Обезьяна на мачте

Черный пес в медном ошейнике

Ксеничке

Ветер разворошил шерсть на морде и открыл большой темно-карий внимательный глаз. Другой был забросан черными космами, но и он, я был в том уверен, смотрел на меня сквозь густые прядки все так же внимательно-грустно и умно: «Ну, расскажи им всем мою историю! Ведь ты все про меня знаешь! Ведь ты умеешь говорить!»

Хорошо, расскажу…

Герой моего в общем-то не грустного рассказа осиротел на третий день жизни, когда у африканских берегов Средиземного моря на корму спасательного судна «Садко» обрушилась огромная шальная волна. Лавина взъяренной воды докатилась и до укромного уголка палубы, где старая корабельная дворняга Шармутта прикрывала от непогоды хвостом и лапами четырех новорожденных щенят. Увы, ее смыло за борт вместе с подстилкой и миской. А когда шторм утих, боцман Некряч обнаружил внутри бухты[7] старого водолазного шланга мокрого плачущего щенка. Море пощадило его и счастливым чудом забросило в спасительный колодец из колец скрученного шланга. Так младший сын Шармутты обрел не только жизнь, но и свое первое имя. Его нарекли Шлангом.

Боцман отнес мокрого щенка в кубрик и, держа его на ладони, спросил матросов:

— Ну, кто усыновит животное?

Стать хозяином Шланга вызвался молодой матрос Федя Котов. Из старой тельняшки он устроил щенку подстилку в тихом и теплом уголке между деревянным торцом рундука — ящика, где матросы хранят одежду, — и стальным бортом, оклеенным пробковой крошкой. Шлангу сразу стало там хорошо, он согрелся и затих, а когда Федя принес соску, сделанную из аптечной пипетки и наполнил ее разбавленной сгущенкой, кутенок и вовсе позабыл пережитые невзгоды.

Через месяц-другой Шланг, изучив все углы большого кубрика, уже ловко перекарабкивался через высокий порог и пытался подняться по ступенькам трапа к квадратному вырезу люка, в котором голубело небо и из которого лился солнечный свет, насыщенный терпкими запахами моря. То был вход в огромный неведомый мир… Мир этот все время качался — вверх-вниз, или переваливался с боку на бок, так что Шланг жил как бы на больших неостановимых качелях. Если море швыряло «Садко» совсем уж немилосердно, Шланг забивался в свою «Шхеру», как прозвали моряки его уголок, ложился на бок, упирался лапами в рундук, а спиной в борт, так и штормовал.

Когда корабль пришел в Севастополь и Федя отнес Шланга на берег, щенок, сделав два-три шага, завалился на бок. Он не умел ходить по незыблемой земле. Правда, он быстро освоился, но все равно бегал враскачку, смешно переваливаясь.

Он долго нюхал камни, траву, землю… Все было пугающе ново и чуждо. Нос его с первых минут жизни привык к запахам машинного масла, солярного топлива, корабельной краски, резины, водолазных рубах, флотского борща, ваксы матросских ботинок. Он не знал запахов трав, деревьев, собак, дворов, домов. И уж тем более — кошек. И когда из зарослей ежевики на асфальтовую дорожку вылез драный одноглазый портовый кот Пират, лишившийся ока в бою со складскими крысами, выгнул тощую спину и издал при виде Шланга бойцовское шипенье, недопесок со всех ног бросился к спасительной сходне, перекинутой с кормы на причал.

— Экий же ты трус, братец! — укоризненно покачал головой боцман Некряч.

Самые жаркие споры в кают-компании разгорались, когда речь заходила о породе Шланга.

— Шармутта была помесью тибетского терьера и мальтийской болонки, — уверял штурман, у которого на полке стоял «Атлас собачьих пород». — Отец Шланга наверняка был пуделем. Значит пес — чистокровный пудель-болонка!

— А я вам говорю, — стоял на своем старший помощник, — дед по материнской линии у Шланга был водолазом. Тибетский водолаз — вот он кто!

Только субординация удерживала механика от того, чтобы крикнуть старпому в пылу спора: «Сам ты тибетский водолаз!»

— У него же морда, как у фокса! — кипятился механик.

— Ага! — хладнокровно ронял доктор. — А хвост, как у лайки.

Последнее слово оставалось за командиром.

— Собаку числить, — объявил в конце концов Вересов: «Пудель индоевропейский бастард-демиколор», что означает пудель-полукровка полуцветный, распространенный от Индии до Европы.

Из всех моряков на спасательном судне Шланг выделял трех человек особо: своего хозяина — матроса Федю Котова, хозяина палубы — боцмана Некряча и хозяина корабля — рослого капитан-лейтенанта Вересова.

Федя Котов приносил с камбуза — корабельной кухни — вкусные мозговые кости, расчесывал Шлангу длинную черную шерсть, учил протягивать лапу и подавать по команде голос. Он сделал из красной меди ошейник и надел его на Шланга. При этом он объяснил ему, что на корабле много электрических машин и вокруг них, когда они работают, возникает сильное магнитное поле. Чтобы оно не приносило вреда собачьему организму, нужно носить на шее это медное кольцо. И пусть Шланг не обижается, ошейник нужен вовсе не для того, чтобы привязывать к нему поводок, а для сохранения здоровья. Шланг, конечно же, ничего не понял, но к тяжелому ошейнику скоро привык. По субботам, когда на «Садко» устраивали большую приборку, и все медные, латунные и бронзовые вещи на корабле чистили до блеска, Федя Котов снимал с пса медный ошейник и тоже начищал его специальной пастой до красного сияния.

Однажды он отнес медный обруч корабельному врачу и тот зубоврачебным бором выгравировал надпись: «с/с Садко», — что означало «спасательное судно Садко».

— Ну вот, теперь ты форменный спасатель! — сказал Котов, просовывая в ошейник длинные уши Шланга.

А вот другой подарок хозяина понравился Шлангу куда больше. Федя сплел веревочный коврик-мат, — и постелил его на палубе вместо старой тельняшки. И Шланг сразу понял — отныне это будет его ложе.

Здесь же на корме, или, как говорят моряки, на юте, щенок познакомился с главным хозяином палубы боцманом Некрячем. Знакомство, правда, вышло не очень удачным. Шланг облюбовал себе чугунную тумбу, за которую корабль канатом притягивали к берегу, — кнехт, и только-только он поднял на кнехт заднюю ногу, как тут же раздался сердитый бас боцмана:

— А вот палубу гадить не положено! — И он небольно хлестнул по мохнатому задику цепочкой от ключей. — Раз ты корабельный пес, то блюди морскую культуру! — назидательно добавил Некряч. Шлангу стало стыдно и он никогда больше не задирал ногу ни на кнехты, ни на какие-либо другие устройства, соблазнительно торчавшие из палубы.

Зато к командиру Шланг ходил в гости запросто. Взбегал по трапам в самый верхний коридор, устланный ковровой дорожкой, скребся лапами в полированную дверь и получал «добро» на вход.

— Пришел? — осведомлялся Вересов. — Ну, что скажешь?

— Вав-вав-вав! — радостно отвечал Шланг, помахивая роскошным бунчужным хвостом. Он уже знал, что произойдет в следующую минуту, и почти никогда не ошибался.

— Силантьев! — вызывал командир вестового. Матрос в чистой белой робе приносил из буфетной блюдечко со сгущенкой, и Шланг благоговейно погружал свой язык в густую млечную сладость. Ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал.

Потом, на склоне собачьего века, вспоминая свое щенячество, Шланг всегда ощущал на языке этот нежный сладостный вкус. Пожалуй, юные годы его были даже несколько приторны, как сгущенка, ибо редко какому еще из хвостатых собратьев доставалось столько внимания и ласки. Матросы, а их было много на «Садко» и все они скучали по дому, берегу и всякой земной живности, не упускали случая, чтобы потрепать, погладить, помять, почесать кудлатого кутенка, сунуть ему кусочек сахара, хлеба, а то и косточку с хрящичком, припасенную с обеда. Единственное, что омрачало Шлангу жизнь, — это штормовая качка. Едва почуяв первые признаки непогоды, щенок, смешно переваливаясь, — задние ноги не знали, куда бегут передние, — стремглав мчался в кубрик и заваливался за рундук. Там, лежа на боку, упершись спиной в борт, а лапами в деревянный рундук — «расклинившись», как бывалый моряк, — он терпеливо пережидал, когда уймется валкая сила, то швыряющая корабль, то вздымающая.

Но все плохое на свете кончается, как впрочем, и все хорошее. Море уставало, стихало, и тогда снова можно было выбираться на палубу, вволю дышать свежим воздухом, греться на солнце и пугать громким лаем летучих рыб, которые выпархивали из воды на длинных трескучих плавничках и снова шлепались — наверное, от страха — в прозрачные волны. А еще подплывали дельфины и пробовали тоже выскочить из моря, но у них это получалось хуже, чем у летучих рыб. А еще взрезали волны косые плавники акул. А еще… но тут по кораблю разносился металлический голос: «Команде руки мыть! Приготовиться к обеду!» И Шланг мчался на правый борт, где из приоткрытой двери камбуза струились в море прекрасные запахи флотского борща и тушеного мяса.

Однажды «Садко» получил задание разыскать на дне Черного моря советскую подводную лодку, лежавшую там со времен войны. Делалось это так. С борта судна свешивалась над водой смотровая камера — эдакий стальной гриб с множеством круглых глазков по краям «шляпки». Через люк в макушке влезал внутрь матрос-наблюдатель, становился в ножке в полный рост, закрывал над головой тяжелую литую крышку и докладывал по телефону: «К погружению готов». Тогда специальная корабельная лебедка раскручивала трос и «гриб» смотровой камеры медленно погружался в воду, уходил на глубину, зависал над самым дном. Матрос-наблюдатель посматривал в окошечки-иллюминаторы, закрытые очень толстыми стеклами, и сообщал по телефону на корабль, что он видит вокруг. Но сколько ни погружалась камера в море, ничего, кроме обросших зелеными махрами донных камней, наблюдателям не попадалось. Командир даже стал сомневаться: а правильно ли ему указали место гибели подлодки? Переживала вся команда. Всем хотелось найти последнее пристанище геройского экипажа, поднять с лодки пушку или гребной винт, чтобы на берегу, в Севастополе, поставить как памятник…

После обеда настал черед идти под воду хозяину Шланга матросу Котову. Пес побежал провожать его. И вдруг Федя подхватил щенка под мышки и спрыгнул вместе с ним в тесный стальной «гриб».

— Пора, брат, тебе оморячиться! — сказал он. — Не забоишься?

В смотровой камере прескверно пахло сырым железом и старой краской. Когда же Котов закрыл люк, стало и вовсе невесело: сумрачно, глухо, страшно. Шланг даже заскулил слегка: «Не хочу, не хочу, не хочу…» Но хозяин легонько потрепал его по голове, и щенок замолк. Тут камера пошла вниз, качнулась на волне, вода подступила к окошечкам близко-близко, лизнула их раз-другой, а потом стекла застлала зеленовато-голубая пелена, пронизанная струйками блестящих пузырьков. Это выходил на поверхность воздух, прихваченный стальным «грибом».

С каждым метром погружения мир за круглыми окошечками тускнел, наливался синевой глубины. Вдруг у самого стекла вспорхнула стайка юрких черных рыбок. Самые любопытные из них тыкались носами в стекло, точь-в-точь, как это делали их золотистые сестры в аквариуме, что стоял в каюте командира. Только на сей раз все было наоборот: Котов и Шланг как бы сами сидели в «аквариуме», доставляя рыбам удовольствие разглядывать себя сквозь стекла. Шланг не выдержал и тявкнул.

— Ты чего? — удивился матрос. — Это «морские ласточки». Видишь, какие у них хвосты? Будто вилки. Как у настоящих ласточек…

— Котов, ты чего там бубнишь? — спросили по телефону сверху, с корабля, который покачивался теперь высоко-высоко над их головами.

Матрос Федя замолчал и стал внимательно вглядываться в сумрачную синеву, сквозь которую смутно проступали глыбы мохнатых подводных скал. Ласточки упорхнули вверх, туда, где в толще воды еще играли солнечные лучи. В смотровой камере стало холодно. Шланг задрожал мелко-мелко. Широкая теплая ладонь хозяина легла на спину и согрел ее.

«Наверное, ни одна собака в мире не погружалась на дно моря, — с гордостью подумал Шланг и встряхнул вислыми ушами. — А уж всякие одноглазые коты, — вспомнил он Пирата, — и вовсе».

В иллюминаторах медленно, чуть покачиваясь, проплывали причудливые нагромождения скал.

— Стоп! — закричал Котов в микрофон. — Возьмите чуть правее… Кажется, что-то вижу!

Шланг же ничего интересного не видел. Просто на пути у них пролегло нечто длинное мохнатое с горбом посередине. Но это и была затонувшая подводная лодка; наметанный глаз матроса сразу же разглядел в «горбе» очертания боевой рубки. Смотровую камеру быстро подняли. Открыли люк, Шланг тут же выпрыгнул, радуясь солнцу, простору и свежему воздуху.

Вместе с Котовым они были героями дня. И все говорили:

— Вот как со Шлангом погрузились, так сразу и нашли. Раньше бы его посадить…

А на другой день Шланг снова прославился. «Садко» стоял на якоре над найденной лодкой. Под водой работали водолазы. Они снимали с палубы пушку. К полудню возле спасательного судна появился иностранный тральщик. Его командира очень интересовало, чем заняты советские матросы. Тральщик заходил то с носа, то с кормы, поднимая волну, которая раскачивала тросы и мешала водолазам делать свое дело.

— Эх, принесла тебя нелегкая! — досадовал Вересов, глядя, как настырный чужестранец проходит вдоль борта в опасной близости. Мало того, по носу тральщика стоял холеный мраморный дог и хрипло облаивал «Садко». Этого Шланг стерпеть не мог. Он привстал на тумбу кнехта и гневно прогавкал догу:

— Не смей лаять на мой корабль! Прочь отсюда!

Но получилось совсем не страшно. Шланг был очень молод, и голос его еще не окреп. Тогда боцман Некряч поднес к морде Шланга микрофон палубного громкоговорителя.

— Ну-ка, скажи ему пару ласковых!

И Шланг сказал. Он сам немного испугался могучего рыка, который вырвался из мощных радиодинамиков.

— Р-р-ав! Р-рав!

Мраморный дог трусливо поджал хвост и убежал с палубы. А любопытный не в меру кораблик вдруг повернул прочь и ушел восвояси, как будто тоже струхнул. Так или не так, но командир его яснее ясного понял, как нежелательны были выкрутасы тральщика над работающими водолазами.

— Молодец, Шланг! — хвалили моряки пса. — Прогнал супостата.

Третий подвиг едва не стоил Шлангу жизни. Вот как все случилось. Спасательное судно «Садко» шло в одну из жарких африканских стран. За бортом — куда ни глянь — синело самое голубое в мире Средиземное море. Боцман Некряч стоял на корме и забрасывал в воду тоненький, но очень прочный шнур с большим, толщиной в мизинец, крючком — ловил акулу. Очень скоро зубастая хищница жадно проглотила тухлую колбасу, насаженную на крючок, словно огромный толстый червяк, и боцман с помощью еще двух матросов с трудом вытащил акулу на палубу. Могучая рыбина извивалась, подпрыгивала, разевала свою страшную пасть с множеством острейших зубов, загнутых внутрь, чтобы держать добычу мертвой хваткой.

Никто не решался подойти к взбесившейся от ярости живой мясорубки. Откуда ни возьмись выскочил Шланг и… бросился на морское чудовище. То ли ему показалось, что акула сама запрыгнула на палубу, чтобы проглотить родных ему людей, то ли в нем проснулась дремавшая до поры бойцовская охотничья кровь, но только с глухим грозным рыком он подскочил к пляшущей пиратке с явным намерением вцепиться в белое скользкое брюхо. Все ахнули! Еще секунда, и бедному псу несдобровать. Акула выгнулась, подпрыгнула и ударом хвоста отбросила Шланга так, что, описав дугу, он перелетел через ограждение борта и плюхнулся в море.

Первым пришел в себя боцман Некряч.

— Человек за бортом! — крикнул он на мостик.

И тотчас же командир корабля приказал застопорить ход. Матросы быстро спустили на воду самую маленькую шлюпку — «тузик». Они гребли изо всех сил… По счастью, Шланг, как и все собаки, был прирожденным пловцом. Тяжелый медный ошейник и намокшая длинная шерсть тянули его ко дну, но пес отчаянно перебирал лапами. Он видел — на помощь ему спешит «тузик». Успеет или не успеет? Успел… Шланга вытащили за шиворот. Он долго стряхивал с себя соленую воду и тяжело дышал.

Целый день на судне только и разговоров было, как геройски бросился Шланг на акулу и как не спасовал он в воде. А Федя Котов сшил своему любимцу маленькую тельняшку и к всеобщему восторгу натянул ее на Шланга. Даже боцман Некряч не сказал против ни одного слова, хотя, конечно же, мог поворчать, что «тельняшка» — это «морская душа» и ее негоже надевать на собаку. Понимал Некряч, что и в четвероногом бойце душа жила все же морская.

За два года корабельной жизни Шланг из потешного неуклюжего розовопузого щенка превратился в красивого крепкого пса весьма неопределенной породы. Был он невысок, но широк в груди. Из-под буйных косм тибетского терьера, скрывавших глаза, едва выступала смышленая мордочка пуделя. Шерсть у Шланга, густая и длинная, сама собой распадалась на голове и спине на прямой пробор. Вислые курчавые уши походили на парик английского лорда. Свой роскошный пышный хвост он закидывал на спину эдаким изящным извивом, вроде страусиного пера на дамской шляпе.

Разумеется, ни один судья на собачьей выставке не дал бы за него и ломаной медной медали. Слишком уж беспородными были все его стати. Но дело ведь не в наградах за красоту. Самым главным достоинством Шланга был его характер — незлобивый, покладистый, терпеливый. Он не напрашивался на ласку и не выскуливал что-нибудь вкусненькое. Был храбр, вынослив и весел.

Когда Шлангу по человеческим меркам исполнилось двадцать лет (три года собачьего века), жизнь его резко изменилась. Любимый его хозяин, на которого он не мог ни надышаться, ни наглядеться, — матрос Федя Котов засобирался домой. Кончился срок его военной службы. Парню не хотелось расставаться со своим другом, и он попросил командира отпустить Шланга с ним.

— Ну что ж, — сказал Вересов. — Куда хозяин, туда и собака. Жалко, конечно… Да забирай. Скажи писарю, пусть оформит проездные документы на тебя и на собаку.

На прощанье командир подарил Шлангу банку сгущенки. Боцман Некряч — новый коврик, сплетенный из мягкого линя. Доктор — крепкий гребень, чтобы расчесывать шерсть. Ну, а матросы долго трепали Шланга по спине, пожимали лапу и желали счастья в сухопутной жизни.

Так они и ушли: впереди Федя Котов в бушлате с надраенными пуговицами, за ним Шланг в начищенном до блеска медном ошейнике. Сели они в поезд и прикатили в лесной уральский городок, откуда Котов ушел когда-то на флот.

Дом Котовых, бревенчатый, деревенский, стоял на берегу холодной быстрой реки. Шланга определили на жительство в просторную собачью будку. Она досталась ему по наследству от прежнего владельца — лайки Кучумки, попавшей на охоте под тяжелую лапу медведя. Будку сделали еще когда-то из старого пчелиного улья и потому в ней все еще стоял пугающе незнакомый запах меда и воска. Но не радовал Шланга и аромат свежего сена в подстилке. Он тосковал по запахам своей прежней жизни — по сложному духу корабельного железа, краски, машинного масла, резины, борща, дешевого одеколона, свежестиранных роб и, конечно же, по ни с чем не сравнимой солоновато-терпкой морской пыли от разбившейся о борт волны. А запах звезд над ночным морем?

— Оу-у-у!

Больше всего его напугали пушистые белые бабочки, запорхавшие как-то утром сразу во всем воздухе — от земли до неба. Они не боялись ни рыка, ни лая, ни грозного щелканья зубов, напротив — слетались все гуще и гуще, садясь на крышу будки, на землю, на забор, на ели. Самые дерзкие опускались на нос и сразу же превращались в холодные капли… Шланг, странствуя по южным морям, никогда не видел снега.

Потянулись тоскливые зимние дни. Хозяин дотемна пропадал на работе. Приходил усталый и, легонько потрепав Шланга по загривку, уходил в избу смотреть телевизор. Всей-то и радости.

Правда, Федя запретил родителям держать собаку на привязи, и Шланг довольно свободно мог покидать пределы двора. Но уходил он редко и неохотно. Во-первых, в округе не было ничего интересного. Во-вторых, старожилица здешних мест, большая вихрастая дворняга с рыжими бровями, обитавшая в котельной возле бани, нападала на Шланга где только могла, пока однажды не сломала верхний клык о его медный ошейник.

Постылая будка стояла на земле с унылой недвижностью. Хоть бы разок качнулась… Единственная отрада — река. И то лишь когда она вскрылась ото льда и забурлила, засверкала, заструилась.

Ясным весенним утром Шланг бегал по берегу, вынюхивая от скуки свои собственные следы. Захотелось пить, и он сбежал на край льдины, примерзшей к береговым камням. Пока он лакал вкусную студеную воду, припай треснул и льдина поплыла по реке. Другой бы пес заметался, заскулил, завыл… Но в Шланге недаром жила морская душа. Он спокойно сидел посредине ледяного «корабля» и, кажется, даже гордился своим неожиданным капитанством. Ему нравилось, как льдина покачивалась, как быстро неслась она на стремнине, как уходили назад берега, извив за извивом, петля за петлей… Он был уверен, что река непременно вынесет его в море, а там стоит «Садко», и льдина ткнется в борт, и боцман Некряч радостно крикнет: «Подать сходню», и Шланг взбежит по ней на родную палубу. Но вместо корабля льдина приткнулась к каменному быку железнодорожного моста, и не боцман, а какой-то старик в постовом тулупе зацепил багром льдину и подтянул ее к стальной решетчатой площадке, огибавшей каменную опору.

— Вот и приплыл! — сказал он Шлангу. — Давай вылезай! Поди натерпелся?

Шланг нехотя покинул льдину и полез за стариком на мост по узенькой железной лестничке, очень напоминавшей корабельный трап.

— Ну, давай знакомиться, — сказал непрошеный спаситель. — Меня Матвей Матвеичем кличут, а тебя как? Постой, постой, да ты при ошейнике. Ох и знатный же, брат, у тебя ошейник! Чистая медь. Да тут и надписано чтой-то… «Сы-сы “Садко”». Стало быть, Садко тебя зовут. А «сы-сы» что такое? Сукин сын, что ли? И так ясно, что не курицын. Должно быть, «сторожевая собака»… Это очень хорошо, что сторожевая! — обрадовался Матвей Матвеевич догадке. Я мост сторожу, вот ты мне и помощником будешь… Ну, пойдем, Садко!

Услышав имя своего корабля, Шланг потрусил за стариком. Они пришли в небольшую сторожку неподалеку от моста. Рядом лежала перевернутая лодка. Под лодкой фыркали проснувшиеся по весне ежи. Шланг сразу понял, что это корабельные крысы, которые собираются прогрызть шлюпку, и с лаем заплясал вокруг лодки.

— О, так ты еще и охотник! — приятно удивился сторож. — так мы с тобой и на уток сходим, и зайчишку добудем.

Однако, на первой же охоте выяснилось, что охотник из Садко никудышный. Старик бабахнул из ружья по уткам, а Шланг, вместо того, чтобы бежать за подбитой птицей, набросился на Матвея Матвеевича с злобным лаем. Громкий звук выстрела и вонь сгоревшего пороха привели его в неописуемую ярость. Сторож еле отбился от него прикладом.

— Ну, раз так, брат, сиди дома. Видать, охота не по тебе.

Сидеть дома, то есть лежать в сторожке у печки, было еще тоскливее, чем жить на дворе у Котовых. Шланг зевал так, что язык сворачивался в трубочку. Однообразие серых будней скрашивали поезда. С гулом и грохотом проносились они по мосту, оставляя за собой тревожный запах горячего машинного масла, горелого железа тормозных колодок, дымка вагонных топок. То был запах дальних странствий, но все же звезды над ночным морем благоухали иначе.

В начале осени к Матвею Матвеевичу приехал поохотиться давний его знакомый — московский писатель. Писатель был не стар и не молод. Он шумно радовался тихой лесной жизни, ругал городскую суету и все предлагал сторожу поменять свою московскую квартиру на его избушку. Садко ему очень понравился, как, впрочем, и все вокруг.

— Странный пес, — говорил он, раскапывая в шерсти собачьи глаза. — Выдерживает взгляд человека. Умная псина, хоть и помесь боксера с водолазом.

Он первый догадался, что Шланга зовут вовсе не Садко.

— Раз «Садко» в кавычках написано, значит это не кличка, а название какого-то предприятия. «С\с» - это скорее всего какой-нибудь !специализированный совхоз» или «сельский совет». Да и не похож он ни на какого Садко… Он напоминает мне некий экзотический цветок. Черную хризантему, например. Даже не цветок, а пока что бутон, который вот-вот распустится… Послушайте, это же отличная кличка — Бутон! Бутон! Бутон! — поманил писатель. И Шланг пристально посмотрел ему в глаза: «Чего надо?»

— Смотрите, да он отзывается! Вот умница. Ну, так и быть тебе Бутоном. А знаете что, Матвей Матвеевич, отдайте-ка вы его мне, а? Все равно он мышей не ловит. А я вам своего Шерифа переправлю. Тот охотник! Зверь! Французский бульдог. С родословной до десятого колена. Мне его только что подарили. У него, правда, есть одна странность: галстуки не выносит. Как придет ко мне гость в галстуке — иногда очень солидный, важный человек, — Шериф разбегается — прыг! и уже висит на галстуке. Оторвать его невозможно. Челюсти, что ваш капкан. Снять его с галстука можно лишь одним способом: потянуть за хвост и дунуть в правое ухо. Но галстук уже безнадежно испорчен. И гадит, подлец, здорово… Особенно под диваном. У вас дивана нет, да и гости в галстуках к вам не заглядывают. У вас он сразу образумится. Вы его к делу приставите. Бульдог все же, хоть и французский…

Старик махнул рукой.

— Да забирайте так! Все одно приблудный… А шустряка мне вашего и даром не надо. Он еще бороду с галстуком перепутает. Мне ему в хвост не дунуть, не вовек не оторвать, — смеялся сторож. — Так и буду ходить, как с медалью. Разве что ножницами отстричь с бородой вместе.

Смех смехом, а только забрал писатель Шланга-Садко-Бутона в Москву, и стал тот жить высоко над землей — на двадцать пятом этаже дома-башни, что стоит в Черкизове против Архиерейского пруда.

Ох, до чего ж тоскливо быть собакой писателя! День-деньской сидит он за столом и все пишет, пишет, пишет. Вздыхает, скрипит креслом, шуршит бумажками. А ты лежишь в ногах и изображаешь прикаминную шкуру. И стучи в паркет хвостом — не стучи, он все равно пойдет гулять только к вечеру. Да если бы гулять! Он же в аптеку какую-нибудь пойдет или на почту, а ты сиди у дверей и жди, когда он из толпы вынырнет.

Больше всего Бутон не любил ходить в сберкассу. Во-первых, в ней у него не было совершенно никаких дел, а во-вторых, люди там стояли нервные, озабоченные, злые, будто в очереди у колбасного прилавка. Но у прилавка хоть благоухало колбасой, а в сберкассе нос сушила бумажная пыль да вонь закисающих чернил на искляксенном столике.

Нет, звездами над ночным морем в Москве и не пахло. А глядя с балкона на невзрачный в огнях городского неба обломок луны, и вовсе хотелось взвыть по-волчьи.

Одно хорошо: если всех бесчисленных собак, живших в высоченном доме, — эрдель-терьеров, болонок, спаниелей, такс, борзых — выводили гулять на поводке, то Бутон всегда бегал сам по себе, так как его хозяин справедливо считал, что на поводке собака глупеет.

Бутон очень быстро втянулся в жизнь большого города. Безошибочно определял, к какой двери подходит кабина лифта, без лишних приглашений забегал в нее, терпеливо ждал, когда раздвинутся створки, и первым выскакивал во двор. Он бежал впереди хозяина, предугадывая его путь, а когда сомневался, куда свернуть, оглядывался и все понимал по кивку головы: в подземный переход, за угол направо, прямо… Широкую оживленную улицу он переходил, семеня за хозяином след в след, как за поводырем, и никогда не пытался перебежать сломя голову. Его удерживал великий инстинкт сохранения жизни. Если хозяин влезал в переполненный трамвай, то и Бутон отважно и ловко протискивался меж многих ног, сумок, портфелей, вызывая у кого-то легкую оторопь, у кого брань, у кого искреннее удивление.

— Боже, здесь еще и собака!

— Куды лезешь, тебя здесь не хватало!

— Осторожно, собачку не затопчите.

— Затопчешь ее, она вас как за ногу схватит…

— Бедненькая! В общественном транспорте и без намордника!

А Бутон, давно устроившись где-нибудь под сидением, слушал все эти пересуды, приводя в порядок всклокоченную шерсть.

Это была идеальная собака для огромного переселенного города. В любой толпе, даже в стаде горластых футбольных болельщиков, Бутон чувствовал себя легко и уверенно, словно лайка в привычном лесу.

Зимой писатель закончил, наконец, свою книгу, и стал жить, как человек. По утрам теперь он бегал вокруг большого незастроенного пустыря. И не было для Бутона большей радости, чем обогнать хозяина в беге, забежать далеко вперед и, победно улыбаясь, поджидать его, чтобы умчаться от него дальше и снова поджидать, деловито выгрызая снег, набившийся между пальцев. Этот ком черной шерсти носился каким-то очень странным аллюром, который можно назвать разве что «бег кубарем». Трудно было понять, то ли он скачет, то ли катится, оставляя в снегу не цепочку следов, как полагается благовоспитанной собаке, а широкую рыхлую борозду.

Потом они шли завтракать. Бутон и здесь обгонял хозяина, в мгновение ока проглатывая все, что лежало в его миске. Хозяин же возился со своей едой томительно долго, разрезая ее на кусочки, пережевывая, запивая… Бутон старательно вилял хвостом, выманивая его на прогулку. «Ну пойдем же, пойдем, — умолял он взглядом, — нас ждут необыкновенные приключения. Стоит только выйти, и они начнутся!»

Никаких особых приключений на улице не случалось. Просто писатель очень много ходил по Москве, Бутон же охотно сопровождал его всюду, и чтобы не ставить хозяина в неловкое положение, всегда держался поодаль и делал вид, что он ничейный пес. Он терпеливо ожидал его у служебных подъездов, вскакивал в двери автобусов, в тамбуры электричек и никогда не терял из виду в самой густой толчее. Должно быть, писателю было приятно, что он не одинок в своих скучных скитаниях, и он уверял всех бессобачных знакомых, что добрый пес в современном городе нужен человеку не менее, чем в пещерные времена, что никакие видеомагнитофоны и компьютеры не заменят горожанину радость общения с посланцем из царства зверей, что заглядывая в глаза собаки, он смотрит в душу великой Природе, оставшейся, увы, по ту сторону кольцевой автодороги.

— А самое главное, — восторгался писатель, — он совсем не болтлив и не мешает думать!

Счастливый случай — в который раз! — решил судьбу Бутона. Однажды хозяин увидел по телевизору весьма взволновавший его репортаж, о том, как спасательное судно «Садко» пришло на помощь загоревшемуся в море теплоходу. Когда на экране промелькнул спасательный круг с надписью «с\с “Садко”» , писатель понял, что означают загадочные буквы на медном ошейнике.

Понял и Бутон, что показывают его родной корабль. Лежа под столом, он вдруг услышал голос Вересова, который отвечал на вопросы репортера. Он тут же выбрался из-под стола и уставился на экран, где мелькали знакомые лица. Он ушам своим не поверил, когда телевизор заговорил голосом Феди Котова, потом голосом диктора. Пес вскочил, заскулил, забегал вокруг телевизора и даже забросил передние лапы на деревянный ящик, как будто тот мог раскрыться и впустить его внутрь кубрика.

Весь вечер Бутон пролежал на коврике, грустно уткнув нос в пушистый кончик хвоста. Даже есть не пошел. И утром не подошел к миске, хотя там и лежал кусок чайной колбасы. На прогулку поплелся нехотя, понуро опустив голову. Одним словом — затосковал всерьез и надолго.

И тогда хозяин сел и написал письмо в Севастополь, командиру «Садко». Так мол и так, попал ко мне черный пес с медным ошейником, на котором выгравировано имя вашего корабля. И хотя я очень привык к этому обаятельному существу и мне будет очень жалко с ним расставаться, все же готов передать его вам, так как Бутон буквально чахнет от тоски по своему первому дому.

В тот же день он бросил конверт в почтовый ящик. Прошла неделя, другая, третья. И писатель совсем уж было забыл про свое письмо. И вот одним весенним утром затрезвонил дверной звонок. Бутон бросился в прихожую облаивать гостя, как всегда, но первый же грозный рык застрял в горле: на пороге стоял человек в черной флотской шинели. От нее шел восхитительный запах моря, корабля, палубы, ветра…

— Я с «Садко», — сказал матрос. — Возвращаюсь из отпуска на корабль. Командир дал мне ваш адрес и попросил забрать Шланга.

— Шланг? — удивился писатель. — Нет у меня никакого шланга. Разве что в ванной — от гибкого душа…

«Да это же я — Шланг! — радостно повизгивал Бутон. Я — Шланг. Я, я! Это за мной пришли!»

— Ах вот оно что?! — догадался, наконец, хозяин, который впрочем, был теперь уже и не хозяин. — Ну, что ж, забирайте. Только знайте, что у него есть и запасная кличка, своего рода псевдоним — Бутон.

Он потрепал его на прощанье за уши. А Шланг блеснул ему жемчужной подковкой зубов из-под навеса черных прядей. Розовый язык дрожал от счастья.

А в Севастополе, в Стрелецкой бухте, на палубе «Садко» Шланг вдруг увидел Федю Котова, который подхватил пса на руки и крепко прижался щекой к косматой морде. Оказывается, Федя тоже не смог жить без корабля и моря. Он окончил мичманскую школу и пришел на «Садко» вместо боцмана Некряча, что списался на берег по здоровью. Теперь Федя, мичман Котов, жил в отдельной каюте, куда он поселил и Шланга. И уж с той поры они не расставались ни на море, ни на суше.