О Тех, Кто Всегда Рядом!

Глава 4 В которой все-таки совершается нечто такое, о чем многим приходится в последствии долго сожалеть

Утро выдается холодным, мокрым и ветреным. Не стояла бы еще темнота — впечатление от рассвета было бы самым удручающим: тучи, косые струи дождя, серость и бульканье пузырей в канавах. Но пока не взошло солнце такая погода нам даже на руку: вряд ли кто-то потащится по скользким улицам в такой неприветливый час.

На улицах ни единого живого существа — ни собак, ни чокнутых Желающих. Только я, мой приятель, завывающий в подворотнях ветер, скрипящие под его напором ставни и шлепающий крупными каплями по нашим спинам и шляпам дождь.

Мы встречаемся с людьми Шеффера у низенькой башни Замка Наместника, одной из тех, что остались у замка от старой постройки. Новые-то повыше, да покрепче будут. Но потайная дверь, от которой имеется ключ, есть только в этой.

Шеффер — бывалый дядька возраста моего отца, если бы тот был сейчас еще жив. Такой же угрюмый и малословный. Его подручные, их оказывается не двое, а трое, укрыты мокрыми капюшонами драных плащей; лиц не разглядеть, да не больно-то и хотелось, другие дела есть.

Один из них остается возле прикрытой двери — на всякий случай. Я, правду сказать, не очень понимаю, что это за случай? Если только проследить за тем, чтобы ее случайно кто-нибудь не запер до нашего выхода? Почему нельзя просто закрыть ее изнутри? Странно все это.

Карел тащит нас за собой по темным переходам, сам впереди, за ним Шеффер, следом я и замыкают нашу вереницу два молчуна.

В одном ответвлении замечаю светляк чадящей свечи — кто-то поставил ее на бочку перед неприметной низенькой дверцей, но никого в проходе нет и мы спешим дальше.

Внезапно Карел останавливается перед двойной развилкой и они с Шеффером долго соображают — в какую сторону двинуться? Вертят в руках ту странную картинку, на которой кто-то неумелый изобразил план замка, но понимания не приходит. Дрожат язычки пламени в масляных лампах, длинные тени ползут по круглым сводам старинного коридора, чувствуется в стылом воздухе запах какой-то травы, даже, скорее, болотной тины — общая картина немного жутковатая, а если еще вспомнить, куда мы с Карелом идем на самом деле, то становится и вовсе страшно! Шеффер со своим идет за сокровищами — ему легче. А мы за смертью Клиодны! И как станем выбираться — я не очень себе представляю.

Мне с моего места слышен только малоразборчивый торопливый шепот обоих:

— … налево пути… не быть. Вот здесь… кладка!

— Переверни, дурень… мы здесь, вот башня… сокровищница. Направо!

И мы крадемся дальше. Все в той же последовательности. Издавая еле слышный шорох, когда плащи полами задевают оштукатуренные стены.

Я чувствую, как постепенно понижается уровень пола; уклон едва заметный, но он есть и еще редкие ступеньки — должно быть, мы уже под землей. Глаза уже привыкли к царящему здесь мраку, фонари едве-едва тлеют, но от белых стен их огонь многократно отражается и подземелье выглядит гораздо светлее, чем начало нашего пути.

Я замечаю сбоку небольшую каморку, в которой грудой свалены кости — чистые, будто вываренные кем-то, белые, с мослами и острыми щепами, торчащими в разные стороны. На них скачут блики от наших светильников. Их много: бывшие когда-то чьими-то руками-ногами, ребрами, спинными столбами и черепушками, сейчас они выглядят как что-то чужое и гадкое. А ведь за каждой костью — чья-то жизнь. Когда-то они ели, пили, миловались и танцевали, растили детей и лепили горшки. А теперь только безжизненные осколки. И я так же когда-то… Тьфу, бесы! Лучше о таком не думать совсем!

Снова останавливаемся и снова шепчутся наши предводители, но я уже не слушаю, потому что мне хочется до ветру. Так сильно, что нет никакой возможности обращать даже малую часть своего внимания на что-то другое. Не наделать бы в штаны. Видимо, скрежетанье моих зубов достигает слуха Карела, потому что он оглядывается и больше глазами, чем словами, спрашивает о причине беспокойства.

Знаками объясняю ему, он качает головой, улыбается и показывает на стену. И правда, кого я стесняюсь?

Вскорости выходим к лестнице. Она жмется к стене квадратной башни, поднимаясь куда-то ввысь угловатой спиралью, и мы оставляем здесь еще одного человека. Я опять не понимаю, зачем это делается, но командует Карел, а я ему пока верю. Как верят и остальные, безропотно принимая его распоряжения.

На третьем этаже в узкое стрельчатое окошко видна земля; пока мы шли, снаружи занялся день, но он темен и мрачен. Точно такой, как я уже говорил: дождь, тучи, холод.

— Тихо! Смотри, — за руку дергает Карел.

Поворачиваю голову в длинную темную галерею, уходящую вдоль замковой стены и замираю от страха: в ней на длиной жерди головами вниз висит дюжина тех, кого мы называем Остроухими. И они без масок! Мне виден только ближайший.

Еще в детстве, балуясь с друзьями в лесу, я заметил, что практически невозможно разобрать черты лица человека, висящего вниз головой. Невозможно узнать его, без старательного вглядывания, даже если это тот, кого ты видишь каждое утро.

Поэтому я даже не пытаюсь разобрать особенности его физиономии, просто отмечаю, что кожа очень бледная, только что не светящаяся, волосы длинные и того оттенка, что практически неотличим от старческой седины. Брови, однако, темные. Уши действительно острые. Не так, чтобы это стало отталкивающим, но на человеческие они похожи только в нижней половине. Они слегка оттопырены и даже, кажется, во сне шевелятся, вслушиваясь в окружающие это существо шумы. Глаза закрыты. Руки Анку намертво вцепились в его же пояс, на котором болтаются какие-то незнакомого вида брелоки. Что-то вроде амулетов, разных цветов и размеров. На поясе же висит пристегнутая шнурком широкополая шляпа. А рядом с нею — та самая маска из мерцающего голубым цветом металла, знакомая мне по многим встречам с собратьями этого Анку. За его спиной до самого пола свисает угольно-черный плащ, похожий на собравшиеся складками крылья ночного нетопыря. То, что днем выглядит как строгий наряд, в рассветных сумерках становится олицетворением неосознанных кошмаров. Я вновь возвращаюсь к его лицу, и теперь мой взгляд замирает на синевато-серых в утренней мгле губах существа! Верхняя губа слегка приоткрыта и мне становятся видны его зубы. Длинный клык, в половину моего мизинца, притягивает взор получше бочонка с золотыми монетами, глаз отвести невозможно, словно передо мной самая красивая из земных женщин. Но я все-таки понимаю, что передо мной очень страшная тварь, способная сожрать меня не задумываясь ни на мгновение. Воплощенный ужас — вот что это такое! Если бы я не был настолько сильно испуган этой встречей, я бы непременно заорал, но страх, сковавший мои члены, меня же и спас.

Мы крадемся дальше, вдоль длинного ряда этих замерших во сне бестий, и былой уверенности в правильности совершаемого поступка у меня уже нет. Я почти не дышу, потому что грудь боится вдохнуть выдыхаемый тварями воздух — мало ли что может случиться? Передо мной проплывают перевернутые лица Анку, я стараюсь не смотреть на них, потому что воспоминаний о том, первом, которого я увидел без маски, мне хватит с избытком до конца моих, наверное, уже недолгих, дней. Ведь если нас застигнут на месте преступления — мне конец! Прощай тогда Марфа, дедова лавка, Симон и мечты о том, чтобы стать менялой. И я даже не знаю, ради чего это делаю! Да есть ли на самом деле сокровище, так легко обещанное мне Карелом? Теперь только я понимаю всю серьезность авантюры, в которую ввязался по собственной дурости. Шаги мои непроизвольно становятся все короче, и я всерьез подумываю о том, чтобы прямо сейчас повернуть назад. Одно лишь нежелание увидеть снова бледные рожи Тех, Кто Всегда Рядом, останавливает меня от необдуманного шага. Я стискиваю зубы и настойчиво твержу себе:

— Ты уже сделал одну глупость, бездумно поддавшись на уговоры и согласившись сюда лезть, не делай теперь вторую! Если Карел с Шеффером идут дальше, значит, все так и должно быть! Ведь не стали бы они с такими предосторожностями красться к собственной смерти? Чтобы ее получить, нет необходимости соблюдать тишину, напротив — сделай неосторожной движение, чуть громче выдохни воздух, и не останется никаких шансов выбраться отсюда живым.

Ловлю взглядом глаза обернувшегося приятеля и он подмигивает мне.

Следом оборачивается Шеффер и что-то в моем облике забавляет разбойника. Он растягивает рот в неприятной улыбке и шепчет:

— Бесовы альвы всегда по первости производят не самое доброе впечатление на тех, кто увидел их без разрешения. Встреть ты альва без маски и не спящего, влюбился бы в него навечно. Зубки-то они свои прячут пред людьми, да. Я слышал, что некоторые бродяги становились мужеложцами, только раз увидев поющего альва. Искали в других мужчинах ту красоту, что запомнилась им в этих тварях! Так что тебе повезло — теперь тебе это не грозит, ты ведь знаешь, какие они на самом деле, да?! — и он тоже подмигивает мне, а за спиной раздается приглушенный смешок его подручного.

Какие еще альвы? Анку они! Я вспоминаю, что Шеффер — иностранец и быстро соображаю, что, должно быть, в их стране Анку зовутся альвами. Но мне совершенно нет разницы, каким именем наречен этот клыкастый ужас — он страшен не именем. И опять эти сказки про любовь неземную к остроухим кровососам! Карел же объяснил, почему они носят маски — чтобы прежние знакомцы не узнали! Но, должно быть, объяснил он это только мне?

Пока я боялся, мы уже успели спуститься в следующее старое подземелье.

— Здесь разделяемся, — командует Карел. — Вам направо, потом еще раз направо и за решеткой увидите все, о чем мы договаривались. И вот еще что: кому-то лучше остаться здесь.

Шеффер смотрит на своего помощника, потом переводит взгляд на меня, чешет щетинистый подбородок своей грязной лапой, щурится и согласно кивает:

— Роби, сходи-ка, посмотри — есть там то, о чем говорил нам этот человек? А ты здесь пока постой, красавчик, и мальчишку своего придержи.

Человек в капюшоне неслышно скользит вправо, исчезает за поворотом, некоторое время ничего не происходит. С потолка где-то рядом падают редкие капли, негромкое эхо от них разлетается в стороны. Жутковато. И пахнет-воняет-смердит не сильным, но очень настойчивым запахом, вызывающим почему-то тошноту. Однажды я был на бойне, и там повсюду текла кровь из висящих обезглавленных туш, вонь стояла такая же. Все вместе производит гнетущее давление на разум и, кажется, будто сердце остановилось — настолько поглотили меня необъяснимый страх и ожидание неминуемой страшной смерти.

Когда из-за угла появляется нечто темное, мы хоть и ждем его, но все равно в испуге шарахаемся прочь и жмемся к стенам — так велик в нас страх перед неотвратимыми Анку.

— Все здесь, — из темноты доносится свистящий шепот. — Пошли, Шеффер!

— Иди сюда, Роби, — отлипает от стены разбойник. — Здесь постоишь, пока я с замками разберусь. Дальше как договаривались? — обращается он сразу к Карелу.

Здесь мы расстаемся, и Роби остается на перекрестке, а я плетусь вслед за Карелом. Слегка дрожат колени и я чувствую, как по спине бежит тонкая холодная капля пота, оставляющая за собой противную дорожку, к которой липнет рубаха.

— Карел, что ты им пообещал? — Мне и в самом деле так любопытно, что нет никаких сил терпеть неизвестность. И еще я очень рассчитываю, что интересный разговор поможет мне справиться со сковавшим меня страхом.

Приятель на мгновение останавливается, цыкает на меня и замечает:

— Ты бы не трясся так, Одон? Зубы повыскакивают. — Он резко смотрит вперед, потом оборачивается: — Конечно, деньги. Беда в том, что все здешние деньги имеют специальные метки, и не дай тебе Святые Духи расплатиться такой монетой с мытарем. Для любого, кто не Анку, конец будет быстрым и бесславным. Но они этого не знают, потому что не у многих достанет храбрости украсть здешние деньги.

Он делает еще два шага вперед, но я придерживаю его:

— А что с ними не так?

Карел раздраженно выдыхает и нетерпеливо шепчет:

— Давай закончим наше дело? А потом я тебе все расскажу, хорошо?

Я киваю и мы идем дальше, но что-то не сходится. Откуда бы Карелу знать о комнате в подземелье, набитой деньгами? Да еще такими странными? Откуда? Не люблю, когда меня держат за дурачка. Да даже просто — когда вынуждают что-то делать, утаивая от меня подробности и цели. Как-то это не по-человечески!

Но пока я рассуждаю о том, как выразить напарнику свое негодование, он останавливается, и белки его глаз сверкают в тусклом огне фонаря, показывая мне, куда стоит посмотреть. Прямо на уровне наших глаз в стене проделаны несколько очень узких и невысоких щелей. Я не знаю, зачем они, но отчетливо вижу в одну из них, как в темной комнате лежит на каком-то необычном возвышении нечто непонятное. От него исходит тусклое свечение — зеленовато-голубое, похожее на размытый сполох болотного огня, что так страшил моих сельчан.

Оглядываюсь на Карела, чтобы спросить его о том, что это такое, но он прижимает к моему рту левую ладонь, а к своему правую и сразу же тянет меня назад.

Мы отступаем на десяток шагов, он наклоняется к моему уху и торопливо выговаривается:

— Это она! Сейчас перед нами самая трудная часть похода. Большинство здешних Анку — из ее гнезда. Как только мы ее убьем, они тотчас же свалятся замертво. Но дело в том, что мне придется проткнуть ее кинжалом, отрезать голову и держать эту тварь прибитой к ее ложу. А ты возьмешь ее башку, вынесешь наверх по тому пути, где мы шли. Не доходя сотни шагов по галерее до того места, где остался Роби, увидишь лестницу, дуй к ней. При подъеме по лестнице на второй этаж башни в стене найдешь окно, забранное ставнями, открой или выбей их и выбрасывай ее наружу, во двор — как только она попадет под луч солнца, тварь сдохнет! Не бойся, если ты будешь держать ее за волосы, она не сможет тебя тяпнуть. Главное — не слушай голос, который появится в твоей голове, и не вздумай показать ей свое лицо! Если она его увидит, то все ее сородичи из Баанва-Сида будут знать убийцу. Меня они и без того знают, я не боюсь их мести, но тебе лучше бы поостеречься. Дальше вот что: возможно, что обоим нам отсюда уже не уйти, потому что помимо Анку Баанва-Сида, в замке есть и несколько других. Я могу не успеть выскочить из подземелья. Да и потом, если все-таки каким-то чудом я сумею пережить сегодняшнее утро, рядом со мной будет опасно, нам лучше не встречаться больше никогда. Тогда ты поедешь на Болотную Плешь, найдешь там лесника Артоса или его сына, покажешь им вот это, — в мою ладонь он положил что-то маленькое, гладкое, но тяжелое. — Попросишь их показать тебе место упокоения моего деда. Они проведут тебя к склепу. Дальше запоминай хорошо: в ночь равноденствия, это будет через двадцать шесть дней, нужно от дверей склепа сделать ровно триста шагов в сторону Свежей звезды. Рост у нас с тобой одинаковый, шаги, должно быть, тоже. Если ты все сделаешь правильно, то по правую руку от тебя будет дерево, в которое вбит гвоздь на уровне груди. А по левую — другое дерево и в нем гвоздь на высоте двух человеческих ростов. Возьми веревку и соедини ею оба гвоздя! Ее продолжение до земли даст тебе точку, на которой нужно встать и повернуться в сторону двойной вершины. Сделай еще десять шагов и копай! Там все, о чем мы с тобой договаривались. Оставь на всякий случай что-нибудь для меня, ведь, может быть, мне повезет, и я сумею выбраться из переделки? Когда выбросишь из окна голову, сигай следом — там не очень высоко, ты хоть и высок, но достаточно тощий, чтобы пролезть в него, если не испугаешься, то и не разобьешься. Выпрыгнешь и беги, меня не жди. Избавься от одежды. И не жди людей Шеффера — ими будут заняты все оставшиеся в замке Остроухие. Я взял их специально — чтобы они задержали своими жизнями кровососов. И расставил их в нужных местах. В их смерти — твой шанс. И не считай меня чудовищем — эти люди столько натворили за свою жизнь, что вполне достойны такого конца. К тому же каждый из них ждет прихода Анку со дня на день — они в любом случае долго жить не собирались. Но даже если кто-то из них выживет — ничего не бойся, они тебя не знают. Все дела вел я. Они тебя не знают. Все понял?

Я серьезно поджимаю губы, стараясь запомнить: склеп, триста к звезде, гвозди, двойная вершина, десять!

— Да, Карел. Я готов.

Он обнимает меня за шею, прижимает голову к своему плечу и спокойно говорит:

— Тогда пошли. Пошли и прощай. Спасибо тебе за все, Одон.

Мы двумя темными птицами медленно ступаем к известному только Карелу входу в нужную комнату.

Перед дверью еще раз обнимаемся, прощаясь, я надеваю припасенную приятелем маску, потом перчатки, и Карел, вдохнув полную грудь сырого и теплого воздуха, устремляется вперед, сжав в кулаке свою шпагу, из рукояти которой уже торчит серебряное жало.

Будь от входа до Сиды на пять шагов больше, мы бы не успели!

Карел набрасывается на кажущуюся неповоротливой кучу тряпья и она резко вздымается вверх, провоцируя меня на задирание головы. Она высока, гораздо выше меня и от ее лица под маской исходит мертвенно-бледное сияние. Я стараюсь не смотреть туда, кручусь вокруг, ожидая, когда мне под ноги упадет голова чудовища. Просторные одежды Клиодны трепещут как живые, в них видятся мне невероятные существа, по блестящей черной поверхности разбегаются голубые светляки, сливаясь друг с другом и свиваясь в сверкающие жгуты; откуда-то изнутри этого балахона вдруг выстреливают вверх, туда, где сипит Карел, склизкие извивающиеся щупальца. Они норовят его обвить и сдернуть, но Карел орет, срывая голос, и я замечаю, как мимо меня к полу пролетает что-то большое.

— Беги! — уже не опасаясь тревоги, громко хрипит Карел. Он наверняка почти мертв и только невероятная воля заставляет его держать кинжал, вбитый в сердце Сиды. — Беги!

Тварь, на которой он висит, вдруг опадает, будто лопнувший гриб-пылевик, и Карел оказывается посреди огромного черного круга, беснующегося текучими волнами. Он не может встать, не может ослабить нажим; теперь они держат друг друга будто страстные любовники, и первый, кто ослабит хватку — проиграет.

Я подхватываю обеими руками голову Сиды; это действительно она, тяжелая, будто ангамский сыр, ее волосы искрят вокруг блестящей маски и сами обвивают мои руки, словно и не волосы это, а светящиеся червяки, в голове раздается звон и врывается шипящий голос:

— Смертный, ты умрешь! Остановись! Помоги мне и я научу тебя жить вечно! Я отдам тебе всю мудрость этого мира! Все богатство!

Я бы послушал, но никак не могу скомандовать своим ногам замереть. Они теперь сами по себе, несут меня, бедного, к нужному окну.

Сида еще что-то бормочет о каких-то тайнах; она приказывает, скулит и бесится; она угрожает, негодует и молит меня о пощаде; она сулит мне вечное блаженство и вечную же боль; она рычит, лепечет и плачет, но все тщетно — я все еще помню хрип Карела, мое сердце наполняется скорбью и ненавистью, и я становлюсь каменным. Я могу только одно — бежать, бежать к окну, чтобы выбросить эту мерзость навстречу солнцу, чтобы избавиться от голоса в голове и сомнений в душе.

Навстречу мне огромными прыжками скачет Роби, где-то во тьме коридора раздается крик — так кричат только перед самой смертью, встречая ее, неотвратимую, нежданную и ужасную. Там оставался Шеффер и теперь его, скорее всего, уже нет. У Роби капюшон на спине, глаза будут побольше, чем иная ременная пряжка, рот перекошен в страшном безмолвном вопле, а за плечом видна маска Анку — Остроухий уже совсем рядом! Его лапа опускается на плечо Роби, в маске открывается огромная пасть, усаженная тонкими острыми зубами, и вверх на целый локоть брызжет черная в полумраке кровь. Зрачки Роби увеличиваются, по лицу пробегает мелкая рябь, вроде как волны, он обмякает и кровь струится из жил моего недавнего спутника.

Я поворачиваю, не добежав до них десятка шагов, — Роби стоит, застыл, загородил проход, на нем висит эта тварь, а за спиной видны еще несколько подобных кровососов, копошащихся в темноте пауков-Остроухих с блестящими сталью личинами, но они дальше, им ко мне не успеть, если Роби останется стоять еще хотя бы пять ударов сердца.

— Смертный, остановись, и я обещаю тебе жизнь! Вечную радость! Твоих потомков никогда не коснется выбор Анку! — не унимается голова в моей руке. Она настойчива, убедительна и настолько исполнена правоты, что если б я хоть на краткое мгновение захотел бы ее послушать — я бы поддался. — Стой! Ты не знаешь, что делаешь! Вы умрете все!

Окно!

Я бью в него ногой, наваливаюсь всем телом, ставни скрипят, а за плащ меня уже кто-то хватает, но в лицо мне упруго бьет уличный ветер, и в ушах раздается крик такой силы, что я едва не задыхаюсь от испуга. Я на свободе! И никто не сможет меня удержать, никакая когтистая лапа!

Перед глазами — Кюстинская площадь, ее камни больно ударяют в мои башмаки, а из рук вдруг уходит тяжесть: еле заметный дымок поднимается из подпаленных перчаток, а в ушах стоит звон последней фразы Клиодны:

— Без нас он убьет вас всех!

От Кюстинской площади до моей кельи в доме Герды — две тысячи шагов, но мне кажется, что оказываюсь я в ней тотчас, как только затихает последний звук моего падения из окна башни. Где-то в грязном сточном канале остается мой старый плащ, перчатки, башмаки, шляпа. Все это я обернул вокруг увесистого камня и если не знать, где искать, то никто и не найдет вовеки. Маска по недосмотру остается у меня, и я не знаю — нужно ли ее сжечь или растерзать в мелкие клочки или отправить вслед за остальной одеждой? Она пялится на меня пустыми глазницами и кривит тонкую щель на месте рта. Она не металлическая, как казалось мне раньше, нет, она соткана из каких-то тонких нитей, похожих на паутину. Почти невесомая и невозможно прочная, она едва ли не приказывает мне оставить ее себе. Но я знаю, что хранить такое нельзя! Если Герда разожжет печь — маска отправится туда!

Я смотрю на свои руки, в которых совсем недавно была говорящая голова Сиды Клиодны. Мне не по себе. Я не могу думать спокойно и сторожусь любого шороха — мне кажется, что это идут за мной. Святые духи! Что мы сделали?! Мы убили бессмертных Анку! Возможно ли такое?! Они все умерли!

И все мои спутники: Карел, Шеффер, Роби и еще двое, имен которых я так и не узнал — они все тоже мертвы!

Я утыкаюсь лицом в подушку и тихонько завываю. Текут слезы, сопли, мне очень тоскливо. И Карел больше никогда не заставит меня воровать вино у Герды. Не потому что я не стану — я бы своровал для него целую бочку хоть у хозяйки, хоть у самого квартального, а потому что его больше нет.

Под столом еще стоит кувшинчик с вином. С остатками вина. Я жадно хватаю его, но твердый край горлышка трепещет в руке, дрожит и больно колотит меня по зубам. И эта боль возвращает мне рассудок. Я глубоко дышу, по загривку струится то ли пот, то ли вода с вымокших под дождем волос. Мне становится холодно. Я делаю несколько больших глотков из успокоившегося сосуда, откидываюсь на кровать и смотрю в серый потолок, стараясь не вспоминать о походе во Дворец. Я считаю годовой доход с пасеки, если удвоить количество ульев.

Усталость и переживания берут свое: я засыпаю.

А будит меня легкое постукивание в дверь. Я вырываюсь из сна, липкого и бессмысленного. Кто?! Кто мог прийти ко мне? Никто не знает, что я здесь! Только квартальный Лука и его Магда! Но зачем бы им меня искать? Значит, их заставили! И вместе с ними за мной пришли Анку.

Я выглядываю в окно, но в вечерних сумерках ничего не видно, только неясные тени колеблются в свете редких фонарей. Но разве имеет смысл бежать от Анку через окно? Они все равно быстрее и, прыгнув на мостовую, я только и добьюсь, что встречу смерть запыхавшимся.

На пороге стоит Герда. В руке у нее тусклая лампа, делающая цвет лица моей хозяйки бледно-оранжевым.

Она смотрит на меня как-то странно, вроде как на чокнутого, быстро заглядывает мне за спину, стараясь увидеть состояние своей комнаты. Видимо, ничего страшного не находит, и спрашивает:

— Что с тобой, мальчик?

Я б тебе, красотка, рассказал, что со мной. Во всех деталях и выстужающих кровь подробностях. Но мне самому так страшно, что вряд ли я смогу связать хотя бы два слова!

— Что тебе, Герда? — это все, на что хватает моих ораторских способностей.

Она задумчиво оглядывает меня с ног до лба и протягивает руку:

— Вот, друг твой передал. Велел отдать тебе, если не появится сам к полудню. А ты мне за это должен будешь монету.

У нее на ладони лежит клочок бумаги. Дрянной, дешевой бумаги, продающейся в соседней лавке по оловяшке за вершок. На нем видны какие-то каракули.

— Давай! Ты читала?

— Нет. Я не умею.

— Хорошо, хорошо, — бормочу про себя, раскрываю свернутую записку и, отворачиваясь от Герды, бреду к столу, на котором должна быть лампа.

Хозяйка семенит следом, я слышу короткие шажки, но взглядом ищу светильник. А его, как назло — нет! Потом я вспоминаю, что он в руке у Герды, отбираю его, ставлю на стол и кладу рядом послание.

— Что там? — спрашивает Герда, когда я отстраняюсь от стола.

— Откуда у тебя это?

— Так пока ты в свою деревню ездил, твой дружок хотел меня того… Охмурить. За благородного себя выдавал. Как будто я дура какая и не отличу нищеброда от благородного. Говорит он, да, складно, но больше-то ничего и не умеет. Только говорить, да железякой своей острой в людей добрых тыкать. На что он мне? За просто так с ним кувыркаться мне никакого резону нет. Несерьезный он, твой друг. Вот если бы замуж позвал, я бы еще подумала — мужик в хозяйстве всегда пригодится, а так… Нет уж, лучше я с господином Франтой из городской стражи буду. Или вот ты если подрастешь немножко, да предложишь чего стоящее, то…

Неожиданное откровение, но мне теперь наплевать на матримониальные планы хозяйки. И потому я безжалостно ее обрываю:

— Записка откуда у тебя?

— Ну так я же рассказываю! Когда он понял, что я женщина честная, то так и сказал — «оставлю тебе, Герда, послание для своего друга, а отдать его нужно будет через три дня, если в полдень я не вернусь».

— Мне нужно уехать, — отвечаю, а сам судорожно подсчитываю деньги, которые смогу забрать с собой прямо сейчас.

Получается очень мало. Ведь все золото Симон отнес меняле. И у меня остались сущие крохи. На пять лет не хватит даже если сидеть на одном месте. А мне предстоит длительное и далекое путешествие. В такие места, где даже бессмертным Анку делать нечего! Видимо, придется возвращаться за дедовым горшочком. Но не хотелось бы — ведь искать меня там станут обязательно!

И я не злюсь на Карела. Как бы я сам поступил, появись у меня возможность сделать нечто подобное? Не в смысле «убить Сиду» — до такого я бы сам никогда не додумался. А в смысле такое дело, которое стало бы концом двадцатилетнего ожидания? Всех лишений, раздумий, мечтаний и долгов? Наверняка сделал бы то же самое — постарался бы заручиться поддержкой любого, кто может помочь. Даже если потом ему придется пожалеть об этой помощи. Так что, Святые Духи, не судите строго моего друга, он сам все о себе знает. Да и передо мной у него долгов больше нет.

— Подожди-ка, мальчик, — очень выразительно говорит Герда. — Как это — уехать? А кто мне за жилье заплатит? Это же мне нового жильца искать нужно! Нет, так дело не пойдет! Либо плати неустойку, либо я заберу у тебя вещи!

Сумасшедшая! На что мне теперь все эти вещи? Гораздо хуже, что все мое хозяйство теперь, скорее всего, достанется Иржи Зайцу; ведь хорошо, если я вернусь лет через пять-десять, но, кажется мне, что в далеком путешествии у меня будет больше шансов сложить голову, чем привезти ее обратно целой и здоровой.

— Нет, — она оглядывает нехитрый скарб мой и разводит руками, — нет, не нужны мне твои вещи. Плати неустойку!

Но у меня есть предложение получше!

— Скажи мне, Герда, ты не хочешь купить за полцены хорошее хозяйство в Римоне? Но только быстро, прямо сейчас? Земля хорошая с арендаторами, пасека и лавка в городе? Всего двадцать два золотых?! Половина цены, а?

Мой неожиданный вопрос ставит ее в тупик. Она задумывается на мгновение, но потом трясет кудряшками:

— Нет, мальчик, зачем мне пасека? Я и мед-то не люблю. И пчел не люблю. И денег столько у меня нет. Ты мне неустойку отдай, да и езжай с миром куда нужно. И не вздумай бежать! А не то я на тебя квартальному Луке нажалуюсь! А он донесет Этим. А с Ними сам знаешь — шутки плохи. Найдут, заставят все вернуть до грошика, да и сожрут потом в назидание другим!

Мне становится так смешно, будто ее угроза была на самом деле веселой скабрезной историей, которые выдумывают отшельники для увеселения своей плоти. Ну, знаете, вроде той, где веселая женушка притворялась чокнутой, и святой отшельник изгонял из нее бесов с помощью магической палки, а муж в это время сидел в бочке и боялся высунуться наружу, чтобы бесы не вселились в него. Только смотрел в щель на то, как его развратная супруга сладострастно извивается под волшебной палкой святого человека.

Вот же придумала чем пугать! Жалобой квартального на меня! На того, кого в ближайшие дни станут искать все Анку в королевстве!

— Держи, сквалыга, — кидаю ей кошель с мелочью — почти все, что у меня осталось. — Здесь за месяц вперед. Через месяц вернусь, получишь еще.

Это я так следы запутываю. Если ее спросят — скажет, что обещал вернуться через месяц. Может и не станут искать, а здесь подождут? Верится в действенность такой уловки не очень, но чем бесы не балуются?

— Прощай, — презрительно говорю своей бывшей хозяйке, чтобы поняла, зараза, какого парня упустила! — Вернусь через месяц.

Выбегаю мимо нее на улицу, и быстро шагаю в лавку — у Луки должно скопиться немного денег. И перед входом вижу Корнелия — дядьку моей подружки Марфы. Это, несомненно, Святые Духи его ко мне послали! И хоть просил меня дед не продавать хозяйство, но ведь бывают же такие моменты, когда все прежние просьбы и клятвы вдруг становятся невыполнимыми? Вот у меня как раз такой. Дед рассказывал, что Корнелий не прочь прибрать к рукам наши поля, пасеку, и особенно тот самый мосток через ручей. Даже хорошую цену давал.

— Дядька Корнелий! — дергаю его за рукав, — купи мое хозяйство? Только прямо сейчас! За половину цены отдам! Только без торговли.

Его крысячье лицо расплывается в недоброй улыбке — почуял поживу, собака! Если бы не поспешность, я бы из него всю душу торговлей вытянул, но сейчас происходит ровно наоборот:

— За половину? — тянет купец. — Дорого, Одон. Дорого. Сам посуди, времена нынче неспокойные, люди почти ничего не покупают. Зачем мне оно?

Я бы с ним поторговался, но — некогда! Как говорится — того и гляди подо мной земля вспыхнет всесжигающим пламенем. И двадцати двух золотых мне у него не выманить никогда — это ясно.

— Либо берешь, либо я сейчас же заложу его Вермениусу! Он даже побольше даст! Только потому, что мы с тобой почти родственники, — гадко ухмыляюсь, — и потому что ты точно знаешь, что отдам тебе не ерунду, а стоящее дело, то первому тебе, Корнелий, предлагаю!

— Шестнадцать монет дам, — нехотя роняет Корнелий. — Только потому, что ты неплохой парень и с твоим дедом у нас были кое-какие общие дела.

— Годится! Но дом остается мне и на ближайший год условия для арендаторов не меняются! — я тяну ему руку, но старый хитрец не очень спешит закрыть сделку. — А все остальное — твое!

— Дом? Эта развалина? — Корнелий скребет пальцем в бороде. Дед на самом деле не очень старался украшать внешний вид нашего жилища. И выглядел дом неказисто. — Да забирай! Но за это ты отвяжешься от Марфы! А то знаю я вас, умников, потом все назад потребуешь, как приданое. А мне с такими шаромыжниками родниться — никакого резону нет, потому что одни расходы.

— Договорились!

Я тяну руку за деньгами, а Корнелий хмурится, не понимая:

— Чего ты грабки-то тянешь?

— Так это… деньги давай. Договорились же?

— Ой, дурак, — качает патлатой шевелюрой купец. — Думаешь, я с собой такие суммы ношу? Я их даже дома не храню — чтоб у домашних не было соблазна. Это нужно к Вермениусу сходить, получить. Пойдем, что ли?

Я прямо чувствую, как стремительно улетает отпущенное мне время, но у меня есть еще два обязательных дела — выгрести деньги из своей лавки и получить у квартального подорожную, иначе далеко я точно не уеду.

— Нет, Корнелий, иди один, составь договор, чтобы все честь по чести. А мне еще нужно к Луке за подорожной заглянуть и в лавку за деньгами нужно наведаться. Я к тебе домой заскочу через час!

Я пытаюсь мимо него проскочить в лавку, но купец ловко закрывает ее от меня своим тощим телом:

— Это моя лавка! Ты только что ее продал! И деньги в ней и товар — мои!

Я останавливаюсь, потому что он кругом прав. Обманывать делового партнера последнее дело. Вот до того как сговорились — можно было, а теперь — поздно!

И в кошеле всего меньше полусотни оловяшек. Даже на лошадь не хватит.

На пороге показывается Симон, и увидев его, я вспоминаю о том золоте, что он отнес кому-то из менял.

— Симон! — я очень рад его появлению. — С завтрашнего дня твой хозяин — Корнелий. Я продал лавку вместе с товаром. А сейчас беги и принеси обратно те деньги, что отнес на днях господину Иржи. Мне они срочно нужны! Мне нужно срочно уехать! Навсегда! Да что ты встал? Некогда объяснять, беги быстрей!

Приказчик некоторое время смотрит на меня, будто пытается вспомнить, о чем это я. Потом зыркает на Корнелия и отвечает:

— Не помню я ничего такого, Одон. О чем ты говоришь?

Гадина! Сложил два и два и понял, что возвращать мне мое не обязательно? Четыре золотых монеты? Полновесные злотые прежней династии? Становится так обидно, что слезы из меня буквально брызгают:

— Гнида! — ору я в голос и бросаюсь на него с кулаками.

Какое-то время мы вошкаемся перед лавкой, изображая рыночных борцов, потом Корнелий и соседский приказчик Базиль растаскивают нас.

— Я вернусь, Симон, вернусь когда-нибудь, — угрожаю я сквозь разбитые губы. — Дайте тебе Святые Духи, сдохнуть к тому времени! Корнелий, уволь этого вора!

— Я подожду, — нагло ухмыляется этот гнусный вор.

— У меня он ничего не украл, — добавляет купец, которого очень веселит наша склока.

Через два часа я становлюсь обладателем одного золотого в мелких монетах и еще пятнадцати в виде долговых расписок Вермениуса, годных к приемке в любой меняльной лавке по всей стране. Еще мне дают длинный список заграничных менял, которые смогут отдать мне за эти бумажки полновесное золото. Или олово. Или даже медь — в некоторых странах есть и такие деньги.

Пока Корнелий возился с купчей на дедово наследство, я успел сбегать к Луке и наврал ему, что мне срочно нужно ехать в столицу на ярмарку. Квартальный подивился, но документ выписал, пожелав мне счастливого пути и удачной торговли.

Все время, пока я пытаюсь уладить свои дела, мне отовсюду мерещатся притаившиеся Анку, желающие отомстить за Сиду и приготовить из меня жаркое. Но в городе почему-то очень тихо, будто и не произошло ничего. Даже наоборот — не видно привычных черных плащей, масок, словно не осталось никого из них. Но я точно знаю, что были в Замке и другие Анку, не из Сида Баанва. Так где же они? Почему не ищут меня?

И вот я, полностью собранный в дальнее путешествие, держу в поводе лошадь, купленную у припозднившегося барышника, стою в случайной подворотне и издалека смотрю на дом Герды, где так недолго пришлось пожить.

А с противоположного конца улицы к ее дому идут трое Анку. В плащах, масках. Страшные и красивые. Черная ткань и блистающие даже в неярком свете ночных фонарей и блеклой Луны металлические личины — всегда завораживающе и красиво. Плащи струятся вниз, растворяя нижнюю часть Этих в надвигающейся ночи, шагов почти не слышно — наверное, Они ходят бесшумно или полы тяжелых одежд прячут от людей любой неосторожный шорох? Наверное, так. Идут уверенно, будто собаки, вставшие на след, точно знают, что никуда я от них не денусь.

Не хочу дожидаться их объяснения с Гердой, разворачиваюсь и спешу прочь — подальше от своей смерти.

Когда-то прежде у города были высокие каменные стены, ограждающие его от взоров алчных врагов. Теперь, после неудачной войны с Анку, от былого великолепия остались лишь несколько полуобрушенных фрагментов — торчат как зубные пеньки во рту у сказочной ведьмы. Нет ни одного целого длиной хотя бы в сотню шагов. Не нужны они никому стали — ведь воевать уже не с кем. А со смертью воевать бессмысленно, потому что она всегда победит. Пообветшали стены, осыпались, выкрошились; некоторые участки используются как дозорные или пожарные вышки, на таких до сих пор бдят усачи из городской стражи. Будь стены и сейчас целы — нипочем бы мне из города не выбраться. Но слава Духам Святым, что от прежних времен осталась только Цитадель в середине города, та самая, что облюбовали для себя Анку.

Так и спешу через огороды, лезу через помойки навстречу завтрашнему дню. На голову проливается дождь, но я не останавливаюсь переждать его — мои часы стремительно уходят. Если я быстро не выберусь из города, то могу уже и не пытаться этого сделать. А дождик — вовремя, смоет следы, спрячет мою дорогу.

Утро пришло, когда я проехал не меньше четырех лиг. Город уже давно скрылся за травянистыми холмами, мне хочется спать, но я упрямо движусь вперед по размокшей колее, от одного холма до другого. Дорога моя петляет неподалеку от основной — каменной, иногда убегая на пару полетов стрелы, а иногда подбираясь вплотную. Еще очень рано, она пустынна и мне это нравится — мое дело теперь почти разбойничье: чем меньше глаз меня увидят, тем целее шкура сохранится.

Птички поют, пахнет сеном, слегка — навозом, и немного тянет сыростью, в низинах туман собирается белесыми облачками, легкий ветерок ерошит волосы и ласковое солнце сушит вымокшую насквозь одежду. Размеренный шаг моей кобылы — Феи — убаюкивает, и я почти проваливаюсь в дрему, когда вслед за дорогой мы выбираемся на вершину холмика и лошадка замирает, а я пробуждаюсь, потому что вижу, как моя колея через сотню шагов пересекается с мощеной камнем дорогой, а по той тащится обоз. Человек на полста, по виду — то ли деревня какая-то переезжает, то ли беженцы: возы со скарбом, кибитки на колесах, следом за каждым плетется три-четыре коровы, чуть сбоку и впереди от каравана с полсотни овец под присмотром двух мальчишек на лошадях. А навстречу им, а ко мне уже спинами несутся трое Анку. Мне не видно масок, но по плащам, по вороным конякам — сущим отродьям Преисподней — гадать не нужно. Никто другой так наряжаться не станет.

Я сдаю назад, спешиваюсь, забиваю заготовленный колышек в землю и надежно привязываю к нему Фею. На морду ей надеваю торбу с зерном — теперь какое-то время она будет жевать.

— Не грусти, красивая, — шепчу ей в ухо и ласково шлепаю по шее пару раз. — И никуда не уходи!

Сам по мокрой траве ползу наверх и осторожно выглядываю.

Анку будто спотыкаются около овец, разъезжаются полукругом и о чем-то спрашивают мальчишек. Мне, разумеется, ничего не слышно, но жесты и людей и Этих красноречивы. Обоз останавливается, Остроухие выдергивают из первой кибитки какого-то заспанного мужика и начинают проверять: в его руках мелькают подорожные, из телег вылезают недовольные люди и выстраиваются в шеренгу вдоль замершего табора.

Двое идут вдоль линии людей, спрашивают имена и сличают с документами.

Анку проверили уже две трети народу, когда в конце шеренги у кого-то не хватает духу дождаться своей очереди и человек резко срывается с места, пересекает дорогу с замершими возами и устремляется в поле. Он бежит быстро, мне даже кажется, что у него есть шанс добежать до рощицы и затеряться там, но, видимо, он так же как и я — не знает, на что способны Остроухие.

Потому что двое Этих буквально взлетают над землей и табором — Святые Духи! Возможно ли такое? Они быстры — они так бесовски быстры, что даже просто уследить за их движением сложно. Они не бегут, они почти летят, и плащи их трепещут за спинами как крылья. Они как две большие вороны, пытающиеся взлететь. И с каждым прыжком им это удается все лучше и лучше. Даже собаки не бывают столь быстрыми!

Третий, оставшийся с людьми, выдергивает из-под плаща какую-то палку, делает над ней короткое движение и уже снаряженный лук смотрит в спину убегающему человеку. Щелчка тетивы не слышно, но беглец спотыкается, хватается за ляжку. Его бег замедляется, и все-таки он продолжает скакать дальше на подраненной ноге. Весь выстрел — от появления лука до поражения цели — два удара сердца!

Еще дед рассказывал, что никакому человеку справиться в одиночку с Остроухим не под силу. Я никогда не видел сам, на что они способны, а рассказы редких очевидцев принимал за обычные сказки. Но вышло, что все эти байки не передают и половины их стремительности, скорости и силы. Теперь мне становится окончательно понятно, что в честной борьбе у людей против них нет ни одного шанса.

Бедняга! Он надеялся удрать!

На спину дядьке приземляются сразу оба преследователя, на мгновение они все сливаются в какой-то копошащийся клубок, но он сразу распадается, один из Анку взваливает бедолагу к себе на плечо и они легким шагом возвращаются обратно. Это существо несет человека так, будто тот не весит ничего, будто и не человек это, а только легкое перо.

Его бросают на траву и один из Остроухих остается с ним. Он прижимает свою жертву ногой к земле и внимательно следит за остальными.

Проверка заканчивается быстро — у всех оставшихся таборян документы в порядке.

Люди быстро разбегаются по телегам и обоз резво устремляется в путь — спешит быстрее покинуть Остроухих и их жертву. Коровы мычат, их награждают увесистыми тумаками, овцы блеют и путаются под ногами у лошадей, тянущих возы; вся эта суматоха и круговерть, охваченная страхом, постепенно удаляется и теряется между холмов.

Пока обоз на виду, Эти стоят и смотрят ему вслед, но едва за поворотом исчезает последняя телега, Анку собираются вокруг несчастного. Они о чем-то советуются, потом один опускается на колени и снимает маску! Очень далеко и мне не видно его нечеловеческой морды, но если он похож на тех, кто висели вниз головой в башне, то бедняге должно стать жутковато. Анку поднимает обе руки вверх, будто возносит молитву Святым Духам, потом резко бросает их вниз и сам склоняется над бедолагой.

Даже отсюда я слышу отчаянный вопль, его срывающийся голос звенит так, что у меня закладывает уши, я вижу, как человечек сучит ногами, но двое других Анку по очереди припадают к нему и звуки тают, исчезают, иссякают.

Мне страшно и мерзко на это смотреть и я прячу голову в рукавах, лишь изредка осмеливаясь выглянуть из-под складок одежды. Я боюсь увидеть, как они живьем жрут человека. Я боюсь, что после такого очень долго не смогу спокойно смотреть на еду. Я боюсь столкнуться с несчастным взглядами и принять всю его боль, его несчастную планиду, его неудачу.

Один Анку поднимается и обводит взглядом окрестности — будто почуял что. Он не замечает меня, но мне все равно становится не по себе, по затылку пробегает холодная волна, словно прикосновение ледяной руки Смерти. На нем нет маски! И в искаженных чертах его бледного, измазанного кровью лица я узнаю трактирщика-Пауля! Видно плохо и скорее, это догадка и морок, но я почему-то убежден, что это Пауль и никто другой! А кровосос настораживается, начинает вытягивать голову на длинной шее в мою сторону — будто пытается дотянуться ею до моего холма.

Я вжимаюсь в мокрую траву и даже перестаю дышать в полную грудь, чтобы ничем не выдать своего присутствия.

Значит, все это правда? Значит, Анку делаются из обычных людей и маска им нужна, чтобы их никто не узнал? Святые Духи, за что наслали вы напасть такую на наше племя?

Только теперь, лежа в грязи, неподалеку от растерзанного Этими мужика, я понимаю, что со смертью деда остался не просто один, но, скорее, один против всего мира — потому что, встретившись с Карелом, узнав и увидев за несколько дней так много, я уже не смогу принимать окружающее меня непотребство за единственно возможный способ существования! Но как один маленький мальчишка сможет одолеть сотни Анку, не говоря уже о всемогущих Сидах?

Когда я, заслышав отчетливый стук копыт, в следующий раз отваживаюсь взглянуть на дорогу — никого уже нет. Только три черные фигуры удаляются прочь.

На всякий случай так же на пузе я возвращаюсь к Фее.

Стоит умничка, равнодушно лупит себя по бокам роскошным хвостом, отгоняя мух и оводов. Торба опустела полностью, будто собаками вылизанная.

— Пойдем, красотуля, — говорю ей в мягкое ухо, — одна ты у меня только и есть. Пойдем.

Беру кобылку за повод и бреду к недавней стоянке табора. Ноги тяжелые, спать хочется, но какая-то неодолимая сила тащит меня вперед, заставляет посмотреть на то, что осталось от несчастного мужичка.

Но на прежнем месте его нет. Долго озираюсь по сторонам, не понимая, куда он делся — не утащили же они его с собой? Хожу кругами, надеясь что-то разобрать в сплетении следов, но тщетно — я ведь даже не охотник! Так бы и не нашел, если бы не Фея. Пока я вдоль да поперек лужайку на четвереньках исползал, моя кобылка отошла чуть в сторону и стоит, задумчиво так в одно место смотрит, недовольно фыркает и вроде как тревогу изображает.

Присматриваюсь я к тому месту и вижу, что дерн уложен неаккуратно, будто вырезали его из земли. Да и топорщится над остальной травой, как будто кочка размером с человека. Через день-другой, да под дождями, стала бы эта кочка незаметной, и не найти бы ее уже никакому умельцу.

Подползаю к неправильной кочке, дрожащими руками ищу край травяного ковра, чтобы приподнять его, заглянуть в страшную яму. Очень жутко, но что-то подгоняет меня, заставляет посмотреть — ведь никогда прежде мне не доводилось видеть тех, кого забрали Анку. И я чувствую, что должен это сделать. Как бы не тряслись сейчас мои поджилки.

Пальцы натыкаются на жесткий башмак и я отдергиваю руку в панике, будто нащупал болотную гадюку. Я очень робею и почему-то жду, что он вот-вот пошевелится, схватит меня за грудки и потащит вслед за собой — в глубину Преисподней, где, как известно, смертным не место!

Мерзкая холодная капля пота ползет по спине, вызывая судорогу в теле.

Я скатываю дерн в рулон. И мне открывается тело неведомого страдальца, вся вина которого была лишь в отсутствии проездных документов. Кто знает, как бы все обернулось, найди он в себе силы устоять перед Анку, не рвануться зайцем в поле, а объяснить? Могли ли они оставить его живым? Не знаю. Мне неизвестны такие случаи, но убегать от них было верхом глупости. Хотя, наверное, он так же как я не знал, что это за существа? Зато теперь его попутчикам бывшим — разговоров надолго!

Тело кое-где залито кровью, но особенно больших ран я не нахожу: разорваны оба запястья, горло будто пробито чем-то острым, на лице отчего-то замерла спокойная улыбка. Разве может улыбаться так человек, которого рвут живьем на части? Разве может быть настолько спокойным человек, только что оравший так, что едва земля пополам не лопнула? Глаза открыты, мне так захотелось закрыть го веки, что одним пальцем я надавил на правый глаз, а его зрачок вдруг стал вертикальным! Как у кота. Я отскакиваю, ожидая всего, чего угодно — воскрешение упокоенного, превращение его в Анку или какого-нибудь зверя, сошествия предо мною на землю Духа Святого — мало ли! Но мертвец остается недвижим.

В плечо меня что-то толкнуло, и в ужасе я шарахаюсь в другую сторону, едва не приземлившись на убитого! Руки пачкаются в его крови, я чувствую ее липкость на пальцах, я еще раз пугаюсь и пытаюсь обернуться!

— А-а-а! — из моего горла вырывается сдавленный хрип, я выдергиваю нож из сапога и замахиваюсь на неведомого врага.

Фея! Бесы тебе в седло!

Моя лошадка стоит напротив и виновато прячет морду в сторону.

Нужно успокоиться.

Я оседаю на мягкую траву, вырываю из нее здоровенные пучки и чищу ими ладони, сапоги, колено — все, где есть хоть маленькое темно-красное пятнышко.

Я поднимаюсь, достаю из седельной сумы флягу и жадно к ней припадаю. Обычное разбавленное вино, но оно умеет прогонять страх. Пусть ненадолго, но мне только это и нужно.

Возвращаюсь к мертвому и внимательно разглядываю его руки.

Вены на запястьях обнажены, кажется, что кто-то искусно разрезал плоть и вытянул их наружу. Представляю, как хлестала кровища! У нас в деревне как-то одна из теток себе рассадила вену, помирать собралась уже, только дед не дал — перетянул полотенцем ей руку, да держал так, пока кровь не усохла. Ладошку-то потом все одно отрезали, потому что гнить начала, но вытечь всей крови дед не позволил. А здесь не было того, кто руку перевяжет — потому и хлестала кровища сильно. Однако нигде не видно никаких следов этой реки.

На другой руке — та же беда. И на горле. Оно будто наизнанку вывернуто в одном месте. Но крови на одежде мало — она вся в маленькой лужице, куда я вляпался, спасаясь от Феи. Но и там ее очень мало, она выглядит размазанной по глине. И это значит, что не жрут нас Анку, а выпивают — как стакан с медовухой! Как паук муху!

От догадки голова закружилась. Я сажусь рядом с усопшим, читаю ему короткое посмертное напутствие — тоже дед научил. Там в конце полагается спросить мертвеца о последней воле. Я спрашиваю, однако он молчит. Что ж, мертвые редко разговаривают с живыми.

— Прощай, дядька, — говорю ему, и снова укрываю дерном, на этот раз аккуратно — чтобы никому не пришло в голову искать его здесь. — Кабы не ты, может быть, уже и я мертвым был бы. Теперь остерегусь.

В голове скачут мысли, они не останавливаются, кружат, запутывают.

Куда мне теперь?

Из города я выбрался. Погоня ускакала далеко вперед. Карел просил не ездить сразу за золотом, и я думаю, что эта просьба была неспроста. Значит, пусть пока полежит. Золото — не вино, с возрастом лучше не становится, но и хуже не делается. Подождет.

А вот что делать прямо сейчас?

В родной деревне лучше пока не появляться. Если они нашли меня у Герды и едва не настигли здесь, то в дедовом доме наверняка приготовлена достойная встреча. Спрятаться где-нибудь на глухом хуторе? Вроде того, где моя старшая сестра живет? Может быть, прямо у нее? На какое-то время можно. А если вдруг придут Эти? Тогда всем может стать в одночасье нехорошо — мне как преступнику, а ей и ее семье — как укрывателям. Да и любые другие хуторяне вряд ли захотят приютить кого-то незнакомого. Если только за деньги? Но деньги лучше людям не показывать: я — маленький, а деньги — большие, всяко меня перевесят. Лучше всего было бы сразу уехать, уплыть куда-нибудь далеко на корабле. На юг, где говорят, водятся собакоголовые и одноногие люди. Может быть, хоть там никто не слышал об Анку? Денег на первое время мне хватит, а дальше — как кривая вывезет. И мне еще обязательно нужно вернуться — откопать дедов горшок и Карелово наследство. И наказать гадину-Саймона. За предательство и воровство. И поэтому я обязательно вернусь!

Подорожная вот только. Имеющаяся еще пять дней действительна будет, а там нужно новую выправлять. Значит, времени у меня на раздумья немного.

Я влезаю в седло, смотрю окрест, дергаю за повод:

— Пошли, Фея, пора нам. Вези меня, добрая лошадка, в ближайший морской порт. Не знаешь, где это? И я не особенно. Я даже не знаю, где мы с тобой сейчас. Так что — выручай, красотка! На тебя одну надежда.