О Тех, Кто Всегда Рядом!

Глава 7 В которой Одону приходится оказаться в таком месте, куда по добру и собственной воле он не попал бы никогда

Брожу я долго, издалека иногда доносятся вопли Желающих и каждый раз я стараюсь отойти от них подальше. Хуже всего, что этой ночью мы с Хине-Тепу собирались прогуляться до нужного кладбища, но уже понятно, что и просто добраться до жилища будет подвигом.

До приметного трактира вислощекого Тима добредаю уже к утру, но никто не спешит распахивать передо мной ворота и приходится лезть через высокий каменный забор, по верхней плоскости которого кто-то заботливо рассыпал битые черепки. Острые.

Изрезался, замерз, несет от меня как из нужника на окраине. Зубы сильно колотятся друг о друга, грозя оставить меня без возможности вкушать в будущем что-то тверже манной каши.

На дворе ни души, я пробираюсь к коновязи и падаю на тюк сухой соломы, оставленный нерадивым служкой неподалеку от входа.

А будит меня с первыми петухами тот самый бездельник, что запамятовал прибрать солому. Да не один, а еще с тремя такими же лоботрясами, решившими выбить из грязного бродяги последние мозги. Они бесцеремонно тащут меня на двор, награждая незаслуженными зуботычинами и пинками.

Так бы бесславно и выбросили бы меня к бесам на улицу, если бы не вмешался хозяин корчмы. И только благодаря человеческой доброте этого достойного человека меня отмывают, заворачивают в белую холстину и ведут в снятую комнату, где на стуле перед окном я вижу Хине-Тепу, замершую в той же позе, в какой я ее оставил прошедшим вечером. Хоть она и остроухая кровососка, но я очень рад ее видеть — единственное как-то знакомое существо.

Когда слуги уходят, я падаю на кровать, обессиленный, но чрезвычайно довольный собой. Ведь вряд ли еще кому-нибудь в последние сто лет удавалось в одиночку пересечь половину Вайтры ночью. Если это не достойное песен деяние, то тогда что их достойно?

— Все хорошо? — спрашивает меня Туату.

— Замечательно.

У меня нет желания вести долгие разговоры, да и не поймет она меня. Что кровососке ночь? Как говорят у нас в деревне — она и есть порождение ночи. Разве может дите боятся мать? Она — хозяйка в ночи и сторонится света.

— Тогда в полночь мы с тобой пойдем на кладбище, — она сообщает мне это буднично, словно о чем-то незначительном.

Но мне, только что испытавшему на себе все прелести ночных похождений по Вайтре, не очень хочется вновь гулять по ее темным улицам.

— Может быть, стоит кого-нибудь нанять? — мои возражения вялы, ведь даже спорить сил не осталось.

— Человек Одон, голубчик, разве ты забыл, что я уже наняла тебя? Или это в человеческих привычках — перепоручать…

Что она говорит дальше, я не слышу, потому что сон набрасывается на меня с необыкновенной силой, закрывает глаза и погружает в забытье.

Снится какая-то мутная дрянь вроде Хине-Тепу, высасывающей из Полуторарукого мерзотную зеленую слизь, слепой Харри, играющий с дедом в кости, и когда из стаканчика с костями вдруг выскакивает Карел с огромными мечами в обеих руках, окровавленный и голый, сон обрывается и замещается глухой чернотой.

Просыпаюсь к ужину, тело ломит как после продолжительного покоса — будто выкосил в одиночку и без перерыва десяток лужаек.

Остроухая сидит в той же позе. Что за существо? Как она не устает?

— Эй, — говорю спросонья, — ты жрать-то не надумала?

— Я сыта, человек Одон, — отвечает Туату.

— Что-то не видел я, как ты ела хотя бы лепешку, — свешиваю ноги с кровати и чувствую, как желудок отзывается на это движение пустым урчанием.

— Я ела всего две седьмицы назад. Этого достаточно. Еще две седьмицы можно не тревожиться.

Даже боюсь представить, что она ела. Вернее — кого.

Вот бы мне так — раз в месяц поел и можно не морщить лоб, придумывая себе способ пропитания. Хорошо быть потусторонним существом. Выгодно. Не то что мне сейчас — живот полностью овладел телом и разумом и вопит: накорми меня!

Но внезапная догадка начинает ворочаться в мозгах, на некоторое время отодвигая в сторону даже голод. Если для Туату достаточно наедаться раз в месяц, то для чего же они установили такие порядки, что уже долгие годы люди, дожившие до смерти от старости вроде моего деда, становятся уникальной редкостью? Разве что убивают просто так — для развлечения? Я не заметил в Хине-Тепу какой-то чрезвычайной кровожадности. Мне вообще кажется, что ей все в нашем мире безразлично. Даже сидя у меня за спиной на Фее, она находится думами в каком-то другом месте. А, может быть, и не только думами. Если у этих тварей есть что-то, что заменяет им душу, то вот этим самым она всегда где-то далеко.

Людей много — целые города, Туату — мало. Их не стало особенно больше с тех пор, как они завладели нашим миром. Но если их мало, то и еды им нужно мало. Но почему-то они приходят однажды практически за каждым. Ну понятно, часть людей они обращают в своих слуг — Анку. Но не всех же? Если уже двести лет длится такое безобразие, то бессмертных Анку у них должно стать едва ли не больше, чем живущих людей. Однако их явно меньше. По крайней мере, видно не многих. Что-то не сходится у нас математика.

Во всем этом определенно есть какая-то загадка.

— Послушай, Хине-тепу, разве всем Туату нужно так мало еды?

— Пока растем, еды нужно больше. Когда я стану взрослой, то смогу быть сытой целый год, поев всего один раз.

Приехали! Еще того хуже. Тогда вообще нет никакого объяснения. Или это Анку такие прожорливые?

— А Анку?

— Что — «Анку»?

— Анку тоже могут есть так редко?

Она задумчиво — если Туату могут быть задумчивыми — смотрит на меня:

— Что, Одон, не понимаешь, куда деваются Прибранные?

Кручу головой как в детстве перед дедом:

— Не-а, не понимаю.

— Сид Беернис тоже не понимает.

Она отворачивается к окну, а я сижу с отвисшей челюстью.

В старые времена Туату довольствовались редкими путниками и всё было спокойно. Что заставило их стать кровожадными тварями, вылезти из своих Сидов? Что за сила? И сможет ли она загнать это шестипалое племя обратно в холмы? Сделать их вновь практически безобидными? Здесь определенно есть какая-то загадка. И Сид Беернис не понимает, куда деваются тысячи людей.

Хине-Тепу не оборачивается, но мне слышны ее слова:

— Мы надеемся об этом узнать, когда ты совершишь обещанное.

— Если мы убьем Морриг из Динта, ваш Сид получит возможность выйти в мир и узнать, почему так происходит?

— Да. Пока мы в Сиде, пока мы в числе младших, мы не можем претендовать на новые знания и значимые решения. И это невыносимо!

Святые духи! Я уже вообще ничего не соображаю. И понимаю, что мои вопросы закончились, ведь каждый новый мой глупый вопрос рождает еще десяток других, а к истине не приближает ни на шаг, запутывая еще больше.

— Сходи вниз, узнай у людей, как добраться до кладбища Кочевников. И лучше, если кто-нибудь тебе нарисует дорогу.

— А?…

— Иди уже, человек Одон, а то умрешь! Не от любопытства, так от голода.

Желудок, полностью согласный с остроухой, снова напоминает о себе и я спешу вниз, получить у Тима обещанный мне бесплатный завтрак.

С мечтами о котором пришлось расстаться сразу:

— Бесплатный завтрак, парень, а не ужин, — скучным голосом объясняет Тим. — Если хочешь бесплатный завтрак — иди на двор к свиньям. Если они еще не слопали твою порцию, то отбери и съешь сам!

Служки, собравшиеся вокруг его стойки, не стесняясь смеются в полный голос.

За пять оловяшек мне дают вполне сносный ужин из куска сочной баранины и какой-то каши из прежде невиданной крупы. В каше какие-то травки, от которых слюна прямо-таки течет рекой.

Пока ем, в голову приходят всякие мысли, иногда такие глупые, что сам себе удивляюсь: хотелось бы посмотреть на кровососку голышом — что там скрывается под ее бесформенным балахоном? Хотелось бы понять — моется она когда-нибудь или просто не загрязняется? Владеет волшебством или морочит мне голову? Если она всю жизнь просидела в Сиде, тех самых пор, когда людей еще не было на этой земле, то откуда знает о каком-то кладбище? Интересно, она умеет петь и можно ли назвать ее песню песней в человеческом понимании?

Почему-то сейчас приходит озарение, что она совсем-совсем-совсем чуждое нам существо. И то, что она немножко похожа на людей — это просто случайность. Или они специально принимают такую форму, чтобы не выделяться среди нас. Ведь бывают же безобидные ящерицы, выглядящие как ночной кошмар? Если бы волку предложили выбрать облик, он наверняка выбрал бы что-нибудь очень похожее на барана. Чтобы проще было подкрадываться, а то и жить в самом стаде.

Только опустошив тарелку и запив все кислым пивом, вспоминаю о данном мне поручении и снова плетусь к стойке Тима:

— Хозяин, а скажи мне, как найти здесь кладбище Кочевников?

Тим делает круглые глаза, еще покруглее, чем у Хине-Тепу, и я боюсь, что сейчас они выпадут из его головы:

— Парень, тебе зачем в это гиблое место? Надоело жить?

Его щеки стремительно сереют, он неподдельно испуган.

— А что такое? Разве Эти не сделали все дороги в нашем королевстве безопасными?

Тим нависает над стойкой, складывает на нее сухие руки с шелушащейся кожей, внимательно приглядывается ко мне и начинает вещать:

— На кладбище Кочевников никто не ходит уже двести лет. Потому что там обитает что-то такое, с чем не могут справиться и Эти. Территорию огородили и выставили стражу из Этих. Они всегда там болтаются и убивают без предупреждения каждого, кто оказывается рядом. Все еще хочешь там побывать?

Знал бы Тим, что совсем недавно я почти по своей воле забрался в Сид, а до этого принял участие в убийстве Туату — главы другого Сида, он, наверное, не стал бы пугать меня детскими страшилками.

— Если это такое страшное место, то, наверное, каждый горожанин должен знать, где оно находится? — я ковыряю щепочкой в зубах, изображая полнейшее безразличие к страхам Тима. — Вот и расскажи мне, как туда попасть. Или как туда не попасть.

— Парень, ты нормальный вообще? — спрашивает меня трактирщик и отворачивается к пивным бочкам налить пару кружек загулявшему бакалейщику.

— Тебе человеческим языком говорят: там делать нечего. Там нечего делать солдатам, Этим и даже парням Гууса, — имя Полуторарукого он произносит едва не шепотом, — а уж тебе и подавно. Сходи лучше к тетке Эльзе — у нее отличные девчонки!

— Своя есть, — отмахиваюсь от предложения. — Так расскажешь или мне еще у кого спросить?

— Иди, спрашивай. И не забудь завещание написать. А я не желаю быть тем, кто приложил руку к твоей кончине. Даже если ты совсем сумасшедший. Так что иди отсюда, парень, и выбрось глупости из своей бестолковой головы.

Вот почему так? Если человек хочет доброе дело сделать, то добрым он считает только то, что сам таковым полагает. Как мне его переубедить, что кажущееся зло таковым не является?

— Ладно, хозяин, как скажешь. Плесни-ка мне тогда еще пару кружек своей кислятины.

Иду с пивом к подвыпившему бакалейщику, угощаю и четверть часа слушаю его стенания о том, что бабам верить нельзя потому что они все и особенно его жена Клаудия — продажные девки, грязные коровы, норовящие наставить рога каждому, кто хоть немного им доверился.

— Отведи ее на кладбище Кочевников и…

— Что ты! — он даже зажимает себе рот рукой! — Слыханное ли дело такое с живым человеком делать? Лучше уж я сам с нее шкуру спущу. И ты о кладбище не думай — не доведет тебя такая дума до добра.

Да что это за место такое? Почему его все боятся и даже не желают о нем говорить? С другой стороны, почему я думал, что Туату будет стремиться на обычное кладбище? Что ей делать на обычном кладбище?

После долгих уговоров и трех кружек лучшего пива от Тима бакалейщик — его зовут Руди — соглашается нарисовать мне дорогу. Я долго запоминаю, что один квадратик — это высокий деревянный забор, следующий, похожий на первый как две капли воды — баня, и другой, неотличимый от первого и второго — школа для будущих королевских навигаторов. Понятия не имею, кто это такие. За очередным четырехугольником, который как раз и будет пустырем перед кладбищем, мне стоит быть осторожным даже в разгар белого дня. Там ходят Остроухие и отлавливают всех, кто оказался рядом.

Судя по корявому рисунку, идти не далеко — десяток кварталов. Можно будет не брать Фею, доберемся на своих ногах.

И все же о том, что за страх затаился на старинном кладбище, бакалейщик упорно молчит. Только делает испуганное лицо, всхлипывает и закатывает свои глазки, изображая подступающий обморок. Не ломать же ему пальцы?

Возвращаюсь в свою комнату сытый и готовый к новым подвигам. Немного все-таки напугал меня Тим, но, думаю, Хине-Тепу сможет рассеять его страхи.

— Эй, — говорю ей, пребывая в самом благодушном настроении, — что за беда притаилась на кладбище Кочевников? Почему люди не хотят нас туда отвести?

Она смотрит на меня так снисходительно, поднимается, накидывает на голову капюшон своего бесформенного одеяния и непонятно отвечает:

— Я не смогу ничего тебе сказать, человек Одон. Не потому что не хочу, а потому, что ты не поймешь. Ведь ты не сможешь осознать того, что свет может быть жестким, что все сущее в мире состоит всего лишь из одного. Ты не поймешь, как мертвое может быть живым, а живое мертвым. В твоем языке нет слов тому, что ждет нас на кладбище. Но я тебе обещаю — с тобой ничего кроме нескольких неприятных минут не случится. Так что пошли.

Никак не могу сказать, что меня убедило ее объяснения, но выбора мне кровососка не оставляет: назвался грибом — соответсвуй!

А на улице уже совсем ночь — звезды блестят, обе луны друг за дружкой выползли на небо. Где-то далеко слышны вопли Желающих. Мы выходим на улицу и нос к носу сталкиваемся с каким-то оборванцем, который тащит сверток, обещанный мне воровским королем — наследство Карела.

— Эй, — окликаю его. — Тебя не ко мне ли послали?

Он шарахается в ближайшую подворотню, но сразу высовывает из-за угла свой острый грязный нос:

— А ты кто? — голос простуженный, сипловатый, но очень густой, низкий.

— Одон из Хармана.

— А кто меня послал?

— Полутора…

— Тихо!

Оглядываясь по сторонам, он выползает из своего временного убежища, подозрительно косится на мою спутницу, но подходит и протягивает мне сверток, но не отдает:

— Скажи мне, куда я должен принести это?

— В корчму Тима Кожаные Щеки.

— Верно, — связанные клинки падают в мои подставленные руки и пока я смотрю на доставшееся мне наследство, оборванец исчезает в темноте.

— Что это, человек Одон? — еле слышно шелестит Хине-Тепу.

Я задумываюсь о том, что это для меня? Сокровище или проклятие? Кажется, теперь лишь я один в этом мире могу, если очень повезет, прикончить Анку или Туату. Но что это — призвание или проклятие? Не знаю.

— Железо, — отвечаю Сиде. — Просто острое железо. Пойду в комнату отнесу. Подожди меня здесь.

Бегом несусь к сундуку, стоящему под кроватью, чтобы сложить туда железки, закрыть на замок и избавиться от ответственности за существование этих артефактов, но в последний момент какая-то сила дергает меня за ту струнку сомнения, что постоянно натянута и мешает жить:

— Одон, — говорю себе, — возьми-ка ты, парень, эту славную дагу. Места много не займет, но на том кладбище, куда несет тебя нелегкая, она очень может пригодиться.

Однако рукоятка у нее совсем неудобная. Вероятно, в жестокой драке она была бы необыкновенно полезной — полностью охватывающая кулак с оружием, но для скрытного ношения она не предназначена никак. Даже тесак в этом отношении гораздо удобнее. Несколько мгновений посомневавшись и примерившись, выбираю все же его, хоть и тяжеловат — фунта четыре в нем, не меньше. Вроде бы и немного, но поноси-ка это с собою денек, оценишь быстро.

Быстро делаю двойную петлю — один конец вокруг рукоятки, другой затягиваю на своем плече. Теперь клинок висит на спине, немного неудобно и непривычно, но зато не должно быть заметно под плащом.

— Что это у тебя? — спрашивает Хине-Тепу, едва я появляюсь на улице.

— Где?

— Не считай себя непревзойденным хитрецом, человек Одон! По твоей походке видно, что ты потяжелел и что движения сковывает что-то длинное, висящее на спине.

Мне иногда кажется, что она все-таки колдунья. Как можно в ночной темноте, с одного взгляда понять, что человек потяжелел на четыре фунта? Видимо, мы с Сидами все же настолько разные, что и сравнивать нечего. Выйдет такая же нелепица, как если сопоставить курицу и деревянный башмак.

— Оружие взял, — бурчу, ускоряя шаг. — Место незнакомое, вдруг какие-нибудь разбойники?

— Если ты попадешься Анку, тебе будет трудно доказать, что ты сам — не разбойник, — остроухая семенит рядом, прямая, как корабельная мачта.

В самом деле, об этом я даже не успел подумать. Но теперь-то возвращаться поздно, да и не хочется показывать перед бабой, что я ошибся. Какая бы она ни была вся из себя Туату, кровососка и остроухая, но она — баба!

— Ну и пусть, не твое дело, — огрызаюсь просто ради того, чтобы оставить за собой последнее слово в споре.

Мы прошли высокий забор, баню и школу навигаторов, Хине-Тепу внезапно останавливается и что-то произносит. Какую-то тарабарщину, в которой мне слышится легкий свист, щелчки и трели с шипением.

— Это рядом, — добавляет она по-человечески и вытягивает руку вперед. — Мы пришли!

Известное дело — если куда-то идешь, то, если по дороге не кончишься, то обязательно рано или поздно придешь. Неудивительно.

— Что теперь?

Мы стоим в тени последнего на улице дома, не различимые для человеческого глаза. Лежащее перед нами кладбище выглядит настоящей свалкой — оно огорожено частыми кучами гниющего мусора с широкими проходами между ними. Очень неприятное, зловонное и грязное местечко. Я замечаю впереди две высокие фигуры в черном. Они тоже почти незаметны, медленно вышагивают по-цаплячьи, вытягивая головы в уродливых шляпах в стороны, оглядывают все вокруг, принюхиваются и наверняка прислушиваются.

— Анку! — произношу одними губами, предупреждая Хине-Тепу.

Она просто легко кивает и выходит из нашего нечаянного укрытия!

Мне страшно. Я уже видел, как легко она справляется с убеждением чужих Анку, но накопленный за всю мою недолгую жизнь страх заставляет осторожничать сверх всякой меры. К тому же у Анку на меня большой зуб и я не знаю, как решат поступить именно эти двое, разобравшись, кто такой стоит перед ними.

— Пойдем, не бойся, — говорит мне остроухая.

— Я не боюсь! — говорю ей громче, чем следовало. И добавляю шепотом: — Просто мне страшно.

А парочка Анку уже двинулась к нам. Теперь они напоминают сжатые пружины — быстрые, сильные и до дрожи ужасные.

И Туату, не таясь, идет к ним навстречу, идет так, как если бы они были двумя драными кошаками — ей на их присутствие ровным счетом плевать.

— Не отставай, человек Одон, — бросает мне через плечо.

И я спешу следом, сокращая каждым шагом расстояние до своей возможной смерти.

Однако по мере сближения шаг Анку становится все менее уверенным, а когда Хине-Тепу подходит к ним на расстояние вытянутой руки, они оба падают на одно колено, склоняют головы, но не делают ни малейшей попытки освободить ей дорогу.

Она что-то говорит — на своем птичье-змеином языке, я даже не пытаюсь понять, Анку в ответ ей мычат что-то такое же бессмысленное. А когда она показывает им рукой направление, в котором им, по ее мнению, стоило бы убраться, они оба поднимаются, но не делают даже единой попытки последовать совету. Все так же стоят и смотрят на нее и — о, ужас! — на меня.

Пока Хине-Тепу разбирается с ними, подходит еще парочка и я почему-то начинаю ощущать себя совсем неуютно.

А Туату ярится, ее щелканье становится громким, негодующим, она опускается к земле, шлепает несколько раз по ней раскрытой ладонью и опять выдает длиннющую руладу — должно быть, ругается по матери! Она по сравнению с громилами в черном выглядит маленькой и хрупкой, но они ей внимают и не выказывают ни малейшего противоречия за исключением нежеланием пустить нас на землю кладбища Кочевников.

Я скован ожиданием и непониманием, никак не соображу — что мне-то делать? Хлопаю глазами и удивляюсь — почему у кровососов Анку ко мне нет никаких вопросов? Неужели я для них такая мелкая вошь, о которой не стоит даже упоминать в серьезном разговоре? Обидно.

Пока я так рассуждаю, обстановка резко меняется: на том месте, где стояла Хине-Тепу, вдруг словно раскрывается огромный цветок! Сразу во все стороны летят какие-то не то широкие ленты, не то цветастые полотна — в темноте видны разные оттенки серого, окутывающие тела черных Анку, возражающих Сиде. Только в самой середине, там, где должно быть тело Туату, словно кто-то зажег яркий огонек — он блестит, выхватывая из темноты рожи мерзких кровососов. Она начинает кружится, как это делают наши, человеческие, девки на весенних праздниках. Только делает это гораздо быстрее — может быть, в сто раз быстрее, превращается в какой-то вертящийся волчок с неразличимыми формами, Анку мгновенно прилипают к ней, притянутые лентами, движение прекращается, они все замирают в невиданной композиции — ни дать, ни взять уродливые шмели вокруг плотоядного цветка! Я заворожен зрелищем, и пусть меня проклянут Святые Духи, если я хоть самую чуточку понимаю, что там происходит!

Из самой середины этого нагромождения тел вдруг выплескивается тугой и толстой струей темная жидкость. Она была бы похожа на кровь — такая же густая и непрозрачная, если бы была красной, но я готов поклясться — она черная!

Все происходит в мрачной тишине, я даже слышу сонный кашель какого-то болезного горожанина неподалеку, и это несоответствие между полнейшим безмолвием и бешенным движением кажется мне особенно непостижимым. Сладковато-приторный запах смешавшегося тления, пыли и почему-то грибов становится навязчивым, проникает в разум, застилает глаза туманной пеленой и едва не вызывает рвоту, но я проглатываю сухой ком, образовавшийся в горле, часто моргаю и наваждение отпускает — я снова могу видеть.

Пока передо мной разворачивается это непотребство, из темноты выныривают еще четверо Анку и бросаются к Хине-Тепу! Двое повисают на встретивших их лентах, но двое оставшихся ловко опрокидывают это нагромождение тел на заваленную мусором землю. И сразу еще двое сваливаются в драку буквально сверху!

— О-дон! — хрипит кровососка из-под груды тел, — Беги!

Не убей я Клиодну, я бы непременно побежал, а, может быть даже и в штаны бы наделал, но теперь во мне просыпается настоящее бешенство, которое я никак не контролирую! Это бешенство наливает мои руки и ноги небывалой мощью, они буквально дрожат от распирающей их силы! Но разум почему-то холоден, отрешен и готов к действию. Я выхватываю из-под плаща свой тесак, немного путаясь в веревке, не желающей сниматься с рукояти, скачу по мусорным горам в сторону образовавшейся кучи-малы.

Вот из сплетения тряпок, конечностей и башмаков показывается морда Анку в боевой ипостаси: клыки длиной в мой мизинец, глаза налиты зеленым и тотчас поперек его морды, разрубая ее почти пополам, врубается мой серебристый клинок! В разные стороны летят зубы, осколки кости, череп чудовища будто собирается загореться изнутри, но разом опадает, превращаясь в серую труху. А я машу своим тесаком по сторонам, совершенно не боясь убить Сиду — для ее смерти нужен еще солнечный свет, а его-то как раз и нет, поэтому куда бы я не ударил — каждый взмах будет смертельным для Анку и почти безвреден для Туату.

Хине-Тепу видимо понимает, что я пришел ей на помощь, потому что теперь она не пытается сама убить чужих Анку, но просто удерживает их от того, чтобы они не набросились на меня. Они становятся похожими на свору бешенных собак, рвущихся с поводков, но я почему-то уверен, что хоть и не смогла Сида их всех убить — их оказалось слишком много, но удержать их всех ей вполне по силам.

И я с утроенной резвостью начинаю размахивать своим чудо-оружием, уничтожая ненавистных людям вестников смерти, я мщу за своих предков и еще не рожденных детей и каждый удар, пришедшийся в оскаленную морду, придает мне новые силы, я начинаю казаться себе непобедимым! Изнутри накатывает какая-то необъяснимая волна, я чувствую, что в этот миг готов покончить вообще со всеми Анку в этом мире, но они внезапно заканчиваются, а до сознания доносится голос Туату:

— Хватит, хватит, хватит, человек!

Она лежит передо мною и в каждой ее руке покоится нечто, сильно смахивающее на огромную высушенную летучую мышь.

— Их оказалось слишком много, — говорит Хине-Тепу. — С шестью я бы справилась, но десять — очень много.

Я сажусь на обломки старой бочки, вытираю полой плаща клинок, хотя на вид он остался совершенно сухим. Сердце колотится, грудь раздувается как мехи в кузнице Петра, я возбужден сверх всякой меры. Дышать тяжело — просторная прежде рубаха стягивает ребра. И настроение такое, что покажись сейчас рядом еще десяток Анку — я бы бросился на них один, без раздумий! Постепенно успокаиваюсь, во рту появляется сухость, облизываю покрывшиеся коркой губы и спрашиваю подружку:

— Зачем ты вообще с ними дралась? Ты же говорила, что тебя не посмеет ослушаться ни один Анку?

Она поднимается с земли и снова превращается в холодную Туату.

— Так и есть, человек Одон. Они и не смогли.

Что-то совсем странное. Как это — не ослушались, но едва не убили?

— Это не они. Это Сид Гирнери отдал им приказ схватить меня. Если я здесь появлюсь. Убить меня они не смогли бы, но задержать эту проекцию тела в этой реальности до появления кого-то из хозяев для них было бы возможно. А Гирнери просто отправили бы меня обратно — в Беернис. Младшим Сидам нельзя появляться у чертога Хэль без позволения старших. Но они никогда не дадут такого разрешения. Потому что очень не хотят стать младшими.

Иногда она начинала говорить такие загадочные вещи, которые в голове не укладываются; слова вроде бы понятны, но смысла в них нет никакого — это как выйти на рынок и раз в минуту открывать и закрывать уши, пытаясь из обрывков знакомых слов составить осмысленные рассказы.

Видя, что мне ничего не понятно, Хине-тепу изображает сочувствующую улыбку и поясняет:

— Мы, Туату, существуем сразу в нескольких реальностях, человек Одон. И когда я в этом мире прихожу на кладбище Кочевников, другие мои воплощения, в других сферах, других мирах и временах тоже совершают какие-то действия. От их согласованности зависит общий успех. А ненавистные тебе Анку существуют только в одной реальности — там, где они стали Анку. И могут на некоторое время сковать действия моего воплощения.

Я все равно не очень понимаю, о чем она говорит, кроме того, что Туату имеют еще какие-то тела. Но это значит, что убив Клиодну, мы с Карелом ничего не добились?

Об этом я и спрашиваю, подвешивая тесак за спину.

— Нет, немножко не так. — Туату морщит свой острый носик. — Лишившись здесь своего воплощения, Клиодна стала неполноценной. Как тебе это объяснить… Как ваза без донышка — вроде бы то же самое, но выполнять свои функции не может. И вернуться сюда не может. Наши проекции трудно уничтожить, но если это кому-то удалось, то новые не появятся — это невозможно. В Сиде Беернис таких Туату трое — из-за них мы стали младшим Сидом. Она все видит, понимает, но не может воздействовать на ваш мир. Никак. Да и на другие реальности тоже — потому что никто не станет слушать и подчиняться вазе без донышка. Так что в вашем смысле — вы ее действительно убили и надолго. А сегодня ты убил еще и восемь Анку. По человеческим меркам двухсотлетней давности — ты былинный герой отныне, Одон.

Она кротко улыбается, становясь похожей на простую девчонку. Если не принимать во внимание глазищи — можно легко обознаться.

Я все равно ничего не понимаю, но решаю, что разберусь с этим позже.

— Что теперь, когда нам никто не мешает?

— Теперь нам нужен один покорный Анку, — Сида задумчиво оглядывается. — Жалко, что здесь ты всех перебил.

— Зачем нам Анку?

Она поднимает на уровень глаз обе ладони, поочередно шевелит дюжиной пальцев, словно проверяя — на месте ли они и насколько послушны?

— Его мы отдадим Хэль.

— А он ей… ему нужен?

— Если мы хотим получить разрешение на наше дело — мы должны принести жертву Хэль. Хватит болтать, человек Одон. Пошли, поищем кого-нибудь.

Она разворачивается в сторону ближайшей улицы, вытягивает вперед руку и сообщает:

— Вон там какой-то пьяница бредет. Далеко. Годится.

А я все никак не могу взять в толк — за каким бесом ей понадобился еще один кровосос?

— Поищем Анку? Разве этих Анку никто не хватится? Ты же говорила, что Туату видят все, что видят их Анку? Значит, нас видели и вскоре…

— Пошли, Одон. Не нужно рассуждать о вещах, в которых ничего не смыслишь. У алтаря Хэль рвутся связи и каждый становится сам по себе. Разве ты этого не чувствуешь?

Я ощупываю себя на всякий случай, но ничего необычного не нахожу.

— Нет, не чувствую. А кто это — Хэль? — спрашиваю я, догоняя ушедшую вперед Хине-Тепу.

— Хэль — сущность мира, его итог и его начало. Жизнь устроена не так, как тебе кажется, человек Одон. А сейчас помолчи, мне нужна тишина.

Происходящее все больше напоминает мне дурную пьесу из рыночного балагана: события громоздятся вокруг главного героя, а он, беспомощный, ничего не понимая, следует в русле их течения, не в силах придумать даже мало-мальски разумного объяснения своим действиям. Зрители хохочут, подсказывают и порываются выскочить на сцену, но принять участие в пьесе им не позволительно. И приходится несчастному персонажу и дальше безропотно тянуть навязанную ему роль.

Пока я рассуждаю, мне становится виден шатающийся человек, придерживающийся за стену какого-то дома.

— Не мешай мне, человек Одон, — предупреждает остроухая. — У меня не очень большой опыт в создании Анку. Этот будет всего лишь вторым.

И до меня наконец доходит — зачем нам понадобился этот припозднившийся алкаш! Мурашки пробегают по хребту и плечам. Если я правильно понимаю, то сейчас я увижу то, чего не видел ни один оставшийся живым человек за последние две сотни лет. Если не считать Карела.

Мы уже совсем близко, кажется, до бедняги можно доплюнуть, если хорошенько напрячься.

— Стой здесь, — командует Хине-Тепу и я послушно замираю.

На улице очень темно, редкие фонари еще больше оттеняют черноту, и почти ее не освещают. Вид на город отсюда, со стороны кладбища, крайне зловещий. Серые дома похожи на огромные зубные пеньки в пасти больного человека. Если бы все не происходило столь стремительно, и рядом не было спокойной Сиды, я бы ни за что не остался здесь ни одного мгновения!

Обреченный пьяница застывает под фонарем, я различаю в сполохах фонарного огонька лицо, не узнаю, а больше догадываюсь, что передо мной тот самый дворянчик, встретившийся нам перед городскими воротами. Мне почему-то становится не по себе, я вдруг понимаю, что сейчас он перестанет быть тем спесивым юнцом, который въехал в столицу пару дней назад на лошади апельсинового цвета. И уже никогда не состоится его головокружительная карьера придворного бездельника.

Я не успеваю сказать даже слова, как моя спутница оказывается за его спиной, ее шестипалые ладони охватывают голову бедняги, шея открывается и… Никогда бы не подумал, что такие острые и длинные зубы могут поместиться в маленьком рту Хине-Тепу. Словно белые костяные иголки они протыкают горло дворянчика, но он блаженно улыбается, будто узрел голозадую селянку на сеновале. Ему, кажется, это даже нравится. Кровь темной дорожкой течет под воротник его потрепанной рубахи.

И я начинаю понимать слова деда о том, что любой человек больше всего боится смерти и больше всего желает ее же. Разница лишь в том, когда она приходит. Если вовремя — она желанна. И вызывает бешенное сопротивление, когда внезапна. Но дворянчику нет дела до моих прозрений — он умирает.

Я почему-то жду, что вот-вот раздастся гром, заполыхают молнии, что у Сиды вырастет хвост и рога, но ничего такого не происходит, только слабеющее сопение и бульканье в горле будущего Анку нарушают безмолвие ночи.

Спиной я вдруг ощущаю холод и шероховатость стены, к которой в беспамятстве прислонился. Наш деревенский священник ежедневно на проповедях пугал свою паству каким-то безликими демонами из древних писаний, гневом Святых духов и прочими никому не известными напастями, а настоящее зло — вот оно! В трех шагах от меня стоит, пьет из человека кровушку! Прав был Карел — такого не должно быть! Такое бытие недостойно человека. Никакого.

— Пошли, человек Одон, — обрывает мои нехитрые мыслишки кровососка. — Времени осталось мало, нам нужно успеть до утра.

Ее голос изменился, она говорит так, что едва ли можно разобрать. Ну да, поговори-ка с такими зубками! Сплошное шипение и свист. В уголках ее рта видны сгустки крови, которую она даже не удосужилась слизать. Наверное, опасается проколоть язык своими иголками.

Упокоенный дворянчик лежит темным кулем у нее под ногами.

— Он умер? — спрашиваю, а самого трясет, как от болотной лихоманки.

— Да, человек Одон, он умер. Тебе страшно? Зачем ты боишься? Ведь вы все смертны. Это ваша доля — умирать. Такими вас создали.

Говоря это, она цепляется тонкой ручкой в пояс мертвеца, легко поднимает тело и несет на весу так просто, как будто он всего лишь мешок с опавшей листвой.

— Не отставай, Одон, — ее голос уже становится нормальным.

И до меня доходит, что я только что краешком видел Туату в боевой ипостаси! Всего лишь маленькую девчонку, запросто удерживающую полдюжины злобных Анку и походя упокоившую взрослого… ну, почти взрослого мужчину. А если эта тварь войдет в полную силу? Да ее не одолеть и десятку городской стражи!

Я начинаю по-новому смотреть на поступок Карела. Ведь он-то в отличие от меня знал, что его ждет в башне, знал, на что способны остроухие! И все равно пошел. И меня потащил. Будь я чуть менее проворным и мои кости уже догнивали бы где-нибудь в подвалах той башни.

Размышляю так, а ноги сами несут уже за Хине-Тепу. Потому что оставаться на месте еще опаснее — ведь не перебили мы всех Анку в округе? Того и гляди еще какие-нибудь придут.

В темноте видно отвратительно и если бы не столько звезд, вылезших на небо из-за тучи, я бы вообще заблудился, но этой ночью Святые Духи ко мне милостивы, помогают не пропасть.

Пристраиваюсь след в след за Туату и вскоре мы оказываемся перед массивными воротами-решеткой, висящими на двух каменных столбах. Поверху идет длинная надпись из тусклого, наполовину проржавевшего металла — какая-то общая кладбищенская эпитафия, но прочесть ее я не могу — буквы едва различимы.

Ворота приоткрыты, но кровососку это не удивляет. Она проскальзывает внутрь, но я не вижу ее с той стороны! Решетка, сквозь которую видны ближайшие могилы, совершенно скрывает Хине-Тепу! Мне становится не по себе, я останавливаюсь, потому что не могу понять происходящее. Я еще не успеваю решить, что мне делать дальше, как из ворот высовывается шестипалая кисть, хватается за мою руку и мощно тянет меня за собой.

Внутри светло. Небо сиреневого цвета, четыре солнца, ни одного облачка.

Повсюду холмы и холмики — наверное так должно выглядеть кладбище, заброшенное тысячу лет назад. Некоторые из них высятся над землей на десяток моих ростов, но таких мало, большинство примерно до пояса.

— Где мы? — я оглядываюсь и вижу те же ворота, только за ними нет никакой ночи над Вайтрой: все то же сиреневое небо и…

Необыкновенный город. Он непостижимо громадный. Башни, полуразрушенные, местами нестерпимо блестящие, высящиеся до самого неба, идут друг за другом часто, создавая подобие сказочного ущелья, посреди дорог между башнями растут вековые деревья, опутанные побегами какой-то растительности вроде вьюнка. Все какое-то ветхое, но величественное настолько, что невообразимо представить себе тех, кто мог такое создать.

Хине-Тепу что-то говорит, но я не слышу — настолько открывшийся вид захватывает дух. Лишь привыкнув немного, поворачиваюсь к спутнице.

— Что это? — спрашиваю.

— Первый город моего народа, — отвечает Туату. — Фалиас. Так мы жили миллионы лет назад. И тоже умели умирать от времени. Эти холмы — кладбище моего народа, здесь нужно принести жертву и получить благословение на задуманное Сидом. Если бы ты был хотя бы Анку, ты бы ощутил потоки силы. Пошли.

Я бы и рад пойти, но ноги словно приросли к травянистой дорожке.

— А можно мне посмотреть на город? — показываю рукой за ворота.

— Нет, человек Одон, — качает головой Хине-Тепу. — Никому из вас не под силу перейти рубеж ворот. Шагни за них и ты окажешься в своей дикарской столице. Анку пробуждается. Идем.

И мы плетемся меж древних могил, давно и надежно заросших синей травой вперемешку с редким кустарником без листьев. Я постоянно оглядываюсь, но город никуда не пропадает, он нависает над нами, подавляет величием и одновременно пробуждает необыкновенный восторг. Если бы я был архитектором или строителем — я бы умер перед ним в безмолвном благоговении.

Хине-Тепу швыряет свою ношу на землю, простирает над ним руки. Полы ее одеяния, переходящие в широченные рукава, трепещут на ветру, немного заслоняя от меня происходящее. Она что-то лопочет.

Я отворачиваюсь в очередной раз поглазеть на башни, а когда вновь возвращаюсь к спутнице, то вижу, как над ней возвышается тот самый дворянчик. Взгляд его тускл, щеки ввалились, он редко кивает в ответ на речь остроухой. Потом поворачивается и трусит вперед меж холмиков. Мы спешим за ним следом и вскоре выбираемся на край огромной ямы.

Я не могу ее описать. Она настолько необычна, что никакие слова не будут достаточны. Идеально круглая, она становится заметно уже с глубиной. Ее дна не видно — оно скрывается в зыбкой дымке. Ее стены заросли сплошным ковром удивительной лозы. Но нигде не видно ни листа, ни виноградной ягоды. А перед ямой, одним краем в нее проваливаясь, высится приличных размеров булыжник с прорубленной в камне лестницей, ведущей к его плоской вершине.

— Мы пришли, — улыбается мне кровососка. — Это здесь.

Анку между тем бодро спешит по лестнице наверх, Хине-Тепу направляется за ним, но ступив на каменную ступень, оборачивается:

— Жди здесь, человек Одон. То, что произойдет там, тебе лучше не видеть.

Я замираю перед булыжником, не зная, куда теперь деваться.

— И никуда не уходи отсюда, чего бы не случилось, — предупреждает Туату. — Если ты потеряешься, найти тебя будет непросто, а времени у нас почти нет. Нужно спешить.

Я гляжу ей вслед, как ее маленькая фигурка поднимается все выше и выше. Анку уже на самой вершине — его не заметно.

Я оглядываюсь, но и города отсюда не видно: его загораживает впечатляющих размеров холм, у подножия которого лежат два каменных зверя! Они молочно-белы, они злы — я вижу их встопорщенные уши, оскаленные пасти, замершие в движении обломки некогда длинных хвостов. Каждый из зверей выше главного харманского храма. Какой больной разум мог создать этих чудовищ?

За спиной вдруг слышится какой-то тягостный звук: то ли вой, то ли крик. Я испуганно вздрагиваю, хотя уже совершенно не понимаю — чего еще мне можно бояться в этом мире? Или мирах — голова идет кругом. Я повидал уже столько, что хватило бы и десятку человек для написания самых проникновенных героических песен. Я все еще жив и почему-то боюсь всего лишь звука.

Он повторяется. Такой же заунывный, но более продолжительный. Страшный. Я не представляю, как должно бояться чего-то существо, чтобы кричать вот так?!

Отовсюду вдруг накатывает ощущение опасности, я падаю на четвереньки, стараясь стать как можно незаметнее, затравленно осматриваюсь вокруг, но не вижу ничего. Оно рядом, оно ищет смерть, оно повсюду. Мне становится тошно, внутренности выворачивает наизнанку, я хриплю и вцепляюсь пальцами в закаменевшую от сухости почву. Чувствую, как гнутся и ломаются ногти и только эта боль еще удерживает меня в сознании. Глаза пересыхают, я часто моргаю, все вокруг двоится…

Так же внезапно ощущение страха меня оставляет. Только что было и в следующий миг я удивленно смотрю на свои руки — на обломки кровоточащих ногтей, на дрожащие, измазанные в грязи пальцы. Я вдруг осознаю, что не понимаю чего боялся. Вокруг ничего не изменилось — те же белые каменные звери, холм, огромный камень, лестница в нем.

Я сажусь и сжимаю лицо руками. Дыхание мое прерывисто и тяжело — будто я только что одолел бегом дорогу от старого дома до пасеки.

— Плохо тебе? — раздается за спиной голос.

Хине-Тепу, будь она неладна!

Стоит передо мной — немного повзрослевшая, в глазах боль и какая-то непередаваемая тоска.

— Да уж, хорошего мало, — скриплю зубами, — предупреждать нужно.

— Об этом невозможно предупредить, — грустно оправдывается Туату. — Поднимись наверх, там лежит то, что я просила у…

Она недоговаривает, а мне почему-то не хочется спрашивать.

— А Анку где?

— Он ушел. Его больше нет. Нигде, — непонятно объясняет Хине-Тепу. — Забудь о нем.

— Он… умер? — не то чтобы я догадался, но ничего другого на ум мне не приходит.

— Умер он еще в городе, — устало говорит остроухая. — А сейчас его забрала Хэль. Иди наверх и неси сюда то, что там найдешь.

Я обреченно поднимаюсь. Ноги не слушаются, подгибаются, я каким-то чудом переставляю их по ступеням и, придерживаясь обеими руками за холодные стенки камня, медленно поднимаюсь наверх. На вершину выбираюсь на карачках.

Вид отсюда великолепный! На многие мили вокруг все как будто лежит передо мной на столе. И повсюду за границей холмистого кладбища высятся исполинские башни древнего города. Они очень разные: почти плоские, круглые, многоугольные, с наклоненными стенами, стеклянные и каменные. Дух захватывает.

Но дело — прежде всего. Я ожидаю увидеть размазанные по скале кишки, оторванные руки и ноги, но ничего этого нет. Только темное влажное пятно и лежащая посреди него… штуковина. Сначала я принимаю ее за металлическое кольцо, и только взяв в руки, понимаю, что это хитросплетенная из сотни тонких серебряных проволочек металлическая веревка. Скорее даже шнур. По всей длине он непостоянен: где-то почти плоский, где-то круглый. Странная веревка. Она гибкая, словно тряпичная, прочная, тяжелая — я никогда не видел ничего подобного. С нее капает вязкая черная жидкость. Неприятная на вид, но мне на ее вид плевать, главное — она нам нужна!

Держу веревку в руке, она приятно холодит саднящие пальцы. Она не похожа на оружие, но я почему-то знаю, что это именно оружие. Настоящее оружие для убийства Туату. Способное убить любого остроухого даже в кромешной тьме. А уж Анку ему упокоить на веки — вообще ничего не стоит. Мне бы тысячу таких шнуров!

Хине-Тепу настороженно оглядывается и выглядит беспокойной, и это выглядит странно. Что может взволновать это существо, остававшееся спокойным все это время?

— Оберни это вокруг пояса, — приказывает Сида, увидев в моей руке серебристую веревку.

Я послушно оборачиваю ее вокруг себя и в тот миг, когда я уже собираюсь связать на пузе симпатичный бантик, веревка вдруг соединяется концами! Они срастаются, превращая ее в гибкий обруч, затянутый на моей талии. Он не жмет, он почти невесом, он меняет цвет, становясь неразличимым на фоне куртки и только если ощупать меня, то можно его обнаружить. В другое время я бы удивился, но последний месяц был очень богат на чудеса и потребуется нечто совершенно безумное, чтобы поразить меня.

— Что теперь? — спрашиваю шепотом.

— Теперь нужно убраться отсюда подальше. Что-то здесь не правильно, в Сиде мне все представлялось иначе.

Туату начинает движение — плавное, стремительное, и я спешу за ней, чтобы не потеряться и не оказаться в этом неуютном месте одному. На бегу озираюсь вокруг, но ничего не вижу, и едва не сваливаюсь в яму. Теряю равновесие, машу руками как глупая курица, под сапогом предательски начинает осыпаться сухая земля, я не успеваю ничего сказать — даже воздух набрать в грудь не успеваю, как остроухая оказывается рядом, хватает меня за рубаху и резко бросает прочь от ямы.

— Смотри под ноги, человек Одон, если не умеешь летать, — слышу я, а Хине-Тепу уже опять впереди и мне снова нужно ее догонять.

Она несется прямо в противоположную сторону от тех ворот, через которые мы вошли на древнее кладбище. Мне очень хочется спросить ее о причине столь поспешного бегства, но мы выскакиваем из-за очередного холма и передо мной открывается вид на город — вроде бы такой же, какой я видел за воротами.

Я невольно притормаживаю, ноги заплетаются, а голова сама поднимается — к вершинам полупрозрачных башен. Челюсть отвисает и выгляжу я, должно быть, как наш деревенский дурень Аскольд. Только соплей не хватает под носом, соломы в волосах и нитки слюны до пупа.

— Не стой, человек Одон, — торопит кровососка, — нам нельзя здесь оставаться.

И с последним ее словом я начинаю чувствовать и сам, как ворочается вокруг та самая сила, что недавно бросила меня на колени и заставила рыть землю руками. Это понимание придает мне сил и я даже на мгновение опережаю остроухую. Впереди видны еще одни ворота, на этот раз распахнутые настежь — будто кто-то специально ждал нас.

Делая шаг наружу, я жду чего угодно, но яркий солнечный луч заставляет зажмуриться, а в следующий миг я чувствую, как в лицо мне кто-то брызгает холодной водой. И сразу наваливается шум свежего ветра, рев прибоя — мы на берегу моря!

Обессилено валюсь на мокрую скалу, Хине-тепу приседает рядом. У нее нет одышки, она вновь спокойна. Кладет руку на мой лоб и говорит шутливо:

— Ты очень быстро бегаешь, человек Одон. За тобой не угнаться.

— Мы успели? — хриплю пересохшим ртом. Чувствую, как от ее ладони расходится по телу приятная прохлада, снимающая усталость, дыхание восстанавливается.

— Да, успели, можешь отдохнуть, победитель Анку, — смеется кровососка.

— От кого убегали-то? От твоей Хэль?

— Хэль не только моя, она и твоя и… нас у нее много. Но убегали мы не от Хэль — от нее убежать невозможно.

— А от чего тогда?

Я прихожу в себя и сразу начинают болеть руки. Гляжу на разбитые пальцы и поражаюсь своему терпению.

— Не знаю, — отвечает остроухая. — Просто оставаться там было бы очень опасно. Да ты и сам это знаешь.

И с последним ее словом вздрагивает земля. Очень ощутимо. Потом еще и еще раз. Сверху начинают сыпаться мелкие камни, какой-то мусор — щепки, обрывки тряпок, кости.

Оглядываюсь. Мы с Хине-Тепу расположились на обочине узкой дороги, прорубленной над берегом в высоченной скале. Ее вершина теряется где-то в опустившемся облаке, а основание омывается огромными волнами, время от времени забрасывающими пену на дорогу. Один конец дороги, видный отсюда, оканчивается воротами с какой-то надписью поверху, второй упирается в черный зев туннеля, пробитого в камне. Только теперь в голову приходит мысль, что забрались мы далековато и от Хармана и от Вайтры — ведь ни там, ни там нет моря. Только реки.

Скала черная, дорога серая. Тина на камнях зеленая и вонючая. Море — беспредельное, злое и мокрое. И еще здесь трясется земля!

— Где мы?

— Мои слова тебе ничего не скажут, человек Одон, — вздыхает Хине-Тепу. — Да я и сама не уверена в том, что точно определила. Но, поверь мне, это другой мир. Здесь никогда не знали ваших королей, Святых Духов и даже… нас. Здесь мы другие.

Я внимательно смотрю на нее и отмечаю, что она преобразилась. Где-то незначительно, но везде заметно. И продолжает преображаться! Глаза стали больше похожи на людские, уши немного изменили форму, волосы стали светлыми и приобрели золотистый оттенок, глаза перестали быть голубыми льдинками и окрасились приятной зеленью, заметно выросла грудь и… руки. Руки потеряли по одному пальцу! Теперь ее очень просто перепутать с какой-нибудь человеческой красоткой. Ее балахон, напоминавший безразмерный плащ с капюшоном, стал заметно уже, у него появились широкие рукава, вышитые по всей длине красивыми золотыми узорами, капюшон уменьшился и теперь не скрывает полностью ее прелестную головку. Если бы я встретил ее только сейчас, решил бы, что передо мной какая-нибудь принцесса в изгнании. Вот только слабое сияние, исходящее от ее фигуры, мнится мне сомнительным достоинством. Не в нашем положении сверкать на улице подобно новенькому золотому! И еще — она определенно подросла, став теперь чуть выше меня.

На всякий случай ощупываю себя, ожидая чего угодно: отросшего хвоста, копыт в сапогах, мохнатой спины, но ничего этого нет — я такой же, каким был. И даже родинка на левом виске никуда не девалась.

— Ты не можешь измениться, человек Одон. Ты всюду одинаков. — Хине-Тепу склоняет свою симпатичную головку к правому плечу и… моргает!

Готов спорить с кем угодно — раньше она никогда этого не делала!

— Пойдем обратно? — спрашиваю, а сам не верю, что так может быть.

И точно — Туату тяжело вздыхает:

— Не сейчас. Нужно переждать хотя бы несколько дней. Сейчас с той стороны, — она кивает на ворота, — что-то происходит. Я не хочу стать свидетелем этому. Мне страшно. Обитель Хэль — единственное место, где мы смертны полностью. А в Вайтре нас будут ждать Анку Гирнери. И, наверняка, Анку из Сида Динт. Я могу и не справиться. А если еще и Туату…

Я не дослушиваю, потому что до меня вдруг доходит, что вернуться обратно я не смогу. Без нее — точно не смогу. Мне хватит одних лишь Анку, торчащих у ворот кладбища Кочевников. И сразу вспоминаю слова деда о том, как важно иметь место, куда всегда можешь вернуться. У меня, очень может так оказаться, отныне такого места нет.

— И что же делать?

— Ждать, — разводит руками Хине-Тепу.

— Хорошо тебе, — хмыкаю, — раз в полгода поела и довольна. А мне-то приходится по два-три раза в день пузо набивать.

И сразу некстати приходит голод.

— Пойдем-ка, красавица, посмотрим — что там за поворотом?

Она согласно кивает и пристраивается за мной следом, ни дать ни взять — покорная девица.

Идем, я осматриваюсь: на скале ни деревца, ни травинки, один лишь камень разных оттенков черного. Море пустынное, не видать ни островков, ни кораблей. Волны иногда выбрасывают пену и брызги на дорогу, отчего она выглядит помытой.

Между камней находится лужа и я спешу сунуть в нее свои разбитые руки; мне кажется, что нужно смыть кровяную корку с грязью и тогда сразу наступит избавление от постоянной саднящей боли, но я жестоко обманываюсь в своих ожиданиях — боль с новой силой пронзает пальцы, заставляя меня громко орать.

— Соль, — поясняет непонятно Хине-Тепу. — Морская соль.

Я киваю, будто что-то понял, а сам себе соображаю, что если купание в морской воде связано с такой болью, то я никогда не отважусь на морское путешествие.