Новый Мир ( № 12 2010)

Офисный мышонок и государственные головастики

Роман Ольги Славниковой «Легкая голова» публиковался в «Знамени» (№ 9 и 10) в ту пору, когда еще, кажется, не остыл дым от летней гари.

В памяти были свежи впечатления катастрофической жары, когда официальные каналы смешили публику заявлениями, что в пожарах виноват «человеческий фактор», желтая пресса во главе с «Комсомольской правдой» вбрасывала версию об испытании американцами климатического оружия, и ее охотно подхватывало сарафанное радио (которое в наше время нашло приют не только в очередях, но и в Интернете). Народу хотелось персонифицировать виновника жары, пожаров и смога.

В романе Славниковой «Легкая голова» обыграна эта мифотворческая потребность найти виновника всех бед. Только на роль плохиша выбран не какой-нибудь могущественный злодей, ненавидящий человечество, а заурядный бренд-менеджер, этакая серая офисная мышь. Автор называет героя Максим Т. Ермаков (придется называть его так и нам). Это из-за него в мире происходят и будут усиливаться ужасные вещи: климатические сдвиги, цунами, катастрофы, теракты, пожары и даже глобальный экономический кризис: оказывается, его голова «травмирует гравитационное поле». И потому, чтобы спасти по крайней мере часть человечества, офис-менеджер должен застрелиться. И вот еще одно условие: застрелиться обладатель легкой головы должен сам. Если же Максима Т. Ермакова просто застрелить, то нужного результата не добиться.

Так объясняют ему необычные визитеры с совершенно стертыми лицами, один из которых, с непомерно большой лысой головой, «напоминал не родившегося, но каким-то иным, неизвестным способом развившегося и повзрослевшего человеческого зародыша». Ну и уроды, — думает Максим Т. Ермаков. И они так и останутся в тексте как «государственные уроды», а чаще — «государственные головастики», а главный среди них — под именем (почти уже собственным) Зародыш. Заметим, кстати, что головастики — это также недоразвившиеся лягушки. У Славниковой метафора поворачивается разными гранями, и такое настойчивое акцентирование недоразвития представителей грозных спецслужб, конечно же, имеет дополнительный смысл.

Элементы фантастики давно проникли в прозу Славниковой. Впрочем, фантастическое допущение как глобальная метафора вообще празднует победу в современной литературе. Метафора Славниковой порождена современной действительностью, в которой катастрофы, может быть, встречаются и не чаще, чем в прошлом, но в силу глобальности мира и легкой доступности картинки становятся главной темой СМИ. С другой стороны, она тесно связана с литературной традицией. Знаменитая дилемма подпольного человека Достоевского «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» не случайно упоминается на первых же страницах романа. По ироническому замечанию автора, эту русскую дилемму Максим Т. Ермаков давно и однозначно решил в пользу чая.

Коллизия самая серьезная, но с самого начала автором нарочито сниженная.

Закончилась эпоха человеческого героизма, долга, самопожертвования. Государство, нация, человечество — все эти понятия, которыми оперируют «государственные головастики», давно захватаны, затерты и скомпрометированы. Да и сам литературный герой — из людей обыкновенных, один из несметной мышиной армии корпоративных клерков, усвоивший, однако, современные тенденции прав личности и сделавший вывод, что «выше прав человека, защищаемых серьезными международными организациями, встали в новейшем времени Права Индивида Обыкновенного». Конфликт героической личности с властью, государством, обществом литература много раз проходила. Но в литературе давно повелось: вслед за Илиадой, героическим эпосом, следует Батрахомиомахия, война мышей и лягушек, его пародийный вариант.

Вот и нам предлагают сниженный вариант: не противостояние сильного героя могущественным спецслужбам, а конфликт офисной мыши (даже мышонка) с головастиками. По условиям литературной игры головастики могут давить на мышонка, но не имеют возможности его убить. Это порождает скорее фарсовые, чем трагические ситуации.

Толпы пикетчиков во дворе, организованно швыряющие в заурядного офис-менеджера гнилыми овощами; надпись «ЗАСТРЕЛИСЬ КОЗЕЛ» на двери, которую приходится отмывать; взбунтовавшаяся квартирная хозяйка, требующая немедленно освободить квартиру и за неповиновение выбрасывающая вон костюмы Максима Т. Ермакова дорогих его сердцу брендов, так что они повисают елочными игрушками на дворовом клене; охранники, отказывающиеся пускать в магазин. Унизительная коммунальная склока наваливается на Максима Т. Ермакова: а он-то думал, что его личная война со спецслужбами будет этаким посрамляющим их противостоянием.

Впрочем, привлечены и высокие технологии: головастики запускают компьютерную игру под названием «Легкая голова», вложив в ее разработку, видимо, огромные деньги, так что игра бьет все рекорды популярности. Максим Ермаков — это такой персонаж игры, который живет в доме реального Максима Т. Ермакова (даже адрес назван) и отвечает за все катастрофы самолетов, теракты, крушения поездов, лесные пожары и внезапные смерти отдельных людей. Цель игры — добиться того, чтобы пакостный компьютерный персонаж выстрелил себе в голову.

Блогосфера жужжит, обсуждая игру и феномен Максима Ерма­кова, смерть которого должна принести народу столь реальное облегчение. Естественно возникает у блогеров и вопрос: а не убить ли двойника компьютерного героя в реале? Это очень удачный ход, — размышляет постепенно привыкающий думать Максим Т. Ерма­ков, — дать людям общего врага, объект всеобщей ненависти.

Возможно, испытав запланированное социальными прогнозистами чувство отчаяния, герой бы и выстрелил себе в голову, если бы у ничтожного офисного служащего не начал формироваться характер. Однако ценностные ориентиры его не меняются. Подобно большинству своих офисных собратьев, верит он только в одно: в деньги.

Когда Максиму Т. Ермакову предложили застрелиться, он сразу потребовал от «государственных головастиков» 10 миллионов долларов, и те немедленно согласились. Лишь через несколько секунд до шоколадного офис-менеджера дошло, что отсрочки в исполнении приговора ему не предоставят.

Головастики, впрочем, не шутят: они честно готовы отдать заработанное наследникам Максима Т. Ермакова. Но кто может быть наследником, задается вопросом герой. Родители? Звонок матери и пустой тягостный разговор с ней вытаскивает из памяти Максима Т. Ермакова унылый дом своего детства. Условную фарсовость настоящего ярко оттеняет дотошная реалистичность прошлого, убогий быт куцего южнорусского города, застроенного неопрятными пятиэтажками, нищета начала девяностых, когда только мать и добывала в семью копейку, перепродавая сухой и невкусный творог с запахом детской больницы. «Все, не продавшееся за двое суток, еще более явственно отдающее пеленками, полагалось съедать до крошки. До сих пор у Мак­сима Т. Ермакова во рту этот кислый марлевый вкус».

Славникова — мастер детали, а страницы, посвященные детству героя, — одни из лучших в романе по рельефной изобразительности и тонкости психологического рисунка. Максим Т. Ермаков не то что не любит родителей, он относится к ним как к больным младенцам, которых бессмысленно пробуждать к реальности. «Им всегда есть что предъявить в ответ на твои претензии: два букета никогда толком не леченных в районной поликлинике <...> болезней, две пары отяжелевших рук и заскорузлых ног, вытоптанный, как газон, зеленый палас, треснутый кухонный подоконник с невыводимым отпечатком некогда присохшей газеты, мутные баночки с какой-то едой в дребезжащем холодильнике, вросшие ногти, сломанные очки, вечно протекающую „дачную” крышу».

Удивительный лаконизм: вся жизнь родителей героя воскрешена через хрупкие крупицы быта, выхваченные цепким взглядом. Большие деньги не помогут этим людям, только приведут к катастрофе.

Другим претендентом на наследство является Маринка, то ли подруга, то ли любовница. Славникова с иронией, даже с сарказмом, но и с каким-то странным сочувствием рисует характер одной из тех неудачливых хищниц, которые прибывают в Москву из провинции, надеясь оторвать свой кусок счастья в обмен на молодое и красивое тело. Но тело стареет, счастья все нет, и приходится в последнем отчаянии выдирать его зубами. Таким последним шансом показался Маринке Максим Т. Ермаков, но не в силах дождаться, пока он застрелится (да еще застрелится ли? Да оставит ли ей наследство?), незадачливая хищница, словно в дурацком сериале, инсценирует собственное похищение с требованием выкупа от Мак­сима. Инсценировка дурная, грубая, неуклюжая, тупая, Максим Т. Ерма­ков скверную актрису разоблачает, за что и получает от нее же пощечину. Ну не ради же Маринки стреляться.

А нельзя ли обмануть головастиков: инсценировать самоубийство и самому получить деньги? Эта мысль терзает героя, но из области миражей она превращается в проект, лишь когда в толпе пикетчиков он узнает своего старого знакомого Вована Колесникова, кошмар своей юности. Некогда он украл у Вована, соседа по общежитию, две с половиной тысячи долларов, чтобы расплатиться с настоящими бандитами, и потом долго прятался от гнева могучего парня. Спасла Максима Т. Ермакова пьяная драка, в которую ввязался Вован, после чего загремел на зону.

Спецслужбы, откопав старого врага, явно рассчитывали добавить яду в тот коктейль ненависти, который и так ежедневно пил Мак­сим Т. Ерма­ков. Однако, став объектом травли, робкая офисная мышь обретает и способность совершать неожиданные поступки. Вместо того чтобы бежать от Вована и прятаться (как раньше), наш герой приглашает Вована в гости и отдает долг с процентами. За ужином и роскошной выпивкой (прижимистый некогда герой ее не жалеет) выясняется профессия Вована: водолаз. И план Мак­сима Т. Ерма­кова приобретает реальные очертания. Вот кто ему нужен: водолаз. Профессионал, который поможет разыграть самоубийство: он подхватит его тело, падающее с моста, даст дышать из шланга, утянет куда-нибудь прочь. А уж получить деньги — дело техники.

На подготовке этого плана и прерывается публикация в девятом номере «Знамени», оставив читателя с чередой вопросов: будет ли Максим Т. Ермаков нырять с моста? Может ли сработать его план обмануть кагэбэшников? Застрелится герой — или нет?

Вообще-то критики, рассуждая о той или иной журнальной публикации, не придают значения тому, на каком именно сюжетном витке был сделан перерыв. Но с романом Ольги Славниковой случилось иначе. В сетевом варианте журнала оказалась утраченной стандартная подпись « окончание следует ». Это привело к тому, что критик Сергей Беляков принял половину романа за целый и откликнулся статьей «Слуга двух господ» в «Частном корреспонденте»

(8 сентября 2010 года).

Роман Белякову не понравился: не узнав знакомого писателя, искусство которого описывать предметы и нанизывать друг на друга метафоры критик высоко ценил, он решил, что автор изменил себе и что роман неудачен.

К этой, концептуальной стороне рассуждений Белякова мы еще вернемся — они того заслуживают, критик серьезный и о прозе Славниковой писал много и проницательно.

Если стилевая сторона романа открывается в самом процессе чтения (хотя лучше, конечно, прочесть текст полностью), то суждение о сюжетной стороне на основании знакомства с первой частью романа выносить опасно: может обернуться конфузом. Так и вышло. Беляков, например, счел «техническим проколом» сюжета отсутствие финала (и был глубоко прав, финал в следующем номере). Другой вопрос, который возник у критика к сюжету: почему органы не препятствуют соседу-алкоголику Шутову за малую мзду носить еду Максиму Т. Ермакову? Вопрос тоже справедливый. Но в следующем номере Шутову не просто «воспрепятствуют» — его из квартиры выселят вместе с его дешевыми проститутками. И вообще окажется, что Шутов и не алкоголик вовсе, а совершенный трезвенник, христианский проповедник, носящий личину алкоголика, дабы уберечь себя и свой кружок от назойливого внимания органов власти. Ну и, соответственно, проститутки — тоже не проститутки, а вроде как монахини в миру, в знак смирения изображающие проституток. Скажу сразу: линия Шутова мне кажется не слишком удачной. Но она движет сюжет, и пока он не завершен — претензии неуместны.

Техническим проколом счел также Беляков намерение героя инсценировать самоубийство с помощью Вована. Но почему же органы проморгали Вована? Почему он сам не настучал начальству? — спрашивает критик.Но во второй части романа выяснится, что Вован в первый же день настучал, что тренировки Максима Т. Ермакова в заброшенном пруду проходили под тайным наблюдением соответствующих спецслужб, а спрыгнувшего наконец с моста героя на дне реки ожидал вовсе не Вован, а «социальные прогнозисты» в водолазных костюмах.

Понятно, что претензии к неисчерпанному сюжету выглядят курьезно, о чем довольно миролюбиво заметил в своем блоге от 8 сентября писатель Юрий Буйда. Началась вполне ожидаемая дискуссия: дескать, оправдывает ли Белякова тот факт, что в сетевой версии журнала отсутствовала подпись «окончание следует», или, как выразился хозяин ЖЖ, «профессиональный критик все же должен чувствовать, что сюжет еще не выработан».

«Это и есть ослепляющая нелюбовь. Как говорят нынешние молодые, „когда любви нет, то и ботинки у тебя всегда грязные”», — бросил реплику Виталий Пуханов, появившийся в чужом блоге. Подал обиженную реплику и автор статьи, Сергей Беляков, напомнив (и справедливо), что глупо записывать его во враги Славниковой, и сославшись на собственную рецензию на рассказ «Басилевс» (на мой взгляд, и в самом деле чрезвычайно доброжелательную, тонкую и профессиональную).

Дискуссия в блоге Юрия Буйды, впрочем, довольно быстро утихла и осталась бы одним из тех локальных споров, которые то и дело возникают в ЖЖ. Пуханов еще побурчал на Белякова уже в своем собственном ЖЖ, Беляков ему отвечал, подключились френды. Ну так что ж? Раньше писатели, случалось, спорили за столиками на собственных кухнях да в кафе писательских союзов, бывало — и на кулаки переходили. Теперь вот кухню заменили блоги, и кулаки стали виртуальными. Через несколько дней глядишь — вчерашние непримиримые бойцы опять сидят за одним столом.

Но тут в угасший огонь спора плеснул бензинчику Виктор Топоров, решительно взяв сторону Сергея Белякова и саркастически объяснив Виталию Пуханову, что «его номер в литературной полемике по данному конкретному поводу вообще-то шестнадцатый», что «суждение мужа о художественной прозе жены, мягко говоря, далеко не столь релевантно, как его же наверняка вполне компетентное мнение об иных ее способностях и талантах (допустим, о кулинарных)» и вообще «услужливый дурак опаснее врага. А уж услужливый супруг тем более».

Случилось так, что колонку Топорова я прочла раньше, чем разобралась во всей этой истории, и оттого сделала вывод, что Пуханов напечатал где-то статью о новом романе Ольги Славниковой. Это вызвало у меня тягостное недоумение: я всегда считала, что писать статьи о собственных мужьях, женах и детях как-то неэтично. Топоров же не счел нужным предупредить читателя, что цитируемые им фрагменты текста Пуханова, восторженно отзывающегося о романе жены, извлечены вовсе не из статьи, а из дневника в ЖЖ, и адресованы посещающим журнал френдам, где некоторые частным образом интересуются мнением мужа-литератора о новом романе жены. И контекст этих записей сильно меняет дело.

«Твой номер шестнадцатый, понял? Помалкивай в трубочку», — обрывает Глеб Жеглов, не брезгующий воровским жаргоном, своего молодого подчиненного. Но Виталий Пуханов не находится в подчинении у Топорова, а Виктор Топоров не находится в авторитете у литературного сообщества, чтобы его команды типа «застегни рот, заткнись, цыц» и т. п. (смотри синонимический ряд к выражению «твой номер шестнадцатый» в словаре В. Н. Тришина) выполнялись столь же незамедлительно, как шестерками выполняются на зоне команды пахана.

Мне тоже случилось как-то получить порцию оскорблений от В. Л. Топо­ро­ва: года два назад он обвинил меня в том, что идея моей статьи об «Асане» Мака­нина украдена у него. Я работала над этой статьей очень долго и тщательно, перелопатила кучу литературы о Чечне и почувствовала себя страшно оскорбленной обвинением (было бы еще что красть: колонку Топорова, посвященную тому же предмету, я считала поверхностной и небрежной). В гневе я бросилась писать ответ и объяснять, что между моей статьей, половину которой занимает анализ сюжетообразующих ошибок Маканина, и колонкой Топорова, не заметившего ни одной из них, нет ничего общего, кроме слова «притча». Топо­ров полагает, что я узнала слово «притча» из его статьи? Но тогда почему бы мне, писавшей о притчевом начале у Маканина десятью-пятнадцатью годами раньше, не предположить, что именно из моих статей Топоров сам узнал это слово?

К концу работы над репликой я стала чувствовать нелепость ситуации. Меня оскорбили — и я же оправдываюсь. Абсурд какой-то. Вообще-то, согласно дворянской этике, оскорбленный не оправдывается, а требует извинений, а не получив их — вызывает на дуэль. Но где она, та эпоха и та этика… Суд? Смешно, — скажут, — слишком мелкое дело. У нас не Америка. «Суд чести» литераторы не создали, несмотря на время от времени возникающие о нем разговоры: как раз вот для подобных случаев сгодился бы. Так что же делать?

Назавтра, во время прогулки с моим давним коллегой и другом, известным критиком, речь зашла о «наезде» Топорова. Я сказала, что написала ответ, и получила совет: в полемику не вступать. «Потому что, — добавил мой друг, — Топоров не ищет истины, он ищет скандала. Он любую полемику превратит в коммунальную склоку, а ты кидать мышей в чужой борщ не умеешь».

Я послушалась тогда совета, но до сих пор не уверена, что поступила правильно. Получается, что в мой борщ мышей кидать можно безнаказанно? Но с другой стороны — не кидать же их в ответ?

Без Виктора Топорова, возможно, наша литературная жизнь была бы намного скучнее: только он умеет из ничего извлечь повод для скандала и раздуть его до размеров пожара. Случается, его жертвами становятся те, кто того и заслуживает. Но как вести себя тому, кто стал объектом вздорных претензий Топорова, я до сих пор не знаю. Боюсь, однако, что из всех возможных вариантов поведения обиженные выбрали самый скверный.

24 сентября в «Литературной России» появился материал «Гордый орел клопу не товарищ, или О критиках-насмешниках». Некий Артур Акмин­лаус, 22-летний житель Канады и уроженец Литвы (перед тем уже взявший интервью у Славниковой), защищал писательницу, но делал это столь неуклюже, что нельзя было не поморщиться: дескать, Сергей Беляков и Виктор Топо­ров завидуют таланту Славниковой, «ее выходу на европейский олимп». Еще нелепее выглядели неумеренные дифирамбы писательнице, составленные по комическому рецепту гоголевской Агафьи Тихоновны: «Если соединить глубину Мар­тина Эмиса, изощрённость Владимира Набокова и сюрреалистический цинизм Берроуза, то получится Ольга Славникова». Понятно, что уже через несколько дней бедный Артур Акминлаусболтался на крючке у Виктора Топорова, едко иронизировавшего над литературными пристрастиями далекого канадца: «Он и в литературном закулисье не только Екатеринбурга, но и Первопрестольной разбирается, он и фамилию Топоров пишет с середины текста как Торопов.

И главное, нет ему другого дела: вот всё на белом свете (а особенно Славникова) ему там в Канаде нравится, а Беляков с Тороповым не нравятся! Что там говорил в таких случаях Станиславский? НЕ ВЕРЮ!!!»

И это тот случай, когда я вынуждена согласиться с Топоровым.

В романе Славниковой Максим Т. Ермаков размышляет о левых технологиях разогрева блогосферы: «Два-три юзера создают контент, два-три комментируют. <...> По условиям, это должны быть реальные люди с активными дневниками — но Максим Т. Ермаков всегда подозревал, что в разогреве участвуют наструганные про запас виртуальные заготовки». Боюсь, что Артур Акминлаус и является такой сделанной под запас «виртуальной заготовкой» [1] .

Однако — удивительное дело — в этих спорах и обидах как-то потерялась сама материя разговора. Мы же обещали вернуться к концептуальной стороне рассуждений Белякова, ибо, хотя его статья и посвящена половине романа, соображения, высказанные в ней, очень показательны.

Основная претензия Белякова к Славниковой — в том, что в новом романе она служит двум господам: искусству и актуальности, и стремление к актуальности, по мнению критика, губит роман. При этом слова «новые веяния», настроения, тенденции, мода и актуальность идут через запятую, а в заслугу ранней Славниковой (периода «Стрекозы, увеличенной до размеров собаки») ставится то, что она «совершенно не обращала внимания ни на читателя, ни на моду, ни на издательскую политику».

Это очень внятно высказанная концепция, которую можно уважать. Но можно и оспорить.

Мне кажется, что актуальность — это как раз та вещь, к которой должен стремиться художник. Но актуальность не тождественна ни моде, ни тем более издательской политике. Актуальность — это нерв времени. Не было ни одного крупного художественного произведения, оставшегося в истории литературы, которое при появлении своем не было бы актуальным.

Новый роман Славниковой — да, актуален. И с моей точки зрения, это не минус, а плюс. Что же касается шага навстречу читателю, то и тут наблюдательный Беляков прав, Славникова этот шаг делает. Соглашусь и с тем, что здесь важна роль предыдущей книги. Напомню, что между романом «2017», получившим Букеровскую премию, и романом «Легкая голова» лежит серия рассказов, написанных по заказу журнала «Саквояж-СВ», распространяющегося среди привилегированных пассажиров железных дорог. Точнее, по заказу писателя Александра Кабакова, знающего, что к чему в литературе.

Сергея Белякова согласие изощренного стилиста и букеровского лауреата писать для «глянца», на заказ, шокирует — это же предательство интересов высокой литературы. Меня же нисколько не смущает. Писатель должен уметь внятно рассказать историю, не множа количество даже самых изысканных метафор до уровня, когда они уже перестают растворяться в тексте и выпадают в осадок (чем, на мой взгляд, грешила Славникова как раз в «Стрекозе, увеличенной до размеров собаки», любимой книге Сергея Белякова, которую он все время ставит автору в пример).

В серии «саквояжных» рассказов писательница продемонстрировала умение заботиться о динамичности повествования, о занимательности, о лаконичности, о балансе фантастики и реальности, припася едва ли не для каждого рассказа забавный трюк — и при этом сохранив определенную литературную планку.

«Опыт работы для глянцевого журнала даром не прошёл. Этот лёгкий саквояж Славникова и прихватила с собой, когда взялась за новый роман», — укоряет Сергей Беляков. Да, снова соглашусь я. Прихватила. И правильно сделала.

И поэтому новый роман так энергично начинается, герой заявлен сразу, коллизия возникает на третьей странице, а легкость слога вместо «фирменного густого, перенасыщенного сравнениями» меня не разочаровывает, а скорее радует.

Во второй части романа действие замедляется (читатель уже пойман на крючок, можно ослабить динамику сюжета). Учащаются экскурсы в прошлое. Реальность расплывается. Роман становится глубже, психологичнее, сгущаются метафоры. Вот в квартире валяющегося с воспалением легких (после прыжка в воду) Максима Т. Ермакова появляется, откуда-то из-за стены, «костлявый старик в коричневом, несколько подгнившем костюме, с подбородком, как торчавший вперед присоленный сухарь», и, согнав с кресла социального прогнозиста, смотрит на героя «похожими на вареные луковицы мутными глазами». Беспощадное, но какое точное сравнение помутневших старческих глаз с вареными луковицами. Под пристальным взглядом больного привидение превращается в молодого деда да так и остается разгуливать по тексту романа, озадачивая социальных прогнозистов своими французскими ругательствами, немыслимой способностью проникать в запертую квартиру и при этом отсутствовать в записях видеокамер.

Это от него — «очень вредного человека», по определению головастиков, унаследовал Максим Т. Ермаков роковое свойство своей головы. Действие временами переносится в прошлое, в эпоху стахановского движения. Знатного забойщика Валерия Ермакова уговаривают вступить в партию, а он отказывается учить «Краткий курс...». «Почитай, в конце концов не по-французски написано», — уговаривает упрямого стахановца партийный руководитель, но вредный «чуждый элемент» ёрнически обещает выучить лучше французский, чем «Краткий курс...». Взбешенный партиец неожиданно соглашается.

Так в повествовании появляется барышня, преподавательница рабфака, похожая на «блеклый дух исчезнувшей петербургской квартиры», — бабушка Максима. Череда картинок прошлого из жизни бабки и деда, России тридцатых годов проносится перед Максимом Т. Ермаковым — то ли в бреду, то ли в приступе ясновидения. Хорошие страницы, плотные, волшебно материализующие реальность и полные горького юмора. Мне кажется, даже пристрастный критик Сергей Беляков одобрил бы их яркую изобразительность и своеобразную оптику, в которой узнается оптика автора «Стрекозы...».

Меняется и взгляд автора на Максима Т. Ермакова. Писательница сначала гнала, подхлестывала сюжет, придумывала его неожиданные повороты, населяла роман узнаваемыми персонажами. Теперь лимит действующих лиц заполнен, можно посмотреть на Максима Т. Ермакова и попристальнее. Персонажи романа все статичны, включая государственных головастиков.

А вот Максим Т. Ермаков меняется.

Сначала этот заурядный офисный мышонок с его мечтой об удобной норке и сытой жизни не вызывает никаких симпатий. Потом выясняется, что он способен чувствовать, что он может испытывать тоску и даже отчаяние. Потом в его поведении появляется какая-то бесшабашность, трусоватый Максим Т. Ермаков покупает спортбайк: несколько страниц, посвященных укрощению мотоцикла, который ведет себя как необъезженный конь, то и дело норовящий встать на дыбы, написаны прекрасно. «Встречка состояла из ослепительных расплавленных пятен, взмахов пролетающего воя, гудков, а своя полоса, когда удавалось на нее попасть, — из расставленных в шахматном порядке, почти неподвижных задних бамперов и торчавших отовсюду зеркал». Именно так и должна выглядеть скорость.

Потом оказывается, что равнодушный ко всему обладатель легкой головы способен полюбить. Короткая история любви и женитьбы Максима на Маленькой Люсе, потерявшей сына, любви, начинавшейся с сострадания, с жалости к ее беде, должна бы окончательно очеловечить героя и подготовить финал.

Но вот с финалом все же что-то не срастается. Автор заставляет героя, никак не желавшего пожертвовать собой ради спасения некоей части человечества, застрелиться оттого, что в теракте погибает его беременная жена. Все это, конечно, сопровождается умело расставленными психологическими ловушками. Главный головастик сообщает, что, дескать, ошибка вышла: Максим Т. Ермаков вовсе не объект Альфа, а самый обычный человек. Тут-то герой романа, почувствовавший себя свободным, и стреляет себе в голову.

Впрочем, как недовольно произносит дед Валера, встречая в ином мире только что застрелившегося внука, «обвели тебя твои прогнозисты вокруг указательного пальца». Действительно: они и теракт, в котором погибла Малень­кая Люся, подстроили, и расчетливо Максима Т. Ермакова дезинформировали. «Надо было снять блокировку, которая образовалась у объекта на наше прямое вмешательство», — объясняет один головастик другому. То есть в итоге получается ровно так, как хотели спецслужбы: герой стреляется.

А Мак­сим Т. Ермаков, полагая, что он вершит выбор своей судьбы свободно, в действительности выполняет намеченную для него программу.

Автор, конечно, хозяин своему герою, но тут, похоже, попал в собственную ловушку: столь убедительно изобразил эгоцентризм и броню себялюбия Максима Т. Ермакова, что потом сам же не смог ее пробить. С трудом верится в решимость обладателя легкой головы покинуть этот мир вслед за погибшей женой. Процесс превращения офисной мыши в человека, способного к глубоким чувствам и эмоциям, явно не завершен.

Не стоит тащить роман Славниковой в пантеон «литературы больших идей», над которым еще давно посмеивался Набоков. Свобода воли, свобода выбора, человек и власть — все эти вполне серьезные вопросы обыгрываются здесь в сниженном виде. И тем не менее легко читающийся роман имеет, конечно, двойное дно, содержимое которого, как это и положено, обнаруживается не сразу.

Сакраментальный вопрос критики: так этот роман лучше предыдущего или хуже? Я думаю, на него не всегда можно объективно ответить. Мне роман «2017» нравится больше. Но я потому столько времени уделила в этой статье претензиям Белякова, не узнавшего в новом романе любимого автора, что они служат прекрасной иллюстрацией типичной коллизии. Писатель движется куда-то, он не хочет и не может стоять на месте. Критик же направление движения не одобряет. Так Белинский, восторженно принявший «Бедных людей», о «Двойнике» Достоевского написал явную глупость (я имею в виду его замечание, что «фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе»). И в то же время очень понятно, почему он это написал. Ему хотелось еще одних «Бедных людей». А Достоевского уже волновали темы двойничества, тревожил образ «подпольного человека». При этом сам Достоевский соглашался, что «Двойник» — неудача. Но из этой неудачи, как птенец из яйца, вылупились все поздние романы Достоевского.

Я не масштабы писателей сравниваю — я говорю о типологии отношений писателя и критика, воспроизводящейся и в наши дни. Теперь приходится видеть, как Пелевину ставят в пример «Чапаева» и «Омон Ра», Леониду Юзефовичу — романы о сыщике Иване Путилине, Александру Иличевскому — его же ранние рассказы, и т. п. Даже если критик прав и прежний роман действительно лучше (что часто и бывает), все равно прав и писатель, не желающий повторять пройденное.

И мне гораздо интереснее, что Ольга Славникова написала не еще одну «Стрекозу...» или «2017», безошибочно воспроизводя собственные находки, а бросилась в омут опасного романа, не побоялась неинтересного героя — офисного менеджера и отработанного в литературе конфликта человека со спецслужбами. Что-то удалось лучше, что-то, на мой взгляд, не удалось. Будущее разберется.