О друзьях-товарищах

Сталинград сражается

23 августа по приказу комдива я со своими двумя катерами-тральщиками прибыл в Сталинград, явился в штаб флотилии и спросил:

— Зачем вызывали?

Ответили:

— Чтоб вы отдохнули.

Отдохнуть было бы полезно. Однако… к тому времени мы уже по сотням примет научились безошибочно определять обстановку на своем участке фронта. Да и приказ № 227 народного комиссара обороны СССР от 28 июля 1942 года требовал от нас вовсе не отдыха. Он с суровой правдивостью открыл нам глаза на сегодняшнюю действительность, он требовал от нас, фронтовиков, прежде всего упорства в бою. В этом приказе, адресованном всем советским воинам, прямо говорилось:

«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает местное население.

Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге, у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами.

Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа… После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 80 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год.

У нас уже нет теперь преобладания ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину…

…Можем ли мы выдержать удар, а затем отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно, наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов…

…Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования…»

Огромное впечатление на всех нас произвел этот приказ. И прежде всего своей правдивостью, прямотой. Он свидетельствовал о том, что ЦК нашей партии безгранично верил советскому народу, заботился прежде всего о его благе.

Ознакомились с этим приказом — невольно вспомнились случаи, когда мы сами или наши соседи вдруг отходили, боясь окружения или мощного танкового удара. Отходили потому, что искренне считали: необъятны просторы нашей Родины, найдем для обороны рубеж получше этого — и вот уж там-то встанем насмерть по-настоящему.

И теперь мы поняли, что нет у нас больше ни одной запасной позиции, что нужно насмерть стоять здесь, на рубеже Волги.

В том, что этот приказ наркома обороны СССР (да и многие другие столь же важные документы) запомнился на всю жизнь, огромная заслуга политработников всех рангов. Так, дивизионный комиссар (позднее контр-адмирал) П. Т. Бондаренко, хотя он в то время и являлся членом Военного совета флотилии, был у нас на катерах не только желанным гостем, но и своеобразным членом экипажа, так как всегда появлялся в самый нужный момент, и как-то запросто завязывались беседы, которые надолго запоминались нам, случалось, заставляли совершенно иначе смотреть на то или иное жизненное явление.

Помню, в августе 1942 года, буквально за несколько дней до первой массовой бомбежки Сталинграда, Бондаренко появился на моих катерах как раз в тот момент, когда мы уже снимались со швартовых. Я, разумеется, немедленно доложил ему, что, мол, так и так, выхожу на конвой каравана. Дивизионный комиссар терпеливо выслушал меня и ответил предельно кратко и ясно:

— Не бойся, мешать не буду.

И он, отослав свой полуглиссер до завтра, пошел на катер вместе со мной. Рядом был и тогда, когда мы отражали яростные атаки вражеских бомбардировщиков.

Нет, он не становился к пулемету, не пытался подменить, допустим, рулевого. Он просто с невероятно невозмутимым видом стоял рядом с рубкой, стоял в тот момент, когда, раздирая воздух ревом моторов, на нас пикировал вражеский стервятник.

Его спокойствие, конечно же, передавалось и всем нам.

Одно это уже очень много значило, но, пожалуй, не менее важно и то, что я не помню ни одного такого случая, когда он, используя свое служебное положение, попытался бы командовать. Дивизионный комиссар, насколько мне известно, лишь изредка позволял себе давать кому-то советы. Например, вдруг возьмет и скажет командиру отряда или катера:

— А не подойти ли нам ближе к яру? Там тень гуще.

И все, больше — ни слова. Он прекрасно понимал, что нельзя снимать с командира ответственности за принятое решение, что нет ничего хуже, если на корабле не один, а несколько человек командует.

Со своего начальника брали пример и остальные политработники. Причем, проводя беседы, готовя матросов и офицеров к вступлению в партию, помогая выпускать «боевые листки» или организуя материал для флотильской газеты, они не спешили покинуть катера, если те готовились к выполнению боевого задания, они, как правило, шли вместе с нами.

Однажды, помнится, младший политрук П. Тимохин даже заменил убитого пулеметчика. Заметил одним из первых, что очередь фашистского самолета сразила его, ну и встал к пулемету. И весь бой был на этом боевом посту, встречал меткими очередями каждый пикировщик. Был ранен в руку, но повязку наложить на рану позволил лишь тогда, когда ушел за горизонт последний фашистский самолет.

Не только приказ наркома обороны СССР, но и сводки Совинформбюро за последние дни призывали не к отдыху, а к еще большей боевой готовности; чувствовалось, сводки чего-то недоговаривали, так что мы не очень поверили в обещанный отдых.

Поставив катер около нашего дебаркадера (чуть повыше Дворца физкультуры), я пошел в штаб флотилии, который размещался во Дворце пионеров (заметьте, какие у нас были координаты!).

В штабе флотилии шла размеренная жизнь, не чувствовалось ничего тревожного, и я, завершив многие свои дела, со спокойной совестью пошел ужинать на дебаркадер базы. Еще только подходил к кают-компании, когда случайно глянул на небо над заволжской степью. Глянул и даже остановился от неожиданности: оно было все в искрящихся на солнце точках — так много шло самолетов.

Прежде всего подумалось, что они наши и идут громить гитлеровские колонны, наступающие где-то в районе Дона. Однако не слишком ли много самолетов? Я за минувшие месяцы войны ни разу еще не видел столько сразу.

Я еще гадал, чьи это самолеты, а в городе уже завыли сирены и объявили воздушную тревогу.

Мои катера-тральщики, наученные войной, сразу же устремились к середине Волги, чтобы во время бомбежки быть на ходу.

А что оставалось делать мне? Ужинать сразу расхотелось. Бежать в город, искать какое-нибудь бомбоубежище или щель? А найду ли до бомбежки? Да еще и какое?

Я остался стоять на дебаркадере, стоять на том его борту, который был обращен к Волге, а следовательно, и к самолетам. Позднее, когда бомбежка окончилась, кое-кто из товарищей стал упрекать меня за излишнюю и никому не нужную браваду: дескать, мы и так знаем, что ты не трус, так зачем же напрасно рисковать?

И мои товарищи очень удивились, когда я доказал им, что остался стоять тут исключительно из осторожности. Побеги я на берег, там меня могло ранить не только осколком бомбы, но и просто камнем, вывороченным взрывом бомбы, наконец, — заживо похоронить под развалинами дома, в подвале которого я укроюсь. Может быть, мне следовало перейти на борт дебаркадера, обращенный к городу? Тоже нет: там я опять же должен был опасаться и осколков бомб, и камней, если бомба рванет на берегу в непосредственной близости от дебаркадера. Теперь же, случись такое, надстройки дебаркадера приняли бы на себя и осколки, и камни.

Кроме того, бомба, взорвавшаяся в воде, там и оставляла большую часть своих осколков.

Так где же было безопаснее? На берегу или на дебаркадере? На каком его борту?

А что стоял, не лег… От прямого попадания меня ничто не спасало.

И лучшей наградой для меня прозвучали слова капитана 3-го ранга Кринова, присутствовавшего при этом нашем разговоре:

— А ты, оказывается, начал в войне разбираться.

Сказано это было весело, вроде бы даже с легкой насмешкой. Но я прекрасно знал манеру Всеволода Александровича: как можно меньше напряженности в разговоре, если для этого есть хоть малейшая возможность.

Я не считал, сколько самолетов врага в тот вечер обрушило бомбы на Сталинград, но в архиве Академии наук СССР есть данные, что принадлежали те самолеты 4-му воздушному флоту, что было их несколько сот и произвели они свыше двух тысяч самолето-атак.

Когда ушел на запад последний вражеский самолет, в городе горели многие дома, а на реке — дебаркадеры и даже пароходы, застигнутые бомбежкой у причалов; и еще: бомбами были порваны баки нефтехранилища, и горящая нефть бурным потоком, пожирая все на своем пути, устремилась вдоль правого берега, около которого и располагались все причалы и пристани.

Но паники среди жителей города я не заметил: они деловито тушили пожары, расчищали улицы от развалин домов. Словом, вели себя так, будто подобные адские бомбежки давно стали для них привычным делом.

Сразу после бомбежки я побежал в штаб флотилии, где и узнал, что сегодня вечером войска ударной группировки 6-й немецкой армии в районе поселков Латышанка и Акатовка вышли к Волге, что в одном километре от тракторного завода появились десятки фашистских танков, которые уже начали обстрел города.

И срочно из моряков, находившихся в полуэкипаже, был сформирован сводный батальон, который вместе с другими частями и направили к тракторному заводу. Как утверждает Н. Г. Кузнецов в своей книге «На флотах боевая тревога», тот батальон насчитывал всего 260 бойцов, которые были вооружены 100 винтовками, 12 ручными пулеметами и 14 автоматами; командовал этим батальоном капитан 3-го ранга П. М. Телевной.

Слабо был вооружен этот батальон, но с утра 24 по вечер 26 августа, пока оборону этого района не взяла на себя 124-я стрелковая бригада полковника С. Ф. Горохова, он стоял насмерть. Больше того, совместно с 282-м полком НКВД и с танками 99-й бригады этот батальон выбил противника из Латышанки.

Почти весь личный состав этого сводного морского батальона пал смертью храбрых в тех многих неравных боях.

Утром 24 августа едва я успел задремать после эвакуации на левый берег Волги штаба флотилии, как опять появились фашистские самолеты, и началось такое, что не берусь точно передать это словами. Мне казалось, что теперь горел и рушился весь город. Солнце исчезло в плотной туче дыма, день почти в ночь превратился, а фашистские самолеты все ходили над самыми крышами домов и бомбили, стреляли из пушек и пулеметов.

В Сталинграде, кроме местных жителей, было много раненых, находившихся на излечении, и еще вчера началась их эвакуация. На подводах, на носилках и редко — на машинах доставляли раненых на берег, чтобы эвакуировать из горящего и рушащегося города. Но фашистские летчики с непонятной нам яростью бомбили именно переправы мирного населения и места, где накапливались раненые, то есть береговую черту; а там к шести часам утра 24 августа горело все, что могло гореть. И многие раненые погибли в этом огне, погибли от бомб и пулеметных очередей фашистских самолетов. Так, в партийном архиве Волгоградского обкома КПСС засвидетельствовано, что на базе имени Шверника находилось примерно 500 или 600 раненых, когда враг с воздуха атаковал ее. В результате этих атак около 100 из них погибли, а еще значительно больше — получили вторичные ранения и ожоги.

Да и многие баркасы и даже пароходы, загрузившись ранеными и благополучно отвалив от берега, на Волге подвергались атакам с воздуха и гибли вместе с людьми. Такая судьба постигла и санитарный пароход «Бородино», на борту которого было 700 раненых: прямой наводкой он был расстрелян в районе села Рынок и затонул. С него спаслось лишь около 300 человек. А с парохода «Иосиф Сталин», который шел с эвакуированным населением, спаслось всего лишь 100 из 1200 человек.

В эвакуации раненых и гражданского населения Сталинграда активное участие принимали и катера нашей флотилии. Они работали как обыкновенные паромы, а матросы из пулеметов и винтовок стреляли по самолетам врага, которые, подавив зенитную артиллерию города, опускались так низко, что иногда мы видели лица летчиков.

Запас прочности, запас плавучести, грузоподъемность — все эти и другие понятия, имеющие солидную научную обоснованность, оказались ниспровергнутыми в эти дни: мы брали на борт столько людей, что катера почти по иллюминаторы погружались в воду; идя к левому берегу Волги, мы избегали резкой перекладки руля, боялись близкого взрыва бомбы, боялись и волны, поднятой проносящимися мимо бронекатерами, — были так перегружены, что запросто могли перевернуться и затонуть. Но взять на борт меньше людей оказывалось свыше наших сил: они с такой надеждой смотрели на нас, когда мы подходили под погрузку…

Четыре рейса мы завершили благополучно, а во время пятого, когда я из рубки зачем-то ушел на нос катера, вражеская бомба рванула под кормой и, конечно, разворотила ее. Взрывом меня швырнуло в реку, а когда я вынырнул, катер-тральщик уже затонул. Только восемь человек барахталось среди обломков, пытаясь найти хоть что-то, за что можно было бы подержаться.

Подплыл я к ним, разделся в воде, спрятал под фуражку комсомольский билет и удостоверение личности, и мы, помогая друг другу, поплыли к левому берегу, до которого оставалось метров четыреста. На наше счастье, нас летчики не стали добивать пулеметными очередями, что в те дни было обычным явлением, и мы благополучно добрались до берега.

В другой обстановке, при других условиях мы, разумеется, получили бы какое-то время на то, чтобы прийти в себя, но сейчас каждый человек был дорог, и, наспех обмундировавшись, я прыгнул на полуглиссер и остаток дня носился на нем, выполняя самые различные поручения. Лишь глубокой ночью взял курс на свою базу (затон Тумак). Шел мимо горящего Сталинграда и вовсе не намеревался соваться под бомбы, которые с прежней яростью рушились на пылающие кварталы. И тут около правого берега, вдоль которого опять текла огненная река, увидел бревно и прижавшегося к нему человека. Течением бревно с человеком несло в огонь. Тогда у нас со старшиной полуглиссера и состоялся примерно такой разговор, который начал я:

— Видишь? Похоже, там человек?

— Идем на последних каплях бензина.

— Так ведь человек же там!

— К тому говорю, чтобы не винили, если мотор заглохнет.

Так ответил мне старшина 2-й статьи П. Вира, поворачивая полуглиссер к огненной реке.

Все случилось точно так, как он и предсказывал: только вытащили мы раненого из воды, перехватив его у самой кромки огня, как мотор нашего катерка чихнул несколько раз и заглох.

Огонь уже лизал наши борта, мы уже устали бороться с ним, когда из ночи вынырнул какой-то полуглиссер, бросил нам буксирный конец и вытащил нас на чистую воду. Он же и дал нам немного бензина, чтобы мы смогли подрулить к базе.

Я нарочно так подробно остановился на этом маленьком эпизоде, который вроде бы никак не мог повлиять на ход всей Сталинградской битвы. Он, этот эпизод, как мне кажется, хорошо характеризует наше настроение в то тяжелейшее для нас время.

С 24 по 28 августа проработал я на сталинградских переправах. Это и очень мало (всего четверо суток!), и невероятно много, если учесть, в каких условиях приходилось работать. Десятилетия минули с той поры, но я и сегодня восхищаюсь спокойствием и организованностью сталинградцев, оказавшихся перед лицом таких суровых испытаний. В том, что сталинградцы именно так встретили этот вражеский удар, огромную роль, бесспорно, сыграла вся работа партийных органов Сталинграда. В том числе и вот это обращение городского комитета обороны, адресованное жителям города:

«Дорогие товарищи!

Родные сталинградцы!

Остервенелые банды врага подкрались к стенам нашего родного города.

Снова, как и 24 года назад, наш город переживает тяжелые дни.

Кровавые гитлеровцы рвутся в солнечный Сталинград, к великой русской реке — Волге.

Воины Красной Армии самоотверженно защищают Сталинград. Все подступы к городу усеяны трупами немецко-фашистских захватчиков.

Обер-бандит Гитлер бросает в бой все новые и новые банды своих головорезов, стремясь любой ценой захватить Сталинград.

Товарищи сталинградцы!

Не отдадим родного города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью.

Выходите все на строительство баррикад. Организуйте бригады. Баррикадируйте каждую улицу. Для строительства баррикад используйте все, что имеется под руками, — камни, бревна, железо, вагоны трамвая и т. д.

Построим баррикады быстро и так, чтобы боец — защитник Сталинграда беспощадно громил врага с баррикад, построенных нами.

Бойцы Красной Армии! Защитники Сталинграда!

Мы сделаем для вас все, чтобы отстоять город. Ни шагу назад. Бейте беспощадно врага. Отомстите немцам за все учиненные ими зверства, за разрушенные очаги, за пролитые слезы и кровь наших детей, матерей и жен.

Защитники Сталинграда! В грозный 1918 год наши отцы отстояли красный Царицын от банд немецких наемников. Отстоим и мы в 1942 году краснознаменный Сталинград. Обстоим, чтобы отбросить, а затем разгромить кровавую банду немецких захватчиков.

Все на строительство баррикад!

Все, кто способен носить оружие, на баррикады, на защиту родного города, родного дома!»

Я видел, как сталинградцы возводили баррикады, как люди самых мирных профессий становились бойцами народного ополчения, как они шли в бой на отремонтированных ими танках.

А 28 августа утром меня вызвали в штаб флотилии к флагманскому минеру — капитану 3-го ранга А. Г. Хохлову. Был он знающим специалистом и хорошим организатором, за что мы, подчиненные, и уважали его. Но с недавних пор (после большой неприятности) появилась в его характере черточка, которая частенько доводила меня до белого каления. Например, родилась в моей голове самая примитивная идея: обучать минеров подрывному делу не только теоретически, но и практически. Докладываю Андрею Григорьевичу, как своему начальнику по специальности. Он полностью одобряет ее и велит мне все это изложить на бумаге, что я и делаю. Он внимательно изучает мой рапорт, устно одобряет еще раз и сразу же тащит меня с рапортом к командующему флотилией, докладывает ему: дескать, так и так, хорошее дело предлагает минер такой-то, надо бы поддержать начинание. Контр-адмирал Рогачев берет ручку, чтобы наложить соответствующую резолюцию, и вдруг спрашивает:

— А где же ваше мнение как специалиста?

— Его я высказал, а распишусь после вас, товарищ командующий.

Короче говоря, остерегался Андрей Григорьевич лезть с резолюцией вперед начальства, остерегался свое мнение раньше решения командования фиксировать на бумаге. Вот и теперь, вызвав меня к себе в самое горячее время, он начал издалека:

— Как самочувствие? Не устал? Не жалуешься?

Я, зная особенности его характера, ответил уклончиво. А ему будто только это и нужно было услышать, он млеет в радостной улыбке.

— Значит, не жалуешься? А как ты взглянешь, если мы поручим тебе работу с плавающими фугасами?

Плавающие фугасы — малые глубинные бомбы, взятые в деревянный каркас с таким расчетом, чтобы они плыли чуть выставив из воды рейки-рычаги, которые, коснувшись препятствия, немедленно воздействуют на взрывающее устройство. Готовить их к пуску было просто, но где с ними на Волге работать? Ведь здесь нет ни одного вражеского корабля, ни одного вражеского моста, ни одной вражеской переправы?

Все это промелькнуло у меня в голове, и я спросил:

— А что конкретно вы хотите мне предложить?

— Начальство не предлагает, а приказывает! — отшутился Андрей Григорьевич. И сразу же серьезно: — Значит, согласен?

Терпеть не могу, когда начальство у подчиненного спрашивает согласие! Все облекается вроде бы в форму добровольности, но попробуй откажись!

Кроме того, я еще с училища знал, что командование, естественно, далеко не всегда считается с желанием своего подчиненного. Так, у нас в училище перед выпуском обязательно спрашивали у каждого, где, на каком флоте он желает служить. И в большинстве случаев почему-то получалось так, что лейтенанта, желавшего служить на Черном море, обязательно направляли за Полярный круг. Случайность? Может быть. Но я считал и считаю иначе.

Вот поэтому на вопрос Андрея Григорьевича я только неопределенно повел плечами.

— Значит, договорились! — Он и вовсе расплылся в улыбке. — Ты поболтайся тут, в штабе, а я тебя еще вызову.

Около часа я «болтался», потом ко мне подвели какого-то майора (судя по петлицам — инженерных войск) и сказали, что с этого момента мне надлежит следовать за ним.

Майор поздоровался со мной, так буркнув свою фамилию, что я ничего не понял, и мы оба зашагали к Волге, где нас уже ждал катерок. А там, на правом берегу, меня армейские командиры передавали друг другу до тех пор, пока я не оказался в штольне, вход в которую был со стороны речки Царицы.

Здесь, в штабе фронта, я и получил задание, которое можно сформулировать так: с отрядом матросов проникнуть во вражеский тыл на реку Дон, где всеми имеющимися в моем распоряжении силами и средствами уничтожать мосты и переправы, топить паромы и все прочее, на чем немцы могут переправлять через Дон свои резервы; срок выхода на задание — по готовности, но не позже 6.00 завтра.

Скрывать не буду: очень почетно было получить задание от командования фронтом, и я с радостью и гордостью согласился принять под свою руку отряд минеров-подрывников (так официально называлась наша группа). Однако меня очень интересовало и волновало, кого назначат комиссаром нашего отряда?

Дело в том, что, как я уже убедился на личном опыте, комиссар играл огромную роль хотя бы уже и потому, что я как командир, был обязан согласовывать с ним все свои решения. А это порой бывало трудно. Особенно, если у тебя каждая секунда на строгом учете, если каждая из них может стать роковой. Ведь иной раз то или другое решение (да еще во вражеском тылу) приходит к тебе, казалось бы, без всякой подготовки, ты его инстинктивно находишь, что ли. А если так, то как я объясню, допустим, комиссару, почему приказываю немедленно поступить так, а не иначе?

Возможно, в этом моем высказывании кто-то увидит мистику или какую-нибудь другую чертовщину. Даю слово, что не верю ни в рай, ни в ад. Но за годы войны лично у меня неоднократно случалось так, что словно какая-то сила вдруг заставляла меня при минометном обстреле падать не в канаву или старую воронку, а на открытое место; и мины в этом случае почему-то рвались в канаве или в старой воронке, где прятались другие, точно следовавшие науке и логике. Даже утром 24 августа, когда бомбежка застала нас в штабе флотилии, мои товарищи бросились в щель, что была отрыта около павильона, а я уселся на скамеечку около памятника Хальзунову. В результате — меня не зацепил ни один осколок, а в щель упала бомба.

Генерал-лейтенант, беседовавший со мной, похоже, уловил мое некоторое смятение, так как вдруг спросил:

— Вас что-то волнует?

— А кто пойдет со мной комиссаром? — немедленно выпалил я.

Генерал-лейтенант какое-то время помолчал, потом ответил спокойно, словно речь шла о самом обыденном:

— Вы будете единоначальником, с вас за все мы и спросим, когда вернетесь.