Новый Мир ( № 1 2012)

Русский прикид

Зоберн Олег Владимирович родился в 1980 году в Москве. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, рассказы выходили книгами, переведены на голландский язык, публиковались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Esquire” и др. Лауреат премии “Дебют” (2004 г.). Живет в Москве.

ОЛЕГ ЗОБЕРН

*

РУССКИЙ ПРИКИД

Рассказ

Под вечер я, как обычно, иду тренироваться в парк на спортплощадку. Для удобства надел старые синие спортивные штаны с полосками (слегка велики), неновые лакированные туфли (легкие, очень комфортно) и черную ветровку “Adidas” с капюшоном. От дома до парка — полкилометра по улице. Сентябрь, ветрено.

Оказывается, если накинуть капюшон, снять очки и в таком виде идти, сутулясь, по этой улице, некоторые люди опасливо уступают мне дорогу.

Что именно пугает жителей вполне благополучного Восточного административного округа Москвы? Какое слово можно подобрать? Наверное, это “беззаботность”, но не в привычном кокетливом и поверхностном смысле.

Символом беззаботности тут стала исчезнувшая разновидность местной моды, которая, согласно Бодрийяру (“Прозрачность зла”), превращается в обличье как таковое. Из того же источника: “Что касается моды и внешнего вида, мы жаждем отнюдь не красоты или обольстительности, мы жаждем обличья”.

Здесь надо заметить, что я стремился только к удобству, к свободе движений, и мой описанный выше прикид сложился сам по себе. Однако Бодрийяр, не учитывая возможность вторично-утилитарного характера маскарада, напирает на то, что такие переодевания происходят с целью фиктивной самопрезентации: “…каждый ищет свое обличье. Так как более невозможно постичь смысл собственного существования, остается лишь демонстрировать свою наружность, не заботясь ни о том, чтобы быть увиденным, ни даже о том, чтобы быть”.

И все будто бы сходится, и меркнут заботы, и рука мертвого европейца поднимается в приветственном жесте, но я ощущаю вызванную процитированными выше строчками вину, словно привязал нить к запястью мертвеца и дергаю за нее днем, а вечером тревожу граждан своим видом ради садистического удовольствия, — это, конечно, не так. Именитый прах покоится на парижском кладбище Монпарнас, а в парке сейчас никто меня не видит — я в одиночестве выполняю комплекс упражнений (сегодня надо уделить внимание мышцам спины), если считать уединением то, что вокруг шумят на ветру вершины древних, на все согласных берез.

Лучше взгляните на мои, живые, руки, потрогайте мои хорошо развитые мускулы, и я скажу со всем достоинством сызмальства запрограммированного на чтение невротика: если вам навстречу в сумерках бодро идет какой-то типически одетый молодчик, то вы боитесь не столько собственного воображения, рисующего сцены агрессии, сколько личного хаотического “нечто”, которое для наглядности можно сравнить с маленькой черной матрешкой, спрятанной в ее более крупных аватарах, покрытых хохломскими узорами, — и как знать, не высвобождение ли этой, единой для всех культур, черной фигурки порождает шедевры высокой моды от сезона к сезону?

Темнеет, и движение низких туч над парком уже неразличимо. Думая о том, что идеальная русская матрешка похожа на урну с прахом, я отжимаюсь на брусьях. Жарко. Отдыхая перед следующим упражнением, в тени молчаливого большинства брожу по площадке и медитативно, абсолютно расслабленно пинаю мятую банку из-под пива, а в эту минуту некая порабощенная шопингом личность растерянно смотрит на часы, понимая, что не успеет сегодня заехать в брендовый магазин одежды на Тверской. Последний день распродажи. Опоздание вот-вот спровоцирует истерику.

Пока администратор закрывает изнутри двери магазина, я обращаюсь к тем, кого хорошо знаю: Оля, в этой зеленой кофте со стразами ты — словно безжалостное насекомое; сейчас еще не зима, просто накинь халат, и пойдем куда-нибудь к людям! Василий, сними этот пиджак со словом “megapolis” на подкладке, вышитым золотой нитью; для других сельская местность не менее уютна, чем твоя квартира на Арбате; примерь рваную телогрейку, и давай, что ли, подумаем о людях, ведь они — самое главное, что у нас есть!

И давайте все вместе займемся спортом, начиная с ближайших выходных, — вы почувствуете себя лучше: в снах не надо будет так часто решать задачи с условиями в виде утрат, порозовеют щеки, урегулируются месячные. Правда, от физической нагрузки слегка отупеете, но и это пойдет на пользу: нужно быть малость идиотом, чтобы сделать правильный выбор в потоке бесконечного выбора.

В конце концов, позволить себе одеться бездумно или вообще “никак” — роскошь в муниципальном мире. И в природе этой роскоши заключено то, что мы напрасно утаиваем от самих себя — чувство родства с третьестепенными приметами времени, кроме которых, по сути, нет больше ничего, ведь явления первой величины доживают последние промозглые деньки в лживых обещаниях и риторических фигурах.

Весь двадцатый век наиболее психически здоровые люди старались на одной невозмутимой интонации говорить и про покрой одежды, и про стать загорелого торса, и про абортивный материал, и закоулки для развития в себе такого чудесного отчуждения современник может отыскать в любом районе Москвы. Достаточно развить наблюдательность. Главное, чтобы поблизости не горела помойка, не велись дорожные работы и не шумела пьяная компания.

Если не верите в действенность этого способа стать по-настоящему независимым, просто наденьте что-нибудь похуже — отыщите в секонд-хенде обноски поубедительнее — и выйдите ближе к полуночи на пустырь возле Окружной железной дороги.

Закройте глаза, прислушайтесь к протяжному гудку поезда (этот камертон совсем не изменился за двадцать лет), затем резко вдохните носом, медленно выдохните ртом — и вы осознаете, что стихийный вещизм остается главной добродетелью; если же пристрастно почитать свежие новости на основных веб-ресурсах, станет ясно: листья в лужах опять не успеют догнить и во время первых заморозков дружно войдут в состав льда.

Что заставляет меня заниматься спортом, то есть двигаться? Не имеет значения. Важнее понять, что заставляет вглядываться в темноту, чувствуя кожей, как в радиусе нескольких десятков километров беззвучно перемещаются в поисках стиля миллионы жителей города — голые женщины и мужчины, чужие женщины и мужчины. И пускай сквозь мутное начало двухтысячных знакомо светят подиумные софиты восьмидесятых, однако рассчитать свой образ стало сложнее, чем вычислить в точных цифрах остаток собственной жизни.

Я возвращаюсь уже в темноте, шагая по аллее почти наугад, но вот еще немного — и мелькают огни квартала за деревьями, а к запахам леса примешивается вонь бытовых отходов и сгоревшего бензина. Проходя мимо одного из домов, я вижу за окнами первого этажа комнату, в которой ничего не изменилось с момента окончания “холодной войны” и прихода Джанфранко Ферре в “Christian Dior”. В комнате — какие-то молодые люди, двое. Возможно, муж и жена. Не в опасности ли они? Важно помнить: если время привязано к люстре, мебели и фактуре обоев, ни одна страховая компания не обережет жильцов от известных исторических бед.

Ход времени глубинно соотнесен с пантеоном старых вещей. Иногда мне кажется, что если чрезмерно заиграться в переодевания, то, например, снова нахлынет экономический кризис 1990 года, в Москве начнет работу XXI съезд ВЛКСМ, и уши Василия вытянутся, покрывшись с внешней стороны шерсткой (чтобы он лучше слышал и не мерз), а Оля станет шоколадной от загара валютной проституткой времен президентства Михаила Горбачева — и свободный, естественный русский прикид превратится в самодовольный европейский симулякр, давно не воспринимаемый никем всерьез.

Не допустите этого, проявите интуицию и сдержанность, присмотритесь к полоскам на спортивных штанах человека, идущего вам навстречу осенним вечером, и представьте, что ваш страх — это слово из пепельных букв, насыпанных руками автора с помощью некоего подобия кондитерской воронки и горсти кремационного праха. Вот подул холодный ветер со стороны замусоренного парка, в соседнем дворе на крышу автомобиля упала сухая ветка, завыла противоугонная сигнализация, вот принято решение обойти лужу слева, а не справа, и наше развеянное слово уже не распознает никто.

Да, присмотритесь к застиранной ветровке и обшарпанным туфлям парня, идущего вам навстречу по окраинной улице, — может быть, ему удалось приручить и карнавализировать само безразличие, сделав его достоянием нации.

Кажется, порвался карман штанов. Действительно — я сую туда руку и осязаю свои крепкие яйца. Очень многое теперь дается нам лишь через что-то необязательное и предельно личное, самые сокровенные ментальные секреты мы доверяем друг другу, умудряясь не касаться таких неповоротливых терминов, как “фетишизм” и “культуризм”. Вот так — при наличии кое-какой одежды — частью новейшего городского фольклора становится непроясненное развлечение.