О друзьях-товарищах

Здравствуй, Днепр!

После быстротечного месячного отпуска, во время которого я прежде всего попытался отоспаться и лишь потом походил по родному городу и заглянул в театры, отбыл к новому месту службы — в Онежскую военную флотилию на должность начальника штаба дивизиона минометных катеров.

Здесь меня встретили доброжелательно, с уважением и даже завистью поглядывали на мои два ордена и медали «За оборону Ленинграда» и «За оборону Сталинграда». И с командиром дивизиона капитаном 3-го ранга М. Крохиным, и с командирами отрядов, и с матросами и старшинами я быстро нашел общий язык, хотя не обошлось и без своеобразных столкновений.

Дело в том, что этот дивизион был сформирован из торпедных и других катеров, вооруженных легендарными «катюшами» самых различных калибров. И вполне понятно, что кое-кому из старых торпедников было несколько обидно, что над ними стою я, который до этого ни одного дня не служил на дорогих их сердцу «коробочках». Естественно, они и попытались проэкзаменовать меня, даже опротестовать кое-какие мои распоряжения.

Так, механик, на козырьке фуражки которого был золотой венчик — свидетельство того, что он принадлежит к старшему офицерству (напомню, что я был всего лишь капитан-лейтенантом), однажды заявил, что я ошибаюсь, когда приказываю закончить ремонт в такой-то срок. Причем, чтобы привлечь внимание других, говорил громко, с апломбом. И неоднократно подчеркнул, что я еще под стол пешком ходил, когда он первый в своей жизни мотор отремонтировал. Да и вообще, с каких это пор строевые офицеры стали знать больше, чем специалисты?

Одного не учел этот в общем-то милый человек: прибыв сюда, я опять засел за изучение устройства этого типа катеров и боевой техники, которую они использовали. Кроме того, прежде чем отдать распоряжение, я основательно проконсультировался со многими наиболее опытными мотористами; они и подсказали мне решение.

Вот поэтому, когда наш спор принял нежелательную форму, я не стал кому-либо жаловаться, а, помнится, так сказал механику:

— Мое распоряжение остается в силе. Если вы через час, подумав спокойно, не согласитесь, что оно реально, я сам возглавлю ремонт. Но каково будет вам, специалисту, служить здесь, если я окажусь прав?

Ровно через час, переборов свою гордость, он пришел ко мне и доложил, что признает свою ошибку.

После этого случая мы с ним прониклись друг к другу доброжелательностью и уважением.

Все шло вроде бы нормально, во время штабных учений мы разыгрывали варианты операций по освобождению Петрозаводска, и вдруг в первых числах марта меня вызвали в Москву в наркомат, где и сообщили, что с сегодняшнего дня я снова командир дивизиона катеров-тральщиков, но теперь в Днепровской военной флотилии. И не без лукавства, обычно не свойственного работникам такой солидной организации, добавили, что я, вероятно, обрадуюсь, когда приму дивизион.

В Киеве на вокзале меня встретил знакомый по Сталинграду офицер и, ни слова не говоря, отвез прямо… на квартиру Кринова!

Но радость нашей встречи была более чем недолгой: Всеволод Александрович, оказывается, уже «сидел на чемоданах», он через час следовал к новому месту службы. Невольно подумалось, что опоздай мой поезд, и встреча наша не состоялась бы.

Обнялись мы с ним, прослезились, вспомнив товарищей, павших в боях на берегах Волги, опрокинули «посошок» и вновь расстались, думали — ненадолго, но случилось так, что найти друг друга смогли лишь в 1967 году.

На проводах Кринова был и капитан 3-го ранга Комаров — начальник штаба той бригады, в которой мне теперь предстояло служить. Комбриг в то время в Киев еще вообще не прибыл, так что все самые необходимые сведения о флотилии и ее задачах я получил от Алексея Андреевича. От него и узнал, что на Днепре решено создать три бригады речных кораблей:

1-я бригада — 2-й гвардейский дивизион бронекатеров, отряды сторожевых и минных катеров, полуглиссеров и катеров-тральщиков, а также плавучая батарея № 1220;

2-я бригада — все, как и в первой, но она еще находилась в стадии формирования;

3-я бригада — из четырех дивизионов катеров-тральщиков, отряда полуглиссеров и 292-го и 293-го отдельных зенитных дивизионов.

Он же, Комаров, мне и сказал, что сейчас на Припяти (западнее Мозыря) флотилии предстоит прикрывать стык 55-й стрелковой дивизии и 119-го Укрепленного района, что самые опытные, самые готовые к близким боям — дивизионы бронекатеров капитана 3-го ранга Пескова и мой, прибывшие с Волги.

Действительно, очень скоро эти два дивизиона станут ядром, вокруг которого будут группироваться все прочие. Вот как об этом сказано в книге В. Павлова «Идущие впереди»:

«Прибыли (на Днепр) защитники Ленинграда во главе со своим командиром Селянкиным. Все они — люди бывалые, в большинстве своем награжденные орденами и медалями, и не мудрено, что михайловцам (матросам дивизиона бронекатеров, которым тогда командовал капитан-лейтенант И. П. Михайлов) приходилось подтягиваться, равняться по ним и в боевой подготовке, и в железной, нерушимой флотской дисциплине».

Больше ничего Комаров мне сказать не мог, но и этого было более чем достаточно. Я заторопился на катера и лишь спросил у него, где их искать.

— Как где? Конечно, в гоне, — ответил Алексей Андреевич.

Что это за штука таинственный «гон», об этом я не спросил: была у Алексея Андреевича такая излюбленная манера, что подбросит загадку, а сам молчок: дескать, разгадай, для того тебе и мозги дадены.

И пошел я по Киеву к Днепру, ибо где еще могли стоять мои катера-тральщики?

Ждал встречи с катерами, но просто остолбенел, когда у берега увидел катер-тральщик № 120 — тот самый, на палубу которого я ступил, вернувшись на Волгу в мае 1942 года.

Сдерживая волнение, солидно подошел к катеру и только шагнул на его трап — вахтенный как-то особенно звонко скомандовал: «Смирно!»

А еще через несколько секунд командир катера-тральщика главный старшина И. П. Третьяков доложил мне, что на катере все в порядке, сделал небольшую паузу и добавил:

— Если не считать того, что Тимофей Р. с радости все пересолил.

И вот эта «добавка», не предусмотренная уставом, лучше всего сказала мне, что я снова дома, снова среди друзей.

Таинственный «гон», куда меня адресовал Комаров, оказался гаванью особого назначения и находился на противоположном берегу затона. Круша корпусом катера хрупкий весенний лед, мы и пошли туда.

Два отряда моих сталинградцев уже стояли там!

10 марта 1944 года прибыл я в Киев, а еще дней через десять — двенадцать меня вызвал к себе командующий флотилией капитан 1-го ранга В. В. Григорьев и дал первый боевой приказ: произвести траление в районе Чернобыля, где, по имеющимся сведениям, фашисты поставили мины на судовом ходу.

Сложность этого вроде бы и обычного для нас задания заключалась в том, что, беря курс на Чернобыль, на Припять, нам предстояло пройти по реке, где все знаки речной обстановки были уничтожены врагом; да и в лесах по берегам (особенно на Припяти) еще скрывались банды бульбовцев и прочего сброда.

Но самое первое испытание ждало нас уже на выходе из Киева.

Дело в том, что фашисты взорвали мост выше Киева (кажется, он назывался Петровским), обрушили в реку его фермы.

Еще в день своего приезда в Киев я на катере-тральщике № 120 сходил и к Дарницкому, и к этому мосту. И удивился, почему еще зимой не было сделано попытки расчистить фарватер от ферм моста. Ведь теперь они, подобно плотине, перегораживали Днепр, к ним течение прибило лед, и вода с ревом неслась в единственный прогал между железными клыками.

Уже тогда я прикинул, что если прикажут двинуться вверх по Днепру, то идти придется только самым полным ходом, чтобы течение не осилило, не бросило на обломки ферм. И теперь, подготовившись к походу, сразу самым полным ходом рванулся к мосту, нырнул в прогал.

За мостом мы остановились, чтобы еще раз проверить, все ли в порядке, не забыли ли чего. Тут же я и приказал радисту доложить в штаб флотилии, что иду к месту траления.

Похоже, там не ожидали от нас такой прыти, запросили, прошел ли я мост. В ответ я повторил первую радиограмму. Тогда последовал очень выразительный вопрос: «Насколько это точно?»

Ответил, кажется, не совсем дипломатично.

Настроение несколько подпортилось. А тут еще, как назло, с верховьев Днепра пошел лед. Да так плотно, что мы с трудом поползли вперед.

Сознаюсь, когда мы вернулись в Киев и я в водолазном скафандре спустился под воду, то ужаснулся — обшивка корпуса в подводной части так вдавилась внутрь, что казалось: вот-вот лопнет от чрезмерного напряжения; невольно пришла мысль, что сейчас мои катера невероятно похожи на исхудавшего человека, про которого принято говорить, что у него все ребра пересчитать можно.

Мы подходили к устью Десны, когда матрос Ю. Губанов, здоровенный рыжеватый детина с бесцветными глазами, дежуривший у крупнокалиберного пулемета, крикнул:

— Вижу броняшки и сторожевые катера!

На головном катере идущих навстречу был поднят флаг командира бригады, а на следующем — брейд-вымпел командира дивизиона бронекатеров капитана 3-го ранга Пескова.

Если встречались хотя бы два военных корабля, обязательно весь личный состав (кто в этот момент находился на верхней палубе) становился вдоль борта по стойке «смирно», а все прочие предпочитали отсидеться во внутренних помещениях (кому хочется без особой нужды торчать в строю?). Но здесь на палубы — как у нас, так и у них — повысыпали все и так оглушительно орали «ура», что моторов не слышно стало.

Катер, на мачте которого реял флаг командира бригады, подошел к берегу. Я этот маневр понял как приглашение к разговору и тоже немедленно ошвартовался под яром, а еще через несколько минут представился командиру бригады капитану 2-го ранга С. М. Лялько.

Вот так и случилось, что своего комбрига я еще и не видывал, а чужому уже пожал руку, кратко поведал о Киеве и сам узнал, что 1-я бригада в полном составе перебазируется из Чернигова в Костюковичи, где поступит в оперативное подчинение 61-й армии (переход бригады длился с 19 марта по 2 апреля).

Пока мы — Лялько, Песков и я — обменивались новостями, матросы тоже беседовали, угощали друг друга табаком и всем прочим, чем только располагали.

— Слушай, а вы с Михаилом Докукиным когда поссорились? — вдруг спросил Песков.

— Чтобы я поссорился с Мишкой? Да никогда!

— Тогда почему спиной с ним разговариваешь? — засмеялся Песков.

Действительно, у меня за спиной плыл в улыбке Михаил Михайлович Докукин! Не просто лейтенант, а старший! И командир отряда сторожевых катеров!

А потом мы снова двинулись навстречу льдам.

Этот наш рейс, продолжавшийся чуть больше десяти дней, окончательно убедил меня в том, что с навыками, полученными на Волге, мы можем плавать и здесь, плавать, ориентируясь исключительно по естественным приметам, что мои матросы по-прежнему рвутся в бой.

Только вернулись в Киев после безрезультатного траления — нас послали в Мозырь, послали с караваном, в составе которого, кроме прочих, была еще и баржа-нефтянка. Вот теперь, комдив, держи ухо востро: достаточно одной удачной очереди с самолета или с берега, чтобы весь твой груз дымом пошел!

Однако до Мозыря дошли благополучно, под вечер поставили караван на якоря ниже понтонной переправы. Я намеревался сразу же сдать караван и поспешить обратно в Киев, но комендант города наотрез отказался сегодня принять груз:

— Вот утром разведу переправу, тогда и пройдешь вверх, сдашь там все кому положено.

Я еще ломал голову над тем, почему комендант так упорно стоял на своем, а матросы уже узнали, что почти каждую ночь в небе над Мозырем хозяйничали фашистские самолеты и нещадно бомбили переправу, сам город и все, что обнаруживали на реке.

Я не обиделся на коменданта за его маленькую хитрость. Подумал, что, окажись я в его положении, возможно, поступил бы так же.

А в некоторых домах, что стояли почти на берегу Припяти, размещались госпитали. И в каждом из них были медицинские сестры, нянечки и даже врачихи. Вот и загорелись мои матросы желанием побывать в госпиталях, чтобы посмотреть, а нет ли там «раненого земляка».

Не знаю, может быть, я и капитулировал бы под их умоляющими взглядами, но тут появился фашистский самолет-разведчик, и матросы сразу разбежались по своим боевым постам.

Ох, как невыносимо тяжело нам было оставаться на катерах, когда на берегу толпились девчата и женщины и с нескрываемой симпатией поглядывали на катера!

Но наша выдержка скоро была вознаграждена.

Едва полностью стемнело, появились вражеские самолеты-бомбардировщики. По ним открыли огонь зенитчики города, их искали в черном небе прожекторы.

А дальше все произошло изумительно просто, как бывает только на войне: в перекрестье двух прожекторов попал вражеский самолет, все мои катера почти одновременно ударили по нему, и пулеметные трассы сразу же уперлись в него; несколько секунд он еще лежал на прежнем курсе, а потом перешел в беспорядочное пике и грохнулся на землю.

Конечно, мы завопили «ура». Еще громче, пожалуй, кричали люди на берегу. И раненые, находившиеся на излечении в госпиталях, и медперсонал, и жители города.

Как мы узнали позднее, это был первый сбитый над Мозырем самолет врага.

Всю ночь, переполненные гордостью, матросы продежурили на боевых постах, а утром главный старшина Третьяков отправился собирать подтверждения того, что самолет сбит именно нами.

Вернулся он примерно часа через три злой — дальше некуда. Оказалось, и командир зенитчиков города, и командир понтонеров подписями своими засвидетельствовали, что вражеский самолет сбит нами, а вот комендант города наотрез отказался наложить свою визу!

Мы, разумеется, возмутились, заочно много нелестного высказали в адрес коменданта, но большего сделать не успели: переправу развели, и нам пришлось пройти вперед, чтобы там, по ту сторону переправы, сдать караван.

Сдали, даже расписку получили. И теперь я, полный решимости насмерть стоять за правду, отправился искать коменданта города. И нашел. И высказал ему все, что думал о его самоуправстве.

Он не вспылил, он заговорил со мной предельно миролюбиво:

— Скажи, а почему я должен этот самолет записывать на тебя? Мои зенитчики почти год бьют по ним, бьют, и все мимо.

— Это не моя вина! — продолжал хамить я.

— Тебя и не виню… Но самолет сбитый не отдам.

— Чтобы оправдать расход боезапаса?

И тут комендант сказал такое, что я на некоторое время онемел:

— Слушай, а может быть, это первый самолет, сбитый твоими орлами? Тогда, конечно, другое дело… Хотя не может быть такого, это моим сбитый вражеский самолет диковинка… Вот и думал, так сказать, поднять моральный дух своих певеошников… Но если сбитый самолет и для твоих матросов новинка — уступаю, без споров подпишу и припечатаю твою бумагу.

Сознаться, что он угадал, оказалось выше моих сил, и я, небрежно махнув рукой, мол, пользуйтесь нашей добротой, вышел из комендатуры.

Когда я пересказал матросам наш разговор с комендантом, в результате которого от нас «уплыл» вражеский сбитый самолет и наши пулеметчики остались без наград, буквально все одобрили мое решение. Даже матрос Юрий Губанов, которому хотя бы медаль была ой как нужна.

Он пришел на катер-тральщик в самый разгар Сталинградской битвы, пришел прямо из исправительной колонии, где отбывал срок за грабеж. Некоторое время был молчалив, угрюм, на всех нас с каким-то недоверием поглядывал своими бесцветными глазищами. А потом оттаял, оказался хорошим товарищем, и все мы хотели, чтобы он поскорее отличился в бою. Тогда можно было бы и ходатайствовать о том, что он вину свою искупил.

Как пулеметчик, он еще утром имел все шансы на медаль.

Комендант Мозыря оказался хитрым, расчетливым: он через посыльного сообщил мне, что «в силу соответствующих причин переправа несколько суток разводиться не будет» и мне надлежит сделать из этого выводы. Какие? Понимай: облюбуй себе огневую позицию и стой там, помогай нам отгонять от переправы вражеские самолеты.

В то время все мы были молоды, полны сил, задора и даже излишней удали. Поэтому не всегда делали то, что, казалось бы, само вытекало из сложившейся обстановки. Вот и тут, воспользовавшись тем, что командир одной из дивизий (фамилию его забыл), державшей здесь оборону, попросил меня, сославшись на бездорожье, доставить к фронту боезапас, мы снялись со швартовых и двинулись к линии фронта, чего, конечно, не ожидал комендант Мозыря.

Фронта, как такового, не увидели: половодье набирало силу, и Припять разлилась так, что ее основное русло было трудно даже угадать; мы просто подошли к берегу в указанном месте и разгрузились.

А нам все-таки хотелось взглянуть на здешних гитлеровских вояк. Неужели такие же спесивые, самоуверенные, как и до разгрома армии Паулюса под Сталинградом?

И под покровом ночи на самом малом ходу, чтобы шум моторов не выдал, я с двумя катерами, придерживаясь тени стоящих в воде деревьев, заскользил вверх по реке.

Шли, как показалось мне, невероятно долго, уже начали подумывать, а не пора ли поворачивать обратно, когда Губанов разглядел у берега что-то, похожее на катер.

Тогда, спрятав свои катера под деревьями, я высадил десант из пяти человек, приказал им как можно ближе подобраться к неизвестному катеру и осмотреть его.

Почти по грудь матросы погрузились в леденящую воду, как только спустились с катеров. И побрели абсолютно бесшумно.

Вот они уже около того катера… Один из них заглядывает в его иллюминатор… Вот они собрались в кучку, о чем-то шепчутся… Отвязывают трос от дерева, ведут катер к нам…

Подвели под самый наш борт, подняли два пальца…

Сами понимаете, было бы просто глупостью в таких условиях отказаться от случая, и мы перепрыгнули на палубу того катера, откинули люк и втроем спрыгнули в кубрик. Два фашиста не успели и проснуться.

В Киев мы вернулись уже в середине апреля, прибуксировав трофейный катер (к сожалению, не военный), который у нас немедленно отобрали, вооружили и передали в отряд катеров ПВО.

Зато у меня, как память о той безрассудной ночи, в кобуре оказался вполне исправный парабеллум.

И еще несколько слов о «мелочи», воспоминания о которой теперь вызывают у меня чувство неловкости.

После похода во вражеский тыл на реку Дон (1942 год) и летом 1944 года работники флотской газеты не раз обращались ко мне с просьбой написать ту или иную статью, так сказать, поделиться опытом. На все предложения я категорично отвечал, что писать не способен, что моей руке автомат значительно привычнее, чем перо.

И раза два бывало так, что ко мне присылали корреспондента, я рассказывал, а он записывал, чтобы потом сделать статью и дать ее мне на подпись.

К стыду моему, бывало и такое. Но, поверьте, тогда я искренне считал, что не способен написать что-то вразумительное.