новгородского быта.

Нет сомнений, что скоморошина о госте Терентище — сравнительно поздний пересказ распространенной бытовой сказки о неверной жене. См.: «Указатель» Н. П. Андреева, № 1361, Аарне — Томпсона, № 1360, Вольте и Поливки, II, № 95, комментарий Н. П. Андреева «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева», т. III, 1940, с. 461—462, № 445.

Многочисленные международные варианты этой сказки рассмотрены Н. Ф. Сумцовым в статье «Песня о госте Терентии и родственные им сказки» (Этнографическое обозрение, 1892, № 1, с. 106—109). Дополнением к этой статье служит публикация А. Малинки «Несколько вариантов на тему о госте Терентии (Этнографическое обозрение, 1893, № 1, с. 146—147). В широком международном плане сюжет этот исследован Вальтером Андерсеном в работе «Der Schwank vom alten Hildebrand» (Dorpat, 1931).

Любопытный современный вариант этой сказки хранится в архиве Пушкинского дома (колл. 5., п. 1, № 5, л. 1—2). Со скоморошиной в этой сказке перекликается песня батрака:

Близка к этому и песня солдата в варианте Афанасьева: «Чуешь ли, солома, что деется дома? Плеть висит на стене, а быть ей на спине» (т. III, с. 285). Интересно, что вариант этой сказки записан в 1961 г. от коми на русском языке с песенкой солдата «Поглядывай», кулек, да посматривай, кулек» (Пушкинский дом. Коллекция РУ, 219, № 148).

В отличие от скоморошины в сказке обман неверной жены обычно разоблачают батрак, солдат, прохожий, а не скоморохи. Это дает лишнее основание считать остроумную былинную обработку популярного сказочного сюжета творчеством веселых скоморохов. Недаром А. А. Зимин писал, что «жизнеутверждающее искусство скоморохов и бахарей было прямой антитезой аскетической идеологии церковников»[205].