Новые встречи

2

Машина пришла скоро, и старик тут же поехал на «Балканскую звезду».

Двери фабрики всегда были для него открыты. Он приходил сюда, как к себе домой.

Старик сроднился с жизнью фабрики, как ветвь со стволом большого дерева, пустившего корни глубоко в землю. Соки, которые дерево впитывало из земли, текли и в его жилах. Стоило ему ступить на фабричный двор и услышать шум ткацких станков, руки у него сразу «начинали чесаться». Он чувствовал себя по-юношески молодым, и ему казалось, что, стань он сейчас среди станков, — не с одним, не с двумя, а с шестью сразу управится.

И потому всякий раз, когда старик по делу или без дела попадал на фабрику, он не упускал случая зайти б ткацкий цех, не забывал осмотреть станки, на которых работал когда-то, охотно давал советы новичкам и хвалил за успехи, видя красный треугольный флажок передовика. «Браво, браво! — говорил он, ласково гладя жилистой рукой вытканное полотно, точно головку своей внучки. — Ткете, как в наше время, а пожалуй, и лучше».

Он переходил от станка к станку, прислушивался к жужжанию челноков, осматривал шпули и основу и всегда отмечал, что хорошо, что плохо. Ткачихи привыкли к его замечаниям и не сердились на старика. Их радовало присутствие старика, и каждая старалась подольше задержать его у своего станка. «Дедушка Еким, дедушка Еким! — кричали ему в самое ухо. — Постой еще маленько, не торопись!» Он улыбался так широко, что смеялись даже его брови.

Но теперь старику было не до станков, не до ткачих и шутливых разговоров. Из машины он прямиком двинулся в директорский кабинет. Охваченный волнением, он не замечал рабочих, которые издали приветствовали его, снимая кепки. Очень быстро для своих лет он взобрался по цементной лестнице и сразу же нетерпеливо постучал в дверь с табличкой «Директор».

Эта комната с простыми деревянными стульями и затянутыми красной материей стенами, на которых висели календарь, портреты и диаграмма выполнения квартального плана, была ему хорошо знакома. Но сейчас, отворив дверь и увидев множество собравшихся здесь женщин, старик подумал, что ошибся.

— Входи, входи, дедушка Еким, — послышался голос Ружи, сидевшей где-то среди женщин.

Дед Еким нахмурился — его план срывался. Он вдруг решил, что ему не следует вникать в эти женские дела, и попятился было назад.

— Входи, дедушка Еким, — загалдели женщины, — входи, а то на веки веков обидимся на тебя!

А Савка Раменова и Райна-аккордеонистка прямо-таки силой втащили деда Екима в кабинет. Старик полушутя, полусерьезно отругал их за насилие, заявив, что не намерен терять время попусту; он хотел переговорить лично с директором по одному серьезному делу. Но наперекор своим словам послушно сел на стул, который ему подвинули.

— Делать вам нечего, что ли? — ворчал он, усаживаясь поудобней. — На худой конец взяли бы кудель да прялку и спряли бы что-нибудь для ребятишек… Э-э, смотри ты, и наша сношенька заявилась… А тебе-то что тут понадобилось?

Яна спряталась за спину Ружи.

— Мало у вас хлопот по хозяйству? — продолжал отчитывать старик, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, но под ласковыми взглядами женщин ярость его постепенно угасала. Утихомирившись, он уже забыл, зачем пришел.

Жизнь его — как уток с основой — была столь прочно переплетена с жизнью фабрики, что он не мог бы оторваться от нее, если бы даже и захотел. Радость или огорченье какое — он всегда был тут, среди своих, разделял с ними все, что бы ни случилось. И тогда, когда сбежал Борис, и теперь, когда уволили Чолакова, дед Еким был здесь, на посту, как старый солдат, не расстающийся со своим оружием и амуницией.

Бегство Бориса он переживал не менее остро, чем смерть своей дочери Вали Балкановой, хоть и проклял его и изгнал из своего сердца. Но страдание оставалось страданием, и оно еще сильнее состарило деда Екима, снегом припорошило его волосы.

Увольнение Чолакова, обусловленное, правда, совсем другими причинами, также глубоко ранило сердце старика, несмотря на то, что бывший директор не был ему ни родней, ни приятелем. Дед Еким присутствовал на том памятном собрании, и много ночей после этого тревога не давала ему спать. Такова была логика событий: старик понимал ее, но не мог воспринять спокойно. Апрельский пленум партии встряхнул здоровое дерево, и повядшие листья облетели. Кто может предугадать и измерить силу грома и силу народного гнева? Чолаков сопротивлялся сверх всякой меры. Он думал, что, если он стукнет по столу, все падут ниц, а потом будут смотреть ему в глаза, как смотрели раньше. Однако он ошибся в расчетах. Вместо того чтобы покорно склониться перед ним, люди, как один, выступили против него и многое ему припомнили. Сначала он слушал, стиснув зубы, а потом, после того как целых два часа его хлестало словно градом, стал каяться.

Дед Еким не принимал участия в этой битве, но все время был на стороне рабочих, хоть сердце его и сжималось от жалости к незадачливому директору. Чего, однако, стоит сочувствие одного, когда кругом бушует буря? Выходя после собрания, он шепнул секретарю Горкома: «Сильно гайку закручиваете, паренек! Как бы не притиснуло его!» Что произошло дальше, он в подробностях не знал. Слышал только, что руководство предприятием возложили на Ружу Орлову, а Чолакова отправили на низовую работу в том же хозяйственном секторе. И с тех пор дед Еким не встречался с ним.

Старик не знал, кого он должен упрекать, — люди были дороги ему, но партия, к которой он принадлежал, что называется, с детства, была еще дороже. И он решил отойти в сторонку, пока не улягутся тревоги и сомнения, и по-стариковски пожить спокойненько на пенсию. Но утаится ли шило в мешке? На другой же день он принялся названивать по телефону: «Ну как теперь дела идут без Чолакова? Выполняете ли план? Не опозорьтесь, смотрите, с самого начала, чтобы потом, черт побери, не рвать на себе волосы!..» И так далее и тому подобное. Да и те постоянно звонили ему. Бабушка Деша телефонисткой заделалась. Каждый день его разыскивали по два-три раза. Особенно новый директор — Ружа Орлова, словно у нее и дела другого не было: «Дед Еким, не заглянешь ли ненадолго к нам? Пришлю за тобой машину». Так и курсировала фабричная машина между «Балканской звездой» и улицей Героев Труда, а в ней — мудрствующий дед Еким, иногда один, иногда со своей внучкой.

Бот и сейчас, как видно, директорский совет опять рассчитывает на его помощь. По доброте своей он и на этот раз решил вывести их из затруднения.

— Рассказывайте теперь, — объявил он, переводя взгляд с одной на другую, — объясните, в каком месте вам жмет башмак… Идти ведь надо. И меня дело ждет!

Женщины смолкли. Как всегда, первой взяла слово Ружа.

— Дедушка Еким, — заговорила она, — бьемся мы над решением одной задачи. Все утро ломаем головы, вертим, крутим, а ответ никак не получается…

— Раз не получается — двойка! — прервал ее старик. — Таким ученикам я двойки ставлю.

— Правильно, — продолжала Ружа, — но не обидно ли получить двойку ни за что ни про что… Вон мы какие тут собрались — все со средним образованием и ударницы… Райна в этом году окончила вечерние курсы… Савка стала слесарем… Яна окончила курсы повышения квалификации и теперь о вечерних подумывает… Иванка Маринова, наш бессменный секретарь парторганизации, накопила опыта не меньше, чем Стара Планина…

— Знаю, знаю, — замахал рукой дед Еким, — я и таким высокопоставленным личностям могу закатить по двойке, на всю жизнь меня запомнят!

— Вот и хорошо, — улыбнулась Ружа, — а теперь скажи, как нам быть? Задумали мы перестроить работу и с самого начала наткнулись на препятствие. И кто, ты думаешь, виноват? Ваша Яна! Полюбуйся вот на нее!

Дед Еким вскинул голову, как от удара.

— Как это так?

— А так! Перлась, словно рак на стремнине, — ни вперед, ни назад. Мы решили больше с ней не церемониться. Но прежде нашли нужным посоветоваться с тобой.

— Ничего не понимаю, — дивился старик.

— Сейчас поймешь.

— Руби напрямик, Ружка! — нетерпеливо заметила Савка Рашенова. — Расскажи ему, о чем речь.

— И расскажу!.. Мы решили доверить Яне ответственную работу, дедушка Еким.

Старик напряг слух, чтобы не пропустить ни слова.

— Предложили ей стать бригадиром в ткацком цехе. Возглавить бригаду, с тем чтобы повысить производительность. До сих пор эта работа лежала на мне. И хорошо ли, плохо ли, но дело двигалось. А теперь этим должен заняться кто-то другой. И мы все убеждены, что Яна прекрасно справится. Только она одна держится обратного мнения. Вбила себе в голову, что провалит дело. Ну ладно, тогда и я откажусь, и Иванка оставит партийную работу, и Савка бросит профорганизацию, и Райна… Что же получится? Аспаруха Беглишки призвать в руководители, так, что ли?

— Тот, конечно, только и ждет этого, — вставила одна из женщин.

— Глядишь, и братья Гавазовы подоспеют к случаю, — добавила другая.

Дед Еким молчал, устало склонив голову. Он не понимал, зачем эти разговоры, когда все так просто и ясно. Но он с тревогой думал о Яне; вот уже три года живет она у него в доме, похожая на вытоптанную траву, которая так и не может подняться. Напугана, измучена, словно бегом спасалась от бешеных собак. Иногда ему казалось, что она сляжет в постель, сломленная каким-то недугом, и больше не встанет.

Страдания Яны были, понятно, не всегда одинаково сильны, как не одинакова сила ветра в природе.

Первый год после того, как Борис покинул ее, Яна думала о нем днем и ночью: звала его во сне, умоляла, но он будто умер — не подавал о себе никакой вести, никакого знака, что где-то существует.

Когда родилась Валентина, Яна немного поуспокоилась — потому ли, что ребенок заполнил ночи своим требовательным плачем, или потому, что принес материнскую радость, — она сама этого не понимала, но ей удалось изгнать Бориса из памяти, вернее, оттеснить куда-то подальше во мрак воспоминаний, где порой годами дремлют пережитые страдания. Но, подрастая, девочка все больше становилась похожей на отца — глаза, нос, подбородок, — и Яна вновь ощутила, сколь жестоко наказана. Горе охватило ее с той же силой, как во время бракоразводного процесса. Она не явилась тогда на слушание дела, а поручила адвокату довести до сведения суда, что согласна на развод и ничего больше ее не интересует. Удивленный и тронутый этим поступком, Борис дал сто левов на ребенка.

Какой подлец! Сто левов! Она швырнула их в физиономию адвокату, хотя тот был совсем ни при чем, сказав, что она не нищенка, ибо впервые почувствовала, как глубоко оскорблена, обманута этим человеком… Тогда она решила взять ребенка и навсегда покинуть дом, где испила горькую чашу до дна. Но старики — дед Еким и баба Деша — со слезами на глазах молили ее остаться, и без того они убиты горем из-за бегства Бориса. И ома осталась, позволив им ухаживать за ребенком, радоваться на него.

Затерянная среди станков и грохота машин, Яна походила на былинку — так старательно избегала она света, льющегося из окон. А вот теперь ее опять хотят ввести в поток света и показать людям: «Взгляните на нее, это вовсе не былинка, как вам казалось, а прекрасный цветок, правда еще не совсем распустившийся. Посмотрите, как она красива! Пусть ее согреет солнце, и вы увидите, как она расцветет!..»

Но не станет ли она опять предметом разговоров? Не лучше ли оставаться в сторонке, никем не замечаемой, чем оказаться у всех на виду и на языке?

Яна сидела сейчас, опустив голову, за спиной у Ружи и молчала. В присутствии деда Екима она еще больше смутилась. Его мнение, которого все ждали, Яна знала заранее. И потому, услышав голос старика, отозвавшийся в ее сердце как давно знакомое эхо, она ничуть не удивилась.

— Во-первых, — говорил он, по порядку загибая пальцы, — я ничего против не имею. Во-вторых, выражаю ей полное доверие!.. В-третьих… Скромного человека всегда заметят, рано или поздно.

Старик кончил, и женщины повернулись к Яне, ожидая ее решения. В комнате наступила такая тишина, что стал отчетливо слышен мелодичный бой стенных часов в коридоре. Обеденное время. Это усилило нетерпение женщин.

— Ну как, Яна?

Яна неожиданно вскочила и, схватив пыльник, лежавший у нее на коленях, кинулась к двери, красная, как пион. Из глаз ее лились слезы.

Все в растерянности смотрели на нее. Дед Еким попытался было ее остановить, но Яна, не слушая его, выбежала и с силой захлопнула за собой дверь.

— Что с ней такое, а? — спросила Савка, удивленно качая головой. — С ума, что ли, она сошла?

Никто ей не ответил. Только Ружа, которой были известны тайны Яниного мирка, сказала, положив руки на стол:

— На этом сегодня закончим, товарищи. До завтра. А ты, дедушка Еким, останься ненадолго, хочу потолковать с тобой.

Старик согласно кивнул. Женщины вышли одна за другой, и в кабинете опять водворилась тишина. Ружа подошла к окну и широко распахнула его. За окном тоже было тихо. Она глубоко вдохнула свежий воздух и загляделась на цветущие яблони. Лужайка была застлана розовым благоуханным покровом. Над цветами роями кружились мохнатые пчелы. Сад походил на улей, и жужжанье пчел сливалось с шумом реки и ручьев, клокотавших где-то поблизости. Пришла весна. Ружа смотрела и не могла насмотреться. Пришла весна! (Не оттого ли плачет Яна?) Пышные рыжие волосы Ружи горели как пламень, как расплавленное и застывшее золото — не было даже легкого дуновения ветерка. Солнечные лучи пронизывали их, отчего волосы горели еще сильней, точно их и в самом деле кто-то зажег.

Старик не хотел нарушать этого спокойного созерцания — пусть отдохнет, пусть порадуется на цветы и солнце. А потом он расскажет ей по порядку, от начала и до конца обо всем, что вызвало его тревогу, которая привела его сюда. Расскажет и о березках, и о том пакостнике, который глумился над памятником его дочери, и о дежурном милиционере, никогда не слыхавшем имени Екима Балканова! Как коротка человеческая память, как она изменчива!

Неожиданно Ружа обернулась и прервала ход его мыслей.

— Дедушка Еким, — сказала она, — извини, что мы докучаем тебе нашими заботами. Но я хотела еще кое-чем поделиться с тобой.

Она подошла к столу и, выдвинув ящик, достала конверт, уже вскрытый.

— Речь идет о Борисе.

— О Борисе? — встрепенулся старик. Этого он не ожидал.

— Да, о Борисе.

Старик побледнел и только глядел на нее, не решаясь ни о чем спрашивать. Быть может, с Борисом случилось что-то недоброе? Непоправимая беда? Или еще что?

Ружа спокойно вынула из конверта письмо и, развернув, положила на стол перед дедом Екимом.

— Вот прочти.

Старик начал смущенно ощупывать свои карманы.

— Забыл очки.

— В сущности, — сказала Ружа, — я и сама могу передать тебе содержание письма.

Старик просительно вскинул на нее глаза.

— Борис хочет опять поступить к нам на фабрику, дедушка Еким, — сказала Ружа, — хочет вернуться в наш город.

— Вот как? Но, ведь он… ведь у него где-то там есть работа?

— Не знаю. Письмо адресовано директору. Борису, очевидно, не известно, что его приятеля уже нет здесь. И написано оно совсем в духе Бориса Желева — ультимативно: или вы, или я!.. Прямо-таки приказ! Или вы примете меня на ту же работу, которую я выполнял, и на прежних условиях, или идите ко всем чертям!.. Такова суть его письма.

Дед Еким сидел с поникшей головой, бледный, потрясенный услышанным. И недавние его тревоги рассеялись как туман. Они показались ему ничтожными по сравнению с этой новой.

Он почел за благо отказаться от жалоб, с которыми шел сюда. И лишь спросил:

— А другие знают?

— О чем?

— О том, что он собирается вернуться?

— Нет, пока только я… Впрочем, Яна знает. Сказала ей, чтоб это не явилось для нее неожиданностью.

Старик потянулся было за письмом, но сейчас же от< дернул руку.

— Ультиматум, а?.. Смотри ты… ультиматум!

И он засмеялся, но смех его, глухой и надрывный, походил на плач.