О друзьях-товарищах

Мы становимся «пинскими»

На Припяти в то время перед нашей 61-й армией стояла 2-я немецкая, в состав которой входили 22-й и 23-й пехотные корпуса с самыми различными средствами усиления. За месяцы нахождения в обороне фашисты создали здесь мощную полосу укреплений, приспособив для круговой обороны Петриково, Дорошевичи, Туров, Давид-городок и другие населенные пункты.

Короче говоря, мы понимали, что на Припяти нам придется тоже основательно поработать.

Шли мы теперь уже полным ходом, но все равно к боям за Лунинец (9 июля) запоздали, пришли к вечеру этого же дня в район Качановиче — Березце. Здесь до нашего сведения и довели, что мы с 415-й стрелковой дивизией пойдем на Пинск вдоль Припяти, а 2-я бригада свернет на Ясельду, где будет взаимодействовать с 397-й стрелковой дивизией.

До 11 июля мы знакомились с обстановкой, осваивались на местности. Самое неприятное, что установили, — Припять здесь была все-таки мелковата и узковата для нас. Невольно вспомнились Волга и Днепр, где мы могли маневрировать в любую сторону и без оглядки. А тут, чтобы повернуть на обратный курс, частенько нам приходилось упираться носом в берег и основательно молотить винтом по воде, чтобы забросить корму катера туда, куда нам нужно было.

На отдельных перекатах глубина была так мала, что мы теряли скорость: винты выбрасывали из-под днища воду, и нас как бы присасывало к дну реки.

Иными словами, предстояло не плавание, а одно мучение.

Зато нас обрадовало то, что 2-я бригада уже хорошо зарекомендовала себя. Особенно дивизион бронекатеров, которым командовал капитан-лейтенант Михайлов, и отряд десантников младшего лейтенанта Чалого. Они успешно действовали в боях под Скрыгаловом, Петриковом и Лунинцом. Правда, не обошлось и без промашек, но кто застрахован от них?

11 июля меня ознакомили и с приказом командования 61-й армии, в котором говорилось, что главный удар по Пинску она наносит своим правым флангом силами четырех стрелковых дивизий, которым предписывается обойти город с севера и действовать вдоль железной и шоссейной дорог;

9-му гвардейскому стрелковому корпусу обойти Пинск с юго-запада;

415-стрелковой дивизии идти на Пинск вдоль Припяти, имея в оперативном подчинении 1-ю бригаду речных кораблей Днепровской флотилии.

Теперь окончательно стало ясно, что нам штурмовать Пинск. Из рассказов старых днепровцев я знал, что этот город стоит на сравнительно приподнятом берегу реки Пины, что несколько его соборов видны на многие километры. Невольно подумалось, что ведь и с них примерно такая же видимость?

А тут еще и армейские разведчики сообщили, что по северному берегу Пины ими обнаружено семь железобетонных дотов и множество минных полей. К сожалению, все это оказалось правдой: и семь дотов было, и после освобождения Пинска саперами было извлечено 49900 мин и 397 фугасов!

Кроме того, в тот момент от фронта до Пинска было около 80 километров.

Надеюсь, вам, читатели, ясно, какой сложности задача стояла перед нами?

Около полуночи мы приняли первый эшелон десанта и, стараясь как можно меньше шуметь моторами, начали свой рейд, а в 2 часа 45 минут 12 июля приткнулись к берегу уже в Пинске. Город спал. Нас не ждали (еще бы: вечером фронт был в 80 километрах от города!), и без единого выстрела мы высадили десант.

Поверьте, это очень неприятно, когда твои десантники словно тают среди темных и молчаливых городских кварталов. Невольно самое разное лезет в голову. И что особенно неприятно — нет ясности, не знаешь, открывать тебе огонь (да и по кому открывать, если врага не видишь?) или нет, стоять здесь или скорее бежать обратно, теперь уже за главными силами десанта.

Наконец где-то прозвучал первый выстрел, а немного погодя десантники привели на берег группу пленных и сказали, что многих из них взяли с постели.

Стало ясно, что сейчас очень многое зависит от того, как быстро будут высажены в Пинск главные силы десанта, и мы, приняв на катера пленных, поспешили обратно.

Однако, кажется, на десятом километре от города мы увидели катер ПВО, сиротливо торчавший у берега. Конечно, подошли к нему и узнали, что он загружен боеприпасами, шел вместе с нами, но мотор вдруг отказал, вот и стоит.

А в городе уже вовсю ярились автоматы и пулеметы. И мы пришвартовали катер ПВО себе под борт, повели в Пинск: разве можно оставлять десантников без патронов, гранат и бутылок с самовоспламеняющейся жидкостью?

Теперь, только мы вошли в Пину, по нам ударили из пулеметов и даже автоматов. Однако нам посчастливилось, и без потерь в личном составе мы дошли до берега, разгрузились. И тут нас, как мишень, облюбовал один из дотов. Моментально повыщелкал все иллюминаторы, продырявил рубку и борта. Катер ПВО не пострадал: мы прикрывали его собой.

Но вот катер-тральщик стал разворачиваться. Теперь тот катер, которого мы прибуксировали в Пинск, оказался открытым пулям. И сразу же взревел его мотор!

Катер ПВО так неожиданно превратился в активного помощника, что наш рулевой на мгновение замешкался с перекладкой руля. Этого оказалось достаточно для того, чтобы наш катер-тральщик выбросился на мель.

Посадка на мель, да еще под огнем врага, — дело, чреватое печальными последствиями. Но я не испугался, так как верил, что с помощью катера ПВО мы быстро выправим положение. Однако тот совершил величайшую подлость: обнаружив, что вытолкнул нас на мель, он отрубил швартовы и еще через несколько секунд юркнул в Припять, резво побежал прочь от Пинска.

Мы попробовали собственной машиной сняться с мели, дали полный ход назад и поиграли рулем, но катер даже не шевельнулся. Тогда я приказал побросать в воду все, без чего мы временно могли обойтись. Теперь катер чуть шевельнулся. Это уже обнадеживало, и мы все (даже те, кто был легко ранен) попрыгали в реку, облепили свою «коробочку» со всех сторон, подперли плечами. Она дрогнула, пошла!

Естественным желанием было поскорее подняться на его палубу, но первый из матросов, поступивший так, мгновенно оказался почти пополам разрезанным пулеметной очередью.

Оставалось одно: ухватиться за основания леерных стоек, привальный брус или что-то другое и буксироваться за катером, пока он не выйдет из зоны огня. И метров двести мы буксировались. Нахлебались воды, пальцы скрючило от напряжения, но зато все остались целы.

Если бы в тот момент рядом оказался виновник наших бед, мы запросто могли бы пристрелить его.

С нами в этом походе был инструктор политотдела флотилии. Он заверил, что обо всем случившемся обязательно доложит командованию и мерзавец получит по заслугам. А раз так, то есть ли нам резон пятнать свою боевую славу?

За все годы войны на моей памяти это единственный случай, когда меня в беде бросил товарищ.

Когда мы, взбешенные предательством командира катера ПВО, шли вниз по Припяти, я все время ждал, что вот-вот навстречу нам покажутся катера с главными силами десанта. Но мы застали их на месте сбора — в районе Тербин — Лемешевиче. Оказалось, что командир 415-й дивизии, отправив нас в Пинск с первым эшелоном десанта, вдруг отказался от высадки главных его сил и приказал дивизии в пешем порядке двигаться в город.

Это решение было настолько абсурдным, что мы не находили слов, чтобы выразить свое возмущение.

Как и следовало ожидать, 415-я дивизия не дошла до Пинска, застряла в болотах и лесах. Но время, удачное для высадки главных сил десанта, было безвозвратно утеряно. Только в одиннадцатом часу мы приняли «поскребыши» — 450 человек, и пошли с ними в Пинск.

Едва миновали землечерпалку, затопленную на Припяти километрах в двух или трех от города, — фашисты открыли по нам плотный минометный огонь. А на подходах к Пинску мы попали под выстрелы танков и штурмовых орудий. От их огня потеряли и катера, и многих товарищей. Так, именно во время этого рейса погиб старший лейтенант В. М. Загинайло — один из тех лейтенантов, с которыми я прибыл в Сталинград. Здесь же смерть почти одновременно подкосила и механика бронекатера Г. Ольховского и его сына Олега, того самого, который уже значительно позднее стал прообразом Вити Орехова — главного героя моей повести «Есть так держать!»

Но особенно врезался мне в память подвиг комендоров Набиюла Насырова и Героя Советского Союза Алексея Куликова. Бронекатер № 92, расчетом носовой орудийной башни которого они являлись, был полузатоплен гитлеровцами. И все равно Насыров и Куликов вели огонь по врагу, бились с ним до последнего снаряда!

В этом же бою отличился и моторист одного из моих катеров-тральщиков В. Лисичкин. Выгрузка была в полном разгаре, когда загорелись ящики с минами, лежавшие на корме. Первым заметил это Лисичкин, первым и подбежал к горящим ящикам, стал скидывать их в реку.

И дважды ранен был, и основательно обгорел. Казалось, был так изувечен, что я не поверил в его возвращение в строй. Поэтому и сказал ему в момент погрузки на санитарный катер, сказал исключительно для того, чтобы подбодрить:

— Поправляйся и сразу же к нам. Договорились?

Он был настолько слаб, что смог лишь кивнуть.

Да, многих товарищей мы потеряли во время своего второго рейса…

А первый эшелон десанта уже бился за Пинск. Враг во что бы то ни стало хотел уничтожить его. Только за первый день боев за город он атаковал двенадцать раз!

Среди десантников, стоявших в Пинске насмерть, был и пермяк Михаил Петрович Пономарев — десантник из отряда младшего лейтенанта Чалого.

За все время совместной службы в Днепровской флотилии мы встретились с ним только раз. Да и разговаривали недолго. Но из поля зрения я не выпускал его и очень гордился тем, что слышал о нем только хорошее (знай наших!).

Так, в районе Скрыгалово матросы Пономарев и Тупицын с армейским разведчиком лейтенантом Мальцевым получили приказ взять «языка».

Благополучно прошли по вражескому минному полю, подползли к окопам. Полежали, прислушиваясь и всматриваясь в ночь. Потом лейтенант Мальцев уловил в окопе какое-то шевеление, заглянул туда и увидел двух вражеских солдат.

Чуть побольше минуты потребовалось разведчикам, чтобы прикончить одного, а второго спеленать.

С невероятной легкостью разведчики с «языком» добрались и до прохода во вражеском минном поле, а тут…

На войне случалось всякое, порой такое невероятное, что диву даешься. Вот и в этот раз… наша разведка столкнулась с вражеской! Сразу ночную тишину разорвали очереди автоматов, а чуть позднее зарокотали пулеметы, начали рваться мины. Одна из них сразу же накрыла и лейтенанта Мальцева, и «языка».

Конечно, самым логичным в создавшейся обстановке было бы побыстрее оторваться от врага и поспешить к нашим окопам. А Пономарев с Тупицыным навалились на вражеского разведчика, который под руку подвернулся, сграбастали его так сноровисто, что остальные фашисты ничего не заметили.

Насколько хорош был этот «язык», сколько ценных сведений он дал, можно судить хотя бы по тому, что он оказался… обер-лейтенантом и командиром разведки!

Последнее, разумеется, случайность. Но сам захват «языка» в таких невероятно трудных условиях — факт, который дает возможность с уверенностью заявить, что у Пономарева и его напарника были по-настоящему железные нервы, что на первом плане у этих парней всегда стоял сыновний долг перед Родиной — долг воина.

В Пинске Пономарев со своим отделением был почти в центре города, когда гитлеровцы наконец-то опомнились, стали оказывать яростное сопротивление. Из опыта прошлых боев он знал, что, накопив силы, враг будет обязательно атаковать; поэтому и приказал занять круговую оборону.

Двое суток отделение Пономарева удерживало свои позиции!

Больше того, в течение этих двух суток он лично уничтожил дзот, у которого было четыре амбразуры, две пулеметные точки и около десяти фашистов.

За эти двое суток мы неоднократно ходили в Пинск, чтобы «подкормить» десантников патронами и людьми. Но в большинстве случаев огонь врага был так плотен и прицелен, что мы разгружались в Припяти; отсюда вплавь пополнение перебиралось в город.

А утром 14 июля, когда армейским дивизиям все же удалось нависнуть над Пинском с севера, враг начал поспешный отход, и мы прорвались в город, думали — в последний раз под огнем вошли в него. Но едва вернулись — ко мне подбежал армейский лейтенант и чуть не плача сказал, что бойцов с минометами мы недавно увезли в Пинск, а его с минами почему-то забыли.

Чтобы доставить в Пинск этого незадачливого лейтенанта с его грузом, достаточно было и одного катера-тральщика; поэтому я глядел на командиров катеров, толпившихся рядом: нет ли добровольца?

Командиры не прятали от меня глаз. Однако ни один из них не изъявил желания еще раз сходить в город. Тогда я понял, почему этот лейтенант вызывает у меня такое раздражение: заканчивался последний бой за Пинск, мы свое уже сделали, считали, что теперь-то обязательно пойдем на отдых, и вдруг кому-то одному (!) из нас, командиров, снова испытывать свою судьбу, снова идти под мины и пули врага.

Конечно, можно было посмотреть в глаза любого и сказать: «Ты!». Но я повернулся к своему замполиту старшему лейтенанту Гриденко и спросил как можно беспечнее:

— Может, Леша, сами прогуляемся?

До Пинска дошли — враг не сделал по нам ни одного выстрела. Зато только стали разгружаться — рядом с катером-тральщиком рванула первая мина, и пошло-поехало! Однако мои матросы и солдаты, прибежавшие на помощь, будто не замечали разрывов мин, работали в темпе, и скоро последний ящик перекочевал на берег.

Немедленно мы снялись со швартовых. Помню, я стоял перед рубкой и радовался, что никто из моих людей сегодня не пострадал.

А разрывы мин сопровождали нас. Но все то с перелетом, то с недолетом.

Вот и землечерпалка. Миновать ее — и опасность окажется позади…

Эта мина оглушительно рванула в ковше землечерпалки. Сразу же что-то ударило меня в правое бедро. По ноге заструилась кровь. Выждав немного, я осторожно ступил на раненую ногу, убедился, что не перебита. Это обрадовало.

Кровь из раны шла так обильно, что начала кружиться голова. Чувствовал, надо бы лечь или сесть, но продолжал стоять: боялся потерять равновесие и свалиться за борт.

Остался за кормой разрыв последней мины — из рубки выскочил Гриденко и затараторил:

— А все-таки хреновые они стрелки! Не могли попасть в нас, когда мы стояли на выгрузке!.. А вы, товарищ капитан-лейтенант, счастливый: над самой вашей головой осколок продырявил рубку. Ударь он сантиметра на три ниже — и…

— Леша, помоги мне сесть, я ранен, — попросил я.

Меня уложили на матрац, который вытащили из кубрика, перетянули ногу жгутом. И начался мой путь в госпиталь. Шли мы мимо уже отвоевавшихся катеров — моих и песковских, — и отовсюду кричали товарищи, желали скорейшего выздоровления. А два катера-тральщика как почетный эскорт даже пошли за нами.

Не знаю, сколько всего раненых было у нас за время боев за Пинск. Думается, порядочно: в тот день, когда меня привезли в госпиталь, здесь все операции вынужденно делались без применения обезболивающих средств. Не было сделано исключение и для меня.

Потом меня положили в сарай, именовавшийся «офицерской палатой». Конечно, временно положили, только до прихода санитарных катеров, которые должны были всех нас доставить в тыловой госпиталь.

Лежал я и размышлял о том, что было бы вовсе замечательно, если бы меня никуда не увозили от родного дивизиона. И вдруг в дверь сарая проскользнули два матроса с катера № 120, огляделись, нашли меня и зашептали:

— А мы для вас кубрик освободили. Сейчас теплынь, на палубе переспим, а вы — в кубрике! Красота?

Меня тронуло, что наши желания совпали. Матросы исчезли, пообещав скоро вернуться.

А еще немного погодя где-то в стороне от нашего сарая начался такой тарарам, такой гвалт, что сначала невольно подумалось: а не фашисты ли напали? Одно сразу же успокоило: стрельбы и взрывов гранат не было.

На этот шум, разумеется, убежала даже медицинская сестра, дежурившая в нашей «палате». Убежала она — немедленно с носилками явились матросы, под добродушный и сочувственный смешок положили меня на них и задворками, крадучись, понесли к реке, где, конечно же, стояли катера-тральщики. Теперь уже не три, а весь дивизион.

И все-таки нас заметили! Именно в тот момент, когда еще мгновение — и я исчез бы в матросском кубрике. Налетели сестры, врачи. Даже начальник госпиталя прибежал. Сразу же раскричался: дескать, что за самоуправство? Кто позволил взять раненого из палаты? Ведь здесь за ним уход и догляд!

Только не таковскими были мои матросы, чтобы их испугал чей-то рык. Они довольно-таки вежливо стали доказывать, что в госпитале за мной догляд, конечно, хороший, да куда ему до того, какой будет на катере-тральщике.

Но окончательно они сразили начальника госпиталя тем, что кто-то показал ему «судно» и «утку», показал как доказательство того, что они намерены всерьез ухаживать за мной.

Сначала тот опешил, увидев в руках матросов свое инвентарное имущество, потом расхохотался, только и спросил:

— И когда вы все это украсть успели?

Ответил ему Тимофей Р.:

— Не переживайте, все вернем в целости, как только надобность отпадет.

Теперь захохотали уже все. И медперсонал госпиталя, и матросы с бронекатеров, добровольно вызвавшиеся помочь моим в осуществлении задумки.

Лежа в кубрике катера № 120, я и выслушал приказ Верховного главнокомандующего о благодарности войскам, освободившим Пинск. Даже вздрогнул, когда среди прочих фамилий Левитан вдруг назвал и мою. Но до тех пор плохо верил услышанному, пока не увидел в газетах этот приказ.

Признаюсь: я вырезал из газеты этот приказ и до последнего дня войны носил его в нагрудном кармане кителя. Казалось, тайком от матросов вырезал, но уже скоро понял, что это для них не тайна: в перерывах между боями они частенько просили меня вновь показать им тот приказ. И каждый раз читали его от первого до последнего слова.

Я глубоко убежден, что поступали они так не только из желания еще раз подарить мне несколько приятных минут; убежден, им было просто радостно от сознания того, что фамилия их командира значится в таком важном документе, каким являлся приказ Верховного главнокомандующего.

Но, пожалуй, еще больше был рад тому, что теперь не забыли наш дивизион, хотя он не принадлежал ни 1-й, ни 2-й бригадам: ему, как и частям 2-й бригады, присвоили наименование «Пинский».

Может быть, неделю или чуть больше я пролежал в кубрике катера-тральщика, и начальство не знало, что я скрываюсь здесь. Потом кто-то из матросов все же проболтался, и тогда оно нагрянуло, вручило мне сразу два ордена — Красного Знамени и Красной Звезды — и приказало завтра же на катере № 120 отправиться под Киев, на свою базу.

Многие из нас за те бои были награждены орденами и медалями, а пермяк М. П. Пономарев, о котором я рассказывал, стал даже Героем Советского Союза.