О чем молчит лед

Глава 11

Шахшиман клады кадов рассматривал, перебирал каменья оценивая, пока Дусу наряжали, волос чесали. Кады черны лицом были, не по нраву им со своим расставаться, да супротив Шаха не пойдешь — терпели.

Дуса же ни мертва ни жива была, чуяла изворот какой, каверзу навью, задумку черную. Страх в душе с виной свыкался, гнева, сил, желаний лишая. Пусто да тяжко девушки, сманил наг ее как паук муху, опутал не чарами своими так родом. Встань теперь поперек, слово молви, подмогни хоть крошкой — ему ответ держать, а ей зри как губят неповинных.

Шах камненья отобрал, жестом приказал в суму ссыпать:

— Того довольно, — на рабынь уставился. Скользнул к ним, одной живот огладил, другой и на Дусу смотрит. — Шибче убирайте, желаю чтоб сверкала моя царица.

Тяжелы убранства, до земли тянут — куда боле каменьев вздевать?

Да приказано — сделано. Голову от обода с подвесками склонило от тяжести, а вышло будто поклон нагу положила. Тому в радость. За подбородок взял, приподнял, оглядел бледное лицо:

— Молчишь? Покладиста стала? А и я в ответ яриться не стану — отпущу Мала.

Дуса взгляд недоверчивый вскинула. Усмехнулся змей:

— Знать того хотела? Не против — пускай гуляет. Не тот мне зверь надобен, что в силки ненароком попал. Возвернется, обскажет как ты здесь обласкана, мужем привечена. Пусть дивятся твои родичи. А и самоцветья дам — пущай знают щедрость мою. Не за рабыню плачу, за подругу любезную.

Ох, рез бы, да в сердце черное всадить!

Шахшиман в губы впился ей и молвил:

— Не долго тебе норов свой выказывать. Скоро один в мыслях буду, а коли иного запримечу — накажу нещадно. Седмицу со мной проведешь и боле мизинцем супротив не шевельнешь. А покуда на пир идем, прощальную твою справим. Как — никак из рода извернулась, в наше племя вошла. Мала о том гонцом к твоим пошлю. Пусть знают. Он обскажет, не сомневайся… Вану!

Дуса дрогнула.

— Вот кто занозой в твоем сердце сидит! — зашипел наг и успокоился тут же. — Попусту. Нужна ты ему после меня, мной тяжелая? А нужна, так встретим, как Малу покажу кто ты есть, кем мне приходишься. Порадую тайну твою на сердце схоронненую, и тебя не забуду. Вовек то не забудешь. Как в баньке попарилась — цветом покажется.

Не допусти Щур!

— Что тебе?! Твоя ведь, сказывала!

— Малу то докажи! — стиснул ее в лицо выкрикнул. — Мне почтение выкажи, любезность да ласку!

— Выкажу, — сникла. Нет пути назад. Ослушайся — Мал родне передаст — худо дело. Ван горяч, Ран — отец тем паче. Придут сыны рановы сюда и погибель найдут, а виной Дуса тому станет. Лучше самой сгинуть.

— То-то, — успокоился и вновь зашипел, подбородок до боли пальцами деве стиснув. — Всю нутро ты мне выела, спасу нет. Одна на уме, одна в памяти! Так и тебе тем ответ держать! Арья дочь! — выплюнул с презрением. — А мне, что свет вам!.. Нечто, поквитаемся.

Кровь нагайны то нага крутит, — понимала Дуса, но лучше оттого не становилось. Одно утешало: али сам от жара помрет, али она от его пыла сгинет. Быстрее бы. Совсем ведь он ума лишился, ее истерзал.

На пиру дивиться нечему было, видела Дуса разгул навий не раз уже. Тошно от него, а не деться никуда.

В отсвете кострищ за столом куражились. А меж костров Мал у столба привязанный стоял. Дуса так и обмерла, его увидев: неужто лжу наг сотворил — не отпустит родича?

Тот мимо прошел, ее за руку протащив. Бросил соколу:

— За стол не зову, много чести мужику худому.

Ранний сын только вслед сплюнул.

Шахшиман бровью не повел, за стол сел, Дусу усадив рядом. Ма-Ра поклон ему отвесила, как кнежу и молвила:

— Наставишь ли детей, великий Шах Шиман? Путь укажешь ли?

— Брат мой Масурман идет, — тот чарку поднял. — Да братья: Вальтасар, — теперь уж сам шах чарку поднял, племени своему салютуя. В ответ зеленоглазый наг встал. — Ашхурмас и Яссер, — встали двое вертких черноволосых мужей. — Они детей поведут к югу, там новый кнеж из самых сильных править станет. Кто он — в дороге решится — кто, как выкажет себя! Афина твоя и Арес — тоже идут, — качнулся к Дусе.

— Далече?

— Приплод хорош от арьев. Быстр. Плодовиты девки. Пора ему землю селить. Тесно здесь становится, холодно. Мои же дети тепло любят, сытость. Братья мои сытые места найдут, людишки городишки поставят, семя навье править в них будет, себя длить. Чуть и мы в теплые места уйдем.

— Афина…

— Идет. Другая сурь-я у нее, расходятся на том ваши дороги. Тебе детей мне родить, меня греть и тешить. Ей войной бавиться, арье изничтожать, смуту и ненависть сеять, в кровь втравливать.

— Весь выводок забирать? — качнулся к нагу Масурман.

— Весь. Матерей не берете — братьям на разживу оставьте. А рабынь берите. В дороге сгодятся, за малыми приглядят, вас потешат, да глядишь, затяжелеют. Много наследников нужно. Вы первыми идете, вторыми они станут.

— Шейла баяла — Кельха семя уже ушло вперед нас. Грызутся, — заметил Шеймон.

— То добро. Вас стая сильная собирается, а Кельха племя худое. Поборите. Грызня ж на руку — пусть они войну затевают, а кто победителем выйдет у того победу заберете.

Масурман закивал с хитрой улыбочкой, Шеймон усмехнулся:

— Почто меня не отправляешь?

— Женки арьи еще плодят. Со следующим приплодом уйдешь, в другие места отведешь. Марииных дев возьмешь. Виками станут — из рода выкинутыми. Земля большая, всем места хватит.

Наг чарку выпил, на Дусу с блеском в глазах уставился:

— Так.

— На нее не смотри — моя она.

— Как скажешь, Шах, — не стал упрямиться — другую уже взглядом выискал — рабыню молоденькую, что блюда к столу от костров таскала. — Пойду.

— Вот уж кто в деле приплода незаменим! — захохотал Масурман.

— Любы ему женки арьи, — улыбнулся Шахшиман.

— Не только ему, — прищурился наг на Дусу.

— Моя Мадуса одна такая, — заметил змей, деву обнял, в губы поцеловал.

— Не надоела еще? Астурман недавно трех с болот пригнал — хороши, хоть и дичливы. Привесть?

— Твои, — отмахнулся, на девушку уставился. — У меня своя и дичливая, и покорная.

— Арья покорность что уголек — вот вроде тлеет, а смотри — погас.

И засмеялись.

Чему? — разгадать пыталась Дуса. Не нравилось ей, что наги ее не стесняясь брехают. То не нечестие выказывают — за свою считают, а Шахшиман видно вовсе ей рядом с собой время без меры отмерил.

Малу бы шепнуть, что удумали, а небось сам обскажет, если услышал. Отпустили б только, дошел бы до дому, передал Рану верно.

А подумай — что слышал, что нет, что передаст, что нет. Куда одному роду супротив нескольких? И как арья от навья ведовством не владея отличить? Выходит всех хане придавать? А тем вровень с нагами встать. Опять же — медли и сколь навьих детей по земле расползется? Не медли — что с деток возьмешь, у кого рука на них поднимется?

Может воспитать малых в Правде так и навье сгинет с них?

Путалась Дуса, выход найти пытаясь.

Наг же усмехался, косился на нее и вот качнулся:

— Жаль арья арьев и погубит. Ты семя наше видала? Гуртом дети бавятся — кто наш, кто ваш? — улыбка хитрая, довольная. — Дети наши сами чьи они не ведают. К чему? Вровень с арьими стоят, вровень вырастут. А рознить их да выше ставить только сила будет, она и власть над другими даст. Воспитать думаешь и тем наше выправить? — рассмеялся, обнял ее. — Ой, Мадуса моя, душа дева! Вот ты мне малой досталась упрямой — то прави поддается? Да, как видишь. Но не по младости, а потому как знаний не хватает тебе. То моя радость, твое горе. Арктур бы закончила, знала б — человек универсален, три мира в себе носит.

То ведаю, дале что? — покосилась на него.

— И силен, коль всеми тремя владеет. А один забери? А нашему семю знаний не дай — один в один станут. Сосунка от груди отыми да от матери забери — скажет, вырастая чей он, род свой почтит коль отродясь его не знал? Сироту приголубь да за сына держи о том не обсказывая — за родителя тебя почтет, по твоим законам заживет.

— Норов выдаст.

— От! — палец выставил. — Что за то в ответе? Малость в крови, что простым оком не узришь. А скрой ее и до поры ни дитя, ни кто округ знать, что чужой он, не будут.

— В этом мире в личину обрядится — в другом откроется.

— Немногие то узрят. Чем дальше, тем меньше к ведовству годны будут. А час придет и ведовство в ведьмовство обернется и всех володеющих под корень рубить будут. Поспособствуем. Ты мне в какой срок досталась? Четырнадцать годов не приспело, так? И тому с другими бывать, в младости и недомыслии станут дев ваших брать и от роду данное тем забирать до зрелости. Кто ж после разберет навий ли, арий сын тому почин положил и почто дар Щуров губил, и Щуров ли дар был, не наш ли?

— В крови дар, не спутать его!

— Ай, Мадуса. Что сегодня добро завтра в худо обернуть легко. Память человечья короткая, а коль язык свернуть и вовсе миг ей сроку. Эол минет: ни мест этих, ни Ма-Ры, ни тебя не станет. И кого каким живущие апосля представят да детям своим перескажут? А то уж наша воля. Та малость, что в крови наших детей живет. Знать о ней они не будут, а она ими управит, исподволь нужное сотворит. Дай срок, семя что мы сеем, урожай даст и все иные семена вытеснит. Мы только останемся да другие, что под землей, что по земле бродить сможем, не только энергией питаться, а свежатиной баловаться — универсальные станем. А до того времени пожируем на страхах ваших да настроениях.

— Яр встанет — вас погонит.

— Нам что здесь, что там — было б, чем кормиться. До того времени наших детей вровень вашим будет — за нас похлопочут, пищу отцам добрую дадут. Вы ж быстро плоды наши скидываете, що сроку привычного. Но дети наши живучи и то им на пользу, а не в убыль. И уже они женок ваших да своих сестер брать будут. Дивьи уйдут — не жить им с нами, как и с детьми нашими. Затаятся, мир этот кинут и некому будет вам помогать и вам некому. Себя потеряете, только плоть мертвую слушать начнете. Закроется третий мир, врата и, не вспомнят человечки кто да что было. А случись человеку быть, что дивье племя познает — тот от невидали правду за кривду примет. Обиду дивьям учинит. Смотри и война уж меж договорными сторонами пойдет. А разве ж я тому виной, братья мои? — качнулся к ней, захохотал.

— Корни в ум введут. Корни о том знают и ветки научат.

— Ай, Мадуса! Где те корни у малого, что от груди матери отнят? Как сорняк расти будет, а кто округ тот и нрав ему привьет.

Что же это? Сечи не было, а уж победу чинят?

— Мать твоя умна, — хмур стал. — Как проведала, к чему мы клоним?

— Что мама? — поддалась к нагу Дуса.

Тот покосился и все ж улыбнулся, обнял:

— Будь по-твоему, скажу. Чего таится коль моя ты? Узнаешь, так вовсе поймешь, что не уйти тебе — некуда. Закрыты врата, Мадуса. Завалило их. Кто успел — в другие миры проскользнул, а кто нет — здесь остался. Не восстановить их. Потому Ма-Гея к вратам соколов не направляет, здесь последний оплот ставит. Только и его порушим — куда им деваться?

— Но и вы не уйдете!

— Разместимся. Нам врата для перехода не нужны.

Иное, что вы воплоти теперь только здесь объявитесь… как и мы, — подумала. Ни худая весть, ни добрая, а будто Щурами задуманная. Не иначе они те врата и закрыли. Теперь навьям в обрат дороги нет, а и сюда подмоги их тож. Сколь есть, столь и ползать будут. Худо что семя свое раскидывают, с умом ли, без ума плоды в чрева сеют. По-другому им в яви не проявиться — тело нужно, вот они его и столбят, торопятся.

Разделился, значит, мир Матери и Отца?

И душе теперь в теле сюда не пройти и телу с душой туда не сунуться. А то скверно, так-то память общая в правду канет. Душа в теле себя помнить перестанет, а тело душу признавать.

Что будет?

Ворожить не стоит — мор грядет. Сперва душа язву примет, потом телу даст, оба мукам предадутся.

— О том мы позаботимся, — ухмыльнулся Шахшиман явно мысли Дусы считывая. Ему что — обернулся и в любую личину оделся, в любой мир ушел, тело как кожу скинув. Арьям же тому учиться надо, но Арктур с землей сровнен, старшины родов погибли, волхвы малы числом стали. Так недалече сбыться желаньям нага — забудет человек как к Щурам ходить, что это их зрить, с ними говорить.

— Страх бором встанет, — кивнул Шахшиман. — Нас покормит, вас дале носа свово не пустит. Зверье чем хорошо? Плодится и питанье дает, а умишком мал. Хошь, приветь зверюшку, хоть на шкурку пусти, хошь потешься по лесу гоняя.

— Люди — не звери, а иные звери ума великого.

— То исправить можно.

— Дивьи своих детей в обиду не дадут.

— Кого не дадут, а кого и так возьмем.

— Не получится!

— Горяча ты! — рассмеялся, обнял и в губы впился. — Сладкааа! Мала ты умишком, хоть и телом уже развита. Что помнишь дитя? Мамку да тятьку на покосе? Дух медовый от сот? Братавьев с девами хороводы ведущих? Баву свою, помощника да в играх дружку — Лелюшку? Нам же эолы. Некоторые из нас прошлую войну с вами помнят и о том другим говорят. Не те мы и по иному к вам пришли, подготовленные, не как ране с дуру сунувшиеся. Теперь нам здесь власть и тому никому не поперечить. Опоздали твои, промешкали. На бой нас хватит хоть и малым числом. Что сами не успеем — дети наши пособят. Зверя как люд бить станут, цену ему как злату назначать. Сами себя есть и тем от Щуров отворачиваться, их от себя отворачивать. А и встренут — не прознают кто таков. Плоть и кровь к нам их утянет, нам и плоть его позже достанется.

— Сроду не было, чтобы в земле хоронили. Это ж что на стол нужник ставить!

Смеялся Шхшаман, веселился:

— Как страшит и дивит тебя то! А почто нет? Коль битва случится и все полягут — кто схоронит по заветам, кто завет тот упомнит?

— Огонь все очистит. Земле мертвое давать — живое сквернить. Что ж вы творить собрались? — ужаснулась. — Вяжите души, вокруг тел своих кинутых кружить заставляете, хану в мир привабливаете.

— Меч ей даем, — кивнул, улыбаясь. — Добрую жатву готовим. Работы много у смерти будет. А и нет врат! К чему душам далече уходить? Пущай меж вами живут, но невидимы, не слышимы. Нам и они сгодятся, послужат. Вам страх на них, своих некогда, им обида за то, нам стол добрый, пир вечный.

Повязал! По рукам, ногам люд скрутил!

— Мор пойдет!

— Пойдет.

— От ваших!

— Что поделать, Мадуса, первые ублюдки несовершенны, вторые сильнее станут. Срок придет, перебродит навья кровь с арьей, добрые всходы даст. Мору ж косить равно кого, а и нашим почто ему одним предаваться? Ваших потянут. Во всем едины станните — не отличить. Тайное же в крови поспит покуда.

— Добрый хозяин твой, — улыбнулся ей Масурман.

Добрый?! В чем добро его? Что оно?! Чернота да морок, мор да хана!

Али вовсе сказились коль худое добрым зовут? Так недолго и лихо за счастье почитать, кривду с правдой спутать и как истину принять.

Хозяин?!

— Муж, — бросил, из чарки испив.

— Муж — друг любезный!

— А станет хозяином, как я тебе! — блеснули недобро глаза.

Взгляд девушки на Мала упал и Дуса поникла: не поперечить, родичу не угрозив лютой платой за правду кнеженки. Лихая воля навья ею правит теперь. А подумать горько — мужняя. Где ж видано арьей дщери с навьей супружиться? Это ж что волку с лебедем миловаться, что зайцу с лешим постель стелить.

Ох, поруганье честь-то навья, ох, суть-я темная Ма-Дусы.

И вдруг как ветерок в ухо надул: «Не жалься по Малу, нельзя ему в обрат».

«Как же?»… — встрепенулась: «Матушка?»

Ветерок ее по щеке погладил, словно ладонь матери, и тихо.

Что было? К чему? Не иначе эльфина Ма-Гее дорожку к дочери на миг указала.

Почто на миг?

Почто на Мала кивнула?

«Позже приду. Ты Мала не пускай, лучше погуби».

Как же это? — побелела. Родича смерти предать в уме! Да в уме ли сама матушка?

— Ша-а!! — вскочил наг и тихо стало за столом так, что треск поленьев в костре слышно было. Постоял, прислушиваясь, зрачками змеиными оглядывая люд и тени изб и приказал. — Проводы! Кончился пир!

Зашевелились застывшие, хлопоты борзые начались. Крики детские пошли — из постели-то теплой ночью вытащи — кто не закричит? Телеги заскрепели. Брони и мечи залязгали, заходило городище смутой. Рабов хлыстами подняли, работать заставили: грузить телеги, выводить за бор.

Гурт сильный набрался, пошел в темень унося плачь детский, а тот что за спиной Дусы стоял — материнский, чуяла долго не осядет.

Ан, нет. Ма-Ра с родовичами вровень с нагами всех посекла, в обрат по избам рассовала. Кого-то из лишившихся детей матерей и наземь, на стол кидали, брали вместо утешения. Без жали бой с горем материнским устроили.

Дуса посередь этой козненой битвы, суматохи, скорби стояла и зрила хоть молила ослепнуть.

Шахшиман нагом обернулся, ее на руки поднял над крепищем и давай с братьями хвостом от врат сторожевых всех откидывать, глушить вой и стоны. Сколь длилось то — не ведала дева. Боль ее владела за всех сирых, на век от рода отлученных.

В даль смотрела на обоз уходящий, на сестрицу что в обнимку с Аресом за последней телегой вышагивала весело. Понять пыталась, где Финна? Где та что при всем своенравии и жали место в сердце находила, и умом обделена не была?

У этой только раж безумный.

Даже взгляда прощального на Дусу не кинула, даже внимания на ревущего малыша в телеге не обратила. Как наги не прощаясь, дому ее ютившему не поклонившись.

Скрылся воз последний, сгинула в темени Афина словно чернота ее проглотила. А может то и есть?

Шах Мала от столба отцепил хвостом, понес за бор как кутенка — за шиворот. Кинул на камни, а вслед ему другой наг суму бросил. Еще двое по бокам встали. Миг, опять людьми обернулись.

— Иди, Мал домой. Мои братья проводят тебя, чтоб не заплутал, — засмеялся Шахшиман, Дусу в объятьях стылых сжимая.

Мужчина поднялся, оттер кровь с разбитой о камень губы, уставился тяжело на аспида, веря и не веря ему, каверзу в доброте его выискивая.

— Ну? Что встал? Сума то не головы хранит — вено честное за кнеженку вашу, мне даренную. Как она меня милует да греет, воле моей послушная — сам видел. Зато и плату даю роду ее и матери. Обскажешь своим, коль доведется. Поклон от меня за добрую жену положишь. Передай Рану и Ма-Гее — следующий дар от меня недолго задержится, — живот Дусе огладил. — Как затяжелеет — две сумы вышлю, как родит — десять принесут.

Мал отвернулся, чтоб похабства не зрить. Насмотрелся уже — не забыть. Стоял сникший, как собака битая, уходить не решался.

— Не боись, сокол, в целости тебя мои братья до рода доставят. Им тебя хане предавать без надобности — беречь приказано. Дивьих ныне сирыми много шастает, все обидеть да вред кому учинить пытают. Люты на вас. Мне ж в гибели твоей проку нет, жене оттого печаль, а коль печаль Мадусе моей, то и мне ласки от нее меньше. Иди же, Мал. Видишь, — стиснул грудь девы, на лоно ладонь положил. Она задрожала, отвернулась слезы пряча — чуяла, опять наг сквернить ее тело станет. Никак не остынет постылый. — Томиться кнеженка ваша. Пора ей в постель на славу рода поработать. А ты не даешь, стоишь тут, смущаешь.

— Чтоб ты издох! — выдохнул Мал и развернулся, попер по камням борзо.

— Суму возьми!

— Подавись!

Наг захохотал, Дусу смял, ласкать, поцелуями жечь принялся. Платье задрал и взял.

Суму же другие наги подняли, за Малом припустили.

— Уходит родович, весть о нас несет, — шепнул Шахшиман деве на ухо. — Обернется, что узрит?

У той лицо пятнами — только не это!

— А что, разве ж не видел уже, как мы сходились? Пусть еще посмотрит — шибче запомнит.

И будто в ухо нашептал — обернулся Мал. Застыл, глядя как наг над Дусой на камнях похабничает и было качнулся в обрат, а его зажали.

— Не мешай делу молодому, — засмеялся Шахшиман. — В следующий раз встретимся, я тебе сына покажу, так и быть.

И рванул платье с плечь, грудь обхватил, на себя деву насаживая.

Дусе хоть сквозь землю провались — заплакала.

Мал же помрачнел, стряхнул навью поруку и пошел больше не оборачиваясь.

Вскоре и тени от него в темноте не осталось, звуки шагов по снегу и камням не слышны были, а наг все над Дусой властвовал, крутил, как хотел.

— Пусть и дивьи полюбуются какова ты женка мне. Весть как любимся сороками разнесут, — шептал. — Все твои от тебя отвернуться, ни один близко не подойдет. А и к чему? Прошел твой дар ведовской, с девичеством мне его отдала. Ждал бы я, чтоб он расцвел! И чему крепнуть дано было в тебе — мне отойдет. К чему тебе? Твое теперь быстрее затяжелеть, мне в том постараться. Детям твое отдам, а еще погляжу кому. Много мне народишь, много, Мадуса. Из них лучших выберу, что по нраву, что мое больше твоего возьмут.

«Не дай, Щур!! — взмолилась в небо, пальцы о камни царапая: — Приди хана раньше! Помоги, матушка!!»

— Зови — не зови, а лишь моя власть над тобой. Не ведунья ты боле, не кнеженка, не арья — подруга моя, потеха. Чуть бы и совладала б, силы набравшись. Поздно теперь-то, поздно, Мадуса. Вот он завет ваших Щуров — честь девичью беречь, с ней силу ведовскую. Канул, как не было. Все мне отдала. И другие тебе подстать братьям силы свои отдают, и будет так всегда. Не сбереглись — завет не сберегли, оттого Щуры вам не помощники. Не быть боле ведуньям на миру — ведьмам недоучкам бродить, кровь нашу славить, нас тешить, против себя всякого настраивать. А недоучки, чуть к источнику силы прикоснувшиеся, нам не страшны, пусты против нас, нами же опустелые. И даже нужны, невольно нам по недосмылию помогающие. Мать твоя еще может что-то, да что она одна? Равны мы через тебя с ней. За то ты мне в радость особо. Дай срок — не только в тело твое проберусь — мысли иные из головы выветрю и по ниточке по памяти твоей остывшей до матери твоей доберусь. Из нее силы вычерпаю, через тебя, люба моя. Вот вы где у меня будите с даром Щуровым своим, — грудь сжал, так что закричала Дуса, забилась. А не уйти. — И не уйдешь, никогда уже не уйдешь.

— Меня взял — мать не возьмешь! — выдохнула.

— Жаль ее по тебе сама мне отдаст, а ты как дочь ее примешь и мне передашь.

— Достанет у нас дочерей вам не доставшихся!

— О чем подо мной поешь? — засмеялся. — Меня тешишь, сытью полнишь, а все перечить норовишь. Полно, Мадуса, сбылось уж все, что мне надобно. Не остановить не тебе, никому другому. Забава ты, одно слово. Даже речами тешишь. Добро, то по нраву мне. Хороша ты, как не крути, с какой стороны не заходи. Вот уж не думал не гадал такой клад сыскал! — порадовался, голос вкрадчив да мягок стал от восторга. А Дусе оттого благо не прибавляется. Тошно ей змея тешить, тошно себя его бавой чуять. А еще сквернее понимать, что правду тот баит — про силу да про власть свою.

Не сыскать теперь, что потеряно, не вернуть и точно камень на душе лежит.

Куда не глянь — одно остается…

— Не будет тебе ханы, Мадуса, не зови напрасно. Уж я похлопочу, чтобы в сытости да тепле с тобой понежится. Оберегу клад свой шибче када.

И то правда — не было того, чтобы навий сын добычу свою упускал, блажь свою не исполнил. Поперек кто встанет, тот и ляжет.

Последних сил девушка лишилась, тоской укрывшись, поплыла уже себя не чуя.

— Гляди, как сомлела, — прошептал наг. Перевернул, целовать да ласкать безвольную начал. — Только перечила, а вот и мизинцем шевельнуть супротив не можешь. И мыслей нет — вся моя, покорная, — заурчал, грудь целуя, плечи, шею оглаживая. — Так седьмица, другая — вовсе как мыслить забудешь, гордость свою арью отринешь. Верно то, Мадуса? Моя воля? — лицо ладонью к себе повернул, в рот языком проник. — Верно, моя, — прошептал. Отпустил, снегом лицо обтер, в себя приводя. Засмеялся, видя с какой печалью на него глянула. — Даже кручина твоя сладка!

Все бы ему куражиться, горюшко извергать.

Изверг и есть.

— Обвыкнешься, милее солнца покажусь. Ну-ка, сказывай, кто отец твой, мать, кто в сердце твое молодое занозой засел?

Дуса не сразу поняла, о чем он, не сразу вспомнила.

— Забыла, то-то! — порадовался змей и ну, опять губы мучить, пить поцелуем, как воду вздохи да стоны, печаль да постылость, до крупицы силы подбирая.

— А ну, поперечь? — в глаза заглянул и вновь нутро холодом своим наполнил. Дуса вздохнула только тяжко. — Вот оно! Сколь не вейся, а все к одному! Запоминай то Мадуса, крепко накрепко. Моя воля, моя ты. Я, только я тебе и царь и господарь, хозяин — свет. Иного и не надо тебе, так, люба моя? Так. Что тебе людишки, что родичи, что племена дивьи? Разве ж не я тебе благость тишины и покоя даю, разве ж не я тебя тешу, ласкаю, думы твои успокаиваю, лишнее из сердца, души выметаю? Я, Мадуса, я тебя от всех забот спасаю. Я тебя милую, бережу. Не нужна ты им, погана, а мне мила да любезна.

Грубы накрыл, последний вздох воли подбирая. И словно не в чрево вошел — в душу, голову заполз. Вымел, выстудил и мысли не оставив. Кто она, как наречена и то запамятовала. Только небо черное над головой да ласки нага, взгляд глаз его змеиных, морочливых, от довольства щурящихся.

И привиделись ли, вправду показались в небе другие глаза, горящие. Рарог.

«Одно могу для тебя сделать. О большем не проси» — проник в душу шепот.

В лицо жаром повеяло, задохнулась Дуса и обмерла на миг и, зависла меж мирами и временем. Увидела Рарог от коргоны огненной до носков сапожек ярых.

«Прощай. Боле не свидимся. Из нас ты силы для нага тянешь, с тем мне не побороться. Потому ухожу. Пусть на крупицу, да меньше ему достанется».

«Не уходи, не бросай!»…

«Поздно, Дуса. Пользы, что врата закрыты? Ты Шахшиману другие открываешь, через силу свою ведовскую, несбывшуюся. Суть-я твоя теперь платить за то, нага тешить. Что опостылешь — не мечтай. В подруги взята, а то одно значит — не отстанет пока жив. Одним помочь могу — на три года только душу из тела вызволить. А дальше его власть — твое дело.

Прощай и помни — на три года только далече от него уйдешь.

Три года, Мадуса!» — разлетелось звоном и осыпалось, укрыло разум девушки как камни снегом.

Три года! Велик дар Рарог. Дусе и на минуту бы сбежать, на миг… Сейчас?

Три года! Нет, она не станет просто сбегать, она использует отмерянное время, как наг и больше ни крупицы силы ему не даст — только тело. Ему только тело…

Наг ее в крепище поволок. А там как и было — тешатся змеи, спешат племя свое пополнить. Тут Ма-Ра из темноты выступила, сверток протянула:

— Сынок у тебя родился, Великий Шах, второй на подходе.

Шахшиман мельком глянул на сморщенное личико и молвил:

— Твой. Воспитай, как своего сына.

Женщина поклон положила, молвила:

— Остальных куда?

— Сколько их?

— Двое. Дочь пеленают уже, а сынок только, кажется. Небось приняли уже. Избора со страху родить начала.

— Дочь за обозом отправь на пригляд Масурмана. Сына с остальными придержи, следующим обозом пойдет.

Вот уж отец!

Пошел дальше, Дусу обнимая.

— Как назвать? — спросила уже в спину шаха Ма-Ра.

— Как на ум взбредет, — отмахнулся.

Шеймона узрел, подошел:

— Брат?

Тот от девы на столе под ним распятой оторвался, уставился вопросительно.

— За нарядом глянь, мне не досуг.

Змей нагую Дусу оглядел, так что сжалась та, заалела — засмеялся:

— Сделаю.

— За крепищем дивьих много, не иначе задумали что.

— А и их девы нам послужат, пущай сбираются.

Оба засмеялись. Шеймон вновь своей рабыне в губы впился, а Шахшиман Дусу на руки поднял и в терем понес:

— Твой я теперь. Покуда не затяжелеешь, не отойду.

В нору свою, коморку заполз с ней и дверь на засов запер.

— Не потревожат теперь.

— Ты прав, — прошептала: не потревожишь.

В темноте блеснули глаза и как вспышка молнии огнем начертались знаки.

Ушла Дуса, оставив нагу тело.