О Тех, Кто Всегда Рядом!

Глава 5 В которой несчастный изгнанник побывает в очень странном месте, получит одно неожиданное задание, обзаведется новым спутником, сбежит из лап врагов и доберется до столицы

По хорошей дороге от нашего городка до столичных ворот быстрый путь занимает восемь дней. Это если никуда не торопиться. Но если бежишь, не разбирая дороги, то здесь как судьба повернется — можешь потратить шесть дней, а может оказаться и пятнадцать. Люди говорят, что раньше, до того, как Эти пришли в города, на дороге можно было и навсегда застрять, ведь проходила она как раз через ущелье меж двух горных хребтов, где всегда жили Туату. Даже в старые времена, когда еще людям нечего было с ними делить, частенько пропадали на этой дороге одинокие путники. Кто-то говорил, что ведьмы закружили, другие винили в исчезновениях подземных карликов. Были и такие весельчаки, что выдумывали и вовсе несусветную чушь вроде того, что где-то в огромных камнях, которыми в изобилии усыпаны обочины дороги, есть потайные ворота в Царство Мертвых или даже к Святым Духам. Мол, туда люди и уходят навечно, а выбраться назад сами не могут, потому что очень уж путанные в тех странных местах тропки.

То же самое и сейчас говорят в разных тавернах, но я-то знаю, что дело здесь в Сидах, которые когда-то давно хотели оставаться незаметными.

Я уже четыре дня еду по горному разлому, в котором проходит дорога. Признаться, жутковато, когда небо над тобой — лишь узкая синяя или серая полоса, а слева и справа высоченные стены, внушающие уважение своими размерами. Я держусь ввиду большого купеческого обоза — отстал от них на пару сотен шагов, да еду себе спокойно. С ними вместе мне ехать совсем не с руки, ведь их уже два раза проверяли Остроухие, а мне им на глаза попадаться совсем не хочется. Но пока их проверяют, я успеваю найти укромное место для себя и своей лошади. Фея привыкла так идти, она размеренно шагает, не приближаясь к последнему мулу, а я часто впадаю в вязкую полудрему, а когда прихожу в себя — вокруг все те же каменные стены.

Когда попадаются встречные путники, я заранее уступаю дорогу и пережидаю их плетущиеся вереницы на обочине. Смотрю на людей, мулов, скрипящие телеги, груженые товаром или пожитками. Давно заметил — в столицу все едут в примерно одинаковом рванье, а из нее возвращаются либо разодетыми в пух и прах, либо едва не в исподнем. Интересно, почему так?

Пару раз встречались разъезды Этих, но оба раза я был настороже и мне удавалось спрятаться. Хоть моя подорожная и в полном порядке, но без особой нужды им на глаза лучше не попадаться — мало ли?

Осталось два дня, не больше, я и памятную скалу вчерашним вечером видел. Та самая, из синего камня с двумя деревьями на вершине — верный знак. Еще дед рассказывал о нем. Говорил мне — как увидишь, считай, приехал к самому королю!

В очередной раз выпадаю из полудремы, когда Фея внезапно останавливается. Смотрю вперед и вижу, как привыкшие к моему эскорту обозники располагаются на ночевку. Вываливаюсь из седла мешком и несколько раз приседаю, разминая немного затекшие ноги. Спасибо деду, который часто заставлял меня ездить верхом, без его науки я бы уже стер себе задницу в кровь на такой длинной дороге.

До заката остается час, не больше — солнце давным-давно пробежало над головой куда-то в конец ущелья и там вскоре спрячется в землю, как и заведено от сотворения мира. А мне было бы неплохо завести какой-никакой костерок, нужно смочить и подогреть лепешки, чтоб помягчели, и вареное мясо, но я ленюсь и решаю, что холодное мясо всяко вкуснее горячего, а лепешки в животе помягчеют. Плохо, что никакого ручья вокруг не видно — лошадка моя изрядно по воде соскучилась, ну да я с кожаным ведром до обозников сбегаю — они всегда у ручьев останавливаются, ведущий хорошо дорогу знает.

Привязываю Фею к какой-то коряге, торчащей из камня, расседлываю, устраиваю себе ночное лежбище и слышу за спиной голос:

— Эй! — не разобрать ни пола, ни возраста.

Вздрагиваю испуганно от неожиданности, оборачиваюсь, а передо мной на том самом камне, у которого я привязал Фею, сидит странная девчонка с распущенными волосами и гладит мою лошадку по гриве. Сама босиком, в какой-то странной хламиде вроде ночной рубашки, только пышной, на шее висит шнурок с крохотным мешочком. Руки длинные, кожа до того светлая и тонкая, что каждую жилку видно. Сидит, улыбается, на меня зенки вытаращила — голубые с зеленцой необычной.

— Чего тебе? — спрашиваю, а сам оглядываюсь по сторонам.

Не должно быть в этих местах никаких одиноких девчонок — не базарная площадь!

— Эй! — улыбается ласково так. — Эй-эй-эй!

Понятно, придурошная. В каждом городе, да и почти в любой деревне такие есть — ходят, сопли на кулак мотают, из соломы домики на своих головах строят.

Бросаю ей оловяшку, а она даже ловить не собирается — сидит, весело хохочет:

— Эй! Эй! Эй!

— Заткнись, дура дурацкая, — злюсь на нее, а ведь не за что. Она же просто Святыми Духами обижена.

— Пошли со мной, — смех внезапно обрывается, в глазенках что-то вспыхивает искрой и тянет она ко мне свою тонкую лапку.

Шесть пальцев, чтоб меня разорвало! Остроухая! Из Сидов!

Ни разу я таких раньше не видел, если не считать убитой нами Клиодны, у которой рук я и не рассмотрел, но лишние суставчики на тонких пальцах — все как рассказывал Карел — никому не дадут обмануться.

— Пошли! Пошли! Пошли!

Что делать-то?

— Куда? — спрашиваю, а сам думаю, как бы половчее сбежать.

Вспоминаю, как прыгали Анку на дороге и соображаю, что шансов смыться у меня нет ни одного, даже будь я самым искусным вором в стране. Ведь Сиды, по уверениям Карела, так же превосходят Анку, как те — людей.

— Мама, мама, мама зовет, — бормочет Остроухая, а сама тянет, тянет свою лапу ко мне. — Говорить, эй!

Тоненькая, бледненькая — кажется: сожми двумя пальцами, и переломится, но я-то знаю, какая в ней дьявольская сила!

— Нравлюсь тебе, эй? — вдруг она оказывается передо мной, золотистые волосы струятся по плечам и рукам, она улыбается, но от ее белых зубок мне делается дурно. — Мама, мама, пойдем сейчас! Резво! Эй!

Она все-таки хватает меня за руку и тащит за собой с такой силищей, что и Фея не смогла бы не уступить этой коротышке.

— Быстро, быстро, быстро! Ждать!

Мы останавливаемся перед двумя камнями, на которых набиты странные рисунки: на левом какие-то люди, много тощих людей, несут на поднятых вверх руках какой-то ящик, и из него вверх вырывается пламя; а на правом — другие фигурки, толстеньких коротышек внутри какого-то круга идут они друг за дружкой, головами к центру, и в центре шестипалая лапа сжимает сияющий глаз!

Остроухая что-то отрывистое произносит и оба камня соединяются светящейся паутиной. Тонкие ее нити дрожат, наливаются синим и красным, покрывается мелкой рябью, как водяное прозрачное зеркало, по ней бегут круги, а Сида тянет в нее свою руку. Светящееся зеркало брызжет изгибающимися искрами, я чувствую исходящий от него в моем направлении жар, оно будто предупреждает: «держись от меня подальше, сожгу!» Я вижу, как исчезает в этой паутине ее ладошка, она оборачивается, улыбается мне, отчего я едва не лишаюсь чувств. Она отворачивается, медленно поднимает ногу и резко дергает меня за собой!

Какое-то время я жду ожога, но ничего не происходит. Мы проходим через пленку так легко, словно и нет ничего на нашем пути. Я даже не успеваю зажмуриться, как оказываюсь под фиолетовым небом с парой ярких светящихся точек на нем. Кругом — обширная поляна, на ней трава, ровная, густая, едва на вершок от земли отросшая. Колышется под легким ветерком. В центре поляны — кривое дерево с двенадцатью стволами, соединяющихся в один где-то на высоте шести человеческих ростов. У него могучая крона со здоровенными листьями, размером с хороший щит. У каждого из стволов стоит по такой же девчонке, только росту они огромного. Выше меня на пару голов — точно! Тощие, длинные, нескладные и от этого почему-то очень волнительные.

— Прощай, Одошка, — бормочу себе под нос. — Сейчас-то тебе и придет крышка. Напьются твоей кровищи сучки! Допьяна!

— Сид Беернис, — радостно сообщает мне проводница. — Мама, мама, мама! Ждать! Эй!

Она еще что-то лопочет и бежит к одному из этих существ, а когда оказывается рядом, исчезает и ее смех слышится сверху, из густой кроны необычного дерева.

И я понимаю, что за мной посылали ребенка — очень маленького.

Одна из Сид отрывается от ствола и плавно скользит ко мне — я даже не вижу ее шагов, она будто плывет по траве. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, потому что очень уж боязно стать жертвой ее замораживающего взгляда. Я будто бы боюсь пропустить скорый миг собственной смерти и старательно отвожу глаза в сторону.

— Здравствуй, путник! — говорит мне Остроухая, подобравшаяся очень близко, я даже чувствую исходящее от нее слабое тепло. — Не бойся, мы не станем делать тебе плохо. Нам нужны только твои слова. Смотри на меня и не бойся.

Лучше бы она молчала! Нет у меня сил противиться ее приказу, поворачиваю голову. Чувствую, как по ноге течет что-то теплое, но посмотреть не могу — взгляд буквально прикован к ее лицу, не оторваться.

— Не бойся!

Как она себе это мыслит? Как можно не бояться Туату? Они же нас выпивают! Как стакан молока. Интересно, могла бы не бояться овца, окажись она в волчьей стае?

— Ты дрожишь, человек, но не бойся, — продолжает она свою песню. — Ты уйдешь отсюда сам.

Вот уж во что трудно поверить. И не успокаивают ее слова ничуть.

Она протягивает свою тонкую руку к моему лицу, приподнимает голову за подбородок, и я чувствую кожей мертвенный прохладу ее длинных пальцев. Сама чуть теплая, а руки совсем холодные. Она склоняется, буравя расширившимися зрачками мои глаза. Ее губы что-то шепчут. Она не похожа на человеческих женщин. Она — словно тот образ, по которому Святые Духи лепили женщин. И как любой образ, она неизмеримо глубже и необъяснимее, чем самая лучшая из копий. Она на самом деле прекрасна. Так прекрасна, что страх меня отпускает. Я размякаю и начинаю улыбаться ей как дурак.

— Скажи мне, человек, ты был в городе, когда убили одну из нас?

Я не могу ей врать — так глубоко в меня проникают ее голос и ее взор, что солгать им нет никаких сил, я могу говорить только правду:

— Да, Туату.

Боюсь, что никто из горожан не может знать, что одна из Сидов мертва. Во всяком случае, на рынке об этом не говорили. А если не говорили на рынке, то, значит, не говорили нигде. И только тот, кто видел ее смерть своими глазами, может ответить утвердительно на заданный вопрос.

— Ты знаешь наше Древнее Имя? — в голосе нет интереса, скорее легкое удивление.

— Да, Туату.

— Занятно. Расскажи мне, что ты слышал об убийстве?

— Ничего, Туату.

— Называй меня Хине-Нуи, человек. Или Беернис. Кто убил старшую из Сида Баан-ва? Ты знаешь?

— Клиодну убил Карел, Хине-Нуи.

— Карел — человек?

— Человек, Хине-Нуи.

Она задумывается. Мне кажется, что она задумывается, но что происходит на самом деле — я не могу определить. Она изучающее смотрит на меня, и это продолжается долго, мне кажется, что миновала вечность.

— Ты знаешь, как человек убил Клиодну? — в ее голосе появляется какой-то едва различимый присвист, а морок, наведенный на меня, становится прозрачнее, я как будто освобождаюсь от связывающих меня пут, но все еще остаюсь полностью в ее воле.

— Серебряным клинком и солнцем, — говорю сущую правду, и произносить ее легко, каждое слово правды, сказанное перед Беернис, делает меня счастливым.

— Кто еще среди людей знает, как убить Туату?

Я вспоминаю, не сболтнул ли кому-нибудь нечаянно, но за последние дни мне не пришлось вести доверительные беседы ни с одним человеком.

— Никто, Хине-Нуи.

Она опять внимательно смотрит на меня, обходит вокруг, я слышу шуршание ее одеяния.

— Дай мне маску, человек, — и снова я не могу противиться, протягиваю ей кусочек странного материала, который так и не смог выбросить.

— Ты тоже убивал ее, — это не вопрос, это утверждение.

Она обо всем догадалась, почувствовала, увидела, наколдовала! Я едва не падаю наземь от сковавшего ноги и руки ужаса, и только внезапная догадка о том, что она почему-то не стремится отомстить, оставляет меня в сознании.

Она отходит, скользит, отплывает в сторону странного дерева — к таким же Туату, ждущим ее возвращения. В опущенной вдоль тела руке трепещет маска Клиодны.

Беспомощно озираюсь вокруг в поисках выхода, но его нет. Слезы готовы брызнуть из глаз от осознания собственной беспомощности, я понимаю, что по собственной воле мне из Сида не выбраться ни за что! И даже если Остроухие не станут меня жрать, я сам очень быстро здесь сдохну от голода.

Но Беернис быстро возвращается:

— Человек, ты поведешь одного из нас в свой мир, будешь служить и сделаешь то, что понадобится.

Вот это новости! Я уже несколько дней считаюсь самой искомой добычей во всем королевстве, я шарахаюсь от любой тени Анку или, не дайте Духи Святые, Сидов! И вдруг: «поведешь одного из нас!» Что-то не ладно в этом мире, как-то не складывается общая картинка. Разве не должны они, узнав, что я убивал одну из них, тут же меня и сожрать? И никто не требует от меня согласия. Но ведь и я не спрашивал благоволения дворовых собак, когда брал их с собою в лес за грибами?

К нам подбирается еще один представитель Сида. Он еще не так велик ростом как Хине-Нуи, но и не маленький ребенок, как та девчонка, что затащила меня сюда. Подросток, наверное, как и я. Черты лица имеют необыкновенную схожесть с Беернис, но как-то мягче, не столь явно выражены косточки над висками, и уши едва заострены. Волосы черные, как уголь, лицо светлое и прозрачные льдисто-голубые глаза на нем почему-то заставляют меня отвернуться и смотреть на нее искоса — невыносимо видеть перед собой это неожиданное сочетание. Не знай я, что за существо передо мною, принял бы его за уродливого человека, девушку. Странно: пока черты лица я связываю с Сидами — они прекрасны, но стоит вообразить их человеческими, как они становятся отталкивающими. Неожиданное открытие.

— Человек, это Хине-Тепу, она приведет тебя в Сид Динт и ты убьешь его главу Морриг. Потом ты будешь свободен.

— А вернее всего, мертв, — добавляю беззвучно.

— Или мертв, — говорит Беернис. Не знаю, услышала ли она мои слова, но ее поправка заставляет меня содрогнуться. — Ступайте!

Хине-Тепу тянет меня за руку и спустя мгновение мы оказываемся в полной темноте уже опустившейся на ущелье ночи. Где-то рядом фыркает Фея, вдалеке видны костры обоза, а я от неожиданности перехода громко вскрикиваю.

— Молчи, — впервые заговаривает со мной Хине-Тепу. — Молчи.

Но я не согласен молчать — это перед Беернис я робел, но теперь понял, что зачем-то им нужен. Почему это я должен убивать какую-то Морриг? У меня на будущее были совершенно другие планы. И если они сами ее пристукнуть не в силах, то, значит, мне есть, чем их прижать. У меня, как говорит Корнелий, «сильная переговорная позиция»! И значит — придется поторговаться. Просто дохнуть по чьей-то прихоти что-то совсем расхотелось. Особенно после того, как узнал, что и сам могу убить любого Анку или даже Туату! Главное — было бы чем.

— Почему это я должен молчать? — спрашиваю.

Хине-Тепу изображает из себя особу королевской крови — краешком тощей задницы усаживается на камень, спина прямая, словно внутри девчонки оглобля, отвернулась, смотрит на далекие костры, и молчит, дрянь такая!

— Эй, Остроухая!

Никто не называет так Сидов в глаза, но ей это, похоже, безразлично.

— Послушай меня, кровососка! Я никуда с тобой не поеду! Мне есть чем заняться.

Она смотрит на меня безразлично, как я сам бы смотрел на старый пустой комод.

— Тогда ты умрешь, человек. Сейчас или завтра. Скоро. Тот, кто убил Туату, не сможет спокойно жить на этой земле, если на его защите не стоят другие Туату. Понимаешь?

Сказано таким тоном, точно перед ней тупая лягушка. Но я поспорю.

— Так это же замечательно! Если мне в любом случае не светит ничего, кроме смерти, то зачем напрягаться? Зачем искать смерть, если она придет сама?

С этими словами сажусь, опираясь на седло, и замираю. Вот как с ним, с потусторонним существом, быть? Как его понять?

Наверное, я произношу эти слова вслух, потому что она сразу же отвечает:

— С чего ты взял, что я — потустороннее существо?

— Ну как же? Мы ведь только что были в том мире! В твоем.

— С чего ты взял, человек, что это был другой мир? Ты видел границу между мирами?

— Да зачем мне граница, если там все иное? — Я даже подскакиваю от удивления. — Там люди не живут!

Хине-Тепу поворачивается ко мне всем телом:

— Живут.

Вот те раз, приехали! В том сумрачном краю живут люди? Хотел бы на них взглянуть!

— Обычные люди? Как я?

— Точно такие же дураки. Ничем не отличаетесь. Так же могут до утра свои пять пальцев пересчитывать и каждый раз один терять.

Странно мне такое слышать, но, допустим, так оно и есть.

— И все равно, это был другой мир, я же проходил между двумя камнями сквозь паутину — вот это и была граница.

Фыркает насмешливо:

— Это могло быть где угодно. Хоть между камнями, хоть на самой дороге. Просто так получилось. Это не граница. Граница разделяет что-то разное. А здесь ничего не меняется. И хоть кажется, что она есть, но ничего особенного, необъяснимого, за ней нет, а если все остается тем же самым, обыденным, то и нельзя сделать вывод о том, что это другой мир.

Ее размышления как-то хитро запутывают меня.

— Нет, — я трясу головой, — граница есть и за ней все необычное, потустороннее, удивительное.

— Конечно, обычное, — на ее губах играет хитрая усмешка. — Или для тебя все, что по ту сторону чего-то, все необычно?

— А как по-другому, непонятно же, неизвестно, что именно там, по ту сторону!

— То есть за лесом или порогом, там, где ты чего-то не видишь сейчас, для тебя тоже все непонятное и необычное?

Пожимаю плечами:

— Наверное, так и есть, разве это плохо?

— Разве не принято у людей называть дураками тех, для кого все вокруг «новое, удивительное и необычное»?

— Не вижу в этом ничего плохого!

Она усмехается, зачем-то показывает мне свои шестипалые руки и объясняет:

— Плохого в этом много. Это значит, что ты понятия не имеешь, что за реальность вокруг тебя и как на нее влиять. Потому что для тебя любое действие загадочно и необъяснимо, а его влияние на то, что и без того загадочно и необъяснимо возводит необъяснимость загадочности в кубическую степень.

Она меня забалтывает, кровососка бесова! Ничего не понимаю в ее словах — вроде бы все они знакомые, но все вместе они становятся изощренной шарадой! Такое разгадывать меня в школе не учили! И ведь так ловко делает это, мерзавка! Я даже про небо фиолетовое забыл!

— Небо, — кричу, — фиолетовое было!

— Не небо это, — спокойно отвечает. — Потолок Сида. У нас фиолетовый, у Баан-ва серый, у Динт — желтый. Мы так живем.

В общем, я понимаю, что мне ее не переговорить, решаю показать характер и жестко так заявляю:

— С места не сдвинусь, пока не расскажешь мне все! За какими демонами я вам понадобился, кто такая Морриг, зачем ее убивать, где мы возьмем серебряные клинки и почему ты не можешь убить ее сама или послать Анку сделать это? Ответишь на все мои вопросы и считай, что я сам захочу тебе помочь.

Она испытующе смотрит на меня своими пронзительно-голубыми гляделками, усмехается насмешливо:

— А ты не дурак, да?

— Да уж никто еще не называл, — отвечаю в тон, обманывая ее. От деда я частенько слышал обидное «Одошка-дурень», но ей об этом знать ни к чему. — Я слушаю тебя, Хине-Тепу. Скоро уже утро, еще нужно выспаться, если ты хочешь, чтобы я куда-то с тобой ехал. Рассказывай.

Она пожимает плечами:

— В этом большой тайны нет, — и по сверкнувшему льду в ее глазах я понимаю, что тайна как раз есть, но рассказать ее мне она не боится, потому что уже не числит меня среди живых. — Я не буду тебе петь наших баллад и не стану рассказывать длинные легенды, ты не поймешь и десятой части. Я расскажу тебе основное. И ты больше не станешь задавать вопросы. Только этой ночью спрашивай, потом — нет! Мы договорились?

— Начинай, — устраиваюсь поудобнее и превращаюсь в одно большое ухо. — Первый вопрос будет вот такой: вы нарочно меня поджидали? И как узнали, что я был там, в замке Клиодны?

— Нет, просто ты был первым путником, который шел оттуда один. А нам нельзя, опасно, появляться перед многими людьми.

Опасно появляться перед людьми, что за новости? Разве не Туату убивают людей? Разве дело обстоит наоборот?

— С каких это пор обитатели Сидов стали бояться людей? — спрашиваю, не особенно надеясь на исчерпывающий ответ.

Но она опять ломает мои ожидания.

— Ты много знаешь о Туату. Но не все. Среди нас тоже есть враждующие Сиды. Есть старшие и младшие Сиды, есть даже Великие. Старшие и Великие живут здесь, младшие — заперты в своих Сидах до того времени, когда кто-то из старших не окажется настолько слабым, что не сможет выполнять свой урок. Когда-то давно Сид Беернис был в числе Великих. Ничто не вечно и иногда даже Великий Сид может стать младшим — если вдруг истощаются его силы и уходят поколения Туату. Мы перестали быть Великими еще до появления вашего племени в этом мире, наше место заняли Динт, а Баан-ва стояли на нашем пути к возвращению. Мы стали младшими и были вынуждены сидеть в своем Сиде, выход из которого был дозволен Древним Договором только самым юным Туату. Как я или Хине-Нуира, которая привела тебя к Беернис. А маленького Туату, пока еще у нас нет полной силы, большая группа людей может и убить.

Значит, пока эти кровососы пребывают в детском возрасте — они не особо опасны? Интересные сведения.

— Ясно, Хине-Тепу, спасибо, ты хорошо ответила, я все понял. Теперь скажи мне, зачем вдруг понадобилось убивать эту вашу Морриг?

Ее лицо приобретает сосредоточенное, даже, пожалуй, злое выражение, если такое может быть у монстра:

— Ты не представляешь, что это такое — сидеть вечно взаперти. Знать, что вокруг огромный мир, но сидеть на одном месте и не сметь высунуть из него нос. Ведь нарушь мы Договор, мы стали бы виноваты перед всем народом Туату! Нас бы наказали и Сид Беернис мог бы исчезнуть. Такое уже было давно. Теперь, когда Клиодны нет, Сид Баан-ва ослаблен и не сможет нам помешать вернуться. Единственное, что держит нас — запрет Динт, но если ты одолеешь с моей помощью Морриг, мы сможем занять достойное нас место в этом мире!

У меня челюсть отвисла: значит, я должен помочь одним кровососкам влезть на место других кровососок? А мне что за это? Жизнь? Да зачем она нужна такая жизнь? Одних кровососов сменят другие — в чем смысл подвига?

Так и спрашиваю:

— А мне-то это зачем?

— Ты получишь жизнь. Для себя и своих потомков, — отвечает так, будто речь идет о чем-то бесконечно важном.

Не знаю, может быть, для тех, кто живет вечно, жизнь и есть что-то драгоценное, а по мне, которому и в лучшем-то случае, если не до того высосут бешеные Анку, еще осталось лет пятьдесят всего — невеликий подарок. А на потомков, пока их нет, мне вообще наплевать, ведь они могут и не появиться. Мало ли в мире бездетных людей? Так чего жалеть? В общем, ее обещание едва-едва тянет на пару оловяшек. Но надо взвесить все тщательнее и я выуживаю из торбы ведро для воды и топаю к обозу, который и в самом деле остановился около ручья.

Кто-то от костра вяло машет мне рукой — уже начали привыкать к моему постоянному присутствию рядом, я поднимаю ладонь в приветственном жесте и спешу к воде.

Обратно дорога дается мне тяжелее — кожаное ведро булькает и плещет на ноги холоднющую воду.

Фея, почуяв питье, дергает ушами и тянется ко мне своей красивой мордой. Я держу перед ней ведро и оглядываюсь на Остроухую.

— Нет, — говорю, — не пойдет. Это не сделка, это грабеж среди белого дня. Мне нужно еще и золото. Десяток стоунов.

Она смотрит на меня странно так, будто на голове моей рога пробились.

— Я не знаю, сколько это — десять стоунов.

— Думаю, для Великого Сида это будет не разорительно.

— Тогда я согласна.

Я-то думал, что мы сейчас торговаться начнем!

— Ты совсем дура? — спрашиваю. — Не отвечай, это я просто разволновался. Будем считать, что мы договорились. Теперь расскажи мне: какого черта ты не можешь сама пристукнуть эту вашу Морриг?

Она склоняет голову сначала к левому плечу, потом к правому, рисует в воздухе непонятные значки своим необыкновенно длинным пальцем и я готов поклясться, что вслед за движением ногтя несется слабый светляк! Очень похоже на то как если взять ночью тлеющую палку и помахать ею вокруг себя — уголек на ее конце начертит красивый узор в темноте.

И глаза этой Хине-Тепу вроде как делаются светлее, губы растягиваются, обнажая невообразимо белые зубы и два длиннющих клыка:

— Я думаю, — произносит отстраненно, — что тебе не нужно это знание.

— Тогда я остаюсь здесь. Высплюсь, потом веток нарублю, костер сложу, буду суп варить из кровяной колбасы и просяных лепешек. Можешь…

— Ни один Туату не может сам убить другого Туату, — обрывает она меня, решившись, — Если это случится — проклятие падет на все Сиды! И не выжить никому! Будет разбужен Вечный! Но не спрашивай меня, что тогда произойдет — это знание мне пока недоступно.

Никогда я не слышал ни о каких Вечных. Но вроде бы не врет.

— А чем я буду убивать вашу Морриг? — задаю самый приземленный, но и самый сложный вопрос. — Серебра у меня нет.

— Я покажу тебе, где можно взять три фунта этого металла, — обещает кровососка.

— Ладно, хорошо. А если нам встретятся Анку? И захотят меня выпить? Что тогда?

— Я успокою Анку.

— Чужих?

— И чужих. Если не будут послушны — сделаю Анку из тебя. И ты станешь им неинтересен.

— Не-не-не-не-не-не! — Я даже вскакиваю со своей лежанки. — Так мы не договаривались! Я не хочу становиться твоим Анку!

Впервые она смеется — заливисто, но еле слышно. Никогда не думал, что такое возможно.

— Я пошутила. Не бойся, человек Одон, я найду на них управу.

Я облегченно перевожу дыхание и чувствую, как под волосами на голове появляется испарина. Если она будет продолжать шутки в таком же стиле — я сам убью себя страхами гораздо раньше, чем встречу настоящих Анку.

Мы молчим, Фея фыркает в ночи, вдали трепещет слабый огонек обозного костра.

— Если нет больше вопросов, то я могу тебя быстро усыпить, — неожиданно предлагает Хине-Тепу. — А утром ты проснешься полным сил и мы сможем начать наше задание. Пора спать уже.

Вот вроде бы и искренне говорит, участливо так, но я-то прекрасно знаю, какими лживыми могут быть эти существа! Карел мне все рассказал! И чувствую я, как веки мои тяжелеют, руки и ноги становятся неподъемными, а в голове образуется звенящая пустота, согласная со всем, что произнесет этот звучащий отовсюду голос.

— Спи, — слышу я за мгновение перед пробуждением.

Вокруг птички поют, ущелье залито светом, обоз уже снялся со стоянки и умотал вперед, а на камне все так же сидит моя новая спутница и рисует свои замысловатые узоры ногтем в пустоте. Красиво у нее получается. На лице уже серебристая маска, не такая как была у Клиодны, узор иной и вязка мельче. Только глаза видать и узкие кисти рук из-под длинных рукавов просторной хламиды. Ночью-то я толком и не рассмотрел, во что она облачена. Зато теперь одного взгляда хватило, чтобы понять, что представление о красоте вещей у народа Сидов отсутствуют полностью.

Я быстро подхватываюсь, смываю с лица остатки сна остатками воды, напяливаю на безмятежную Фею ее сбрую, спеша скорее тронуться, чтобы нагнать обоз, и только потом вспоминаю, что моей спутнице и компаньону ехать не на чем.

— Хине… как тебя там? Залезай ко мне за спину!

Протягиваю руку, но она ловко так отталкивается от своего каменного насеста, на котором, кажется, провела всю ночь, и точнехонько падает на круп Феи — та только и успевает удивиться.

Видели бы меня дед или Карел в этот миг! Готов спорить с кем угодно, что еще ни один человек не ездил вот так — с Туату за плечом. А мне почему-то даже не страшно. Мы ведь вроде бы договорились.

— Хине-Тепу, — шепчет мне в ухо Остроухая.

И затыкается, будто чего-то боится.

На лошади она, известно, сидит как корова на заборе. Вцепилась в меня своими лапками, будто я — единственное, что может удержать ее на крупе Феи. А руки хоть и тонкие, но так сдавила мне живот, что ни вздохнуть толком, ни выдохнуть. Но я креплюсь, мужское самолюбие не позволяет сказать девчонке, чтобы умерила свою силу — пусть даже она будет из самого Великого Сида!

И здесь я вспоминаю, что ехать за обозом мне теперь может быть и незачем — где тот Сид Динт? Почему бы и не в противоположной стороне?

— Куда ехать-то, Хине-Тепу? Налево или направо?

Она молча вытягивает руку и тычет двумя пальцами все-таки по направлению к столице!

Около часа молчим, кровососка приспосабливается к легкой рыси Феи, а я думаю о том, куда уходят после смерти Анку и Туату? Ведь даже с ними такое иногда случается.

С людьми-то просто все. В милости своей неизреченной поделили Святые Духи человечество на две половины: мужчин и женщин. Но сначала времен создали только множество женщин, снизошли к ним, приняв телесный облик, и после акта Первого зачатия стали появляться мужчины. И покатилось! Сначала их было немного, очень мало, но со временем все становится наоборот. Здесь дело простое: мы, мужчины, проводим в этом мире свое последнее воплощение. До того как родиться в мужском теле, каждый из нас сколько-то перерождений провел в женском: ума-разума набирался. И каждый после смерти будет определен Святыми духами в Ад или вечный Рай. А женщины будут перерождаться из одного тела в другое, пока их души не достигнут нужного просветления, чтобы стать мужчинами — и только тогда цепь перерождений закончится. Известно любому священнику — ни в Аду, ни в Раю баб нет, как не ищи. Я, конечно, не богослов и не очень понимаю, зачем Святым Духам потребовалось сначала воплощать каждую душу бабой, но, наверное, в этом что-то есть. Ведь бывают настолько склочные тетки, что их даже в Ад пускать нельзя — они там всех бесов изведут! Но таким и тысяча перерождений не поможет и что будут с ними делать Святые Духи в конце времен — ведомо только им самим.

А вот у Туату я ни одного мужика не видел. А дети есть. Ничего не понимаю, как такое возможно? Не червяки же они дождевые, чтобы, разделяясь на две половинки, получать вместо одной две жизни?

— Эй, Хине-Тепу, — оборачиваюсь насколько возможно за спину, — а у вашего народа мужчины есть?

Она отстраняется, руками ухватывается за мой пояс, своими голубыми гляделками долго буравит мне висок, а потом отвечает:

— Мы договаривались с тобой, Одон, что все интересующие тебя вопросы будут заданы прошедшей ночью! Ночь прошла, ты не спросил, теперь поздно.

Вот хитрозадое существо! Тебе бы с Корнелием лавку мою торговать — я бы весь увешанный золотом из города уехал!

— Так ты меня обманула! Ты же усыпила меня, — я торможу Фею и поворачиваюсь к Остроухой всем телом: — я вообще могу от сделки отказаться, если ты начинаешь наше партнерство с обмана!

— Ночь прошла, — упрямо повторяет Туату. — Если тебе не нужны десять стоунов золота и жизнь, то давай разорвем партнерство. И тогда будет вот как: я превращу тебя в Анку и мы вместе подождем здесь следующего одинокого путника. Возможно, это займет не очень много времени.

— Тьфу, дрянь! — плюю в сторону и сажусь в седле правильно.

А чего я ожидал от кровососки? Что она будет возиться со мной как с младенцем? Дурак!

Но все равно обидно — обвели как дурака вокруг пальца. Эдак когда придет час расплаты, она мне скажет: прощай, партнер, не держи зла на меня и мой народ! Да и тяпнет в шею! А что? Разве связано это существо какими-то правилами? Разве боится оно адских мук за нарушение клятв? Вряд ли. Но тогда единственный способ сохранить свою шкуру в целости и сохранности — пырнуть ее саму тем серебряным ножичком, что она успела пообещать.

Еще час я обдумываю эту мысль со всех сторон и прихожу к выводу, что иного выхода у меня просто нет.

Я так увлекаюсь этими мыслями, верчу их так и эдак, что забываю осматриваться вокруг и слишком поздно реагирую на громкий топот приближающихся сзади всадников.

До них остается шагов сто, когда я спохватываюсь и соображаю посмотреть на преследователей. Анку! Два черных бесовых кровососа на здоровенных конягах, которым догнать мою Фею — что лужу у коновязи сделать.

Пытаться бежать — только Сиду смешить, поэтому напускаю на себя безразличный вид, и прикидываюсь ожившим памятником нашему недалекому королю Георгу LXXIII, что каменным истуканом стоял посреди рыночной площади под каменной же виселицей, напоминая каждому горожанину куда может завести безграничная глупость.

Я против желания наполняюсь спесью, высокомерием и запредельным презрением ко всему живому — даже просто воспоминание об этом каменном болване приносит свои неожиданные плоды.

— Не бойся, — говорит мне в ухо Хине-Тепу. — Они тебя не увидят.

Она расправляет полы своего балахона, невесомая материя обволакивает меня, я оказываюсь внутри прохладного кокона.

Если это не волшебство, то тогда я никогда не пойму в чем заключается волшебство настоящее!

Анку уже рядом, они придерживают своих скакунов, те недовольно фыркают и начинают ходить вокруг замершей Феи.

Слышится приглушенный цокот подков по камню, шуршание одежд, потом раздается резкий лающий голос. Слов не разобрать, да и язык явно не нашенский. Я даже не слышал никогда такой речи. Впрочем, что я мог слышать в нашем захолустье?

Хине-Тепу кивает им несколько раз — мне виден ее подбородок точненько над моей головой — и что-то щебечет на том же резком языке, но с требовательными нотками в голосе. Судя по высоте взятых тонов, она выражает этим свое неудовольствие остановившим ее Анку.

В ответ слышится бурчание, похожее на объяснение, извинение и пожелание счастливого пути одновременно, затем храп одного из черных жеребцов и слаженный удаляющийся топот недвусмысленно говорит мне, что гроза миновала.

Остроухая пинает пятками Фею и та потихонечку начинает ковылять вслед за унесшимися вперед Анку.

Однако Хине-Тепу не спешит снимать с меня свой покров, но зато задумчиво так произносит:

— А ты, оказывается, знаменитость, Одон? Тебя ведь по всей земле ищут. Это были Анку Кийз-Сида. Им ты не особенно нужен, они никогда не были большими друзьями Баан-ва. И, попадись ты им, просто отвезли бы тебя куда велено. Но ведь еще есть Динт-Сид, и его Анку очень будут рады тебя видеть. Быть врагом одного Великого и двух старших Сидов — это нужно постараться. Редкий Туату может похвастать такими противниками. Что бы ты без меня делал сейчас?

— Без тебя я сейчас уже бы в столицу въехал, — я стараюсь быть с ней грубоватым, чтобы не вздумала, что может вертеть мною как захочется.

— Это вряд ли, — впервые она изображает что-то похожее на человеческий смех. — Если только на скакуне Анку. В виде связанного пленника.

Храбриться я могу сколько угодно, но сам-то прекрасно понимаю, что только лишь слепая удача не дала мне оказаться в руках Тех, Кто Всегда Рядом. И вряд ли это продлится сколько-нибудь долго. Так что по всему выходит, что без Сида Беернис мне в этом мире не выжить.

И никакие печати в подорожной мне уже не помогут. Вообще, глупо было надеяться, что эта подорожная сколько-то времени будет действительной. Если бы я был чуть-чуть поопытней — я бы это сообразил сразу.

— Почему они тебе ничего не сделали? — спрашиваю Остроухую вслух. — Даже не обыскали. А ведь наверняка было видно, что под твоей одеждой что-то сокрыто!

Она разводит руки, открывая передо мною небо и самый конец уже надоевшего ущелья: впереди виден простор открывающейся равнины.

— Анку? Мне? Ты, верно шутишь, человек Одон?

— Да уж какие шутки! Я не понимаю! Они же из враждебного тебе Сида? Почему бы им не пристукнуть тебя, пока ты силу не набрала?

Остроухая долго сопит мне в ухо и, наконец, находит нужные слова:

— Ты бы мог убить кого-нибудь из Святых Духов?

Само предположение подобного кажется мне такой вопиющей нелепицей, что я на несколько мгновений теряю возможность нормально дышать:

— Как?! Это… Ты вообще чокнулась?! Это же Духи Святые! Как их можно убить?

— Ну вот и Анку о нас думают примерно так же. Вернее, они не думают, они не умеют думать. Они умеют выполнять приказы и этого достаточно.

— Тогда почему бы тебе просто не приказать им забыть обо мне?

Подобное решение кажется мне необыкновенно удачным, но где-то в глубине души шевелится сомнение, что это возможно.

— Не могу. У них есть приказ от содержащего их Сида искать тебя и он гораздо главнее всех остальных приказов. Я для них — чужой Святой Дух, чтить который нужно, но исполнять приказы — ни к чему. Они не посмеют мне навредить или попытаться обидеть, но и слушаться меня не станут, если не получат на это прямого распоряжения от своего Создателя.

Как все запутано у этих нелюдей!

Я погружаюсь в продолжительные раздумья о том, как бы мне использовать полученные сведения к своему благу, но в голову ничего не лезет. Она вообще поразительно пустая — такое часто случалось на уроках в школе: учитель вроде бы много всего рассказал, а ты ничегошеньки не запомнил. Но если чего и запомнил, то никакого понятия о том, как это применить — нет. И выходит, что знания есть, но они словно вода: нипочем не ухватиться за них, ни за что не найти точку опоры.

Я пытаюсь зайти то с того, то с другого края, и все равно ничего не получается.

Фея легко трусит по дороге, солнце висит уже совсем над головой, в полях птички поют, шмели жужжат, видна крылатая мельница на далеком холме. В общем, вокруг такая необыкновенная благодать, что хочется остаться здесь навечно, забыв все эти истории о кровожадных ублюдках из самых разных Сидов.

— А у Сида Беернис есть Анку? И еще ты говорила, что в Сиде живут люди?

— Как много в тебе вопросов, человек Одон, — бормочет Остроухая. — Мы ведь договаривались, что ты умеришь свое любопытство?

— Я не всегда властен над своим языком, — усмехаюсь, вспоминая, сколько раз он меня подводил за мою непродолжительную жизнь. — Да и скучно просто так ехать, молча, если уж у меня образовался спутник.

— Город, — раздается за плечом. И вперед вытягивается шестипалая тонкая рука с лишним суставчиком на каждом полупрозрачном пальчике.

Я смотрю в указанном направлении и понимаю, что ничего подобного не видел никогда!

Столица огромна! Я считал наш Харман большим городом, но он мог бы быть всего лишь маленьким клочком Вайтры, такой невообразимо большой, что, кажется, будто она имеет только начало, в которое вскоре упрется моя дорога, и совсем не имеет конца. Из такой дали еще не различить отдельных строений, город выглядит бело-серым пятном, раскинувшимся на берегу тонкой, похожей отсюда на темную нитку, реки. Но я уже понимаю, что влюбился в него навсегда! Город Вайтра поразил меня в самое сердце!

Мне дед, бывало, говаривал:

— Большой город, Одошка, это большие возможности. Но еще больше, чем возможностей, в нем обретается соблазнов. А успех возможен только для того, кто пользуясь первыми, отвергает вторые. Ну, по крайней мере, им не поддается.

Я даже останавливаю Фею, чтобы сполна насладиться величественным видом города и спрашиваю примолкшую Туату:

— Ты видела что-нибудь подобное?

Чувствую спиной, как качает она своей головкой и задумчиво так говорит:

— Только на картинках. Но это были старые города Древних и башни в них высились до самого неба!

И я пропускаю ее замечание мимо ушей, хотя в любое другое время ухватился бы за этот странный обрывок чего-то неизвестного, прежде никогда не слыханного.

Мне очень хочется попасть в столицу, не терпится почувствовать ее запахи, увидеть краски и тех счастливых людей, что должны населять ее дома.

— Меня там ждут? — спрашиваю у остроухой спутницы, которая, по-моему, имеет все ответы на любые вопросы.

— Здесь владения Великого Сида Гирнери, человек Одон. Они всегда враждовали с Баан-ва. Эта вражда тянется еще со времен, когда убитая тобой Клиодна была такой же юной девочкой как Хине-Нуира. Тогда в этих краях еще не было людей. Тебя не встретят как героя, но если твои документы в порядке, то тебе ничего не грозит. Когда Баан-ва узнают, что ты здесь, они обязательно потребуют выдачи и многие Сиды к ним присоединятся в этом требовании, но Гирнери могут решить по-своему. Если они подумают, что ослабление Баан-ва, к которому ты приложил руку, пойдет им на пользу, то у тебя есть шанс прожить долгую жизнь.

Как все запутано у кровососов! Неужели и среди людских королевств такие же трудности во взаимоотношениях? Немудрено тогда, что нас одолели.

— Правда, — добавляет Хине-Тепу, — все это так, если верить нашим мудрецам. Они редко ошибаются, но и такое случается. Можешь остаться здесь, я сама войду в город и принесу все, что тебе понадобится для дела.

— А как Сид Баан-ва может узнать, что я в столице?

— О тебе им сообщат Гирнери.

Я совсем перестаю что-либо соображать в этих хитросплетениях. Зачем бы им говорить своим недругам обо мне? Чтобы еще вернее и сильнее рассориться? Решительно, этих кровососов людям не понять никогда!

— Ведь на тебя объявлена облава. Они не могут игнорировать ее правила. Но выдавать или не выдавать добычу — это решение целиком во власти Великого Сида. И только Совет Великих может принудить Гирнери сделать что-то вопреки их воле. Понимаешь?

Ничего я не понимаю, но мне так хочется пройтись по улицам Вайтры, что я упрямо мотаю головой:

— Ты ведь сможешь защитить меня от Анку? От чужих Анку?

— Скорее да, чем нет. Однако, если кто-то из Гирнери потребует тебя отдать, я буду вынуждена подчиниться. Даже если бы ты уже был Анку. Даже если бы ты был надежно укрыт в нашем Сиде. Не говоря уже о том, чтобы сопротивляться воле Великого Сида на его земле. Но зачем тебе рисковать?

Я смотрю на далекий город и бормочу еле слышно:

— Я никогда здесь не был и, наверное, уже не буду. Это последняя возможность. Туату редко выходят на улицы и если Анку мне с твоей помощью будут нестрашны, то бояться мне некого!

Она некоторое время молчит, потом кладет мне руку на плечо и легко его сжимает:

— Тогда поехали, человек.

Фея, почувствовав боками мои пятки, устремляется вперед.

Последние полторы лиги я спешу к воротам столицы так, будто от этого зависит моя жизнь, но все равно мне кажется, что приближаются они недопустимо медленно, относя в далекое будущее мою встречу с Вайтрой.