О женщинах

Феминизм и фашизм: обмен мнениями между Адриенной Рич и Сьюзен Сонтаг (20 марта 1975 года) Адриенна Рич

Я испытывала странные ощущения от прочтения эссе Сьюзен Сонтаг (NYR от 6 февраля 1975) с критикой Лени Рифеншталь и эротизации фашизма. Мне пришлось задать себе вопрос, как один и тот же человек мог написать это великолепное эссе и не менее великолепное эссе, напечатанное два или три года тому назад в Partisan Review (Третий мир женщин). В своем рассуждении о Рифеншталь и Регалиях CC она часто приближается к осознанию важных сексуальных/политических связей, но так их и не устанавливает.

Во-первых, в ее эссе присутствует серьезная неточность. Она объясняет позднюю реабилитацию Рифеншталь «тем фактом, что она женщина» и заявляет, что «феминисткам слишком больно принести в жертву единственную женщину, чьи фильмы добились всеобщего признания». В действительности же феминистки (а по прочтении Третьего мира женщин, казалось бы, Сонтаг причисляет себя к феминисткам) как минимум в двух городах протестовали против показа фильмов Рифеншталь. На женском кинофестивале в Чикаго, организованном совместно кинематографистами и критиками как феминистических, так и нефеминистических взглядов при финансовой поддержке газеты Chicago Tribune, Рифеншталь пригласили выступить перед показом ее фильма Триумф воли; приглашение отозвали после угроз пикетов со стороны членов чикагского женского движения. На фестивале в Теллурайд, Колорадо, организованном не феминистками, но людьми из индустрии кино, женщины пикетировали фильм Рифеншталь. Также стоит отметить, что на женских фестивалях, благотворительных акциях и встречах показывают ленты не Рифеншталь или Аньес Варда, но Леонтины Заган и Нелли Каплан (Девушки в униформе, антиавторитарный лесбийский фильм, и Невеста пирата).

Именно в киносреде Рифеншталь возвели «в статус культурного монумента», как сама Сонтаг позже признает в своем эссе. Феминистское же движение категорически не приемлет иерархию и авторитаризм. Феминистки всегда настороженно и критично относятся к женщинам, «добившимся успеха» в патриархальной системе (а нацистской Германии был свойственен патриархат в его чистейшей, элементарной форме). Нельзя не осознавать с болью то давление, которое заставляет женщин, символически допущенных в мир мужчин, компрометировать своих сестер и обслуживать мизогинистические и антигуманные ценности. Но радикальный феминизм всегда был критически настроен к женщинам, «успешность» которых определяют мужчины, будь они художницами, начальницами, психиатрами, марксистками, политиками или учеными. Связи, которые Сонтаг не смогла выстроить в своем эссе, навели меня на новые размышления по поводу Третьего мира женщин. (Название сбивает с толку, с учетом того что перед этим в Заметках из третьего года повторно напечатали Манифест четвертого мира, важный феминистский текст авторства Барбары Бёррис и других, в котором они говорят о тождестве между идеей национальной культуры и мужской культурой и об империализме «антиимпериалистских» движений в отношении женщин.) Кристально здравое и изящно написанное эссе Сонтаг в Partisan Review начинает казаться в большей степени упражнением в интеллектуальности, чем метким анализом прочувствованной действительности — ее собственной.

Многие женщины, прочитав это эссе, начали следить за новыми текстами Сонтаг в надежде найти в них серьезное осмысление феминистских ценностей. Но между Третьим миром женщин и, скажем, фильмом Земли обетованные или недавними эссе о фотографии не просматривается единства или хотя бы логической связности. Дело не в какой-то «линии» пропаганды или «верной» точки зрения. Просто в рассуждениях этой женщины хочется видеть более глубокий и сложный анализ, основанный на эмоциональном опыте; но такого впечатления не складывается.

Темы доминирования и порабощения, распущенности и идеализма, физического совершенства мужчин и смерти, «контроля, подчиненного поведения и невероятных усилий», «превращения людей в вещи», «витальности <…> приравненной к физическим испытаниям», объективации тела в отрыве от эмоций — что это, если не маскулинные, сексуализированные, патриархальные ценности? Фантазия об облачениях из черной кожи, борделях, смерти в экстазе — всё это еще более далеко от лесбийской фантазии, чем фантазия о гетеросексуальных мужчинах и угнетенных ими гетеросексуальных женщинах. Не является ли увлечение этими темами в наше время ответной реакцией лживой, напуганной маскулинности на отрицание этих ценностей феминизмом и женщинами, которые не называют себя феминистками, но чье сознание тем не менее постепенно меняется под его влиянием?

Хотелось бы, чтобы Сонтаг исследовала этот культ за пределами его воплощения в моде — или пускай даже в феномене под названием фашизм — и увидела его через призму патриархальной истории, сексуальности, порнографии и власти, где первым делом вещью становится именно женщина, а каждой угнетенной группе в оправдание ее угнетения приписываются женские (отрицательные) качества. Но Сонтаг этого не делает, к большому сожалению и в свидетельство того, насколько колонизированы женские умы — не в меньшей мере, чем женские тела. Подобное разобщение знаний способствует распространению культизма и эстетическому компромиссу с угнетателями, а это именно то, что Сонтаг пытается подвергнуть критике в своем эссе.

Быстрый ответ на загадку, которой задалась Адриенна Рич в своем лестном и осуждающем письме: «как один и тот же человек мог написать это великолепное эссе и не менее великолепное эссе, напечатанное два или три года тому назад в Partisan Review (Третий мир женщин)». Легко. Обратившись к другой проблеме, с задачей высказать другую мысль.

Мисс Рич считает оскорблением феминистского движения мое предположение, что удивительному возвращению Рифеншталь способствовал личный интерес и гордость большого числа женщин, которые они в наше время испытывают по отношению ко всем женщинам, добившимся успеха. Это ли моя «серьезная неточность»? Я бы сказала: наоборот, скорее, я недооценила положение вещей. Плакат, который Ники де Сен-Фалль создала для Нью-Йоркского кинофестиваля 1973 года («Агнес Лени Ширли»), очень точно отразил, в какой степени реабилитация Рифеншталь обязана феминистскому сознанию.

Как человек, с которым связывались организаторы десятков фестивалей и программ в Северной Америке, Западной Европе и Австралии, посвященных снятым женщинами фильмам, я могу заверить Адриенну Рич: несмотря на редкие оказии, когда Голубому свету не удается сиять очно (в Чикаго) или удается, но на фоне пикетов (в Теллурайд), фильмы Рифеншталь всё равно неизменно отбирают и показывают. Даже наоборот, подобные участившиеся мероприятия привели к тому, что ее фильмы впервые стали регулярно показывать с 1930-х годов. Утверждение, что фильмами Рифеншталь — и Аньес Варда — пренебрегают в пользу великолепного фильма Леонтины Саган и посредственных работ Нелли Каплан, просто неверно. (И чем же провинилась Аньес Варда?)

Не было такого, чтобы сначала я обвинила в реабилитации Рифеншталь женский шовинизм, а «позже признала», что настоящий злодей здесь, по выражению Рич, «киносреда». И я не пыталась сказать, что недавняя метаморфоза Рифеншталь из персоны нон грата в суперзвезду не встретила никакого освистывания, — хотя, если верить моим информаторам, основной долей протестующих на фестивале в Теллурайд, Колорадо, прошлым летом были евреи из Денвера, а не феминистки. Допускаю, что Рифеншталь оскорбляет некоторых феминисток (хотя мне хотелось бы видеть этому лучшую причину, чем ее присутствие в зловещем списке врагов — «„успешных“ женщин по мнению мужчин»), так же как ее признание смутило некоторых заметных лиц в синефильских кругах — например, Амоса Фогеля, как видно из его статьи в The New York Times (13 мая 1973 года). Важно, что несогласные как в женском движении, так и в «киносреде», бунтуют против fait accompli, свершившегося факта, который стал реальностью из-за тенденций, пронизывающих нашу культуру.

Однако мое якобы неверное понимание того, что происходит на специализированных кинофестивалях, — не то, на что Рич досадует больше всего. Ее главное обвинение — что я предаю правое дело, не погружаясь глубоко в последствия исследуемой мной темы для феминизма (те самые «не установленные связи»), а именно не вижу истоков фашизма в «патриархальных ценностях». Насколько я знаю, первой женщиной, кто увидел эту связь, была Вирджиния Вулф в ее эссе Три гинеи (1938 года): «бороться с тиранией патриархального государства» — то же самое, что «бороться с тиранией фашистского государства». Эта связь представляет собой на три четверти воодушевляющую правду, если говорить о ней в кратком резюме феминизма (каким был мой текст, напечатанный в 1973 году в Partisan Review, где я цитирую Вулф). И она же — жалкая полуправда, если твоя тема — как у моего эссе в NYR — фашизм и эстетика фашизма.

В отношении исторических явлений феминистский пыл склонен приходить к заключениям слишком обобщенным, какая бы доля истины в них ни присутствовала. Как все важнейшие моральные истины, феминизм несколько однобок. В этом его сила и, как показывает язык письма Рич, в этом — его ограниченность. Фашизм необходимо рассматривать и в контексте других, менее извечных, проблем. Я попыталась осторожно разграничить их, и если мое эссе и обладает какой-то ценностью, то она — в этих разграничениях.

Рич хочет убедить меня, что я торгуюсь, не желая пасть в грязь лицом с моральной точки зрения. «Что это, если не маскулинные, сексуализированные, патриархальные ценности?» — спрашивает она. Проблема с аргументами, начинающимися с «что-это-если-не», — в том, что они ведут не только к недооцениванию сложности истории, но и к негодованию по поводу любых попыток осознать эту сложность. Таким образом тема моего исследования оказалась низведена до «культа» и «моды». Удерживая предмет дискуссии словесными щипцами на расстоянии вытянутой руки, Рич говорит о «феномене под названием фашизм», как будто имея какие-то сомнения в реальности его существования. И кажется, так и есть: ведь, по ее словам, весь этот эпифеноменальный мусор не имеет смысла при взгляде «через призму» реальной проблемы — «патриархальной истории».

Допустим, действительно, что «нацистской Германии был свойственен патриархат в его чистейшей, элементарной форме». Как мы тогда оценим кайзеровскую Германию? Рим при Цезаре? Конфуцианский Китай? Фашистскую Италию? Викторианскую Англию? Индию при мисс Ганди? Мачистскую Латинскую Америку? Арабское шейхство от Мухаммада до Каддафи и Фейсала? Большая часть истории — это, увы, «патриархальная история». Необходимо видеть различия, и невозможно в каждом объяснении рассуждать только с точки зрения феминизма. Буквально все отвратительные явления в истории человечества можно использовать как еще один повод для феминистской скорби (разрушения, учиненные патриархатом, и так далее), точно как историей любой жизни подкреплять рассуждения о человеческой смертности и пустоте людских желаний. Но если наша задача — найти хоть в чем-то смысл, нельзя так делать всё время.

Именно это требование постоянного присутствия феминистской риторики, когда каждое рассуждение триумфально приходит к воинственному заключению, не дало некоторым феминисткам по достоинству оценить один из самых выдающихся вкладов в феминистское видение истории — книгу Соблазнение и предательство Элизабет Хардвик. Конкретной претензией к многогранному труду Хардвик стало то, что она якобы откровенно защищает «элитистские» ценности (такие как талант и гений), несовместимые с эгалитарной этикой феминизма. Я слышу отголоски этой ханжеской позиции, когда Рич говорит, что феминистское движение «категорически не приемлет иерархию и авторитаризм».

Эта фраза, будь она примером «феминистских ценностей» или просто пережитком инфантильных левых взглядов 1960-х, для меня звучит как чистая демагогия. Как бы я ни была настроена против власти, построенной на привилегиях определенного пола (или расы), я не могу представить себе человеческую жизнь или общество совершенно без власти и иерархии в каком-либо виде. Я не против того, чтобы у старших была какая-то власть над младшими, не против власти, подотчетной обществу, не против всякой меритократии. Мечта об устранении власти как таковой — это детская, сентиментальная фантазия о человеческой природе. Большая часть феминистской риторики склонна не только низводить историю до психологии, но довольствоваться поверхностной психологией и внушать людям узкий взгляд на историю. (См. критические аргументы Джулиет Митчелл.)

Рич пишет, что ей просто «хочется видеть более глубокий и сложный анализ, основанный на эмоциональном опыте». Но с моей позиции именно глубина и сложность — это те причины, по которым я не могу оказать ту поддержку феминизму, какой она от меня хочет. Несмотря на свою ремарку, что «дело не в какой-то „линии“ пропаганды или „верной“ точке зрения», именно так дело и обстоит. С чего бы еще ей попрекать меня тем, что я не прогнула под нужды феминизма необъятную тему мира образов, создаваемых фотографией (эссе в NYR), или размышления о смерти и освещение нынешней агонии государства Израиль (в моем недавнем фильме Земли обетованные)? Нет ничего вероломного в том, чтобы понимать существование иных целей, помимо деполяризации полов, другого насилия, помимо сексуального, другой самоидентификации, кроме как по половому признаку, другой политики, помимо политики пола, — и других «антигуманных ценностей», помимо «мизогинистических».

Даже тот феминистский текст, о котором Рич так благосклонно отзывается в начале письма, теперь обладает иной ценностью — меньшей, — поскольку я якобы не смогла удержать феминистскую повестку в центре моих текстов и киноработ. Даже его название теперь «вызывает странные ощущения», что подразумевает мою неосведомленность о последней сенсации в феминистской полемике, Манифесте четвертого мира. (Тут нет загадки. Редакция Partisan Review, приняв мой текст — отклоненный журналом Ms., куда я его отправляла изначально и где его сочли слишком длинным и запутанным, — решили без моего ведома изменить мое скучное название — Ответ на опросник — на придуманное ими нелепое.) По причине, что мои более поздние работы не отвечают всем требованиям дела феминизма, эссе в Partisan Review «начинает казаться в большей степени упражнением в интеллектуальности, чем метким анализом прочувствованной действительности — ее собственной».

Если же Рич решит травить (едва ли с тем же рвением, как некоторые ее сестры) такого крупного зверя, как интеллект, тогда моим долгом будет заявить, что каждый любитель «упражнений в интеллектуальности» может рассчитывать на мою горячую поддержку. Истина требует постижения любым возможным способом. И хотя едва ли кто-то может прочесть мои тексты и не заметить их личный, даже автобиографический, характер, я предпочла бы, чтобы в них видели аргументированное рассуждение, а не «выражение» чего-то, в том числе моих искренних чувств.

Адриенна Рич, кем я всегда восхищалась как поэтом и феноменологом ярости, робка по сравнению с некоторыми называющими себя радикальными феминистками, готовыми выбросить рациональность (вместе с самой идеей власти) на свалку «патриархальной истории». Тем не менее ее письмо служит иллюстрацией навязчивой слабости феминистской риторики: антиинтеллектуализма. «Казалось бы, Сонтаг причисляет себя к феминисткам», — наблюдает Рич. Всё так. Но я не причисляю себя к тому крылу феминизма, который распространяет гнусную и опасную антитезу между разумом («упражнения в интеллектуальности») и эмоциями («прочувствованная реальность»). Именно такое пренебрежение общепринятыми достоинствами интеллекта (тем, что он принимает неизбежную плюральность моральных притязаний, и тем, что он дает право на существование не только рвению, но осторожности и отстраненности) — еще один корень фашизма, который я пытаюсь вскрыть в своем рассуждении о Рифеншталь.