Новые встречи

18

Позади них на открытом окне развевалась занавеска. Потянуло прохладой. Погода резко изменилась, собирался дождь — в летнюю пору здесь часто налетали дожди во второй половине дня. Под ветром, пригонявшим с гор тучи, гнулись к земле деревья и травы, вихрилась пыль на мостовых, стучали и звенели створки незакрытых окон. С реки, гогоча и хлопая крыльями, тянулись гуси, спасаясь от надвигающейся бури. Пахло пыльным сухим бурьяном. Небосвод рассекали молнии.

Борис стоял спиной к окну. Он не видел, как ветер трепал занавеску, не чувствовал сырости, проникавшей в комнату. Первые капли уже стучали по карнизу. Летний дождь зашумел с нарастающей силой. Судорожно корчились плети молний, сверкая фиолетовым огнем. Над городом проносились раскаты грома, будто кто-то срывал крыши с домов.

Шум дождя усилился, но ветер перестал трепать занавеску, поутих немного. Капли барабанили все громче, сырость заполнила комнату.

— Озябнешь, Борис. Накинь пиджак!

Борис поморщился. Вспышка молнии ослепила обоих. От страшного удара содрогнулось здание, и дождь хлынул как из ведра. Капли настойчиво били по железному карнизу, словно из туч сыпались пули. Гита подошла к окну и крикнула испуганно:

— Град!

Дождь лил теперь сплошной стеной из ледяных нитей. Крупные зерна ударялись о черепичные кровли и отскакивали, дробясь на мельчайшие брызги. За несколько минут крыши и улицы побелели. Потоки уносили обломленные зеленые ветки. Гита стояла у раскрытого окна, в страхе сжав кулачки.

— Боже мой, какой град! Борис!

Он молчал, досадуя на то, что дождь занимает ее больше, чем он. И это после столь длительной разлуки!

— Какие большие ветки обломало! — продолжала Гита, высунувшись наружу. — Смотри, все искромсал град!

Новая вспышка молнии озарила ее лицо. Она отшатнулась и невольно ухватилась за Бориса. Он легонько отстранил ее.

— Отойди, пожалуйста.

Гита посмотрела на него с удивлением.

— Ты дуешься? — спросила она. — Что с тобой?

Борис хмуро глянул на нее.

— Неужели ты не чувствуешь, что обязана дать мне объяснение?

— Какое объяснение? Отчет?

— Пусть будет отчет. Какая разница? Ты мне жена, и, следовательно, я должен знать, где ты была все это время и что делала. А про град нечего мне толковать.

Гита отодвинулась от него.

— Неужели град тебя не интересует?

— Столько же, сколько и тебя, — отозвался он и язвительно добавил с усмешкой: — Но если ты решила отвлечь меня от самого главного, тогда, конечно, другое дело.

— А что это такое — самое главное?

— Ты знаешь.

— Нет, не знаю.

— Тогда нечего дурить мне голову этим градом.

— Глупости болтаешь, — оборвала она его.

Грохот заглушил ее слова, и они стояли молча, пока не утихли громовые раскаты. Дождь лил не переставая. Молнии раскалывали небо, а тучи все ползли с гор одна за другой и громоздились над городом, как бы собираясь вылить на него весь свой запас дождя. На улице стемнело, как вечером.

— Мне не в чем отчитываться, — продолжала Гита, — моя совесть чиста. А ты все подкапываешься! Смотри только, беды себе не откопай.

— Я имею дело с фактами, — ответил он, искоса взглянув на жену.

— Меня не интересуют твои факты.

— А Филипп Славков тебя интересует? — внезапно отпарировал Борис, пытаясь сохранить на лице ироническую усмешку.

Гита выпрямилась, выставив грудь, словно приготовилась отразить очередной удар.

— Интересует, — заявила она.

Он вспыхнул. Не ожидал такого ответа.

— В самом деле?

— В самом деле, — вызывающе повторила Гита и, подойдя к окну, отдернула занавеску, чтобы шире открыть его. Дождь встретил ее веселым шумом, но она уже не радовалась ему больше, хотя град и перестал. Какой толк от того, что он перестал, если деревья поломаны, цветы помяты?

Скрестив на груди руки, Гита долго смотрела на улицу, забыв и про дождь и про град. Знакомые семейные будни возобновились. И так скверно. Не помогла даже временная разлука. На этот раз, однако, Гита чувствовала себя сильной и гордой, ибо совесть ее действительно была чиста. Чиста ли? Разве Филипп Славков ее уже не интересует?

Дождь шумел монотонно и настойчиво, будто стараясь — на пользу обоим — отвлечь их от враждебных мыслей. У Гиты не было желания спорить с Борисом. Подавленная его ревностью, Гита села со вздохом, облокотившись на подоконник. Она еще надеялась, что все как-нибудь уладится. Брызги покрыли ее руки, обнаженные до самых локтей. Дождь был теплый, и ей захотелось, как в детстве, подставить лицо под сплошные струи и до само-забвенья насладиться их свежестью. Но детские порывы глохли в присутствии этого человека, который постоянно упрекал ее, словно никогда не любил.

В сущности, кто ее любил, Гиту? Чье сердце трепетало искренне и бескорыстно от любви к ней? Любил ли кто-нибудь ее сердце? Душу ее, о которой она часто говорила с легкомысленным безразличием? Кто любил Гиту по-настоящему? Тот, кто стоит сейчас у нее за спиной? Или тот, кто первый обманул ее? Или тот врач, что подшутил над ее наивной суетностью? Она напрасно старалась припомнить хотя бы мгновенье настоящей любви, о которой только слышала. Все до единого думали о ней одинаково, у всех было одно намерение — завладеть ею. Даже старый холостяк Беглишки возымел желание откусить от яблока, не обломав своих гнилых зубов. Почему все подходили к ней с такими помыслами? Она виновата? Или глаза ее горят соблазном, который обвораживает мужчин? Почему любовь к ней никогда не начинается с красивых писем, с песен? Почему ей не поют серенад? Не провожают вздохами? Почему не говорят ласковых, красивых слов, которые хотелось бы слушать, закрыв глаза? Кому она причинила зло? Неужели так пройдет вся молодость?

Глаза Гиты невольно наполнились слезами. Еще больше захотелось подставить лицо под дождь. Вода успокоит ее, поможет избавиться от страданий, от назойливых мыслей, которые впервые осадили ее с такой страшной силой. Она пришла к Борису поделиться своим горем, а он встретил ее все той же подозрительностью. И вот она опять одинока, никто ее не понимает.

Слезы жалости к самой себе потекли по ее пылающим щекам. Вороша воспоминания, она старалась найти в своей жизни островок — красивый и чистый, — где бы можно было отдохнуть от скитаний. И не находила такого островка.

Пока Гита под шум дождя предавалась размышлениям, Борис внимательно изучал ее. Да, все у нее, бесспорно, красиво: и это платье, и плечи, и волосы, обрызганные дождем, и удивительно стройные ноги… Но что это за туфли? Он пригляделся попристальнее — туфли на низком каблуке совсем простого фасона. Не было у нее таких. Ревность снова сдавила ему горло. Он подошел и, дернув ее за руку, спросил:

— Его подарок?

— Его, — спокойно ответила Гита.

— Не думал, что у него такой убогий вкус.

Гита посмотрела на мужа, презрительно прищурившись. Ей захотелось и дальше обманывать его, изводить и мучить. Вот о туфлях, взятых у Ружи Орловой, он напомнил очень кстати. Мысленно она перенеслась в тот дом, где так хорошо и спокойно провела ночь. «Вот люди, — подумала она, — которым я обязана. Надо отдать туфли. Какая же я растрепа!» Она обрадовалась, что вспомнила о Руже и Колю. Не такой ли муж был бы для нее самым лучшим? Не такой ли человек должен был полюбить ее? Он слал бы ей красивые письма и стихотворения… А она гладила бы его по курчавой голове… И целовала бы за доброе сердце… Он счастливо моргал бы и краснел, целуя ее. А она смеялась бы и ласкала его, как ласкают мальчиков, которые, еще не зная, что такое любовь, уже носят ее в сердце.

Гита улыбалась, а по щекам ее катились слезы — она вспоминала о Колю, о Руже, о всех других, похожих на них, и была довольна тем, что еще не утратила веру в людей.

Борис думал, что она плачет, сознавая свою вину перед ним, и старался держаться еще строже — так ей и надо за все ее безрассудства и порочную жизнь. Откуда, в самом деле эти туфли? Таких он у нее не видел.

— Нам надо поговорить серьезно, Гита, — начал он. — Дальше так продолжаться не может.

— Я тоже так думаю, — ответила она.

— И все же идешь старой дорогой.

— Какой старой дорогой? У меня одна дорога.

Он смотрел на нее в недоумении, пытаясь разгадать скрытый смысл ее слов, которые и обнадеживали и обескураживали его одновременно.

— Да, да, — продолжал он. — Так дальше нельзя.

— Что ты имеешь в виду?

— Многое. Прежде всего этого… Филиппа Славкова. Мне бы не хотелось вступать с ним в объяснения. Ты знаешь, на что я способен, если решу разделаться с кем-нибудь. Переверну всех до десятого колена.

Гита гневно сжала губы… Он каждый вечер приносил бы ей цветы, ведь поэты любят цветы и звезды, все красивое. И говорил бы ей такие слова, каких она никогда не слышала. Ничего, что он близорук… Смешной — станет спотыкаться на каждом шагу, когда захочет найти ее и обнять… А в саду благоухают розы и гудят пчелы, как его гитара. Интересно, играет он на гитаре или нет? Едва ли… Может быть, на аккордеоне? Все равно. Его душа нежней гитары и добрее пчел, собирающих с цветов мед… Какие они забавные были, и Ружа и он, когда она явилась к ним среди ночи!.. Да, Ружа могла рассердиться, но не рассердилась — такая она добрая… Даже туфли свои дала! И платье отдала бы, и чулки!.. А вот она, Гита, стыдно вспомнить, украла когда-то чулки в общежитии! Тетя Мара, Ружа, Савка… Это Савка изобличила ее перед всеми!.. И все же тогда было веселей, радостней! Разве не так? Они забыли об этом и все ей простили! Может, простят и на этот раз? Сегодня либо завтра надо обязательно вернуть туфли!.. Но о чем он говорит? Ах, да, о Филиппе Славкове. Необходимо выслушать его, а то опять разозлится. Нехорошо злить его. В конце концов, это их первая встреча после такой долгой разлуки!..

Она вытерла слезы и уже ясно услышала его слова:

— Мы должны снова работать на «Балканской звезде». Тогда ты увидишь, на какие чудеса способен твой Борис. Понимаешь? Это самое главное.

— Тебе обещали?

— Зачем мне их обещания? Я имею на это право. И не намерен ни от кого ждать обещаний. Сами должны попросить, да еще извиниться передо мной. Не я, а они обязаны меня просить.

— А потом?

— Потом, дело ясное, потребую, чтоб меня восстановили в правах. О деньгах разговора не будет. Они у меня есть, могу завалить их деньгами… Честь важна для нас, честь! Понимаешь? Вот в чем вопрос! Я должен занять место по заслугам, да и ты тоже. Поэтому сейчас нам следует держаться умно и с достоинством. Верно? Вот о чем я хотел тебе сказать. С достоинством.

Он подошел к ней и тронул за плечо. Она вздрогнула, но не двинулась с места.

— Очень сыро, правда? Отойди от окна.

Гита посмотрела на него с удивлением.

— Я понял, что ты разыграла меня насчет туфель! И все же хочу, чтоб мы доверяли друг другу во всем. Посоветовалась бы со мной. Я мог купить тебе более приличные. Ты мой вкус знаешь, он пока ни разу меня не.

подвел.

Борис закрыл окно и заметил:

— Ив самом деле похолодало. После града. Не прилечь ли тебе? Согреешься. А то как бы не заболеть. Ангина там и всякое…

Гита села на кровать и накинула на плечи одеяло.

Он продолжал:

— Я опять всех приберу к рукам, пусть только меня реабилитируют. Ты мой характер знаешь, мне лишь бы развернуться.

Он присел на край кровати.

— Ты все-таки лучше ляг да согрейся, а то действительно можешь простудиться. Смотри, как ноги у тебя посинели, даже коленки. Дай-ка я тебе помогу!

— Я сама, Борис, — сказала она, снимая туфли. — Не надо мне помогать.

Эта неожиданная нежность смутила ее.

— Шелест летнего дождя за окном навевал тихую дрему.

— А знаешь, мне тоже захотелось соснуть, — сказал Борис, прикорнув возле нее на кровати. — Я порядком устал в дороге.

Гита натянула одеяло до самого подбородка и закрыла глаза, стараясь оградить себя, спрятаться от нахлынувших на него нежностей.

— Я всегда тебя слушался, Гита, — вернулся к своим рассуждениям Борис. — Хочу, чтоб и ты меня слушалась. Тогда увидишь, что будет.

Он бормотал что-то, склонившись над нею, а она все больше погружалась в дремоту, ослабевшая в тепле, проваливалась в какой-то другой мир, забыв обо всех неприятностях. Время от времени отдельно схваченные слова заставляли ее вздрогнуть и, сливаясь в общем словесном потоке, исчезали бесследно. Лучше не вникать в смысл его бормотанья, так скорее уснешь.

— Больше друзей у меня нет, — говорил Борис, — а Аспаруху Беглишки можно довериться… Человек он с умом. А грехи у каждого есть. Он колюч, но я все же попробую на него опереться… Вот что мне нужно. Найти поддержку. Самое главное… И моральную…

Ей хотелось возразить на это, но от слабости и одолевавшего ее сна она даже рта раскрыть не могла. Последнее его слово будто в бездну кануло, и, отвернувшись к стенке, она уже ничего больше не слышала.

Борис продолжал возбужденно разглагольствовать. Поняв наконец, что Гита спит и он попусту тратит слова, нахмурился, махнул рукой и долго молча глядел на ее спокойное красивое лицо, покрывшееся легким румянцем. Затем встал, подошел к окну и выглянул на улицу; убедившись, что дождь не перестал, решил никуда не ходить в этот вечер. Ведь Гита с ним, — вот она, вся в его власти. В его власти? Он взволновался при этой мысли и, повернувшись, загляделся на ее свежее, порозовевшее лицо, на губы, чуть приоткрытые, как бы в ожидании поцелуя. Он ненавидел ее порочность, но никогда не мог устоять перед искушением. Разве не она укрощала его бешеную злобу? Разве не ради нее он запутал всю свою жизнь?

Дождь прекратится не скоро. Раскаты грома утихли, молнии погасли, но вода до тех пор будет литься и шуметь, пока все не разойдутся по домам и не уснут. У него нет дома, но с этой женщиной, которая сейчас так сладко спит, и в гостинице уютно, как дома.