Новый Мир ( № 12 2010)

Millennium

Бершин Ефим Львович — поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Автор трех лирических сборников, нескольких книг документальной и художественной прозы. Живет в Москве.

Поэма распада

И я увидел звезду, падшую с неба на землю,

и дан был ей ключ от кладязя бездны…

Иоанн Богослов “Откровения” (9:1)

1

Спасибо, не пошли с сумой

вдоль занесенных снегом улиц,

где зарешеченной тюрьмой

фонарь шатался, как безумец.

Спасибо, не сошли с ума,

кочуя по чужим постелям,

по черным залам синема,

где тени рыскали по стенам,

по подворотням и дворам,

где даже музыка осипла,

из-за окоченевших рам

сочась на улицу. Спасибо.

Дома, промерзшие до дна,

таили окна, как бойницы.

Неслась безглазая луна,

сбежавшая из психбольницы.

И только нищий на трубе,

горящей, как в ночи лампада,

аккомпанируя судьбе,

играл мелодию распада.

2

Я оглянулся: ты была

последним отблеском надежды.

Черней вороньего крыла

летели черные одежды

на снег. И я к тебе приник,

как к стенам никнут барельефы —

черноволосый проводник

с глазами черными, как трефы.

Мы шли, не разжимая рук,

благообразные, как дети.

И дети с лицами старух

тебе протягивали деньги.

И в доме, пущенном на слом,

изнемогающем от грязи,

наш сон был кратким, как псалом,

и, как псалом, однообразен.

За окнами гремела медь.

И мы, заснув, не то чтоб спали,

а репетировали смерть,

раскинувшись на одеяле.

3

Иных времен поводыри

следят за мною неустанно,

как из космической дыры,

со дна граненого стакана.

Ниспровергатели основ,

заложники безумной страсти,

помимо страшной власти слов,

иной не ведавшие власти,

наперсники любых стихий,

не знавшие ни сред, ни пятниц,

читавшие свои стихи

толпе полуголодных пьяниц

за рюмку водки, за пятак,

за долю, посланную Богом.

Вы жили так и пили так,

как пьет пехота перед боем,

чтобы упасть наверняка,

чтоб просвистеть, как ветер свищет.

Я вами брошен на века

наместником на пепелище.

4

Тая космический оскал,

холодный, будто из пластмассы,

кривой проулок вытекал

на площадь, где белели маски.

Там были Эрос и Эфир

и прародительница Гея.

Еще не вылепленный мир,

как первобытная идея,

под масками, в глухой ночи,

в белилах снега, как в известке,

плясал. И мы, уже ничьи

на этом страшном перекрестке,

как погребенные живьем,

застыв в недоуменной позе,

не понимали, где живем:

до Сотворенья или после.

И расползалась по Москве,

как трехголовая Химера,

пристегнутая к голове

нечеловеческая эра.

5

И мы бежали вглубь двора,

в котором бледный, как пергамент,

с какой-то тенью до утра

шептался сумасшедший Гамлет.

Где в маске, как на Новый год,

срывая голос песней хриплой,

меж стен шатался Гесиод,

как между Сциллой и Харибдой.

Где с Геей обнимался Лир,

как будто здесь уже навеки

смешались разом этот мир

и тот, что выдумали греки.

И видимо, сойдя с ума,

с ужимкой ерника и вора,

“Итак, — хвала тебе, Чума”, —

орал арап из-за забора.

За ним топтался пьяный сброд,

ежесекундно чертыхаясь.

И прямо у чужих ворот

взрывался первобытный хаос.

6

А за углом сверкал кабак,

расслаивая ночь на части.

Там свора уличных собак

объедками чужого счастья

давилась. Там цвела игра,

там чинно ужинали гости,

швыряя в черный снег двора

бутылки, галстуки и кости.

Там люди, встав из-за стола,

как в ненавистные мишени,

в упор стреляли в зеркала,

уничтожая отраженье.

И речь, тягучая как сок,

о ценах зрелища и хлеба

лилась серьезно. Только Бог

смеялся в подворотне неба.

Там из раскрытого окна

блевал герой гламурных оргий.

И на груди его Цена

горела, как почетный орден.

7

Итак, хвала тебе, Цена! —

чума ухватистого века,

как азбука, как “Отче наш”,

как новая скрижаль Завета,

как крестный путь в Ерусалим,

заученная до икоты.

И люди на огни витрин

молились, словно на иконы.

И бюст с поникшей головой,

и трагик, вышедший на сцену,

и пилигрим, и постовой —

все на себе носили Цену.

Все уходило с молотка —

машины, храмы, манекены.

Лишь продавец из-за лотка

сиял, как золото Маккены.

Но вился дым по мостовой,

окутывая дом за домом.

И торф, горевший под Москвой,

шипел, как сера под Содомом.

8

По сковородкам площадей,

кипевших рынками и псами,

среди испуганных людей,

орущих злыми голосами,

ты все еще меня вела,

как нитку, что в ушко продета,

сшивая воздух, как игла

на крыше университета.

Но медленно кончалась власть,

и песенка была допета.

Ты не вела уже — вилась

поземкой посреди проспекта.

И, вылюбленная до дна,

лишившись замысла и роли,

ты, словно Лотова жена,

столбом из белоснежной соли

застыла, глядя на закат,

на улицы из снежной ваты,

что к Яузе стекались, как

к урочищу Иосафата.

9

И только нищий на трубе,

горящей, как в ночи лампада,

аккомпанируя судьбе,

играл мелодию распада.

Играл мелодию Суда,

спокойного, как перекличка:

тебе — туда, а мне — сюда.

Печально пела электричка,

цвела реклама над Москвой,

вскрывались реки, словно вены,

по опустевшей мостовой

брели беременные ведьмы.

И, криком раздирая ночь

и мрак ее купели черный,

на этот свет рождалась дочь,

как ангел перевоплощенный.

Как будто повернула вспять

Звезда из Нового Завета.

И страшно было повторять:

Россия, ночь, Елизавета.