О друзьях-товарищах

На Дону

«Их было двадцать три. В черных бушлатах и кителях, в бескозырках и мичманках, вместо галифе — широкий клеш, на ногах — ботинки. И еще восемь в красноармейской форме», — так начинается корреспонденция «Минеры на Дону», опубликованная в газете «Правда» от 3 октября 1942 года.

Действительно, нас было тридцать — в матросском и солдатском обмундировании. Я — тридцать первый. Это даже не взвод, но какие это были люди! Я и сейчас о каждом из них вспоминаю как о самом близком, самом родном человеке: так каждый был надежен в бою, покладист в жизни и любил товарищей.

Времени для формирования отряда у меня было крайне мало, но все обошлось удачно. И случилось это потому, что, во-первых, я после зимней истории, когда так оскандалился с Перепелицей, старался познать души людей, а не их внешний вид; во-вторых, командиры частей и подразделений, к которым я обращался, узнав в общих чертах, для какой цели они должны выделить людей в мое распоряжение, не «втирали очки», а давали по-настоящему лучших.

Я глубоко убежден, что просто обязан поименно назвать всех бойцов отряда, но списка его мне иметь не полагалось, и, кроме того, после возвращения с Дона со многими из них мои дороги больше ни разу не перекрещивались, так что память, к сожалению, не сохранила многих имен и фамилий.

Получив задание о походе на Дон, я задумался над тем, кого — по воинским специальностям — мне нужно обязательно иметь в отряде. Прежде всего минеров, которые смогли бы быстро освоиться с плавающими фугасами и хорошо знали бы подрывное дело. Поэтому первыми в отряд как минеры были зачислены А. Копысов, И. Печалин и П. Целищев.

О Саше я уже рассказывал, потому кратко охарактеризую лишь двух других моих ближайших помощников.

Печалин и Целищев — оба черноморцы, оба старшины 2-й статьи. Причем Целищев служил на флоте уже седьмой год. А что звание у него было столь скромное — всему виной характер: вспыльчивый, я бы сказал, даже дерзкий. Правда, таким он проявлялся только во взаимоотношениях с начальством, а с товарищами Целищев всегда был неизменно ровен, внимателен. Иными словами, если кому и грозили неприятности из-за его характера, то только мне: ведь я был командиром, то есть принадлежал к числу тех людей, которым он «резал в глаза правду-матку», чьи приказания, случалось, осмеливался критиковать.

Почему же я взял его в отряд, если у него был такой характер?

Дело в том, что мы с ним «цапались» раза три и все — вскоре после того, как я прибыл в Сталинград и возглавил боевую подготовку минеров. В те разы Целищеву казалось, что я что-то путаю, излагаю материал не вполне точно, ну он и высказался со свойственной ему прямотой, даже резкостью.

На его беду, именно тот материал я знал прекрасно. Поэтому его замечание не обидело, а даже развеселило меня, и я спокойно вступил с ним в дискуссию, из которой без особого труда вышел победителем.

Повторяю, примерно три подобных стычки было у нас с ним, все я выиграл и стал для него непререкаемым авторитетом. Правда, в том, что он стал верить мне, кажется, известную роль сыграло и то, что однажды, оговорившись и услышав его замечание, я немедленно извинился за оговорку.

Иными словами, с начала минной войны на Волге у меня не было более верного помощника, чем великий спорщик Петр Целищев.

А Печалин… За всю свою немалую жизнь я, пожалуй, не встречал более исполнительного и спокойного человека. Не обладая большой физической силой, он, однако, был способен бодрствовать несколько суток, питаться чем придется и при этом смотреть на тебя по-прежнему спокойно ясными сероватыми глазами; казалось, не было на свете ничего, способного нарушить его душевное равновесие, заставить его проявить хоть какие-то признаки волнения.

У этой троицы минеров в подчинении, разумеется, были «вторые скрипки», столь же самобытные.

Итак, минерами я обзавелся. Но ведь кто-то должен был и подготовить для них место работы? Снимать вражеских часовых, нести службу разведки, боевого охранения?

Для этих целей, разумеется, годились те же Саша Копысов и Никита Кривохатько, но я из батальона морской пехоты взял еще и двух балтийцев — Михаила Копылова и Николая Клековкина. Атлетически сложенные, смелые до отчаянности, да к тому же послужившие в разведке под Ленинградом, прошедшие там хорошую фронтовую школу, они были бы драгоценной находкой для командира любой армейской части.

И еще, когда получал боевое задание, мне подумалось: а как мы будем подкрадываться к объектам взрыва, если на Дону (на том его участке, где нам предстояло работать) нет лесов, которые мы смогли бы использовать для скрытного подхода к объекту взрыва?

Эти свои сомнения я и высказал генерал-лейтенанту, дававшему мне задание. Тот, похоже, одобрил мою творческую инициативу, так как посмотрел на меня с интересом и спросил:

— Что предлагаете конкретно?

— Мне бы в отряд несколько легких водолазов. При флотилии они есть.

— Что ж, запросите. Думаю, адмирал Рогачев не откажет.

Так появились в отряде легкие водолазы — главный старшина С. И. Бабкин, старшина 2-й статьи В. П. Крамарев и другие. Этих мне еще предстояло узнать. Но что понравилось сразу — прибыв к месту сбора отряда, они немедленно и без моего приказания стали грузить плавающие фугасы на полуторки, которые нам выделило армейское командование.

Наконец уложены последние килограммы взрывчатки, уселся в машину последний матрос. Я осмотрел поляну — не забыли ли чего? — и сел в кабину головной машины. С этой минуты уже только я отвечал и за точность выполнения задания, и за действия каждого из бойцов моего отряда. И еще — в кармане у меня лежал пакет, адресованный командиру одной из гвардейских дивизий, в полосе которой нам предстояло переходить фронт.

Сначала мы ехали по левому берегу Волги, ехали до Камышина, где должны были на пароме переправиться на правый берег и уже отсюда устремиться к Дону, в то самое место, откуда начинался вражеский клин, нацеленный на Сталинград.

С тяжелым чувством начали мы свой рейд: во-первых, немцы по-прежнему бомбили город, который стал нам по-настоящему дорог, во-вторых…

Когда мы работали на сталинградских переправах, для нас самым главным было — доставить раненых или жителей города на левый берег. Доставили — на этом свою задачу считали выполненной. И начинали думать о новом очередном рейсе в Сталинград, где смерть подстерегала тебя на каждом метре. Теперь же, проезжая по левому берегу, мы видели и раненых, которые многие часы ждали здесь своей отправки в госпитали, и женщин, и детей, уже сомлевших от ожидания. С какой мольбой все эти люди смотрели на нас!

А мы никого к себе в машины взять не могли, мы сурово проезжали и мимо раненого с окровавленной повязкой, и мимо матери, протягивающей к нам своего ребенка. И не только потому, что машины были чрезмерно перегружены и мы ни на минуту не забывали, что на любом из многих ухабов запросто может хрупнуть одна из рессор. Главное, что заставляло нас проезжать мимо, — на взрывчатке сидели бойцы отряда. Все, без исключения. А фашистские самолеты свирепствовали и над этой дорогой, над одной из немногих, по которым к городу шло пополнение. Вот и приходилось нам все время помнить, что, окажись хоть один из фашистских летчиков неудачливее, ничего не останется от наших машин.

Даже бойцы, дежурившие на КПП и привыкшие, казалось бы, ко всему, проверив наши документы и ознакомившись с грузом, торопливо сигналили: «Полный вперед!»

Было невероятно жарко и пыльно, но мы до самого Камышина не сделали ни одного привала: спешили поскорее проскочить наиболее опасную зону.

В Камышине, накупавшись и долив воды в радиаторы машин, получили продовольствие и немедленно двинулись дальше.

До этого я только читал о степи, о ее бескрайности. И вот сегодня она стелется под колеса машин — ровная, бесконечная и безжалостно выжженная солнцем. Простор для маневрирования — больше некуда! И ни одного укромного уголочка, где мы смогли бы отсидеться, если появятся фашистские самолеты.

Но самолеты нас ни разу не потревожили. Видимо, им и под Сталинградом хватало работы.

В штабе дивизии нас встретили приветливо и сразу же направили на участок, где стоял батальон авиадесантников старшего лейтенанта Белоцерковского.

От Белоцерковского и узнали, что еще недавно здесь были гитлеровцы, но наши гвардейцы отбросили их за Дон, вон на те синеющие кручи. Он же выделил сержанта, который ночью провел меня в одиночный окоп, где в «секрете» сидели два солдата. От них я и узнал, что примерно метров на пятьсот ниже нашего окопчика — и на левом берегу Дона — начинался уже вражеский фронт. А здесь — они были на том берегу Дона, разрезанного островком, поросшим густым кустарником.

Сутки я просидел в этом удачно замаскированном окопчике, очень мало увидел, но зато узнал, что немцы ночью на островок обычно высылают охранение, а так — ведут себя спокойно, не задираются. Действительно, за весь день они по нашему берегу только раза два или три и открывали тревожащий огонь.

Больше же всего меня обрадовали вот эти слова одного из солдат:

— И мы их не задираем: нет приказа.

Значит, неудачи на фронте не сломили боевого духа солдата!

Переходить линию фронта я решил здесь, в районе наших дозорных. Поэтому уже на другой день, едва стемнело, отряд проскользнул на островок и затаился там. И сидели мы на островке до тех пор, пока туда же не пришло вражеское охранение. Выждали еще немного, чтобы дать ему освоиться и заняться наблюдением за нашим берегом, и скользнули в Дон, переправились на его правый берег, почти туда, откуда прибыли фашисты; я предполагал, что здесь, надеясь на свое охранение, они наиболее беспечны. Похоже, мой расчет был верен: перебрались вполне благополучно и сразу же залегли в балке, которую я заприметил еще с того берега, из одиночного окопа.

Почему именно в ней? Опять взял «поправку» на психологию врага: действительно, если они утром все же обнаружат, что ночью кто-то перешел на их берег, разве будут они искать его около места переправы?

Вот и просидели мы в балочке весь день. А на гребне ее (метрах в двухстах от нас) дежурили два вражеских солдата. Конечно, это обязывало нас к особой осторожности, но зато, кроме этих двух, других немцев за весь день мы не видели.

Наступила ночь — я повел отряд «на работу», оставив около двух фашистских солдат Николая Клековкина и еще трех человек, которым строго наказал: как только прогрохочет хоть один раз взрыв — немедленно снять этих и захоронить в Дону; если начнет светать, а взрыва не будет — завтра ночью снять дозорных и идти вниз по Дону, где они на нас обязательно и наткнутся.

Снять фашистов я приказал лишь для того, чтобы враг начал искать нас в этом районе, чтобы он подумал, будто мы, выполнив задание, уже ускользнули на наш, левый, берег Дона.

Первым объектом взрыва стала понтонная переправа, которая оказалась за ближайшим к фронту изгибом Дона; про нее мне упоминал и Белоцерковский, знакомя с обстановкой.

Когда мы подошли к переправе, на тот берег сошла концевая машина довольно-таки внушительной колонны. И вот лежим мы, затаившись. В поле нашего зрения — переправа и часовой, прохаживающийся около въезда на нее с нашего берега; чуть в сторонке — бункер, в котором еще пять вражеских солдат.

Приказываю Саше Копысову (даю ему семь человек) блокировать бункер и быть готовым закидать его гранатами, если не удастся бесшумно убрать не вовремя высунувшегося из него фашиста, или сразу после того, как мы взорвем переправу. А сам, взяв с собой Никиту Кривохатько, Крамарева и еще двух матросов, пополз к часовому, чтобы снять его. Конечно, я понимал, что не дело командира отряда снимать часовых, но на этот раз поступить иначе просто не мог: очень хотелось, чтобы в первую ночь была обязательно удача; честно говоря, в ту ночь если бы я мог разорваться на несколько частей, то был бы и с Клековкиным, и с Копысовым, и на переправе.

Ползем к часовому, а я злюсь на ночь: она темная, но уж чрезвычайно тихая. Кажется, что удары моего сердца метров на сто должны быть слышны. И вдруг, когда до часового оставались считанные метры и я выжидал лишь благоприятный момент, чтобы броситься на него, сзади меня кто-то сдавленно всхлипнул. Оглянулся и вижу, что один из матросов, которого мы взяли в отряд по настойчивой просьбе командира части, весь трясется в беззвучном плаче.

В мирной нашей жизни, случается, мы иной раз долго и настойчиво перевоспитываем какого-нибудь молодца, упорно и неоднократно пытаемся доказать ему, что выходить из комнаты нужно в дверь, а не через окно. В той обстановке я был лишен подобной возможности. За какие-то доли секунды у меня в сознании промелькнуло, что на волоске висят и судьба задания, и наши жизни. Решение нашел только одно, поэтому и прошипел Крамареву, который был рядом со мной:

— Убрать!

Надеюсь, вам, дорогие читатели, понятно, какой смысл я вкладывал в это слово?

Через секунду или две сзади что-то чуть слышно прошуршало, так невнятно и кратковременно, что часовой не уловил этого шума. И почти сразу же фашист повернулся к нам спиной, чего мы только и ждали.

Для нас заложить заряды было делом нескольких минут, а вот рвать переправу пока не хотелось: может, хоть какая-нибудь машинешка да взойдет на нее в ближайшие минуты?

Скоро со стороны Сталинграда показались горящие фары. Мы, совладав с нервами, все же смогли дождаться, пока машина взошла на переправу, и тогда крутанули ручку подрывной машинки.

Почти одновременно Саша Копысов забросал бункер гранатами.

Теперь как можно скорее убраться подальше от этого места!

Однако, судя по поведению гитлеровцев, они не придали особого значения этому нашему ночному взрыву. Может быть, потому, что развалины бункера Саша облил бензином из канистры, найденной около его наружной стены, и огонь уничтожил наши следы? Может быть, фашисты все это приписали несчастному случаю. Не знаю. Но и новые дозорные фашистов, около которых мы расположились на дневку, вели себя сравнительно беспечно: за противоположным берегом Дона еще следили, а назад ни разу не оглянулись.

На месте дневки я вдруг и увидел того матроса (назовем его условно Яковом), увидел живого. Немедленно спросил Крамарева: как это понимать? Или мои приказания уже не обязательны?

Он спокойно выдержал мой взгляд и ответил:

— Виноват, но я понял ваше приказание дословно. Вот мы и убрали его: заткнули кляпом рот, связали руки и ноги, ну и откатили в сторонку, чтобы не мешался под ногами.

Этот случай, как мне кажется, дает представление о том, какие инициативные и самоотверженные люди были в отряде. И еще — теперь вы, читатели, знаете, что в первую же ночь пребывания во вражеском тылу я обнаружил в отряде человека, которого посчитал трусом. А что может быть страшнее этого, да еще в условиях, когда вокруг тебя враги?

Двадцать двое суток проработали мы во вражеском тылу. И каждую ночь что-то взрывали, топили. Случалось, это была одна переправа. Но чаще — сразу несколько объектов подвергались нашему нападению. Например, 7 сентября нами уничтожен узел связи, паром с танками и две переправы, а 15 сентября — две переправы.

Я не берусь назвать точные итоги нашей работы во вражеском тылу на реке Дон (слишком много времени прошло с тех пор и боюсь хоть в малом, но ошибиться). А эти данные о нашей работе за 7 и 15 сентября я привел лишь потому, что они указаны соответственно — в газете «Правда» (статья «Минеры на Дону») и в книге бывшего члена Военного совета Волжской военной флотилии контр-адмирала Н. П. Зарембо «Волжские плесы».

Столь сравнительно большой объем работы нам удалось осуществить исключительно за счет того, что, освоившись на местности, мы стали иногда (если обстановка позволяла) разделять отряд на звенья, которым и поручали почти одновременное уничтожение различных объектов (порой удаленных друг от друга на значительное расстояние) и обязательно самыми различными способами. Так, если первую понтонную переправу мы просто взорвали, то те, о которых упоминается в книге Н. П. Зарембо, были уничтожены с помощью плавающих фугасов, а паром с танками был перехвачен нашими легкими водолазами уже в пути; они заложили под его днище мины, которые взорвались тогда, когда водолазы были от него уже на безопасном расстоянии.

Чтобы вы имели представление о том, как мы это делали, остановлюсь лишь на нескольких эпизодах, характеризующих наше житье-бытье и работу.

Мост на сваях мы увидели на четвертые сутки нашего пребывания на Дону. По нему почти непрерывно шли машины, выдерживая минимальный интервал. Лучшего объекта для взрыва трудно желать. Но как к мосту подобраться, если с обоих берегов подходы к нему заминированы и окутаны колючей проволокой, на которую навешены пустые консервные банки и прочее, что могло греметь?

Почти трое суток (не прекращая работы вообще) я наблюдал за этим мостом. Наконец созрело решение: взрывать его плавающими фугасами. А для этого нужно было как можно точнее знать направление струй течения и запустить фугасы так, чтобы оно, течение, вынесло их на сваи моста.

На наше счастье, выдалась грозовая ночь. Хоть глаз выколи. Ветер и косой дождь, ливший как из ведра. Даже ракеты, которые выпускали немцы, лишь на очень короткое время выхватывали из темноты кусочек Дона, лохматого от волн.

Для нас лучшей погоды не придумаешь!

И, приказав готовить фугасы к запуску, я вошел в Дон, поплыл к мосту. До его свай добрался благополучно, осмотрел все, что нужно было, а стал возвращаться — допустил психологическую промашку: позволил себе подумать о том, что мне сейчас придется долго плыть, да еще против течения и волн, которые, сбивая дыхание, захлестывали с головой. Ведь знал, что нельзя допускать ничего подобного, а допустил!

Подумал так — и почти сразу к ногам и рукам будто гири подвесили, почти сразу черт знает что мерещиться стало: то чудилось, что я сбился с направления, то словно весла начинали шлепать по воде где-то рядом. Даже появилась мысль, что нужно вылезть на берег, осмотреться, определиться и лишь после этого и по нему пробираться к месту пуска фугасов.

Еле пересилил себя, еле заставил плыть точно против течения, мысленно отсчитывая время.

Плыл, казалось, невероятно долго, уже почти окончательно выбился из сил, когда при вспышке молнии вдруг увидел в волнах голову человека. Моя физическая и психологическая усталость была настолько велика, что даже не подумалось о том, что это может быть кто-то из моих матросов, я почему-то решил, что это обязательно фашист. Решил так — достал нож и не плыл, а лишь удерживался на поверхности: копил силы для нападения на неизвестного.

Какова же была моя радость, когда плывущий сказал:

— Это я, Крамарев.

С его помощью добрался до берега, выполз на него, а вот встать сил уже не хватило. Так, сидя на сырой земле и дрожа от холода, и отдавал приказания. По-моему, еще и половины их не отдал — подошел ко мне Саша Копысов, протянул свою одежду и сказал тоном, не допускающим возражений:

— Переодевайтесь, мое обмундирование почти сухое.

Я не заставил себя упрашивать, переоделся в одежду, еще хранившую тепло Саши, и сразу сил вроде бы прибавилось.

Фугасы мы связали попарно и шнурками длиной метра в полтора или два и пустили малым веером примерно с середины реки, предварительно удалив их друг от друга на всю длину шнура.

Как и предполагали, эти шнурки полностью оправдали себя: очень трудно, даже почти невозможно со сравнительно большого расстояния направить одиночный фугас так, чтобы течение вынесло его точно на сваи, зато теперь, связанные попарно, фугасы брали сваи в своеобразные клещи, опоясывали их шнуром, сближались, сталкивались со сваями или друг с другом, и тогда гремел взрыв.

Взлетел мост на воздух — настало время узнать, какая сила вытолкнула Крамарева встречать меня. Спросил об этом, и оказалось, что все было «предельно просто»: тревожась обо мне, шесть матросов вошли в разгулявшийся Дон и расположились поперек его на примерном пути моего возвращения; они не сопротивлялись течению, которое сносило их в мою сторону.

Нужно ли комментировать?

А в одну из последних ночей нашего пребывания во вражеском тылу остатками взрывчатки мы уничтожили причал. Наступило утро, прибыли немецкие инженерные части и уже к вечеру все восстановили. Мы расценили это как личное оскорбление. И сразу же захотелось взорвать этот причал, да так, чтобы и восстанавливать было нечего. А как это сделаешь, если взрывчатки нет ни грамма? Единственное, что я мог, — послать легких водолазов во главе с Бабкиным, чтобы они подпилили сваи. Но разве это серьезно? Баловство одно.

Как говорится, близок локоть, да не укусишь! И вдруг Николай Клековкин говорит:

— Недалеко у фашистов склад имеется. И оружие, и все прочее там. Может, сходим?

Задание свое мы уже перевыполнили, следовательно, я мог считать, что теперь мы принадлежим себе, и поэтому уже следующей ночью с двенадцатью матросами проник на территорию небольшого складика. Мы подползли к тому помещению, где, по словам Клековкина, хранилась взрывчатка.

Помещение — землянка, скаты крыши которой опускались на землю. Точь-в-точь овощехранилище. Перед единственной дверью — вытоптана площадка. К ней и подбегала тропинка от караульного помещения. И часовой торчит у двери. Похоже, уже понявший, что на советской земле, да еще ночью, лучше не разгуливать, а стоять, прижавшись спиной к чему-нибудь прочному, надежному. Вот и подпирал спиной дверь склада. Смотрел только в ночь, в нее и целился из автомата.

Залегли мы вокруг площадки перед дверью этого складского помещения, а что делать дальше — в голову не идет: ведь часовой на сантиметр от двери склада не отрывается!

Не помню, сколько времени, но долго мы пролежали в бездействии. Я начал уже подумывать о том, что вот-вот и смена часовому придет, как бы нас не обнаружили; хотя и оставил своих людей у караульного помещения на этот случай, но все равно на душе было тревожно: во вражеском тылу мы находились, здесь любой промашки или случайности было достаточно, чтобы себя и общее дело загубить.

Казалось, только и оставалось нам — потихоньку выползать с территории склада. И в этот самый критический момент тот самый матрос Яков, который так безобразно перетрусил в первую ночь, тихонько, очень осторожно выкатил на тропинку свои карманные часы. Они легли в пыль и призывно блестели в лунном свете.

Интересно, заметит часовой их или нет? И как отреагирует?

Часовой заметил часы. И сразу глаза его будто прилипли к ним, казалось, теперь он только их и видел.

Я словно бы в немое кино попал, где постановщикам фильма невероятно точно удалось «расщепить» человека на две его натуры, прятавшиеся в одной оболочке. Теперь я увидел, что в этом часовом все время жили два человека: осторожный, даже трусливый, и жадный, готовый из-за вещи — «трофея» — обороть первого; часовой то дергался к часам, делал шаг по направлению к ним, то еще плотнее прижимался спиной к двери склада.

Для меня время словно остановилось, я забыл и про караульное помещение, и про то, что ночь не бесконечна. Меня интересовало и волновало одно: кто одолеет в борьбе двух этих людей — трус или жадина?

Наконец часовой метнулся к часам, схватил их… Еще через несколько минут мы, нагрузившись взрывчаткой, уже ушли с территории склада и вновь остановились у того злополучного причала.

Фронт мы перешли опять же в расположении батальона Белоцерковского. И какова же была наша радость, когда оказалось, что те две полуторки, на которых мы прибыли сюда, терпеливо ждали нас все это время. Почти месяц ждали, хотя каждая машина была крайне нужна на фронте! И мы были бесконечно благодарны командованию за это. Так распорядиться мог только очень человечный человек.

Тридцать бойцов я увел с собой во вражеский тыл. Ровно столько и вернулось. Причем единственным раненым, вернее контуженым, оказался я: никак не мог предполагать, что свою взрывчатку закладываю туда, где уже лежит фашистская; ну взрывом меня и поставило на голову за то, что нарушил инструкцию: не отошел на достаточно безопасное расстояние, не лег на землю.

На первый взгляд, то, что мы все вернулись, может показаться сказочно невероятным, но я считаю, что все это легко объяснимо. И прежде всего тем, что мы ни разу не повторили самих себя, что всегда в работу вносили какой-то новый элемент, который оказывался для врага неожиданным и путал его расчеты. Например, после взрыва фугасами того моста, где Крамарев встретил меня на реке, фашисты поймали несколько фугасов, осмотрели, изучили, и теперь на подходах к переправам у них на лодках дежурили специальные люди, в обязанность которых входило осматривать каждую веточку, каждый клок травы, подносимые течением к переправе (именно так мы маскировали нажимные «усы» тех фугасов). Обнаружив это, мы стали умышленно засорять Дон травой и ветками. То-то хлопот было вражеским наблюдателям! То-то ругало их начальство, когда гремел наш взрыв.

А фугасы мы теперь притопили с таким расчетом, чтобы они полностью шли под водой.

Или взять другой пример. Все первые взрывы обязательно гремели ночью. Как следствие — фашисты ночами стали усиленно освещать все подходы к своим переправам. Всю ночь, только погаснет одна ракета, вспыхивает другая. Однако случалось и так, что очередная ракета еще горит, а переправа уже взлетает на воздух. Разгадка проста: еще днем, когда немцы были сравнительно беспечны в охране переправы, когда они ощупывали глазами только плывущие ветки и траву, главный старшина Бабкин или кто-то другой из легких водолазов скрытно, под водой, подбирался к переправе, крепил заряд с взрывателем замедленного действия и уходил обязательно вниз по течению; здесь фашисты его не искали (они следили только за верхним по отношению к переправе плесом) и, добравшись до заранее обусловленного места, дожидался нас. Иногда в течение двух или даже трех суток дожидался, затаившись.

А наша работа звеньями и сразу на нескольких объектах? Где и кого искать врагам было?

Разумеется, не будь фашистам каждый солдат крайне нужен под Сталинградом, они, мобилизовав внушительные внутренние силы, возможно, и выследили бы нас, зажали бы где-то, и кто знает, в каком виде вышли бы мы из той ловушки. Да еще и вышли ли?

Теперь же нас искали, как правило, только усиленные патрули с собаками или без них; случалось, и самолеты кружили над степью. Безрезультатно кружили.

Иногда нашим дневным убежищем был Дон-батюшка: загрузив за пазуху камни или какие-нибудь железяки, взяв в рот срезанную камышинку, мы часто на весь невероятно длинный день ложились на дно реки, чтобы ночью опять выйти на работу.

Однако при первой возможности мы старались дневать на берегу: на дне реки не отдых, а одно мучение. Ведь сентябрь шел, вода-то не черноморская; да и опасно: вдруг кого-то все же сморит усталость, он хлебнет воды и встанет во весь рост, да еще в тот момент, когда вблизи фашисты?

На берегу мы дневали, если была такая возможность, обязательно поблизости от какого-нибудь стационарного вражеского поста (тут нас не искали) или на совершенно открытом взгорке, прорезав под дерном норы и забившись в них. Но последнее было возможно лишь в том случае, если мы могли куда-то спрятать землю, вынутую из нор. А ведь ее как назло обязательно оказывалось чуточку многовато.

И лишь один раз мы ночевали в казачьей станице, название которой, к моему огорчению, стерлось в памяти. Загнали нас туда фурункулы, которых у каждого из нас было предостаточно. Так они нас измучили, что я решил одну ночь просто отдохнуть более или менее по-человечески. Поэтому предварительно разведав обстановку, мы и просочились в станицу, заняли пять дворов, стоявших рядком, и выставили охранение.

Казачки встретили нас радушно, заохали, запричитали и моментально повытаскивали из сундуков белье мужей и сыновей, начали накрывать на столы.

Я уже «оттаял», меня начало клонить в сон, и вдруг дверь отворилась, и в сопровождении моих матросов вошел одноногий казак, поздоровался и потребовал у меня документы, удостоверяющие мою личность.

Сон мой, разумеется, улетучился, взбунтовалось все мое настрадавшееся нутро, и я так этому казаку ответил, что он радостно заулыбался и про документы больше ни слова. А еще немного погодя мы узнали, что в этой станице организован отряд самообороны. Его бойцы, несущие службу, и заметили нас, доложили старшему; вот он и явился.

Нам предложили спать спокойно: дескать, обережем. Соблазн был велик, но я, поблагодарив, отклонил это предложение, согласился лишь на то, чтобы посты охраны в эту ночь были смешанными. Мне казалось, что таким путем я лучше застрахуюсь от всяких неожиданностей.

А сколько сил у нас прибавилось, когда уже назавтра с наступлением сумерек мы в абсолютно сухой и залатанной одежде покинули станицу! И я по сей день с благодарностью вспоминаю всех ее жителей, оказавших нам посильную помощь. А не заглянули мы тогда вторично лишь потому, что некогда было, да и боялись своим визитом ненароком накликать на станичников беду.

Хотя гитлеровцы искали нас сравнительно малыми силами, однажды они все же нащупали нас. Вот тут сразу появились и многие машины с автоматчиками, и даже два танка. Не приняв боя, мы стали отходить в ночь. Но меня сразу насторожило то, что немцы почему-то не нападали на нас яростно, как они это умели, а вроде бы только отжимали на юг. Словно им нужно было, чтобы мы шли именно туда. Действительно, слева и сзади были они, справа — минное поле, и лишь впереди — очень подозрительная тишина.

Очень подозрительная тишина была впереди. Поэтому я лег и пополз по минному полю, руками ощупывая каждый сантиметр земли перед собой. Моментально рядом со мной пристроился и Печалин. Так и ползли мы с ним рядышком, ползли через все минное поле, обезвреживая вражеские мины. За нами в полной тишине, и также ползком следовали остальные (только охранение, умышленно поотстав, нарочно ввязалось с фашистами в перестрелку), а ведь у некоторых из матросов на спине в этот момент было по тридцать и более килограммов взрывчатки! Но ни одной просьбы хотя бы о кратковременном отдыхе я не услышал!

Может быть, потому, что все понимали: наше общее спасение зависело от точности работы наших с Печалиным рук и от тишины, маскировавшей наше движение.

Позднее я сотни раз похвалил себя за то, что раньше интересовался конструкциями всех немецких, даже противопехотных мин, что не стеснялся перенимать от армейских саперов приемы разминирования вражеских сюрпризов. Ох, как все это пригодилось в эту ночь!

Нервное напряжение было настолько велико, что я минут пять не мог заставить себя встать на ноги, когда мы уже миновали минное поле…

Вот так мы и жили, и работали все двадцать двое суток. Конечно, случалось и анекдотичное, над чем потом долго смеялись. Так однажды, продвигаясь к месту новой работы, мы натолкнулись на вражеский обоз из пяти подвод. Немедленно прикончили солдат (их было всего девять), на подводы погрузили свою взрывчатку и повернули обоз туда, куда было нужно нам. Я, как обычно, шел впереди, сразу за разведчиками, и вдруг сзади, где тащился обоз, прогрохотал короткий взрыв. Что взорвалось — так и не понял. Конечно, со всех ног побежал к обозу. И вот вижу: спокойно стоит лошадь, за ней — матрос. На полусогнутых ногах, как сидел на передке телеги. И вожжи в руках держит. А вот передних колес у телеги нет! Есть лошадь, есть оглобли, есть матрос-кучер, даже взрывчатка лежит в полном порядке, а передних колес у телеги нет!

Оказывается, колесо телеги наехало на какую-то шальную мину, ну та и взорвалась. И все это произошло так быстро, так внезапно, что наш ездовой даже вожжей из рук не выпустил, не успел испугаться.

Но что меня особенно обрадовало — за время этого рейда наш отряд превратился в большую и дружную семью, где каждый точно знал свое место и очень дорожил им.

Вообще же случай с Яковом, как и рассказ Л. Соболева о Перепелице, стал своеобразной вехой на моем литературном пути: он заставил меня еще пристальнее всматриваться в человека, открыл мне, что даже в одном человеке в какой-то момент можно обнаружить и кого-то другого, прячущегося под той же личиной. Действительно, Яков служил со мной до конца войны, я видел его во многих боях и готов кому угодно доказывать, что он храбрец. Но!..

Ему обязательно нужно было какое-то время, чтобы оглядеться, освоиться, — такова уж оказалась особенность его натуры.

Именно такой возможности он и не имел до той злополучной для него ночи, вот и растерялся, запаниковал, да еще так, что сам себя чуть не погубил.

Однако я склонен предполагать, что в его становлении, как воина, большую роль сыграло и то, что попал в беду он именно в нашем отряде. Случись нечто подобное в Другом, менее устойчивом коллективе, может быть, люди отшатнулись бы от него? И вот как бы он повел себя в тех условиях — еще вопрос. А у нас его ни на минуту не оставляли одного, у нас будто бы и не заметили его огреха (никогда прямо не напоминали о случившемся), но непрерывно воздействовали на его психику, рассказывая эпизоды, из которых победителями неизменно выходили советские воины. Наконец, его не отстранили от работы, его по-прежнему брали с собой почти на каждое снятие часового и — опять же! — своими действиями воспитывали в нужном направлении.

Поэтому к концу рейда он и оказался абсолютно «здоров», поэтому, вернувшись в Сталинград, я с чистой совестью и ходатайствовал о награждении его.

Весь наш отряд командованием был представлен к правительственным наградам и получил их: я — орден Красной Звезды, а матросы — медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Нужно ли говорить, что мы были на седьмом небе от радости и гордости?

Правда, когда враг под Сталинградом был уже разбит и началось массовое награждение участников этой битвы, я почувствовал, что моих матросов могли бы отметить и более щедро: ведь за взрыв только одного моста или переправы по статусу полагается орден Отечественной войны, а скольких подобных взрывов мы были «виновниками»?

Уже позднее мне довелось заглянуть в те наградные листы, которые ушли из нашей бригады к высшему начальству, и многое стало ясно. К сожалению, в них почему-то полностью отсутствовал цифровой материал (или тайну оберегали?). Там только и было сказано, что матрос такой-то, выполняя задание, проявил себя храбрым, инициативным.

А ведь весь цифровой материал был получен не от нас, а из армейских частей, заверен соответствующими должностными лицами.

Или наше начальство тогда еще не умело писать наградные листы?

Но так или иначе, мы были очень рады своим первым наградам, прикрепили их тут же, в Ахтубе, и так, распахнув бушлаты (пусть все видят!), шли до Сталинграда, где по-прежнему грохотали взрывы многочисленных бомб.