Новый Мир ( № 1 2012)

Критика 2.0 — Pro et сontra

КРИТИКА 2.0 — PROETCONTRA

А л е к с а н д р Ч а н ц е в. Литература 2.0. Статьи о книгах. М., «Новое литературное обозрение», 2011, 488 стр.

Спустя два года после издания монографии «Бунт красоты» [18] вышла новая книга Александра Чанцева — «Литература 2.0», объединяющая написанные за последние пять лет тексты, большинство из которых были опубликованы в толстых журналах. Но, вопреки скромному подзаголовку «Статьи о книгах», эта работа предстает не подборкой разноплановых публикаций, а цельным исследованием, концептуализирующим оригинальный подход автора к анализу художественных произведений и далеко выходящим за пределы непосредственной специализации Чанцева — японистики.

Текстуальные ассоциации и социология литературы. Книга Чанцева, несмотря на вынесенную в заглавие «литературу», указывает скорее не на новые способы написания художественных текстов, но на определенные изменения в восприятии произведений: критику 2.0 по аналогии с Web 2.0 —непосредственным участием сетевых пользователей в создании содержания интернет-страниц. «Пишущий о книге не только высказывает о ней какую-то точку зрения и оценку, разбирает ее устройство и вписывает в существующий контекст, но и работает с ее смыслами, выделяя существующие и, вполне возможно, наделяя несуществующими». Причем чем серьезнее будет интертекстуальная компетенция читателя, тем любопытнее выстроятся ассоциативные ряды.

Чанцев — читатель искушенный и эрудированный, и часто его собственные аналогии кажутся более сложными и интересными, чем угаданные авторские аллюзии в рецензируемых текстах. Так, например, роман С. Кузнецова становится скорее поводом для разговора (возможно, вызревавшего в течение нескольких лет) о метафизике боли от Сада до Батая, а тексты А. Иличевского во многом оказываются мостом к размышлениям о мотиве смерти у Бланшо и Чорана. Поэтому мимоходом упоминаемые авторы часто вызывают здесь не меньший интерес, чем подробно рецензируемые книги, например, мое внимание в равной степени привлекли как Г. Бенн и А. Мамедов, которым посвящены отдельные главы, так и О. Дадзай и А. Янов, упомянутые лишь мельком. Впрочем, нужно заметить, что игра аналогиями вовсе не ограничивается литературными и философскими текстами — Чанцев то и дело проводит параллели с кинематографом, от Бергмана до Джармуша, и рок-музыкой — от Кейва до Калугина.

Однако критика 2.0 не останавливается на разветвленных сопоставлениях: стоит отметить заявленное уже в авторском предуведомлении стремление обнаружить литературные и социальные тенденции, включить рецензируемые тексты в культурный контекст, выявить глубинные архетипы, обусловившие их появление. Чанцев отмечает важность работы с памятью : углубление в воспоминания позволяет приблизиться к сложному переплетению индивидуального экзистенциального опыта с национальной историей (тексты об О. Пармуке и П. Экстерхази). А все это в свою очередь позволяет Чанцеву замечать переклички другого уровня: например, общность социокультурных контекстов в послевоенной Японии и постсоветской России.

After postmodernism? Разумеется, встает вопрос о новизне самого метода критики 2.0 . Очевидно, здесь напрашивается мысль о принятии эстафеты от постструктуралистских концепций смерти автора и неограниченного семиозиса . Можно заметить, что при внимании к постструктурализму и множестве цитат из Ролана Барта и Умберто Эко в книге оказался полностью обделен вниманием Жак Деррида, не считая нескольких обращений к термину деконструкция . Это выглядит несколько странным для исследования, направленного на выявление текстуальных архетипов, но отчасти объясняется явным интересом Чанцева к концептам Жиля Делеза, цитаты из которого встречаются чуть ли не в каждой третьей главе, помогая выявить некоторые важные акценты критики 2.0 . Действительно, концепт ризомы, пожалуй, оказывается наиболее близким к определению этого пространства цепляющихся друг за друга текстов, блуждающих по лабиринтам непредсказуемых аналогий и порождающих в своих соприкосновениях новые амальгамы смыслов, в свою очередь отсылающие к потенциальным ассоциативным рядам.

Впрочем, подробный разговор о диалоге с постструктуралистами вряд ли уместен, так как Чанцев не столько претендует на открытие новой методологии, сколько изучает массовый характер изменения взгляда на литературу. В мультикультурном пространстве компьютерной эпохи (вслед за Web 2.0 в статье о Д. Коупленде появляется даже вера 2.0 ) важность ассоциаций читателя наряду с авторскими аллюзиями давно перестала нуждаться в адвокатах. В сложившейся ситуации литературный критик, как правило, не является инициатором поворотов общественной мысли, однако это «может позволить критике вернуться с полей идеологических битв (куда некоторые публицисты ее до сих пор активно вербуют) к своему „прямому” назначению, а именно — к работе непосредственно с книгой». В сегодняшнем изобилии и многообразии текстов критик не является организующим центром, но вполне может претендовать на роль литературного навигатора, поскольку отличается от обычного фланирующего по книжным магазинам читателя большей литературной эрудицией и умением аргументировать собственные ассоциации.

Главы «Литературы 2.0» интересны не только как рекомендации к прочтению тех или иных книг, но и как своеобразные послесловия к ним. И все же перед нами нечто более интересное, чем подборка качественных рецензий. На это указывают многочисленные переклички между текстами, позволяющие комбинировать тематические блоки, альтернативные трем предложенным автором частям — «Эксперимент», «Тенденция» и «Традиция». Книга действительно обнаруживает потенциал для превращения в подобную модель для сборки : к примеру, текст о Г. Грассе очевидным образом перекликается со статьей о М. Элиаде, а глава о японских мемуарах Д. Пригова дополняет размышления о российской моде на Японию.

«Антиутопия» как средство массовой коммуникации. Две трети глав книги посвящены современной русской литературе. Скрупулезность Чанцева в тематических классификациях не знает границ: отсылающие друг к другу реестры порой включают десятки фамилий. Своеобразной кульминацией процесса выявления жанровых тенденций становится глава «Фабрика антиутопий». Формально посвященный произведениям, балансирующим на грани политической сатиры и апокалиптической фантастики, этот текст (в совокупности с многими предыдущими и последующими) выстраивает широкую панораму «злободневной» русской словесности.

Чанцева занимают сами тенденции, и потому он, как правило, избегает резких оценок [19] , но при желании в книге можно отыскать немало язвительно-точных цитат: «сомнительный сатирический пафос достигается слишком явными, нарочитыми и постоянно повторяющимися средствами», «художественная слабость, граничащая с дурновкусием», «сатира, считающая себя антиутопией». Впрочем, порою и эти замечания кажутся слишком мягкими. Нужно заметить, что русская «злободневная» литература производит весьма тяжелое впечатление разросшихся фельетонов, которые подобно сообщающимся сосудам переливают друг в друга однотипные образы и мысли. Конечно, при столь широком взгляде (от А. Кабакова до С. Доренко) следует говорить о несомненной стилистической неоднородности, однако если задуматься о самой тенденции, то она довольно точно определена в другой главе: подавляющее большинство этих писателей озабочены задачей «выражать важные, но не слишком сложные мировоззренческие идеи в необременительной для массового читателя форме».

Многочисленные выдержки из Жана Бодрийяра, призванные обозначить контекст, в большей степени демонстрируют начитанность Чанцева, чем действительную идейную общность и тем более влияние теорий французского философа на процессы, происходящие в современной русской литературе. Куда более близкими к этому пространству кажутся частые упоминания Виктора Пелевина, чьи художественные приемы намеренно или бессознательно вкрапляются в сюжеты едва ли не каждого второго из рецензируемых отечественных прозаиков. Однако если в 90-е годы подобная эстетика могла казаться чем-то новым и необычным, то в конце нулевых литературные методы политико-исторических капустников выглядят изрядно девальвированными и кажутся унылой ретрансляцией самих себя. Особенно печально это осознавать, размышляя о том, насколько иными были бы литературные тенденции, если бы на месте «пелевинского» дискурса оказалась, например, стратегия Саши Соколова (мастерски сформулировавшего в русском контексте и тему кривозеркалья новейшей истории). Может быть, при ином сценарии такие незаурядные стилисты, как А. Эппель или Н. Кононов, издавались бы более крупными тиражами, а большинство рецензируемых Чанцевым «антиутопий» оказались бы на полке рядом с детективами. Но так или иначе, главы «Литературы 2.0» о стилистически отточенных текстах И. Клеха, Л. Элтанг, А. Сен-Сенькова и А. Цветкова поистине кажутся глотком свежего воздуха на фоне описаний бесконечных сеансов видеосвязи между опричниками и государем, бодрых пенсионеров, поцелуями воскрешающих вождей, отважных детенышей лесовиков, спасающих из Чечни русских офицеров, коварных Красных Шапочек, сживающих со света своих бабушек-алкоголичек, и прочей пузырящейся нефти, разлитой в хрустальные фужеры.

Однако даже если закрыть глаза на стилистическую пропасть, разделившую «Палисандрию» и «Generation „П”», то у всех так называемых «антиутопий» можно обнаружить симптоматичную идейную особенность, точно формулируемую Чанцевым как «неявное согласие с вызывающей на первый взгляд авторское возмущение ситуацией». Действительно, в политологическом ракурсе большинство текстов рассматриваемого дискурса так или иначе отличает обостренно-ироничное (порой на грани карикатуры) отношение к идеологии. В этом смысле уместно вспомнить высказывания Владимира Сорокина о том, что его проза была топором, раскалывавшим здание позднего соцреализма [20] . Но так называемое разрушение потерявшей актуальность системы в действительности оказалось участием в конструировании новой модели, сделавшей своей неотъемлемой составляющей цинично-ироничное отношение к власти, но при этом не утратившей ключевых функций идеологии. Ирония здесь оказывается утешающим плацебо , по сути стоящим на страже стабильности установленных ценностей.

Славой Жижек писал о том, что «современное общество выглядит как постидеологическое: преобладает идеология цинизма; люди больше не верят в идеологические „истины”; они не воспринимают идеологические утверждения всерьез. Однако фундаментальный уровень идеологии — это не тот уровень, на котором действительное положение вещей предстает в иллюзорном виде, а уровень (бессознательного) фантазма, структурирующего саму социальную действительность. <…> Циничная отстраненность — лишь один из многих способов закрывать глаза на упорядочивающую силу идеологического фантазма: даже если мы ни к чему не относимся серьезно, даже если мы соблюдаем ироническую дистанцию — все равно мы находимся под властью этого фантазма» [21] . И даже не коммерческий характер обращения к «актуальным» темам и откровенный product placement внутри некоторых «антиутопий», а именно эта очевидная подчиненность дискурсу власти, скрывающаяся за внешним осмеянием (порой позиционирующим себя как антисистемный бунт), пожалуй, выглядит наиболее удручающей при чтении отечественных «злободневных» авторов. «Тошнотворность стереотипа вряд ли можно нейтрализовать с помощью иронии, поскольку ирония способна лишь на то, чтобы добавить новый код к тем кодам и к тем стереотипам, которые она стремится изжить», — утверждал Ролан Барт [22] .

Возвращаясь на этом примере к принципам критики 2.0 , нужно заметить, что задача «вычленить литературные архетипы» рискует обернуться своей противоположностью. Смешение глубинного архетипа с поверхностным стереотипом и наблюдается порой у Чанцева: цитируя западных политических философов, он не только проводит параллели с отечественными «антиутопиями», но и выстраивает (пусть даже невольно) некую линию преемственности. В тексте теряется демаркационная линия между философскими прогнозами Хардта/Негри и заурядной «фиксацией деструктивных ментальных тенденций» в так называемых «антиутопиях». Кажется, здесь стоило бы вести речь в лучшем случае о низведенных до уровня клише искаженных отголосках философии, пристегнутых к незамысловатым сюжетам: в русской «злободневной» литературе наблюдается отнюдь не художественный анализ идеологических моделей, стихийно вторящий философским выводам Хайдеггера и Бодрийяра, но преломление мифов обыденного сознания в массовой культуре.

Опасность искажения перспективы. В этом смысле применительно к критике 2.0 встает вопрос о вероятности появления в ходе работы с текстом ошибочных аналогий, способных скомпрометировать выводы более общего порядка. Действительно, далеко не все текстуальные сопоставления, приводимые в «Литературе 2.0», могут показаться однозначно уместными. Стремление упомянуть на одной странице всех авторов, писавших на избранную тему, порой приводит к странному соседству. Так, в качестве характерного примера можно привести параллель между концептом «театра на кладбище» Жана Жене и идеей героини романа Ольги Славниковой «2017» использовать трупы в культурных целях, чтобы включить смерть в сферу позитива. Аналогия могла бы обрести смысл, если бы была выстроена на антитезе, однако, лишенная всякого комментария, она вызывает недоумение и искажает театральные теории Жене, мало напоминавшие идею модификации погоста в досугово-развлекательный центр. Кроме того, субъективным ассоциациям начинаешь меньше доверять, когда они повторяются в самых разных контекстах (здесь можно вспомнить неоднократные сравнения тех или иных персонажей с повзрослевшим Холденом Колфилдом). Однако если отдельные аналогии способны вызывать сомнение, не могут ли оказаться ошибочными и более широкие обобщения, интерпретационные гипотезы или выявленные тенденции?

Эти придирки были бы лишены оснований, если бы автор вообще не ставил вопроса об уместности тех или иных ассоциаций, а относился бы к ним так, как русские футуристы смотрели на опечатки, — то есть в любой форме приветствуя порождение новых смыслов. Однако едва ли Чанцев предлагает провести знак равенства между аргументированными сравнениями и произвольными читательскими галлюцинациями. Его, по-видимому, заботит проблема появления ложных декодирований, иначе он не обращал бы внимания на неуместность параллелей между Кузнецовым и Масодовым или Батаем и Райхом. Но, обозначив проблему, критика 2.0 тем не менее не задается вопросом, «когда и где давать волю, а когда и где ставить предел процессу неограниченной интерпретации» [23] .

Возможно, своеобразным противоядием, полезным для критики 2.0 , могла бы стать необходимость перманентного опровержения собственных аналогий — то, что Карл Поппер обозначил как фальсифицируемость . Часто подобный взгляд способен если не исправить искажения перспективы, то, как минимум, извлечь из них максимальную пользу для анализа. Пожалуй, наиболее фундированными в этом отношении в «Литературе 2.0» выглядят «японские» главы. Тут Чанцев явно оказывается на своей территории: в этих статьях все отсылки изящно аргументированы и не вызывают сомнений. Так, идея взглянуть на Мисиму через оптику японской истории выглядит более убедительной, чем попытка адекватно воспринять российский политический процесс через «злободневную» литературу. Большого интереса заслуживают внимательные комментарии Чанцева к исследованиям востоковедов Александра Мещерякова и Владимира Алпатова. И отдельную благодарность хочется выразить автору за этот пассаж о Мураками: «То, что со своим блеклым, космополитичным письмом он объявляется японским писателем № 1, — это действительно печально».

Однако надо указать на один эпизод, в котором, на мой взгляд, принципы критики 2.0 не просто кажутся спорными, но дают явный сбой и демонстрируют пределы своих возможностей. Текст «Большевистское тело и Божий дух», посвященный пьесам Андрея Платонова, размещен в заключительной части исследования Чанцева. То, что бросается в глаза при чтении, — это неуверенность и какая-то зыбкость проводимых здесь параллелей, будь то философия Федорова или реалии современности. Эту статью нельзя назвать неудачной, наоборот — перед нами добротная рецензия, однако кажется, что без нее книга практически ничего бы не утратила. Собственно, в этом и не было бы ничего симптоматичного (тем более для работы, позиционирующей себя как сборник статей), если бы в пространстве русской литературы Платонов не был более значимой фигурой, чем все рецензируемые в книге отечественные авторы вместе взятые. Этот писатель интересен прежде всего своей единичностью — тем, что он не вписывается в тенденции и оказывается ускользающим от аналогий, которые здесь не просто плохо помогают, но, как правило, совершенно излишни. Его произведения мало соотносимы с «коммуникативной» поверхностью культуры, скорее они прикасаются к тому, что предшествует семиотическим кодам и дает им возможность состояться. Привычные критерии в текстах Платонова неожиданно перестают работать на всех уровнях — языковом, сюжетном, идейном. Можно вспомнить высказывание Жака Деррида: «...некоторые тексты <…> намечают и выстраивают некую структуру сопротивления той системе философских концептов, которая вроде бы притязала на господство над ними, на их охват, будь то прямой, будь то через категории, ответвившиеся от этого философского основания, категории эстетики, риторики или критики...» [24]

Пределы интерпретации. Вопрос, который хочется задать, закрывая книгу Александра Чанцева, можно сформулировать так: в какой ситуации принцип литературных аналогий и поиска тенденций теряет свою власть? Нет, речь не идет об ошибочности рассматриваемого подхода, но о желании определить его пределы и осознать, что связи, которые существуют в искусстве, быть может, не ограничены сферой преемственностей, взаимовлияний и (бес)сознательных культурных перекличек. И едва ли это удастся осуществить без указания на исключительную важность рассматриваемого метода и продумывания поднятых им проблем. Впрочем, в этом случае сам вопрос можно адресовать не «Литературе 2.0», а всей традиции от Гегеля до Кристевой, неизменно определявшей значение исключительно через систему различий. Именно это объяснение единичного через системное парадоксальным образом ретуширует границы между «линейностью» и «дискретностью» в теоретической эстетике. Возможно, поэтому с номадологическими пассажами Делеза на страницах «Литературы 2.0» весьма органично соседствуют «консервативные» цитаты из Элиота.

Действительно, с каждым днем мы получаем все больше возможностей для анализа и сопоставления индивидуальных стилей, мы выстраиваем их в логические цепочки, находим точки их соприкосновений и переходов одного пути в другой. «Оглядываясь на прошлое, мы не отдаем себе отчета в том, что длительная ассимиляция превратила его для нас в нечто хотя и разнообразное, но в целом однородное, в силу чего Гюго оказывается по соседству с Мольером», — писал Марсель Пруст [25] . Но, возможно, именно эта видимая ясность, соблазняющая на немедленное согласие, заставляет отнестись к всеохватности сравнительных теорий и интертекстуальной коммуникации с предельной осторожностью.

Особенно отчетливо это сомнение ощущается при столкновениях с авторами, заставляющими почувствовать нечто туманное за привычными логическими цепочками. В пространстве «Литературы 2.0» таким автором оказался Платонов, чей язык заставляет поверить в возможность такого события, когда индивидуальный стиль в большой степени оказывается порожден внезапно прорвавшейся внутренней силой, а не вытекает из предшествующего развития литературы. Однако в книге Чанцева есть превосходный текст о другом авторе, если не единичном, то во всяком случае стоящем особняком от традиции, но при этом пребывающем в загадочном диалоге с ней. Это статья об Эрнесте Юнгере, отличающаяся не только по стилю изложения, но и по степени (не)подчиненности анализа аналогиям и тенденциям. И кажется, именно глава «Прозрачные слова» указывает на то, что критика 2.0 не ограничена принципами, заявленными автором в начале книги.

Анатолий РЯСОВ

[18] Де та ЁмперЁя подЁлася, де зникла? / Лише будинки давнЁ, комЁтатськЁ, / Нагадують вельможних ЕстергазЁ / <...> А Тиса тихо плине, зеленава, / Роздвоюючи Сегед бароковий» («Луйтра в небо», стр. 160).

Ч а н ц е в А. В. Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова. М., «Аграф», 2009.

[19] Пожалуй, единственной par excellence неполиткорректной главой является «Побег в отель „Будущее” в униформе тюремщика» о книге А. Ленель-Лавастин «Забытый фашизм», в которой за оболочкой научной беспристрастности обнаруживаются ультралиберальные слоганы.

[20] См. выпуск программы Виктора Ерофеева «Апокриф» — «Постмодернизм как стиль жизни»: .

[21] Ж и ж е к С. Возвышенный объект идеологии. М., «Художественный журнал», 1999, стр. 40.

[22] Б а р т Р. S/Z. М., «УРСС», 2001, стр. 106.

[23] Э к о У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. СПб. — М., «Симпозиум», «Издательство РГГУ», 2007, стр. 47.

[24] Д е р р и д а Ж. Позиции. М., «Академический проект», 2007, стр. 83.

[25] П р у с т М. Под сенью девушек в цвету. СПб., «Амфора», 2005, стр. 117.