О всех созданиях - прекрасных и удивительных

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вот и пришлось мне еще раз побывать у Гранвилла Беннета — в облицованной плиткой операционной, где огромная лампа заливала беспощадным светом склоненную голову моего коллеги, ветеринарных сестер, ряды инструментов, беспомощное, распростертое на столе пушистое тельце.

Часов до четырех в этот день я даже не подозревал, что мне предстоит еще одна поездка в Хартингтон, — до той самой минуты, когда звонок в дверь оторвал меня от чашки с чаем, и я пошел ее открыть и увидел на крыльце полковника Бозуорта. В руке он держал плетеную кошачью корзинку.

— Вы не уделите мне несколько минут, мистер Хэрриот? — сказал он каким-то странным голосом, и я посмотрел на него с удивлением, слегка откинув голову.

Почти всем, кто хотел посмотреть в лицо полковнику Бозуорту — в суровое солдатское лицо, вознесенное над полом почти на семь футов, — приходилось откидывать голову. Оно, как и вся его худощавая подтянутая фигура, вполне гармонировало с боевыми орденами, которые он заслужил на войне четырнадцатого года. Я часто видел его — и не только у нас в приемной, но и на тихих проселках вокруг Дарроуби, по которым он целыми днями рысил на крупном гунтере в сопровождении двух керн-терьеров. Он мне нравился. Несмотря на свою внушительную внешность, он не только был неизменно учтив, но и таил в себе большой запас душевной мягкости, которая просвечивала в отношении к его четвероногим друзьям.

— Ну разумеется, — ответил я. — Сюда, пожалуйста.

В приемной он протянул мне корзинку. Лицо его страдальчески морщилось, в глазах пряталась недоуменная боль.

— Это Моди, — пробормотал он.

— Моди? Ваша черная кошечка? — Я часто видел это грациозное создание, когда бывал у полковника, — она то терлась о его ноги, то вспрыгивала к нему на колени, то ревниво пыталась отвлечь его внимание от терьеров.

— Что случилось? Она заболела?

— Нет… нет… — Он судорожно сглотнул и уже внятно произнес: — Несчастный случай.

— Но какой?

— Ее сбила машина. Прежде она никогда не выбегала на дорогу перед домом, но вот сегодня…

— Ах, так… — Я взял у него корзинку. — Она попала под колесо?

— Не думаю. Она ведь сама вернулась в дом.

— Ну, это обнадеживающий признак! — сказал я. — Полагаю, все обойдется.

Полковник сглотнул.

— Мистер Хэрриот, если бы так!.. Но это… ужасно. Ее мордочка. Вероятно, ее только задело, но… я не представляю себе, как она сможет жить.

— Даже так?.. Мне очень жаль… Но пойдемте, я посмотрю ее.

Он покачал головой:

— Нет. Если разрешите, я подожду здесь. И еще одно! — Он провел ладонью по корзинке. — Если вы тоже решите, что положение безнадежно, то, пожалуйста, усыпите ее сразу же. Чтобы она ни секунды лишней не страдала.

Я с недоумением взглянул на него и быстро пошел по коридору в операционную. Поставив корзинку на стол, я открыл запор и откинул крышку. В глубине съежился глянцево-черный комочек. Я протянул к нему руку, голова приподнялась и повернулась ко мне. Из открытого рта вырвался мучительный вопль.

Из открытого рта? Нижняя челюсть безобразно отвисала, разбитая, изуродованная, и, когда раздался второй истошный стон, я с леденящим ужасом разглядел торчащие из кровавой пены зазубренные изломы кости.

Быстро закрыв корзинку, я оперся локтем на крышку.

— О Господи, — бормотал я. — О Господи…

Я крепко зажмурился, но продолжал видеть эту жуткую челюсть, слышать эти страдальческие стоны… Страшнее же всего было беспомощное недоумение в широко открытых глазах. Именно из-за него всегда так трудно смотреть на искалеченное животное.

Дрожащей рукой я торопливо нащупал на лотке у себя за спиной ампулу нембутала. Во всяком случае, одно ветеринар может: милосердно сократить невыносимую агонию. Я набрал в шприц пять кубиков. Более чем достаточно. Она уснет и больше уже не проснется. Снова открыв корзинку, я засунул руку под кошечку, приподнял ее и сделал укол. Инъекция в брюшную полость — конец. Но когда я нажал на поршень, меня словно похлопал по плечу кто-то более спокойный и рассудительный: «Минутку, Хэрриот, не спеши. Почему бы тебе не разобраться как следует?»

Я ввел один кубик и вытащил иглу. Для обезболивания этого хватит. Через несколько минут Моди уже не будет ничего чувствовать. Я прикрыл крышку и прошелся по операционной. Мне приходилось приводить в порядок немало кошачьих челюстей — видимо, ломаются они довольно легко, и я испытывал огромное удовлетворение, когда, скрепив проволокой разбитую кость, следил, как она нормально срастается. Но на этот раз было совсем другое.

Через пять минут я откинул крышку, вынул крепко спящую кошечку, обвисшую на моих ладонях точно тряпичная кукла, и положил ее на стол.

Удалив тампонами кровь и слюну, я осторожно кончиками пальцев ощупал разбитые кости, пытаясь соединить обломки в подобие целого. Да, челюсть разломилась пополам, но ее-то можно скрепить проволокой, а вот отростки… Обломаны с обеих сторон, левый еще и перебит. И зубы… Нескольких не хватает, остальные расшатались. И ухватиться не за что. Но, может быть, их удалось бы скрепить металлическими пластинками, привинченными к кости. Да, конечно… Если бы нашелся достаточно искусный хирург, располагающий всем необходимым для подобной операции… Но я же такого хирурга знаю!

Теперь я тщательно осмотрел бедную кошку. Все было в порядке, если не считать жалко болтающейся челюсти. Я задумчиво погладил черную душистую шерстку. Она все еще почти котенок, у нее впереди вся жизнь… Я принял решение и с облегчением побежал по коридору в приемную спросить у полковника, разрешит ли он мне отвезти Моди к Гранвиллу Беннету.

Едва я выехал из Дарроуби, как началась метель, но, к счастью, шоссе в Хартингтон всю дорогу шло под уклон. Выше в холмах оно в такой вечер скоро стало бы непроезжим.

В операционной ветеринарной клиники я напряженно следил, как Беннет сверлит, свинчивает, шьет. Подобную операцию ускорить невозможно, но его пальцы-сосиски умели работать с замечательной быстротой. Тем не менее мы простояли у стола почти час, и долгие периоды безмолвия нарушались только позвякиванием инструментов, редкими отрывистыми распоряжениями хирурга, да иногда вспышками досады, в которых были повинны не только сестры. Меня заставили ассистировать, и стоило мне придержать челюсть чуть-чуть не так, как требовалось моему коллеге, как он взрывался:

— Да не так, Джим, черт вас возьми! Вы что, в игрушки играете?.. Нет, нет, нет!.. О Боже всемогущий!

Но всему приходит конец. Гранвилл снял шапочку и отошел от стола, оставив остальное на сестер. (Я, как и в первый раз, от души ему позавидовал.) Он был весь мокрый. У себя в кабинете он вымыл руки, вытер лоб полотенцем, облачился в элегантный пиджак и вытащил из нагрудного кармана трубку — совсем другую, чем в прошлый раз. Со временем я убедился, что все его трубки были не только красивыми, но и огромными — у этой чашечка подошла бы и для кофейного сервиза. Он нежно потер ее о нос, пополировал желтой тряпочкой, с которой, по-видимому, не расставался, и любовно поднес к свету.

— Текстура-то, Джим, а? Просто чудо.

Он благодушно набил трубку из своего большого кисета, закурил ее, выпустив мне в лицо благоуханный клуб дыма, и взял меня под руку.

— Пошли, малыш. Пока они там убираются, посмотрим, что у меня и как.

И мы обошли клинику: приемные и смотровые, рентгеновский кабинет, аптеку и, разумеется, регистратуру с внушительной картотекой, содержавшей истории болезней всех пациентов клиники с момента ее открытия.

Но наибольшее удовольствие я получил от посещения теплых кабинок, в которых набирались сил животные после операций.

Гранвилл не успевал тыкать трубкой:

— Удаление яичников, энтеротомия, гематома ушной раковины, заворот век. — Внезапно он нагнулся, всунул палец в ячейку сетки и умильно прожурчал: — Ну-ка, Джордж! Ну-ка, маленький, пойди сюда! Да не бойся, дурачок, это же дядюшка Гранвилл, а не кто-нибудь чужой!

Маленький уэст-хайлендер с ногой в гипсе подковылял к сетке, и мой коллега почесал ему нос.

— Это Джордж Уиллс-Фентам, — добавил он в пояснение. — Радость и гордость вдовствующей леди Уиллс-Фентам. Отвратный сложный перелом, но все обошлось благополучно. Он застенчив, наш Джордж, но милый малыш, если узнать его покороче, верно, старина? — Он продолжал почесывать косматую мордочку, и даже в смутном свете было видно, как бешено виляет короткий белый хвост.

В самой последней послеоперационной кабинке лежала Моди — крохотный дрожащий комочек. Дрожь означала, что она приходит в себя после наркоза. Я открыл дверцу и протянул к ней руку. Головы поднять она еще не могла, но посмотрела на меня, а когда я легонько погладил ее по боку, рот у нее раскрылся в тихом хрипловатом «мяу». И у меня потеплело на сердце: у нее вновь была нормальная нижняя челюсть! Она могла открыть ее и закрыть, а жуткая мешанина кровавых лохмотьев и обломков кости ушла в область дурных снов.

— Замечательно, Гранвилл! — прошептал я. — Просто поразительно!

Великолепная трубка благодушно извергла клуб дыма.

— Да, неплохо, а, малыш? Недельки две на жидкой пище — и будет себе поживать как ни в чем не бывало. Никаких осложнений не предвидится.

Я выпрямился.

— Чудесно. Мне не терпится поскорее обрадовать полковника Бозуорта. Могу я отвезти ее сегодня же?

— Нет, Джим, не торопитесь так. Денька два я еще за ней посмотрю. А потом пусть сам полковник ее и заберет.

Он увел меня в ярко освещенную приемную и, остановившись там, окинул меня внимательным взглядом.

— Раз уж вы здесь, вам надо обязательно поздороваться с Зоей, — объявил он. — Но прежде одна идея. Не хотите ли поехать со мной…

Я испуганно попятился.

— Э… ну… пожалуй, все-таки не стоит, — забормотал я. — В тот вечер мне очень понравилось в клубе, но… сегодня лучше не стоит…

— Да погодите, малыш, погодите! — обезоруживающе перебил Гранвилл. — При чем тут клуб? Нет, я просто подумал, не захотите ли вы поехать со мной на заседание.

— Заседание?

— Ну да. Из Эдинбурга приехал профессор Миллиген сделать доклад в Северном ветеринарном обществе о болезнях обмена веществ. По-моему, вам не захочется упустить подобный случай.

— Маститы, кетозы и прочее?

— Ага. Как раз по вашей части, сынок.

— Да, безусловно. Может быть… — Я умолк и задумался. В частности, над тем, почему специалист по мелким животным вдруг возжелал послушать доклад о коровьих недугах. Но, наверное, я его недооценил. Конечно же ему нравится быть в курсе всех новейших достижений ветеринарии.

Видимо, я не сумел скрыть своих колебаний, так как он продолжал меня соблазнять.

— Меня крайне устроит, Джим, если вы поедете со мной. И ведь вы одеты элегантней некуда. По правде сказать, когда вы вошли, я невольно подумал, до чего же у вас франтоватый вид.

Тут он был прав. На этот раз я не поспешил к нему в рабочей одежде. Меня все еще терзали воспоминания о предыдущем визите, и я твердо решил, если мне еще предстоит встретиться с очаровательной Зоей, обязательно быть: а) прилично одетым; б) трезвым; в) в нормальном состоянии, а не пыхтеть и рыгать, точно бычок с заворотом кишок.

Хелен согласилась, что мне следуем загладить первое впечатление, и обрядила меня в мой лучший костюм.

Гранвилл провел ладонью по моему лацкану.

— Отличная материя, если мне дозволено высказать свое мнение.

И я решился.

— Ладно! Буду рад поехать с вами. Только разрешите позвонить Хелен, предупредить, что мне придется задержаться, и я в вашем распоряжении.

Снаружи по-прежнему падал снег — городской снег, опускающийся на улицы сырой завесой, чтобы превратиться в грязное месиво на мостовых и тротуарах. Я поднял воротник повыше и поглубже утонул в кожаной роскоши «бентли». Мы проносились мимо темных зданий, темных магазинов, и я ждал, что Гранвилл вот-вот свернет в боковую улицу и остановится, но минуты шли, и, миновав окраины, мы выехали на Северное шоссе. Значит, заседание назначено где-то за городом, решил я и хранил молчание, пока у Скотч-Корнера мощная машина не свернула на Старую римскую дорогу по направлению к Боузу.

Я зевнул и потянулся.

— Кстати, Гранвилл, а где назначено заседание?

— В Эплби, — невозмутимо ответил мой коллега.

Я подскочил на сиденье, но тут же расхохотался.

— Что вас так забавляет, сынок? — осведомился Гранвилл.

— Ну-у… Эплби!.. Ха-ха-ха! Послушайте, куда мы все-таки едем?

— Но я же сказал вам, малыш. В Эплби, в «Герб Пембертонов», чтобы быть точнее.

— Вы серьезно?

— Разумеется.

— Но, черт побери, Гранвилл! Это же по ту сторону Пеннинских гор!

— Совершенно верно. Как всегда и было, малыш.

Я запустил пятерню в волосы.

— Погодите! В такую погоду — и сорок миль? Оно того не стоит. И через Боузское нагорье не проехать. Я еще вчера слышал, что там заносы. И вообще уже восемь. Мы наверняка опоздаем.

Гранвилл протянул ручищу и погладил меня по колену.

— Да не беспокойтесь вы, Джим! Отлично доедем. И как раз вовремя. Не забывайте, это не машина, а лев. И небольшой снежок для нее сущие пустяки.

И словно в подтверждение своих слов он выжал газ: мощный автомобиль стремительно ринулся по прямому отрезку шоссе. На повороте в Грета-Бридж нас слегка занесло, мы с ревом пронеслись через Боуз, и дорога круто пошла вверх. Я почти ничего не видел — тут валил настоящий деревенский снег: огромные сухие хлопья летели навстречу автомобильным фарам и присоединялись к миллионам своих собратьев, уже устлавших дорогу пушистым ковром. Я не понимал, как Гранвилл вообще способен что-то различать впереди, а уж тем более гнать машину на такой скорости, и боялся подумать о том, что через несколько часов нам придется возвращаться этим путем, когда ветер наметет сугробы на шоссе. Но я молчал. Общество Гранвилла явно преображало меня в подобие девствующей тетушки, а потому я не открывал рта и молился мысленно.

Той же политики я придерживался, пока мы проезжали Бро, добрались до нижней дороги почти без снега, и наконец в полном ошеломлении вылезли из «бентли» перед «Гербом Пембертонов». Было девять часов.

Мы проскользнули в зал, и я сел в последнем ряду, готовый пополнить свои сведения о маститах. На эстраде ораторствовал какой-то человек, и вначале я никак не мог уловить смысла его слов: ни о каких болезнях животных он не упоминал. Но вскоре все стало предельно ясно.

— Мы глубоко благодарны, — говорил он, — профессору Миллигену за то, что он проделал такой путь и прочел нам столь интересный и поучительный доклад. Я знаю, что выражу мнение всех присутствующих, когда скажу, что слушать его было истинным наслаждением, а потому прошу вас выразить свою благодарность, как это водится.

Раздались громкие аплодисменты, затем послышался нестройный, многоголосый гул и заскрипели отодвигаемые стулья.

Я растерянно обернулся к Гранвиллу:

— Они выразили ему благодарность. Мы опоздали к докладу.

— Совершенно верно, малыш. — Мой коллега не выразил особого разочарования или даже удивления. — Идемте со мной. Это можно кое-чем компенсировать.

Мы смешались с толпой ветеринаров и по мягкому ковру коридора прошли в другой зал, где люстры озаряли столы, уставленные всякими яствами. Тут я все окончательно понял. Это была коммерческая презентация, и, по мнению Гранвилла, стоящая часть вечера еще только начиналась. Тут мне припомнились слова Зигфрида, что Гранвилл терпеть не может упускать подобные случаи. Хотя хлебосольнее человека трудно было бы отыскать, возможность подзакусить и выпить на дармовщинку неотразимо влекла его.

А он уже целенаправленно увлекал меня к стойке. Однако продвигались мы медленно еще из-за одной особенности Гранвилла: он словно был на короткой ноге со всеми присутствующими. С того дня мне много раз доводилось бывать с ним в ресторанах, в трактирах, на балах — и всюду происходило одно и то же. По правде говоря, мне частенько взбредало в голову, что, окажись мы с ним в дебрях Амазонки в неизвестном селении неведомого племени, какой-нибудь индеец обязательно вскочил бы на ноги и с криком: «Привет, Гранвилл! Как поживаешь, старина?» — похлопал бы его по спине.

Впрочем, в конце концов он проложил нам путь через толпу к стойке, где властвовали два уже порядочно задерганных смуглых человечка в белых куртках. Они работали с хмурой сосредоточенностью, по опыту зная, что на ветеринарных вечерах виски не напасешься. Но они тотчас оторвались от своего занятия, едва над стойкой воздвиглась массивная фигура моего коллеги.

— А, мистер Беннет! Как поживаете, мистер Беннет?

— Добрый вечер, Боб. Рад вас видеть, Редж, — величественно отозвался Гранвилл.

Я заметил, что Боб отодвинул в сторону бутылку с заурядным виски и наполнил стопку Гранвилла из извлеченной откуда-то бутылки «Гленливет малт». Гранвилл одобрительно понюхал драгоценнейший напиток.

— И стопочку моему другу мистеру Хэрриоту.

Почтительное выражение на лице бармена придало мн< важности в собственных глазах, а затем я получил полную стопку «Гленливета». Выпить ее мне пришлось залпом и тут же несколько раз повторить, потому что бармены ориентировались по моему товарищу.

Затем в кильватере Гранвилла я проследовал к столам, которые он обходил с видом человека, оказавшегося в своей стихии. Спонсоры угостили нас на славу, и мы перепробовали множество канапе, всяческих закусок и холодных блюд. Иногда мы вновь посещали стойку промочить горло, а затем возвращались к столам.

Я знал, что немножко перепил, а теперь и переедаю. Но беда была в том, что Гранвилл всякую мою попытку отказаться от чего-то воспринимал как личную обиду.

— Отведайте креветок, — командовал он, впиваясь зубами в волован, начиненный грибами, и, если я медлил, его взгляд становился невыразимо скорбным.

Впрочем, я наслаждался жизнью. Я люблю ветеринаров и по обыкновению упивался их рассказами об успехах и неудачах. Особенно о неудачах: в них было что-то утешительное. А всякую мысль о том, что нам предстоит обратный путь, я тут же отметал.

Гранвилла же это словно ничуть не волновало: во всяком случае, когда общество начало мало-помалу редеть, он не последовал благому примеру тех, кто уехал среди первых. Собственно говоря, зал мы покинули последними, церемонно приняв прощальные чаши из рук Боба и Реджа.

Когда мы вышли из отеля, я чувствовал себя великолепно. Правда, в мыслях наблюдалась некоторая легкость, и я раскаивался, что не устоял перед вторым куском торта со взбитыми сливками, но в остальном все было замечательно. Когда мы погрузились в «бентли», Гранвилл лучился благодушием.

— Прекрасное заседание, Джим. Я же говорил вам, что пропустить его было никак нельзя.

В восточном направлении возвращались только мы, и на шоссе никого не было. Тут я вспомнил, что и по дороге в Эплби нам не повстречалось ни единой машины, и теперь в нашем полном одиночестве мне почудилось что-то жутковатое. Снег уже не падал, и яркая луна лила холодный свет на белый безлюдный мир. То есть безлюдный, если не считать нас, а простирающийся впереди ровный ковер, сверкающий девственной белизной, не оскверненной ни единым следом, еще больше подчеркивал нашу отъединенность от остального человечества.

Во мне все больше нарастала тревога, по мере того как впереди все четче вырисовывался суровый хребет Пеннин. Казалось, там встает на дыбы разъяренное белое чудовище.

Промелькнули заснеженные крыши Бро, и начался длинный подъем. Большую машину бросало из стороны в сторону на извивающемся петляющем шоссе. Мотор натужно ревел. Я полагал, что мне полегчает, когда мы доберемся до нагорья, но при первом взгляде на дорогу через него у меня защемило под ложечкой от скверного предчувствия. Миля за милей змеилась она по самой унылой пустоши во всей Англии. И даже с этого расстояния были видны сугробы — атласные, гладкие, красивые, они грозно лежали поперек нашего пути.

Слева и справа от дороги волны огромной белой пустыни уходили к черному горизонту. И нигде ни огонька, ни движения, ни малейших признаков жизни.

Воинственно зажав в зубах трубку, Гранвилл ринулся в бой. Мы врезались в первый сугроб, несколько жутких секунд скользили вбок, а затем оказались по ту его сторону и помчались дальше по нетронутому белому ковру. Затем еще сугроб. И еще. И еще. Раз за разом я решал, что мы безнадежно застряли в снегу, но под пронзительный вой мотора, разбрасывая белые комья, машина выбиралась из сугроба. У меня был порядочный опыт езды по снежной целине, и я полностью оценил искусство Гранвилла, когда, не сбрасывая скорости, он успевал определить самую низкую, самую узкую часть препятствия для тарана. Конечно, в его распоряжении была мощная тяжелая машина, но водить ее он умел!

Тем временем совсем иная тревога вытеснила мои опасения — увязнуть среди этого безлюдья. Покидая отель, я был перегружен едой и напитками, но если бы следующие несколько часов со мной обходились бережно, все осталось бы в полном порядке. Однако на протяжении тряской дороги до Бро на меня все больше наваливалась тошнота. Моя память горестно возвращалась к экзотичному коктейлю, изобретению Реджа — по мнению Гранвилла, мне обязательно следовало его попробовать. А еще Гранвилл убедил меня запивать виски пивом — для сохранения правильного соотношения между жидкостями и твердой пищей.

Теперь же меня не просто встряхивало, а швыряло из стороны в сторону, точно горошину в барабане — «бентли» накренялся, скользил юзом, а порой высоко подпрыгивал. Вскоре мне стало очень худо. И подобно замученному морской болезнью страдальцу, которому уже все равно, что корабль вместе с ним идет ко дну, я потерял всякий интерес к тому, где мы едем. Закрыв глаза, упершись ногами в пол, я предался внутренним мукам.

И не сразу заметил, что после столетия бурной езды мы наконец покатили под гору и с торжествующим ревом промчались через Боуз. Опасность провести ночь в машине почти миновала, но Гранвилл жал и жал на педаль газа, мы во всю мочь неслись по промерзлой земле, а мне становилось все хуже и хуже.

Я томился желанием попросить моего коллегу остановиться, чтобы я мог спокойно предаться рвоте на обочине, но как обратиться с такой просьбой к человеку, которого не брали никакие излишества: даже в эти минуты он весело болтал, свободной рукой набивая трубку. А проклятая тряска явно вогнала мне в кровь лишний алкоголь: в довершение прочих неприятностей у меня начало мутиться в глазах. Голова шла кругом, и я не сомневался, что стоит мне встать, как я тут же уткнусь носом в землю.

Вот что занимало мои мысли, когда машина остановилась.

— На минуточку заскочим в дом и поздороваемся с Зоей, — сказал Гранвилл.

— Че… чего? — промямлил я.

— Зайдем в дом на несколько минут.

Я поглядел по сторонам:

— А где мы?

Гранвилл засмеялся:

— Дома, сынок. Вон окно светится, значит, Зоя еще не легла. Вы обязательно должны зайти выпить чашечку кофе на дорожку.

Я с трудом сполз с сиденья, кое-как выбрался наружу и привалился к машине. Мой коллега бодро порхнул к двери и позвонил. Свеж, как огурчик, с горечью подумал я и последовал за ним, выписывая кренделя. Тяжело дыша, я припал к перилам крыльца, и тут отворилась дверь. Вот она — Зоя Беннет, ясноглазая, полная энергии, красивая.

— Мистер Хэрриот! — воскликнула она. — Как приятно снова с вами свидеться!

Челюсть у меня упорно отвисала, цвет лица давно стал зеленым, костюм измялся. Я поглядел ей прямо в глаза, элегантно икнул и, пошатываясь, прошел мимо нее в дом.

На следующее утро Гранвилл позвонил: все обойдется — Моди уже полакала немножко молока. С его стороны было очень любезно успокоить меня, и из вежливости я не сообщил ему, что меня даже на это не хватило.

По стечению обстоятельств мне пришлось в тот же день съездить на дальнюю ферму. У поворота на Северное шоссе у Скотч-Корнера я остановился и уставился на длинную занесенную снегом дорогу, которая убегала к Пеннинам. Я уже включил мотор, и тут ко мне подошел какой-то прохожий.

— Неужто думаете поехать через Боузское нагорье? — спросил он.

— Нет, нет. Просто смотрю.

Он удовлетворенно кивнул:

— Это вы правильно. Знаете, дорогу совсем занесло. Уже два дня, как ни одна машина по ней не проехала.