Новый Мир ( № 1 2012)

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

«Елена»

Минувшей осенью, в дни очередного празднования «народного единства», а также «примирения и согласия», по телевизору неожиданно показали «Елену» А. Звягинцева, получившую в прошлом году Спецприз жюри в программе «Особый взгляд» Каннского фестиваля. И этот неспешный, холодный, эстетский, довольно абстрактный (как всегда у этого режиссера) фильм о том, как в наши дни жена-прислуга уморила богатого мужа ради интересов своего безалаберного семейства, что называется, взорвал мозг нашей телеаудитории. Во всяком случае, той ее части, которая считает нужным рефлексировать в Интернете по поводу увиденного. В итоге завязавшейся ожесточенной полемики картина, мне кажется, стала частью уже не только кинематографического, но и «обществоведческого» пейзажа.

Так что вставлю и я свои пять копеек.

Основных позиций в ходе обсуждения было высказано четыре.

1. «Осторожно: быдло!»: вот, типа, расслабился мужик, потерял бдительность, и тут же ему — нож в спину. А чего еще ждать от «шариковых»? Они — недочеловеки, другие . Их вообще не следует подпускать близко; а если уж подпускаешь — держи ухо востро.

2. «Нельзя так обращаться с людьми!» Если держишь живого человека за мебель, не удивляйся, если он в один прекрасный день отправит тебя на тот свет.

3. «Елена — трагическая героиня» — женщина, которой пришлось делать выбор между жизнью нелюбимого мужа, которому она тем не менее всем обязана, и любимым внуком, которому грозит армия. И она выбрала «кровиночку», спасла мальчика, с тем чтобы мучиться совестью до конца своих дней. (Позиция экзотическая, встречается редко, но все же встречается.)

4. «Это — вообще не про нас!» В первоначальном варианте сценария действие происходило в Лондоне, а не в Москве. Так что все это — реалии европейского мидл-класса, притянутые за уши к нашей жизни. И в результате все тут неточно и приблизительно: характеры, диалоги, мотивировки...

Мне же, собственно, этим фильм и понравился. Правда, вместо слова «приблизительность» я бы сказала «схематичность». Режиссер создает некую абстрактную рамку, которую каждый зритель может заполнить собственными эмоциями, опытом, ценностными ориентирами... Притом, что общая схема конфликта выглядит актуальной для всех — что в Каннах, что в Лондоне, что у нас.

Есть женщина, бывшая медсестра (Надежда Маркина) — не молодая, не старая, не красавица, не уродка, вполне приятная для своих 55+. И есть старик (Андрей Смирнов), еще достаточно крепкий, следящий за собой и зарабатывающий довольно большие деньги (не уточняется как). Он прожил с ней восемь лет, а два года назад женился (то ли из «благородства», то ли убедившись, что от добра добра не ищут).

По утрам она просыпается на отдельной кушетке в комнате для прислуги, равнодушно глядится в зеркало, закалывает волосы, идет на кухню, варит ему овсянку… Пока готовится кашка, садится перед телевизором и смотрит «Шоу Малахова». Потом будит мужа, завтракает с ним... И тут уж она вынуждена сидеть напротив него, периодически вскакивать — подавать кофе, отвечать на дежурные вопросы: «Какие у тебя планы на сегодня?»; терпеть дежурные замечания по поводу семьи непутевого, безработного сына; подозрения: «Надеюсь, ты не даешь им деньги с карточки, которую я выделил тебе на хозяйство?» — «Нет. Если ты хочешь, я могу отчитаться за каждый рубль».

Потом она идет в банк, снимает пенсию с книжки, едет к своим — и там она уже главный человек. Во всяком случае, может на это претендовать. Она их содержит, нянчится с младшим внуком, с ней советуются, у нее просят помощи — старшего надо определять в институт на платное, а то в армию загремит. «Поговори с мужем! Может, даст денег?» Она обещает поговорить....

Итак, довольно властная тетка («большуха», по-деревенски) с вполне себе развитым чувством собственной значимости, вынужденная играть роль домашнего автомата при занудном, эмоционально чуждом ей и систематически, пусть и не со зла, унижающем ее старике. Периодически он спит с ней, но как жена она — никто и ничто, зато как вдова — «станет всем». Ясно, что так или иначе она поторопит его на тот свет. Это лишь вопрос подходящего случая.

Случай вскоре и подворачивается. Мужа накрывает инфаркт, она ухаживает за ним в больнице, ставит свечку за здравие, наставляет его безалаберную, ершистую дочь от первого брака Катю (Елена Лядова), чтобы навестила отца и была с ним помягче — все это с привычной печатью ледяной ханжеской добродетели на лице. Потом она забирает его домой, интересуется насчет денег для внука, он отказывает, да еще и ставит ее в известность, что решил написать завещание, по которому все имущество отойдет дочери, а ей — пожизненный пенсион. Тут уж тетке ничего не остается, как скормить мужу-инфарктнику две таблетки «Виагры». Ночь она проводит в смятении, зато утром, когда находит в постели хладное тело, — она уже с полным правом садится перед телевизором так, как ей нравится, и смотрит на хозяйской кухне то, что душе угодно. Никто не помешает. Кабала кончилась. Началась жизнь — настоящая, по своей воле. Она выгребает деньги из сейфа, едет к «сыночке», выкладывает пачки из сумки на стол с улыбкой искреннего торжества: вот! Мама решила проблему. Бестрепетно выдержав неприятные формальности — разговор с врачом: «Вы что, не знали, что ему категорически это нельзя», — кивок на упаковку «Виагры». «Я даже не знала, что это у него есть», — а также визит к нотариусу, она становится законной наследницей половины состояния покойного мужа и, не дожидаясь раздела квартиры, перевозит туда сына с невесткой и любимых внучков. Те рады, конечно, но по большому счету им пофиг: что в Бутово, что на Остоженке: «Тань, пиво у нас там есть? И орешков заодно принеси...» Жизнь входит в свою колею, а старший внук тем временем поплевывает с балкона, глядя на играющих в футбол гастарбайтеров.

Да. Это могло происходить где угодно.

В начале XX века повсеместно случилось «восстание масс» и люди с патриархально-крестьянским сознанием очутились в урбанизированном мире модерна. Поначалу их активно использовали как пушечное мясо и рабсилу на массовом производстве, но к середине века большие войны закончились, а к концу и производство переехало в Юго-Восточную Азию. Массы стали особо и не нужны. Чтоб не бузили, их постарались подсадить на иглу потребления и успокоить пивасиком, телевизором, велфером и прочими пряниками социального государства. При этом сознание у людей осталось во многом прежним — с четким делением на своих и чужих и «готтентотскими» представлениями об этике: «зло» — это когда у меня украли корову, «добро» — когда я украл. Время от времени, ошалев от безделья, массы ищут разрядку в мордобое и грабеже магазинов — но довольно быстро снова возвращаются на диван. Пока что особой угрозы для цивилизации они не представляют, но это пока. Во-первых, ресурсы социальной халявы сокращаются даже в сытых странах, во-вторых, на благополучный «первый мир» со всех сторон напирают тучи голодных мигрантов с понятиями еще более архаичными и этикой не менее «готтентотской». Абсорбировать их — задача нетривиальная, и как ее решать, не знает толком никто.

Перенеся действие фильма в родные пенаты, Звягинцев спокойно, отстраненно и почти безэмоционально констатирует, что мы вольно или невольно стали частью глобальной цивилизации и столкнулись с теми же проблемами, что и все. Что вчерашний советский рабоче-крестьянин так же жаждет халявы и пивасика с телевизором, а элита (многие в блогах по традиции обзывают ее «интеллигенцией») в лице абсолютно слепого в своем социальном чванстве Владимира и его дочери — гедонистки Кати, играючи утверждающей, что никакого смысла в жизни нет, да и быть не может, — смертельно рискует. Ибо место элиты, отрицающей свою работу по генерации смыслов, — на помойке, там же, куда выкидывают всякую потерявшую силу соль.

Специфически российского во всей этой коллизии — лишь острота реакции, которую она вызывает. После семидесяти лет квазиравенства открытое социальное расслоение у нас покуда в новинку, и ни бедные, ни богатые психологически с ним пока не освоились. Кроме того, материальная пропасть между ними гораздо глубже, а взаимное отчуждение, переходящее в классовую ненависть, никак и ничем социально не компенсировано. В результате то, что в «первом мире» является серьезной проблемой, у нас по извечной российской традиции норовит превратиться в непримиримый раскол, в очередной виток гражданской войны.

Именно поэтому мне так импонирует холодность и бесстрастность Звягинцева, ибо в данной ситуации, на мой взгляд, лучше не нервничать и не орать с пеной у рта «быдло! небыдло!», а попытаться хоть немного ее осмыслить.

Если взглянуть с точки зрения «психологии развития», то становится ясно, что конфликт в фильме разворачивается не между «хорошими» и «плохими», «приличными» и «неприличными», правыми и неправыми, но между людьми, находящимися на разных стадиях психосоциального роста. Елена — вовсе не дура; ей хватает ума и выдержки, чтобы совершить практически «идеальное» преступление; но действует она под влиянием ощущений: тут «холодно» — тут «тепло»; повинуясь могучему инстинкту: помочь своим и спасти «кровиночку». Как и все ее близкие, она существует на стадии кровной, родовой общности, из которой при малейшем вычленении отдельного «я», самостийного «хочу», «чувства собственной значимости» начинает переть деструктивная энергия бунта.

Мужу ее, благодаря образованию, воспитанию и нескольким поколениям городских предков, удалось перебраться на следующий уровень, где уже работает представление о норме, единой для всех. В своих решениях он руководствуется не чувствами, а абстрактными понятиями о «правильном» и «неправильном»: «Если бы мальчик заболел — деньги сию минуту лежали бы на столе. Но почему я должен отмазывать от армии твоего оболтуса?» При этом с эмоциями и даже инстинктами у него беда. Он вообще никак эмоционально не тратится на Елену. Совершенно не чувствует, что ежесекундно задевает жену, не чувствует ее постоянной фальши и исходящей от нее угрозы. По-своему он привязан к дочери Кате, но тем не менее умудрился сломать ей жизнь, так что эмоциональный вакуум она заполняет «сексом и наркотиками по выходным», отца навещает раз в год по обещанию, категорически не хочет иметь детей, и теплая, слепая тяга к «кровиночке» для нее — материя запредельная. И этот холодный снобизм вкупе с нежеланием думать ни о чем, кроме собственного удобства, вопиющее зияние в том месте души, где должны бы жить ценности «родства» — эмоциональный опыт, единый и общий с народом, — делает эту элиту неспособной не только к диалогу с податным населением, но и к выживанию вообще.

Что же делать? Как быть?

Теоретически вроде ясно: мы все — в одной лодке, и общество выживет, если даст шанс свободного и позитивного развития максимальному числу своих членов. Так что представителям образованного сословия следует перестать корчить из себя сверхчеловеков и смириться с ролью терпеливых нянек и воспитателей в этом глобальном «детском саду».

Что же касается практики, то тут, как говорится, начать и кончить. И начать, я думаю, надо с того, чтобы перестать по поводу и без повода употреблять слово «быдло». Как показывает фильм, это может неожиданно плохо кончиться.