Обломок молнии

НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ

© «Урал», 1974, № 3.

— А я, по-твоему, страстная? Или нет? Не стесняйся, говори, здесь ведь мы двое, никто не услышит.

Она облокотилась на крышку рояля и прямо-таки впилась глазами в лицо Алеши.

— Видишь ли… Я не знаю. Голос у тебя великолепный, это верно. Это, знаешь, я точно говорю.

Он помолчал.

— Вообще самое лучшее в тебе — это голос. Честное слово!

Алеша вдруг смутился. Не глядя на собеседницу, снял очки, протер их тряпочкой. Потом открыл клавиатуру.

— Давай лучше заниматься. Скоро зал запрут, а мы еще и не начинали.

— Голос, голос, — разочарованно протянула Клава. — Не ври. Вадька тоже подкатился как-то раз и тоже заладил — голос. Знаю я вас! И ты — голос, и он туда же. Умные нашлись — голос! Так я и растаяла.

— Вот видишь, — обрадовался Алеша. — Вадька тоже считает, что голос. Это же бесспорно! Ну, начали заниматься!

Он заиграл вступление к романсу.

Клава долго прокашливалась и поэтому не смогла начать вовремя. Он снова проиграл вступление. Она запела:

Алеша слушал и удивлялся, что в большом зале голос ее звучал еще лучше, полнее, чем в другом помещении. В музыкальном училище, где Алеша учится по классу фортепьяно, его считают неплохим аккомпаниатором. Ему нередко приходилось работать с певцами. Но такой голос, как у Клавы, он слышит впервые. Чистый, глубокий, мягкий…

— Постой. Вот здесь, во втором такте, — он пропел: «На заре ты ее не буди», — у тебя выходит «Ие ни буди».

— Где «ни буди»? Врешь!

— И еще одно: потише начни фразу. Понимаешь, ты сэкономишь дыхание: дашь полнее звук на верхних нотах. Вот так: «На заре ты ее…» Шире звук.

Она запела. Алеша остановил ее:

— Нет, это слишком. Чуть-чуть шире. Повтори, пожалуйста.

Она поправила кудряшки, зевнула:

— Вот еще. Повтори да повтори. Надоело — ужас! Лучше давай из «Трехгрошовой оперы». Эту самую, — она пропищала: — О, май хип-пи!

Алеша нахмурился.

— Учиться надо классике! Итак, начали романс!

Занятия окончились поздно. Сегодня ему повезло: в школе мыли пол, поэтому уборщица долго не запирала.

Он был доволен: удалось основательно распеться, пройти два романса. Да еще выучили новый вокализ. Трудно: ведь нот Клава не знает. Все на слух.

Усталые, брели по вечерней набережной.

Алеша высокий, тонкий, в коротком летнем пальто, под мышкой — истрепанный школьный портфель.

У Клавы пухлые щеки, из-под пушистой вязаной шапочки темные локоны. Ни у одной девчонки в классе нет таких волос. Правда, Клава то и дело накручивает свои локоны на карандаш. Этим она в основном и занимается во время уроков. Сидит и знай крутит локоны. Сначала один локон, потом другой. За урок, глядишь, все приведет в порядок, до единого. Что поделаешь, привычка. Но вьются-то они у нее сами, от природы, это факт.

— Какие волосы у тебя сегодня…

— Грязные. Мыть пора. Между прочим, немытые они еще лучше вьются. — Она поправила локоны. — А шапочку заметил? Сама связала. Домой приду, займусь жакетом. Жакет хочу себе связать к маю. Знаешь, голубенький такой, с пушинками. Самый шик!

Алеша подумал, что лучше бы, пожалуй, Клава занялась чтением или уроками. Нельзя же все время ехать на тройках да двойках. Но промолчал: обидится.

Все в классе знали, что Клава учится последний год. Вот окончит восьмой, и все. Учиться она не любила, и в письме делала самые нелепые ошибки. Каждый раз, когда ее вызывали к доске, Алеша испытывал сложное чувство стыда, и жалости, и злости на Клаву: как это она может так долго с тупым лицом молчать перед всем классом, да еще и улыбаться. Ну разве трудно сказать хотя бы пару разумных слов? Потом все смотрели, как она идет к своему месту, слегка покачивая кудрявой головой, садится, подбирая и оглаживая с боков юбку. И хоть бы что. Вот уже шепчется с соседкой, строчит какую-то записочку. Обе фыркают.

И все-таки девчонки уважают Клаву: она все умеет. Шить, вязать, готовить, красиво одеваться. Даже школьную форму переделала как-то по-особому. Вроде и не форма на ней, а просто модное платье, украшенное маленьким изящным фартуком. И как это у нее получается, неизвестно, но когда Клава идет, всем заметно, какие у нее округлые плечи, тонкая талия, стройные ноги. А локоны так и прыгают по плечам. Может быть, все это потому, что Клава старше других девчонок: она ведь дважды оставалась на второй год…

Но для Алеши мир перевернулся, когда он услышал Клавино пение. Было это на школьном вечере. Сам не помнит, как подошел тогда к ней, как уговорил заниматься. Главное, ясно, что это тот самый голос, редкий алмаз, который надо сберечь, отшлифовать, а потом, как чудо, показать всему свету. И это сделает он, Алеша. Ему грезилось, как постепенно, с усердием, с любовью к музыке он разбудит в ней артистку, как научит работать, выучит музыкальной грамоте, а потом, через год, повезет в Московскую консерваторию. Но это потом. А сейчас другая трудность: как научить Клаву читать ноты?

— Послушай, я совсем забыл сегодня проверить ноты. Выучила или нет?

— Ох ну и зануда же ты! Опять ноты. Не до нот мне. Надо проклятое сочинение писать, тошнотища. И жакет недовязанный. Сочинение-то мне Вадька обещал написать, да, боюсь, соврал. Подведет. А вот жакет… Да тут еще вчера отец едва не убил маму. Кстати, не зайти ли в кино? Сегодня мама дежурит.

Клавина мать работала контролершей в кино.

— Нет, что ты. Некогда… А за что же твой отец…

— Из-за ревности. Ужасно ревнивый! Каждый раз такие сцены! Морока.

— Как же так? Ни с того ни с сего…

— А, что ты понимаешь. В маме есть цыганская кровь. Мать ее, то есть моя бабушка, была цыганка, а цыгане ведь ужасно ревнивые. Будь уверен. Ужас!

— Да ведь ты говорила, что ревнивый-то отец. Как же…

— Дурак! Не все ли равно? Это не имеет никакого значения. И вообще нечего рассуждать, о чем не имеешь никакого понятия. Ты еще ребенок. Понял?

Алеша усмехнулся, но промолчал. Не стоило спорить с Клавой о пустяках. Как всегда, обидится, убежит. Все что угодно, только не это!..

Веяло мартовской оттепелью, под ногами с хрустом рушилась сухая корка льда, а рядом, за перилами, дышала Волга. Вспухшая, загроможденная грозными льдинами. Ледоход. На том берегу сипло прогудела электричка. А самого берега и не видно, утонул в разливе и в весенних сиреневых сумерках.

— Весной пахнет, — сказал Алеша. — Чувствуешь?

— Еще бы. Весна и есть. Вот чудик! Ну, мне направо. Пока! Или нет. Лучше уж проводи меня, а то темнотища, кто его знает…

— С удовольствием.

— Ты только не воображай! У нас переулок, правда, темный, а то бы я одна. Все вы воображаете. Учти на всякий случай, что я очкариков не люблю, и особенно тощих не люблю. Я откровенно.

Алеша вспыхнул, хорошо, что темнота…

— Пора бы поумнеть, а?

— И так умная.

— Тогда, умная, выучи ноты на всех пяти линейках. Завтра спрошу.

— Не видала. Ноты.

— Учти, что без музыкальной грамоты никакая певица из тебя не получится. Точно.

— Подумаешь! Для певицы главное — секс. И для артистки тоже.

— Чушь!

— Конечно, секс!..

Она убежденно мотнула головой. Взглянула с хитрецой на Алешу.

— А во мне он есть?

— Что?

— Секс. Ну скажи по секрету, есть или нет? Хоть вот на столечко?

— Ну, завелась. Отстань с чепухой.

— А все-таки, а? Есть, да?

— Не приставай. Вон твое крыльцо. А я пошел. Всего.

Она взбежала по ступенькам.

— Подумаешь. Ну и ладно. Ой! Постой, забыла самое главное. Дядя Гоша, он в артели инвалидов заведующий. Родной мой дядька. Очень уж просил выступить. У них клуб, маленький, правда. Совсем, знаешь, крохотуля. Выступить, что ли?

Алеша нахмурился. Очень уж она любит выступать. Прямо хлебом не корми. Мало ей школьных вечеров.

— Ну, Алешенька, миленький, давай выступим. Ну что нам стоит?

Бросила на крыльцо свой портфель, подбежала к Алеше, застегнула верхнюю пуговицу его пальто, затормошила.

— Так и быть. Ладно. Что поем?

— Все, все! «На заре», «Колокольчик» и «Май хиппи»!

Он снова нахмурился.

— Только уж не «хиппи». Разве мы разучивали «хиппи»?

— Ладно, ладно! Там видно будет! Можно и «Колыбельную», и неаполитанские песни…

— А что за инвалиды там работают? — полюбопытствовал он.

— Инвалиды! — Клава фыркнула. — Инвалиды те еще. Там инвалидов-то и нету почти, все больше здоровые. Чтобы план выполнять. Понял? Ну, спок ночь, я пошла.

— Спок!

Он шел один среди мартовской капели. В темноте иногда слышался шорох — с крыш сползал снег. По водосточным трубам — грохот ледяного крошева.

В черном небе ярко сияли звезды.

А когда вышел на Волгу — дух захватило: река вспучилась, казалось, выше перил, по гладкой черной поверхности невесомо скользили льдины. На том берегу мелькали огни речного вокзала.

Но ему мерещились другие огни: сверкающие искры хрусталя, концертные залы, полные народу, и она. На фоне приподнятой крышки рояля, в длинном белом платье, на обнаженных плечах — каскад черных глянцевитых локонов. И чудесный бархатный голос. Музыка ее голоса. Самая лучшая, самая глубокая музыка: Гендель, Бах, Моцарт… А за роялем, конечно, Алеша… Да пусть даже и не он будет за роялем, пусть кто-нибудь другой… Но Клава, конечно, поймет и оценит его труд, его подвиг.

Это будет совсем другая Клава: взрослая. Умная, талантливая русская артистка. Певица. Оперная певица. Она его оценит и вдруг… И может быть, полюбит. Кто знает?..

Алеша совсем размечтался. Он шел, упоенный музыкой этого вечера, и не заметил, как оказался дома.

В комнате сидел отец.

Алеша удивился, потому что отец заходил к нему не часто.

Алеша жил один. Мать умерла, когда ему было пять лет, а отец вскоре женился, завел новую семью. Теперь у него уже двое детей. Алеша не в счет: его воспитывала бабушка. В прошлом году, когда бабушка умерла, он по-настоящему осиротел. Когда все разошлись после похорон и он впервые остался один, стало страшно: как жить? Бабушка заменяла ему и мать и отца. У него, как и у всех, был дом. А что, если отнимут комнату, где тогда жить? По ночам он плакал от одиночества и от страха остаться бездомным. Жена отца совсем чужая, даже на похороны не пришла. Детдом? Но ему было уже четырнадцать, он не хотел в детдом…

К счастью, комнату ему оставили, и все образовалось.

Хоть бабушки и нет, все же есть дом, где все осталось по-прежнему: кровать, застеленная белым покрывалом, табуретка у стола, за которым она сидела, чистила картошку, пила чай, шкаф с книгами, диван с вышитой круглой подушкой. А если взглянуть на швейную машинку в деревянном футляре, то и совсем хорошо делается на душе: будто бабушка сейчас придет из магазина и примется перешивать для него старый отцовский пиджак…

Теперь Алеша сам готовил себе обед. А кастрюлю с горячим супом укутывал точно так же, как бабушка, — сначала в газеты, а потом в старый шерстяной платок. Так лучше, когда приходишь из школы: будто бы тебя ждут…

Отец поднялся со стула, шагнул навстречу. Он был в пальто.

— Ну, брат, и гуляешь ты! Целый час сижу.

— В школе был, репетиция!

Он очень обрадовался отцу.

— Ты, пап, раздевайся, будем есть суп, потом чай пить. С баранками! Ты ведь не торопишься?

— Да как сказать… Валерка, понимаешь, прихворнул, прямо не знаем, что с ним. Температура с самого утра.

— Да ну-у! Плохо дело, — посочувствовал Алеша. — А Танюшка что поделывает?

— Танюшка ничего, растет. В детсад ходит. Бойкая такая!

— Это хорошо, — обрадовался Алеша. — Детсад — это даже очень здорово! Там и кормят, и воспитание… Ты садись. Руки-то мыл? Вот полотенце! Чистое.

Он торопливо накрывал на стол.

— Да, понимаешь, некогда. Дома-то ждут. Я ведь ненадолго. Деньги вот принес. Тридцатка. Бери.

Отец ежемесячно выдавал сыну тридцать рублей — четверть зарплаты.

— Спасибо. А как у тебя, хватает?.. На будущий год мне стипендию обещают. Как только закончу восьмой. Полностью в музыкальное училище перейду, по всем предметам. А то, знаешь, сейчас хожу только на специальность, а математику и все другое прохожу в школе. Вообще-то так не полагается…

— Ты у меня молодец. Герой. Совсем самостоятельный парень! Когда тебе шестнадцать-то? В сентябре, кажется, будет?

— В ноябре.

— Да, да, в ноябре…

Отец огляделся: в комнате все, как было раньше. У двери на вешалке старое пальто сына, на подоконнике горшок с кактусом, пустая бутылка из-под молока. В общем-то, маловато парню тридцатки, надо бы подкинуть. Пятерку, что ли. Да жена учитывает каждый рубль, разговоров не оберешься. Ладно, как-нибудь потом… Вот ведь как: жена получает сто пятьдесят да он, а все равно не хватает. Что поделаешь.

— Живешь-то ничего? — спросил он.

— Ничего. Хорошо живу.

— Молодец! — Отец поднялся, надел шапку. — Гляжу я вот на тебя и завидую: свободен, молод, никто не мешает! Учись, твори, действуй! Полная свобода!

Алеша улыбнулся.

— Конечно. Я и учусь.

— Правильно, — одобрил отец. — Валяй и дальше так!

Он начал застегивать пальто.

— Ну, мне пора.

— Посиди еще!

— Нельзя, нельзя, Валерка-то!

Отец хлопнул его по плечу.

— Совсем взрослый парень. Крепыш! Физкультурой-то занимаешься?

— Занимаюсь.

— То-то! Ну, я забегу на днях. Пока!

Отец ушел. Шаги затопали по лестнице, потом затихли. Внизу хлопнула дверь.

«Крепыш» поел немного супу, вымыл тарелку и ложку, убрал со стола хлеб. Потом расстелил на клеенке газету, разложил учебники и принялся за уроки.

Клуб артели инвалидов был действительно невелик. В зале вмещалась лишь крошечная сцена да десяток рядов. Половина стульев пустовала, только первые ряды были заполнены.

В самом центре первого ряда сидел дядя Гоша, румяный, плотный здоровяк. По бокам дяди Гоши сидели, видно, его близкие дружки, такие же плотные, ражие, в праздничных костюмах. Настроение у них было благодушное.

А в крошечной артистической прихорашивалась Клава. Волосы причесаны так, что каждый локон лоснился, а все вместе они рассыпались и сияли. Подрисовала глаза, подкрасила губы. Решила выступать сегодня в расклешенных брюках и ярко-зеленом шелковом джемпере.

— Ну, ты сегодня уж слишком!.. — сказал Алеша.

— А чем плохо? — Она взглянула на него, вдруг расхохоталась и шлепнулась на стул.

— Ты что? — Алеша смутился.

— Так, смешинка в рот попала. Просто лицо у тебя такое… Ну не могу, и все!

— Лучше бы слова романсов повторила: забудешь! И вообще… Все-таки лучше бы в платье, — сказал он. — Как-то приличнее, что ли. Нормальнее, в общем.

— Вот еще. Много ты понимаешь! Брючки у меня — блеск. И не твое дело! Вот. — Она прижала пальцем кончик Алешкиного носа. — Мопс!

Он отстранился.

— Ладно! Слова-то повтори!

Она принялась повторять по бумажке тексты песен. Клава часто забывала слова, память у нее была неважная…

Наконец объявили их номер. Волнуясь, сжимая в руках ноты, Алеша зашагал вслед за Клавой на сцену.

Артистов встретили жиденькими аплодисментами. Он уселся за старый, разбитый рояль, с тревогой взглянул на певицу. Вступила вовремя, чисто, мягко. Кажется, все в порядке. А как звучит голос! Хорошо, что он разучил с ней эти русские романсы. Именно с них и надо начинать!

Вот и последние такты. Заключительные аккорды, конец… В публике одобрительный гул, хлопки. Певица явно понравилась.

Со вторым романсом вышло не совсем гладко. Клава забыла-таки слова. Он уже проиграл вступление, взглянул на нее. Клава покосилась на пианиста и вдруг хихикнула. И от этого неожиданно закашлялась, прикрывая пухлой ладошкой рот. Пришлось начать вступление снова. Но ее все еще разбирал смех. Скосила глаза, снова зажала рот, шепнула ему из-под руки:

— Ой, не могу… Горло прочистить…

— «На заре туманной юности», — шепотом подсказал он. И поглядел на Клаву так, что она сразу выпрямилась, посерьезнела и начала петь. Голос полился свободно, и инцидент был забыт.

Дальше все шло отлично. Публика бурно хлопала, и это воодушевило певицу. Она пела все лучше и лучше. А сам Алеша уже не тревожился за нее. Он гордился, радовался. И страдал. Страдал, когда в зале возникал случайный шорох, когда кто-нибудь скрипел стулом, шептал или кашлял.

Один раз его напряженный слух уловил слова: «Такой молоденький, мальчонка совсем, а уж зрение-то испортил. В очках. Жалость берет. Да и худенький какой. Бедняга…»

Но не все ли равно, что там про него говорят? Главное, Клава пела. И пела по-настоящему! Она заполняла своим мягким мощным голосом зал, она дарила отраду! Не зря, значит, прошли его уроки!

Он был счастлив.

Клава пропела всю свою программу, некоторые песни прошли дважды, на «бис», а публика все хлопала, все вызывала певицу…

После концерта Клава осталась смотреть кинофильм, а он поспешил уйти. Хотелось унести с собой это ощущение удачи, поскорее остаться одному, чтобы еще раз пережить все чудесное, что случилось сегодня.

Клава надулась, узнав, что он ушел. Надо же! Будут крутить заграничный фильм, а он удрал. Вот чудак! И кто же ее проводит после кино?

Однако задумываться долго не пришлось. В зал набилось много народу, уже пронюхали про фильм, и надо было поскорее занять хорошее место. Клава оставила на стуле носовой платочек и зеркальце, а сама побежала взглянуть, чем торгуют в буфете.

Около буфета толпились инвалиды, распивали «Жигулевское». Дядя Гоша, краснолицый, довольный, поманил ее согнутым пальцем.

— Конфетку хочешь?

Клава захихикала.

— Смотря какую! Если «Мишку», то, конечно, хочу!

— Ух ты, племяша! «Мишку»! А «Машку» не хочешь?

Долго хохотали вместе. Потом дядя Гоша провел племянницу в контору. Там он уселся за письменный стол, выдвинул ящик, вытащил две новенькие десятирублевки, пошуршал ими.

— Вот тебе тут и «Мишка» и «Машка». Профком решил вознаградить артистку. Рада?

— Ой! Дядь Гош, дядь Гош, давай сюда!

— А допрыгни!

— Давай, давай деньги!

Клава прыгала, пыталась достать, а дядя Гоша высоко держал десятирублевки. Оба хохотали.

Наконец Клава схватила деньги.

— А где же твой очкарик? Деньги-то ведь на двоих! Ему, стало быть, десять.

Клава перестала смеяться.

— Это еще зачем?

— А как же быть? — Дядя Гоша шутливо развел руками.

— Ему? Вот еще.

Клава нахмурилась, раскрыла сумочку, решительно щелкнула замком.

— Незачем! В конце концов, кто здесь пел? Я или он? — Клава капризно топнула ногой. — Я или он?

— Ну, ты, ты! — Дядя Гоша ущипнул племянницу за щеку.

— Ну и все! Пусть еще скажет спасибо, что я с ним вожусь. Много их таких! Захочу, так Вадьку возьму. Тоже классно стучит на рояле. Даже еще лучше!

И Клава заулыбалась, затанцевала, заиграла бедрами:

— А тебе, оказывается, палец в рот не клади, вся в меня пошла. — Дядя Гоша с одобрением оглядел племянницу. — Уже гуляешь с кем или как? Есть у тебя парень?

— Есть, да не знаю где. Все ищем друг друга! — бойко ответила Клава.

— Да ну! Молодчина! Ишь ты!..

Он шагал мимо дощатых заборов, мимо недостроенных корпусов с пустыми черными окнами, с неподвижно простертой стрелой башенного крана. Мимо запертых табачных и газетных киосков. Прохожих было немного, да он и не замечал их… В ушах все еще звучал волшебный гибкий голос. Такт за тактом поднималась мелодия. Росла, расцветала в синем ночном пространстве. Измученный, счастливый, долго бродил Алеша по темным переулкам.

Дома он прежде всего потянулся к нотной бумаге — захотелось тут же записать для Клавы музыку, переполнявшую его сегодня.

Он напишет песню. Песню синего вечера. Это будет прекрасная песня, и когда-нибудь Клава обязательно ее споет!

Алеша заточил поострее карандаш, положил на стол нотную бумагу и ластик… Облокотился о край стола, задумался.

Вчера он совсем было решил показать Клаву преподавателю из местного музыкального училища. Теперь он боялся даже подумать об этом. Он не доверял. Нет, только в столице, только там он может передать Клаву педагогам. И пусть это будет как можно быстрее! При мысли о разлуке с Клавой что-то сразу опустело внутри, рука замерла над нотной строчкой. Он вздохнул. Ничего. Так надо. Клавиным голосом должен заняться кто-нибудь из корифеев вокального искусства… Конечно, от такого, как сейчас, любительского пения романсов вреда нет, наоборот, это даже необходимо. А вот уж ставить голос надо по-настоящему. Такой голос, как Клавин… Только большой специалист… Дело серьезное… Серьезное дело…

Тихо в комнате, за раскрытой форточкой размеренно стучит весенняя капель.

Алеша спит, положив голову на стол. Мартовский воздух, тихо вливаясь в комнату, слегка шевелит хохолок на светло-русой макушке.