О всех созданиях - прекрасных и удивительных

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Практика в Дарроуби давала мне одно неоценимое преимущество. Лечил я главным образом скот, что не мешало мне питать горячую страсть к собакам и кошкам. И, проводя большую часть времени среди йоркширских просторов, я знал, что в городе меня ждет пленительный мир домашних любимцев.

Заниматься кем-нибудь из них мне приходилось каждый день, и это вносило в мою жизнь не только разнообразие, но и особый интерес, опиравшийся на чувства, а не на финансовые соображения, причем удовлетворять его я мог не торопясь и со вкусом. Вероятно, непрерывная интенсивная работа с мелкими животными может превратиться в подобие сосисочной машины, в бесконечный конвейер мохнатых тел, в которые втыкаешь и втыкаешь иглы. Но в Дарроуби каждый маленький пациент становился нашим знакомым.

Проезжая по городу, я без труда их узнавал: вон джонсоновский Буян выходит с хозяйкой из скобяной лавки — от экземы ушной раковины и помину не осталось, а уокеровский Рыжик, чья лапа отлично срослась, весело покачивается на угольной повозке своего хозяина, и, конечно, бриггсовский Рой отправился один прогуляться по рыночной площади в поисках приключений, так что не миновать снова его зашивать, как тогда, когда он напоролся на колючую проволоку. Я извлекал массу удовольствия, вспоминая их недуги и размышляя об особенностях их натуры. Ведь каждый был личностью и проявлял ее по-своему.

Например, в своем отношении ко мне во время и после лечения. Собаки и кошки, как правило, не проникались ко мне неприязнью, хотя я и подвергал их всяким неприятным процедурам.

Но были и исключения, как, например, Магнус, карликовая такса в «Гуртовщиках».

Памятуя о нем, я перегнулся через стойку и сказал шепотом:

— Пинту светлого, Дэнни, будьте так любезны. Буфетчик ухмыльнулся.

— Сию минуту, мистер Хэрриот.

Он нажал на рычаг, и пиво с тихим шипением наполнило кружку. Глядя на пышную шапку пены, я еле слышно заметил:

— Какая прелесть!

— Прелесть? Да это такая красотища, что просто грех ею торговать! — Дэнни с нежным сожалением оглядел кружку.

Я засмеялся, но пианиссимо.

— Тем любезнее, что вы уделили мне капельку. — Сделав глубокий глоток, я обернулся к старику Фэрберну, который по обыкновению примостился у дальнего конца стойки, держа в руке собственную, расписанную цветочками кружку. — Прекрасная погода стоит, мистер Фэрберн, — прожурчал я вполголоса.

Старик прижал ладонь к уху:

— Что вы сказали?

— Погода стоит такая теплая, солнечная! — Мой голос шелестел, как легкий ветерок в камышах.

И тут меня с силой хлопнули по спине:

— Да что это с вами, Джим? Ларингит?

Я обернулся и узрел лысую голову доктора Аллинсона, моего врача и друга.

— А, Гарри! — вскричал я. — Рад вас видеть! — И в ужасе прижал ладонь к губам.

Но было уже поздно. Из кабинета управляющего донеслось гневное тявканье. Громкое, пронзительное — и нескончаемое.

— Ах, черт, не остерегся, — уныло буркнул я. — Опять Магнус завелся.

— Магнус? О чем вы говорите?

— Ну, это долгая история. — Я поднес кружку к губам под аккомпанемент визгливого лая из кабинета. Тихий уют зала был безнадежно нарушен, и я увидел, что завсегдатаи ерзают и поглядывают на дверь.

Неужели эта собаченция так и будет помнить? Ведь столько времени прошло с того рокового дня, когда мистер Бекуит, новый молодой управляющий «Гуртовщиков», привел Магнуса в приемную! Вид у него был испуганный.

— Будьте с ним поосторожнее, мистер Хэрриот.

— В каком смысле?

— Поостерегитесь. Он ужасно злобный.

Я поглядел на гладенькое длинное тельце. Просто коричневая полоска на столе. И веса в нем никак не больше шести фунтов. Я невольно засмеялся:

— Злобный? При его-то росте?

— Не обольщайтесь! — Мистер Бекуит предостерегающе поднял палец. — В Брадфорде, когда я был управляющим «Белого Лебедя», я повел его к ветеринару, и он чуть не насквозь прокусил бедняге палец.

— Неужели?

— Еще как! До самой кости. В жизни не слыхивал таких выражений, но я на него не в претензии. Все вокруг кровью так и забрызгало. Без меня он палец и перебинтовать бы толком не сумел.

— Гм-м…

Хорошо, когда тебя предупреждают о характере собаки до того, как она тебя куснет, а не после.

— Но что он собирался с ним сделать? Что-то очень болезненное?

— Да нет. Я привел его когти подстричь.

— Только-то? А сейчас с ним что?

— То же самое.

— Право же, мистер Бекуит, я полагаю, мы сумеем подстричь ему когти без кровопролития! Будь он догом или немецкой овчаркой, еще куда ни шло, но с карликовой таксой, думаю, мы с вами как-нибудь уж справимся.

Управляющий замотал головой:

— Меня, ради Бога, в это не впутывайте. Извините, но я предпочел бы его не держать. Вы уж, пожалуйста, сами…

— Но почему?

— Видите ли, он мне этого не простит. Характерец у него — ой-ой-ой!

Я потер подбородок.

— Но если с ним так трудно сладить, а держать его вы отказываетесь, мне-то как быть?

— Не знаю… А одурманить его чем-нибудь нельзя? Оглушить?

— Вы хотите, чтобы я сделал ему общую анестезию? Для того, чтобы подстричь когти?..

— Боюсь, другого способа нет. — Мистер Бекуит безнадежно посмотрел на коричневую малютку. — Вы его не знаете!

С трудом верилось, но эта крохотная собачка явно занимала в семье Бекуитов командное положение. Правда, мне было известно немало таких собак, но все они были заметно крупнее. Впрочем, в любом случае у меня уже не оставалось времени на всякие пустяки.

— Послушайте, — сказал я, — надо просто обмотать ему пасть бинтом. На это и двух минут не уйдет.

Пошарив позади себя, я нащупал щипчики для когтей и положил их перед собой, потом отмотал полоску бинта и сделал на конце петлю.

— Умница, Магнус, — сказал я ласково, подходя к нему.

Собаченция уставилась на бинт немигающим взглядом, а когда он совсем приблизился к ее носу, с яростным рычанием подпрыгнула, целясь в мое запястье. Кисть мне как ветром обдуло, когда в полдюйме от нее лязгнули сверкающие зубы. Такса извернулась для второго прыжка, но я успел свободной рукой схватить ее за шкирку.

— Все в порядке, мистер Бекуит, — сказал я хладнокровно. — Я его держу. Передайте мне бинт, и я скоро кончу.

Но нервы молодого человека не выдержали.

— Нет-нет, только не я! — ахнул он, юркнул в дверь, и его каблуки простучали по коридору.

Ну ладно, подумал я, так, пожалуй, и лучше. Имея дело с властными собаками, я обычно стараюсь отделаться от хозяина. Просто поразительно, как быстро самые воинственные псы становятся шелковыми, оставшись с глазу на глаз с незнакомым человеком, который умеет с ними обращаться и никаких штучек терпеть не намерен. Я мог бы перечислить десятки собак, которые у себя дома просто в клочья готовы изорвать дерзкого, посмевшего им перечить, но превращались в смиреннейших вилятелей хвостом, едва переступали порог приемной. И все они были куда крупнее Магнуса.

Продолжая крепко держать его, я отмотал новую полоску бинта и, хотя он свирепо сопротивлялся, скаля зубы, как миниатюрный волк, накинул петлю ему на нос, затянул и завязал узел за ушами. Пасть его была теперь надежно сомкнута, но для пущей верности я взял бинт и намотал еще несколько слоев.

Вот тут-то они обычно и сдаются, а потому я внимательно посмотрел на Магнуса, не надоело ли ему злиться. Но глаза над плотным белым кольцом марли сверкали неутолимой яростью, а из маленькой груди исходило грозное рычание, то повышаясь, то понижаясь, точно где-то вдалеке жужжал пчелиный рой.

Иногда резкое слово помогает понять, кто хозяин.

— Магнус! — прикрикнул я. — Хватит! Веди себя прилично! — И слегка его встряхнул, показывая, что говорю серьезно, но в ответ выпучившиеся глазки скосились на меня с неугасимой ненавистью.

Я взял щипцы и сказал с досадой:

— Ну ладно, не хочешь по-хорошему, твое дело, — зажал его под мышкой, ухватил переднюю правую лапу и начал стричь.

И он ничего не мог поделать. Напрягался, извивался, но я держал его как в тисках. Пока я аккуратно подстригал разросшиеся когти, по сторонам бинта в такт утробному урчанию пузырилась пена. Если собаки умеют ругаться, я был обруган так, как никто и никогда за всю историю.

Стриг я с особой тщательностью, прилагая все старания, чтобы ненароком не задеть чувствительную основу когтя, но это ничего не меняло. Слишком униженным он себя чувствовал. Как же! Против обыкновения верх остался не за ним.

Кончая вторую лапу, я начал менять тон. Мне было по опыту известно, что, доказав свое превосходство, уже нетрудно завязать дружеские отношения, а потому я добавил воркующую ноту.

— Молодец собачка! И ведь ничего страшного не было, верно?

Я положил щипчики и, потому что пена по краям бинта запузырилась сильнее, несколько раз погладил коричневую голову.

— Ну, Магнус, сейчас мы снимем с тебя намордник. — Я начал развязывать узел между ушами. — И тогда тебе станет куда лучше, а?

Довольно часто собака, когда я снимал с нее импровизированный намордник, решала забыть прошлое и порой даже норовила лизнуть мне руку. Но Магнус был из другого теста. Как только последняя марлевая петля соскользнула с его мордочки, он вновь устремился кусать меня.

— Все в порядке, мистер Бекуит, — крикнул я в коридор. — Можете его забирать!

И заключительная картина: на крыльце такса обернулась, злобно сверкнув на меня глазами, и только тогда последовала за хозяином вниз по ступенькам.

Взгляд, который яснее всяких слов сказал:

«Ну, ладно, приятель, этого я тебе не забуду!»

Прошли месяцы, но все еще, даже просто услышав мой голос, Магнус принимался негодующе лаять. Вначале завсегдатаев это только потешало, но теперь они все чаще поглядывали на меня со странным выражением, словно им в душу закрадывалось подозрение, уж не пинал ли я, озверев, беспомощную собачку ногами или даже было что-нибудь похуже. Меня же брала досада: мне вовсе не хотелось расставаться с «Гуртовщиками», такими уютными, особенно в зимние вечера.

Впрочем, облюбуй я другое заведение, я и там начну объясняться заговорщическим шепотом, и люди будут смотреть на меня еще более странно.

И как не похоже вел себя ирландский сеттер миссис Хаммонд! Все началось с пронзительного телефонного звонка, едва я влез в ванну. Хелен постучала в дверь, я кое-как вытерся, надел халат и кинулся наверх. Не успел я взять трубку, как меня совсем оглушил взволнованный голос.

— Мистер Хэрриот! Я из-за Рока… Он два дня пропадал, его только что привел какой-то человек. Говорит, нашел его в лесу с ногой в капкане. Он же… — В трубке раздалось подавленное всхлипывание. — Он же, наверное, все это время…

— Ужасно! Ему очень худо?

— Да!.. — Миссис Хаммонд, жена управляющего местным банком, была спокойная, энергичная женщина. Наступила пауза: видимо, она старалась взять себя в руки. И действительно, голос ее стал почти спокойным. — Да. Боюсь, ему придется ампутировать лапу.

— Мне так жаль!

Но удивлен я не был. Нога, двое суток зажатая в варварской ловушке, невредимой остаться не может. Теперь, к счастью, такие капканы запрещены законом, но в те дни по их милости на мою долю часто выпадала работа, без которой я предпочел бы обойтись, и я вынужден бывал принимать решения, невыносимо для меня тягостные. Лишить ли ноги животное, которое не понимает, что с ним происходит, чтобы сохранить ему жизнь, или за него выбрать сон, снимающий боль, но последний? По правде говоря, в Дарроуби благодаря мне жило несколько трехногих собак и кошек. Выглядели они не слишком несчастными, и хозяева их не лишились своих друзей, и тем не менее…

Но все равно, я сделаю то, что надо будет сделать.

— Жду вас, миссис Хаммонд, — сказал я.

Рок был высоким, но худощавым, как свойственно сеттерам, и показался мне очень легким, когда я поднял его, чтобы положить на операционный стол. Он покорно повис у меня в руках, и я ощутил жесткие выступающие ребра.

— Он сильно исхудал, — заметил я.

Миссис Хаммонд кивнула:

— Голодал два дня. Это же очень долго. Когда его принесли, он так накинулся на еду, несмотря на боль.

Я осторожно приподнял искалеченную ногу. Беспощадные челюсти капкана сдавливали лучевую и локтевую кости, но встревожил меня страшный отек лапы. Она была вдвое толще нормальной.

— Так что же, мистер Хэрриот? — Миссис Хаммонд судорожно стискивала сумочку. (Мне кажется, женщины не расстаются с сумочками ни при каких обстоятельствах.)

Я погладил сеттера по голове. Его шерсть под яркой лампой отливала червонным золотом.

— Этот страшный отек… Причина тут, конечно, и воспаление, но пока он оставался в капкане, кровообращение практически прекратилось, а это чревато гангреной — отмиранием и разложением тканей.

— Я понимаю, — сказала она. — До замужества я была медицинской сестрой.

Очень бережно я поднял распухшую до неузнаваемости лапу. Рок спокойно смотрел прямо перед собой все время, пока я ощупывал фаланги и пясть, продвигая пальцы все ближе к жуткой ране.

— Вообще-то скверно, — сказал я. — Но есть два плюса: во-первых, нога не сломана. Мышцы рассечены до костей, но кости целы. А во-вторых, что даже еще важнее, — лапа теплая.

— Это хороший признак?

— О да! Значит, хоть какое-то кровообращение в ней есть. Будь лапа холодной и влажно-липкой, надежды не осталось бы никакой. Пришлось бы сразу ампутировать.

— Так вы полагаете, что спасете ему лапу?

Я предостерегающе поднял ладонь:

— Не знаю, миссис Хаммонд. Как я сказал, кровообращение не прекратилось совсем, но вопрос в том — насколько. Часть мышечной ткани, несомненно, отпадет, и через два-три дня положение может стать критическим. Но я все-таки хочу попытаться.

Я промыл рану слабым раствором антисептика в теплой воде и кончиками пальцев исследовал ее жутковатые глубины. Я отсекал кусочки поврежденных мышц, отрезал полоски и лохмотья омертвевшей кожи и все время думал, как это, должно быть, тяжело для собаки. Но Рок сидел, высоко держа голову, и даже не вздрагивал. Раза два, когда я щупал кости, он вопросительно взглядывал на меня, или порой, наклонившись над лапой, я вдруг ощущал нежное прикосновение влажного носа к моей щеке. Но и только.

Эта поврежденная нога выглядела гнусным надругательством. Мало найдется собак красивее ирландских сеттеров, а Рок был просто картинка — глянцевитая шерсть, шелковистые очесы на ногах и хвосте, придающие ему особое изящество, благородная морда с добрыми кроткими глазами. Я даже головой тряхнул, отгоняя от себя мысль, как он будет выглядеть без лапы, и быстро повернулся за сульфаниламидным порошком на подносе у меня за спиной. Слава Богу, хоть он у меня есть — одно из новейших средств! Я буквально набил им рану в уверенности, что он помешает развитию инфекции. Потом с каким-то фаталистическим чувством наложил марлевый тампон и легкую повязку. Больше ничего для него я сделать не мог.

Рока привозили ко мне каждый день. И каждый день ему приходилось выносить одно и то же: снятие повязки, которая обычно прилипала к ране, неизбежное удаление отмирающих тканей и наложение новой повязки. Но, как ни невероятно, он, казалось, нисколько не был против. Почти все мои пациенты входят очень медленно, а вот покидают приемную со всей возможной быстротой, волоча за собой на поводке владельцев. А некоторые, не успев подняться на крыльцо, вывертываются из ошейника и во весь дух улепетывают по улице, оставляя погоню далеко позади.

Рок же всегда входил охотно, помахивая хвостом. Обычно он даже протягивал мне лапу. У него всегда была эта привычка, но теперь, когда я нагибался и ко мне тянулась перебинтованная лапа, такое движение обретало особый смысл.

Неделю спустя положение выглядело совсем уж угрожающим. Отмершие ткани непрерывно отпадали, и настал вечер, когда я снял повязку, и миссис Хаммонд, ахнув, отвернулась. Благодаря своему медицинскому образованию, она была отличной ассистенткой — держала лапу и интуитивно поворачивала ее именно так, как мне было удобно, пока я обрабатывал рану, но на этот раз у нее недостало сил смотреть.

И винить ее я не мог: в ране виднелись белые кости плюсны, как человеческие пальцы, лишь кое-где прикрытые лоскутками кожи.

— Безнадежно? — шепнула она, не оборачиваясь.

Я ответил только, когда подсунул ладонь под лапу:

— Вид, бесспорно, страшноватый, но, знаете, по-моему, это предел и теперь произойдет поворот к лучшему.

— Я не поняла?..

— Нижняя поверхность вся теплая и нормальная. Подушечки абсолютно целы. И вы заметили? Запах же исчез! Потому что омертвевшей ткани больше нет. Я практически уверен, что начнется заживление.

Она бросила быстрый взгляд на рану.

— И вы считаете, что эти… эти кости зарастут?

— Конечно. — Я присыпал их моим верным сульфаниламидом. — Совсем прежней лапа не станет, но выглядеть будет терпимо.

Так и произошло. Времени потребовалось много, но новые здоровые ткани упорно нарастали, словно желая подтвердить правильность моего прогноза, и, когда много месяцев спустя Рок явился в приемную по поводу легкого конъюнктивита, он по обыкновению вежливо протянул мне лапу. Я столь же вежливо ее пожал и осмотрел. Верхняя поверхность была безволосой, гладкой и глянцевитой, но совершенно здоровой.

— Ведь совсем незаметно, правда? — спросила ми-сис Хаммонд.

— Абсолютно. Просто чудо. Небольшая проплешина, и все. И он даже не прихрамывает.

Миссис Хаммонд засмеялась:

— Да, нисколько. И знаете что? Он, по-моему, благодарен вам по-настоящему. Посмотрите только!

Наверное, знатоки психологии животных высмеют как нелепую фантазию ее предположение, будто сеттер понимал, что кое-чем мне обязан, и смеющаяся открытая пасть, высунутый язык, настойчиво протягиваемая лапа ничего подобного не означали.

Пусть так, но одно я знаю, одному рад: несмотря на все мучения, которым я его подвергал, Рок не затаил на меня зла.

А вот рассказывая о Тимме Баттеруортов, я опять возвращаюсь к оборотной стороне медали. Это был жесткошерстный фокстерьер, обитавший в Гимберовом дворе — одном из маленьких, мощенных булыжником проулков, которые ответвлялись от улицы Тренгейт, — и единственный случай, когда мне выпало его лечить, пришелся на время моего обеда.

Я вылез из машины и поднимался на крыльцо, когда увидел, что по улице стремглав бежит какая-то девчушка и отчаянно мне машет. Я подождал, и она, запыхавшись, остановилась у нижней ступеньки, глядя на меня перепуганными глазами.

— Я Уэнди Баттеруорт, — еле выговорила девочка. — Меня мама послала. Вы к нашему фоксу не сходите?

— А что с ним?

— Мама говорит, он чего-то нажрался.

— Отравился?

— Ага.

До их дома была сотня шагов, так что к машине я возвращаться не стал, а затрусил рядом с Уэнди, и через десяток секунд мы свернули под узкую арку «двора». Наши бегущие шаги гулко отдались под сводом, и перед нами открылась картина, неизменно поражавшая меня в мои первые годы в Дарроуби, — миниатюрная улочка с теснящимися домишками, крохотными садиками, полукруглыми окнами, заглядывающими друг в друга через полосу булыжника. Но нынче мне некогда было оглядываться по сторонам, потому что миссис Баттеруорт, грузная, краснолицая, очень взволнованная, кинулась нам навстречу.

— Он тут, мистер Хэрриот, — крикнула она, распахивая настежь дверь домика, открывавшуюся прямо в жилую комнату, и я увидел моего пациента, восседавшего на половичке у камина в несколько задумчивой позе.

— Так что же случилось? — спросил я.

Его хозяйка судорожно сжимала и разжимала руки.

— Вчерась по палисаднику вот такая крыса пробежала, ну я и достала для нее яду. — Она мучительно сглотнула. — Намешала его в миску каши, а тут соседка к двери подошла. Вернулась, а Тимми уже все сожрал!

Задумчивость фокса усугубилась, и он медленно облизал губы, видимо удивляясь, что это была за странная каша.

Я обернулся к миссис Баттеруорт:

— А жестянка с ядом у вас тут?

— Да.

Она подала мне ее трясущимися руками.

Я прочел этикетку. Название было мне отлично известно, и оно отозвалось в моем мозгу похоронным звоном — со столькими мертвыми и умирающими животными связывалось оно у меня. Основой его был фосфид цинка, и даже сейчас со всем нашим новейшим лекарственным арсеналом мы обычно оказываемся бессильны предотвратить роковой исход, если яд успел всосаться.

Я со стуком поставил жестянку на стол.

— Необходимо немедленно вызвать у него рвоту! Я не хочу возвращаться в приемную — нельзя терять ни минуты. У вас есть стиральная сода? Двух-трех кристаллов будет достаточно.

— Господи! — миссис Баттеруорт закусила губу. — Нету у меня соды… Может, еще что-нибудь сгодится?

— Погодите! — Я взглянул на стол, на кусок холодной баранины, миску с картофелем, банку с маринадом… — В той баночке горчица?

— Да. И по самый край!

Я схватил баночку, бросился к крану и развел горчицу до консистенции молока.

— Быстрее! — крикнул я. — Несите его во двор.

Но тут же сам поднял изумленного Тимми с половичка, выпрыгнул в дверь, поставил его на булыжник, стиснул между коленями, левой рукой сжал мордочку, а правой принялся лить жидкую горчицу в уголок рта так, чтобы она стекала по задней стенке горла. Вывернуться он не мог и вынужден был глотать омерзительный напиток. Убедившись, что в его желудок попало не меньше столовой ложки, я выпустил фокса.

Он только успел бросить на меня один-единственный негодующий взгляд, поперхнулся раз, другой, затрусил по булыжнику в тихий уголок и там через несколько секунд очистился от неправедно съеденного обеда.

— Как вам кажется, это все?

— Все! — решительно изрекла миссис Баттеруорт. — Сейчас схожу за совком с веничком.

Тимми побрел в дом. Несколько минут я следил за ним. Усевшись на своем половичке, он кашлял, фыркал, царапал лапой рот, но никак не мог избавиться от противного жгучего вкуса. И с каждой секундой становилось все очевиднее, что причину приключившихся с ним неприятностей он твердо видит во мне. Когда я выходил, он испепелил меня взглядом, яснее всяких слов говорившим: «Свинья ты, вот ты кто!»

Что-то в этом взгляде заставило меня вспомнить Магнуса в «Гуртовщиках», а несколько дней спустя я получил первое предупреждение, что, в отличие от Магнуса, лишь негодующим лаем Тимми ограничиваться не намерен. Я задумчиво шел по улице Тренгейт, как вдруг из Гимберова двора вылетело белое ядро, тяпнуло меня за лодыжку и исчезло столь же беззвучно, как и появилось. Я и оглянуться не успел, как оно, бешено работая короткими лапами, скрылось за аркой.

Я засмеялся. Вспомнил, только подумать! Но это повторилось и на другой день, и на третий; сомневаться не приходилось: фоксик специально поджидал меня в засаде. По-настоящему он меня ни разу не укусил — все ограничивалось чисто символическим жестом, — но ему явно было приятно видеть, как я подпрыгиваю, когда он цапает меня за икру или просто за отворот брюк. Добычей я оказался легкой, потому что по улице шел обычно не торопясь, о чем-нибудь задумавшись.

Честно говоря, к Тимми у меня никаких претензий не было. Взгляните на дело с его точки зрения. Он тихо сидит на своем половичке, переваривает непривычный обед, и вдруг какой-то неизвестный бесцеремонно его хватает, куда-то тащит и льет в него горчицу. Возмутительная вольность, и оставлять ее безнаказанной он не собирался.

Меня даже радовала эта вендетта, которую объявил мне бойкий песик, лишь благодаря мне избежавший смерти. И смерти нелегкой. Ведь до неизбежного конца жертвы фосфорных отравлений долгие дни, а порой и недели мучаются от желтухи, постоянной тошноты и нарастающей тяжелой слабости.

А потому я благодушно терпел эти нападения, хотя — если вовремя вспоминал — и старался загодя перейти на другую сторону улицы. И оттуда нередко видел белого песика, затаившегося под аркой в ожидании минуты, когда ему вновь представится случай свести со мной счеты за зверское над ним издевательство.

Тимми, как я убедился, принадлежал к тем, кто не прощает.