Обломок молнии

КОНЦЕРТ ШУМАНА ЛЯ МИНОР

— Все! Лешаково проехали! Тю-тю… Дело сделано.

Зоя навалилась грудью на перила, сощурилась, вглядываясь. Совсем близко пробегал зеленый травянистый берег, ослизлые бревна причала, выше тянулись беленые строения свинофермы.

— Чисто сработано! — Она засмеялась, прижала ладонями черную копну волос. Ветер.

— Хорошо еще родители телеграмму не послали Варваре Семеновне, — заметила Саня. — Вот было бы!

— Тетя Варечка обязательно прибежала бы встречать! Она такая, — усмехнулась Зоя. — Я уж маме так и сяк. Умоляю, не телеграфируйте, хотим нагрянуть как снег на голову. Сюрприз! Согласилась, слава богу.

— А что, если самой тете вздумается написать письмо твоим? Ну, так просто, взять да и написать?

Зоя тряхнула головой, откинула назад волосы:

— Э-э! Не напишет. Она письма пишет к седьмому ноября да к Новому году. Где ей! Тетя Варечка на свиноферме работает, шибко занята.

— Пока что нам везет. Вот как дальше-то будет, неизвестно…

Саня вздохнула.

Девушки стояли на самой нижней палубе, почти вровень с водой; и прозрачная масса воды отсюда казалась черной, с антрацитовым блеском, а ближе к берегу желтела, набегала мягкими волнами, колыша и искажая отражение зеленой кромки берега.

По песчаной косе бежала стайка ребятишек. Женщина полоскала белье, потом выпрямилась, замерла, вглядываясь из-под руки. И долго еще стояла, провожая взглядом теплоход, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока вовсе не скрылась за зеленым мыском. Сане стало отчего-то грустно, сиротливо… Вспомнилась мать, как она провожала их рано утром. Одна — Зоина мама не смогла прийти, на работе сегодня — растерянная, жалкая. Тревожными глазами смотрела вверх, на палубу. А они с Зоей нарочно повыше забрались, чтобы не слышать надоевших наставлений: «Не виснуть на перилах, надеть кофты — не просквозило бы, кланяться Варваре Семеновне, передать то-то и то-то». Сверху мать казалась совсем маленькой и худой. «Всегда почему-то жалко тех, кто остается, — размышляла Саня. — Отъезжающие-то радуются, ждут хорошего, нового. Все впереди. Может, это оттого, что отъезжающих много? Целый поезд или вот, как сейчас, теплоход, народу полно. А на пристани только мама и еще несколько провожающих. Постоят немного и разойдутся. Им остается только ждать…»

Жалко маму. Ох, да еще и совесть нечиста. В сущности, они ведь обманули родителей. Отпросились погостить у Зоиной тетки, а сами… А сами благополучно проплыли мимо Лешакова и отправились дальше, до самой Москвы.

Этот план они вынашивали еще с прошлой зимы. Вот окончат весной музыкальную школу и двинут в Москву, в училище. Говорят, конкурс большой, ну и что же. Можно попробовать. Обе они считались лучшими пианистками у себя в школе, а весь этот год обе занимались особенно много. Готовились. Родители и слышать не хотели о поездке в Москву. Сначала, мол, надо получить аттестат зрелости… Но аттестат зрелости они все равно получат, окончив музыкальное училище в Москве, так зачем же время терять, сидеть в девятом, а потом в десятом классе? Искусство ведь не ждет, каждый месяц дорог. Скорей, скорей туда, где лучшие педагоги, где концерты, конкурсы, где труд и блеск артистической жизни.

Весной собрали нужные документы, сочинили автобиографии, послали все это в столицу и стали ждать вызова.

И вот они едут, через два дня экзамен, а что будет потом… Вообще-то все давно продумано, последние два года они только и говорили, что об училище, о Москве, о том, как поступят, как будут учиться, как начнется самостоятельная жизнь. Конечно, придется много заниматься. Играть часов по восемь в сутки, да еще существуют предметы, и специальные и общеобразовательные.

Но это и замечательно! Это и есть настоящая жизнь! Они до самых мелочей видели эту будущую жизнь. Жилье представлялось обеим почему-то в виде этакой уютной мансарды. Внизу — крыши, зеленые купы деревьев, прямо перед глазами — синее небо. Две узкие койки, старенький рояль, всюду книги и ноты. На койках, на столе, на полу — целые кипы нот. Столько надо пройти, проиграть!.. Еда? Селедка, чай, хлеб. В общем, все самое дешевое. Да и какое значение имеет еда? Как-нибудь проживут. Главное — играть как можно больше. Инструмента может не хватить на двоих — ведь в сутках всего двадцать четыре часа. Ничего, они поделят часы: и дневные и ночные. Да, будут заниматься по ночам, если дня не хватит! Надо, значит, надо…

— А не пора ли нам все-таки закусить? — предложила Зоя. — Кстати, сколько там у нас бумажек осталось?

— Двадцать восемь рэ. Было сорок, десять пятьдесят билеты, рубль с полтиной проели утром…

— Н-да… Не густо. Впрочем, все равно. Пошли в буфет!

— Спятила. А там на что будем жить? А на обратную дорогу?

Зоя усмехнулась, поставила ногу в широкой брючине на ступеньку — лестница вела на верхнюю палубу, где буфет.

— Обратно? Обратно мы не вернемся. Мы там останемся. Лично я все равно поступлю…

— А вдруг?

— А если вдруг… Послушай, Санечка! Давай мы, если провалимся, обратно пешком пойдем! Вот здорово будет! А деньги дорожные сейчас проедим. В буфете. Такие там пышки вчера были… Пошли, ей-богу, а то сил нет.

Подруги поднялись в буфет. Там было пусто. Уборщица протирала столики. На стойке красовалась только шеренга бутылок минеральной воды. Оказалось, все пышки, бутерброды и прочее пассажиры съели еще утром, и буфет закрылся. Ничего не поделаешь. Уборщица продала им три бутылки минеральной воды.

— Пойдем вниз, там у меня в чемодане баранка завалялась, — предложила Саня. — Угощаю.

Подруги ехали «третьим классом». Помещение было битком набито пассажирами, и их места оказались занятыми, там расположилась пожилая цыганка с целым выводком чумазых цыганят. Мальчишка лет шести уже сновал между скамейками; приплясывая, шлепал себя по черным пяткам — работал. Пассажиры потешались, поощрительно звякали медяками. Девчушку, которую кормила грудью, цыганка нежно именовала Земфира, с ударением на последний слог.

— Почти как у Пушкина, — подивилась Саня. — Земфира!

— Цыгане теперь грамотные, — бойко зачастила цыганка. — Цыгане не хуже тебя, голубка, зимой хорошо живем, в школу ходим, все знаем, а ты положи монетку, положи сюда сколько не жалко, чтоб не почернело белое твое лицо…

С трудом разыскали свои чемоданы под кучей цыганских узлов. Два чемодана и две папки с нотами. Выбрались из душного помещения и устроились снаружи, под навесом. У стены лежали на боку две огромные бочки, девушки забрались на них… Было полутемно, тихо, слышался только плеск воды за бортом и заглушенный рокот мотора.

Отыскали в чемодане баранку, разделили. Минеральная вода оказалась солоновато-горькой, противной. Зоя не выдержала, соскочила с бочки и с хохотом вылила воду за борт.

— А бутылка пригодится, где-нибудь достанем воду нормальную.

— Все-таки здесь гораздо лучше, на бочках, — сказала Саня. — И чего мы только там, в духотище, делали?

— Психи, — заключила Зоя.

— А пирожки мамины следовало не сжирать, сейчас как пригодились бы!

— Н-да… Ничего, привыкай, Санечка, привыкай. Еще не то будет! Терпи, пока доберемся до московской селедки с хлебом да колбасы. О священная селедка! Приди! Приди! — на мотив из «Аиды» громко запела Зоя. — После тебя есть не хочется, а только пи-ить!

— Кончай оперу, капитан идет!

— Где?

Появился хмурый матрос в полосатой тельняшке и измятых штанах, вытащил из угла какую-то цепь, поволок. Даже не взглянул на девчат.

— Спасибо, не прогнал, — вздохнула Саня.

Обе замолчали.

Где-то наверху включили радиолу. Мощные динамики рявкнули, стая чаек шарахнулась в голубое небо, и духовой оркестр завел знакомую мелодию «На сопках Маньчжурии». Так и ехали, распугивая зеленые берега оглушительной музыкой; берега сторонились, обегали теплоход с обеих сторон. Редкие пешеходы замирали, глядели вслед из-под руки, коровы поворачивали белые морды, даже маленький издали грузовичок перестал нырять по ухабам, замер, шофер, видно, высунулся из кабины, прислушивался.

Саня задумалась о том, что стоит ей только вспомнить… А что вспомнить? Ну, любой момент из жизни. Любой. И сразу возникает та самая музыка, связанная с этим моментом. Вот, например, детство: отец играет на гитаре, а она, трехлетняя Саня, пляшет. Отец поет: «Мы вчера дрова рубили, рукавицы позабыли, топор, рукавицы, рукавицы и топор…» Пляшет Саня, а на бревенчатой стене Санина тень пляшет. Это от лампы. Прыгает круглая тенина голова вверх-вниз, вверх-вниз, а на макушке хохолок подпрыгивает. Весело Сане. «Рукавицы и топор, жена мужа об забор…» И всегда с тех пор, как услышит Саня эти простенькие гитарные аккорды, зазвучит в ушах: «Топор, рукавицы, рукавицы и топор». И прыгающая тень на стене, и лампа керосиновая, и отец. «Вот, всегда так, — продолжала размышлять Саня, — вот, например, когда в город переезжали, всего мне четыре года было. А и сейчас, как услышу колокольцы да песню «Еду, еду, еду к ней…», все видится снег, да крупы лошадиные, да сено. Ноги сеном укрыты, тепло, а дядя Миша все беспокоится: не простыла ли? И не ответишь, замотана шарфом. Дорога круто повернула, на передних санях покачнулась мама с маленьким Юркой на руках, вся закутанная в клетчатую шаль. Годовалый Юрка спит, а кисточка на шапке раскачивается. И будто от кисточки этой звон идет: динь, динь… Но то колокольцы… Потом стемнело, мама чего-то забоялась, волки, видно, почудились. А дядя Миша вдруг встал в санях, звучно подхлестнул лошадь и затянул во все горло: «Еду, еду, еду к ней, еду к миленькой своей…» И еще: привели Саню в музыкальную школу. Директор велел что-нибудь сыграть. И Саня сразу заиграла про колокольчик. «Однозвучно звенит колокольчик». Давно уж дома этот мотив подобрала, как только отец купил старенький рояль… Этак, — усмехнулась про себя Саня, — мою биографию совсем просто рассказать можно. Выписать на листке бумаги список песен, мелодий, тем, соответствующих основным точкам жизни, вот и все. Скажем, так: поступление в школу — октябрятский марш, в музыкальную — «Однозвучно звенит колокольчик», поездка в пионерлагерь — «Средь шумного бала». Потому что сосед по автобусу, Ленька Малявин, все время напевал этот романс. Когда в седьмом классе по алгебре срезалась — Чайковского Пятая симфония. Бродила после экзамена по городскому саду, в тоске и в жаре июньской, а репродукторы на каждом столбе ревели финал бессмертной симфонии… И все помнится: хруст гравия под ногами, скамейки, раскаленные солнцем до того, что краска потрескалась… большой фанерный щит с портретами: «Лучшие передовики производства». И симфония Чайковского…

А вот теперь, конечно, запомнится вальс «На сопках Маньчжурии». Ясно, прилипнет. Вон бас-геликон как фальшивит, нижний звук чуть ли не на четверть тона… Трубы тоже не всегда играют чисто, трещат. Что это за оркестр? Провинциальный, видно, гарнизонный… Вот так все и останется в памяти — река, чайки, этот фальшивый оркестр…» Саня поморщилась страдальчески: и надо же, такая чепуха вписывается в жизнь. Это ведь навсегда… Вовек не отделаться!

— Холодно что-то. Сквозняк. — Зоя достала из чемодана теплый свитер, напялила, выпростала из-под горловины черные спутанные пряди волос.

— Между прочим, Санечка, вечер, Часов шесть небось. А утром будем уже там.

— На эшафоте. — Саня мрачно усмехнулась.

— Сильно сказано. Ну, если уж не поступим, так и башки не жалко. Пускай рубят. На что она? Мне лично не понадобится. Но я не о том. — Зоя одернула свитер, стала сразу ловкой и подтянутой. — Здесь холодно, не прогуляться ли нам по кораблю? Там, где потеплее. Я видела, там дорожки бархатные и вообще. Комфортно. Пошли, а?

— Выгонят.

— Кто? — Зоя высоко вздернула брови. — Ну, выгонят так выгонят. — Она мотнула головой, показала кому-то язык. — Пошли!

Поднялись по лестнице, юркнули в теплый коридор, по мягкой красной дорожке прошли вдоль дверей кают. Впереди мелькнул официант с подносом, скрылся за крайней дверью, оттуда слышался сдержанный говор, женский смех.

— Житуха! — оглядываясь, прошептала Зоя.

— Вот бы нам так проехаться!

Саня не удержалась и потрогала блестящую дверную ручку. За дверью кашлянули. Девчата фыркнули и на цыпочках помчались к выходу. Уже на палубе Зоя сказала:

— Проедемся, погоди! Лауреатами международного конкурса. Недолго ждать!

Саня вовсе не удивилась хвастливым словам подруги. Она, Зойка, всегда такая, стремительная, самонадеянная и все же какая-то чебурашная. Фантазерка. И лицо у Зойки необыкновенное — яркое, смуглое, а если поглядеть сбоку, похоже на египетское изображение. Древнее, конечно. Черная масса волос, глаз, подчеркнутый длинной бровью, четко обрисованный профиль, длинная тонкая шея. Глаза и брови у Зойки поставлены чуть косо, и такое впечатление, что глаза заходят на самые виски. А что, пожалуй, она и вправду поступит. Недаром ведь занималась по столько часов. Так заниматься никто не умел, как Зоя. Чего стоит тот случай, когда Зойка проиграла подряд девять часов и даже не заметила. Забралась в пустой класс и шпарила рапсодию Листа, пока другие сидели на занятиях по истории музыки и гармонии. Между прочим, рапсодию педагог ей вовсе не задавал, и на другой день Зойке здорово попало за сбитые в кровь пальцы. Но тут уж ничего не поделаешь, Зойка — фанатик. Что же, может быть, так и надо… И правда. Ведь чтобы все получить, полагается все и отдать. А как же иначе?

Между тем свечерело. Солнце уже почти скрылось, изредка только вспыхивало за деревьями слепящим оранжевым костром. Широкая гладь реки заиграла перламутровыми переливами — из серого в розовый. Радиола давно уже смолкла, по палубе прогуливались пассажиры, негромко переговаривались.

— А здесь шикарно, — вздохнула Зоя, — ей-богу, зря мы пожадничали, сиди вот теперь на бочках. Ой, что это… Слушай, слушай!

Откуда-то донеслись четкие звуки рояля. И не радио, не какая-нибудь звукозапись, нет, живое фортепьянное звучание, ля-минорный концерт Шумана.

Саня замерла. Именно концерт Шумана везла она на экзамен. Звуки ширились, плыли над рекой, и все это удивительно сочеталось с торжественным золотом заката, с розовыми облаками и вообще со всем этим наступающим тихим летним вечером.

— Необыкновенно, — шепнула Зоя. — Как звучит… Интересно: так здорово играют или просто над рекой так мощно звучит? Акустика?

— Кто же это?

— Значит, здесь существует инструмент! А мы-то шляпим. Пошли на разведку.

Но разведать ничего не удалось. В дверях их остановил тот самый хмурый матрос: «Нельзя, не положено. Займите свои места…»

Пришлось спуститься вниз. В помещении стоял гвалт, под лестницей за бочками прятался цыганенок, видно, цыганское семейство «засек» контролер.

— Что же, займем свои места, — вздохнула Саня, — музыку-то и отсюда слышно.

— А играет божественно. Знаешь, сдается мне, что он едет туда же, куда и мы. Конечно. Тогда нам уж лучше там и не показываться. Куда уж нам!

— А почему «он», а не «она»?

— Еще бы! — Зоя даже присвистнула. — Мужская игра! Разве не слышишь? Ритм, широта. Лапа чувствуется. Настоящая лапа, не наши хилые пальчики. Божественно!..

— Ну, положим, у тебя-то пальчики…

— Санечка! Куда уж нам. Говорю тебе, мужская игра — это дело совсем другое. Но давай послушаем…

Саня больше всего любила этот шумановский концерт, сама играла его, но теперь слушала как будто в первый раз. Особенно поражала мужественная сдержанность, благородство. Исполнитель как будто что-то не договаривал, но оно, это «что-то», все равно было, оно присутствовало в каждом такте, в каждом штрихе. Что это было, Саня не могла бы точно определить, но она хорошо знала это чувство. Ощущение главного, без чего вообще игра бессмысленна, пуста. Ощущение образа, быть может?.. И все-таки было одно место, явно недоработанное. Вернее, оно было как-то не разгадано пианистом. Он и сам, видно, это чувствовал, то и дело останавливался, повторял, переигрывал снова… Да, здесь он почему-то терял опору…

Наконец все смолкло. И сразу же стемнело, потянуло резким холодком. В каютах вспыхнул электрический свет. Девчата особенно остро почувствовали и свою неприкаянность, и все неуютство, и холод этой затоптанной, обитой железной скобой грузовой палубы.

— А дома мама с работы пришла, чайник поставила. Уютно, тепло, — сказала Зоя.

— Я раньше думала, что на теплоходе обязательно тепло. Теплоход же! — Саня съежилась, засунула ладони поглубже в рукава.

— Ну и чудик!.. Да ничего страшного, пересидим! Пообедали баранкой с духовым оркестром…

— А поужинали концертом Шумана. Ужин был неплох.

— Неплох. К нему бы котлеты…

— Придется потерпеть, — улыбнулась Саня. — Котлеты потом когда будешь лауреатом.

Посмеялись немного, устроились поудобней, каждая на своей бочке. Предстояло скоротать ночь.

Теплоход шел, казалось, несколько быстрее, по крайней мере, машина стучала громче, отчетливей. Время от времени он испускал басовитый гудок, и чужие берега отвечали издалека протяжным эхом.

Было неудобно и жестко сидеть на ребристых бочках, к тому же бочки все время покачивались в такт стуку машин. Покачивались они то разом, то вразнобой. Подруги в полудреме клевали носами.

— Сань…

— А? Что?

— Что мы это так… недружно качаемся. Несинхронно, в общем. Давай уж вместе. Раз — и, два — и…

— Да ну тебя. Будто от нас зависит. Бочки тяжеленные… Я спать хочу…

Снова заклевали носами вразнобой.

— Сань.

— А?

— Вот сидим на бочках, а не знаем, с чем они. Вдруг с порохом?

— Наплевать. Спать давай.

Ночью где-то причаливали, слышались голоса, потом снова короткий гудок, отплытие; равномерное покачивание бочек.

Перед самым рассветом их согнал хмурый матрос. Прибежал второй, взялись за бочки, куда-то покатили…

Зевая, девчата поднялись по лестнице, вышли на уютную, выстланную мягким пластиком палубу.

— Модерн. Бельэтаж. — Зоя пригладила ладонью растрепанные вихры, облокотилась о перила.

Серая поверхность реки вся в мелкой ряби, как будто ежится от ночного холода, а на востоке уже зажглась узкая малиновая полоса. Берега совсем темные и безликие километр за километром, уж сколько их за ночь-то пробежало…

— Надоело. — Зоя широко зевнула, вдруг поглядела в сторону. — Гляди, Санечка, — он! Ей-богу, он!

Саня сразу поняла, о ком речь. В самом конце палубы у перил виднелась невысокая фигура. Парень как парень, ничего особенного, мальчишка почти. Но каким-то неопределимым, профессиональным чутьем обе девушки безошибочно угадали: он. Тот, кто играл вечером ля-минорный концерт. Слишком уж отрешенно стоял он у борта, так слушать предрассветную реку может только музыкант.

И Сане вспомнилось почему-то пустое, безопорное место в концерте, оно ведь так и не получилось у него вчера. И подумалось, что, стоит вот солнцу взойти, все вокруг прояснится, на воде заиграют розовые блики, а берега зазеленеют или прорежутся четкими фермами электролиний и что этого-то момента и ждет пианист. Прояснится и в голове, и в пальцах; само отыщется необходимое звено. Он возьмет его и вставит, как недостающую частицу мозаики, в то самое пустое место!.. Конечно, это все блажь. Она понимала, что тут еще пропасть работы, и горячо сочувствовала незнакомому парню.

— Сань, а у тебя ведь тоже неплохо получается концерт Шумана, — сказала вдруг Зоя.

«Неплохо». Зойка никогда не умела врать. По тону ее Саня поняла, насколько велика разница между игрой ее и этого парня.

— «Неплохо» в данном случае означает «плохо», — пробормотала она. — Такую музыку нельзя играть «неплохо»…

— Ну уж и завяла! Подумаешь. Играет он, конечно, божественно, но ведь и твой уровень…

— Тише ты. Услышит…

Подруга умолкла… Уровень. А что такое уровень? И существует ли уровень в искусстве? Какой такой уровень в музыке, например? Музыка вон как тот сосновый лес на берегу. Сплошная цепь остроконечных вершин, одни выше, другие ниже, пожалуй, нет даже двух равных. И каждая сама по себе… А когда говорят про уровень, это, значит, хуже уж нельзя…

Между тем наступило утро, на палубе появились пассажиры. Парень оказался светловолосым, худеньким, в синих джинсах и куртке. Он еще стоял у борта, когда к нему подошел мужчина, немолодой, в полосатой тенниске, гладколицый, весь какой-то собранный, похожий на спортивного тренера. Повернулся спиной — блеснула порядочная лысина. О чем-то поговорили, потом мужчина ободряюще похлопал юношу по плечу, и оба ушли.

Палуба пустела, из ресторана потянуло запахами еды, звякала посуда. Девочки поспешили к буфету. На сей раз повезло, позавтракали бутербродами и кефиром…

А день разгорался, разгоралась и жизнь на берегах — левом и правом. Дымили заводские трубы, сновал транспорт, бульдозеры и башенные краны уже начали свой рабочий день. Теплоход вошел в распахнутые ворота шлюза. Саня с тревогой, с любопытством смотрела на всю эту процедуру: шлюз пройти, подняться по водным ступеням — шутка ли? Жалела, что Зойки нет рядом, скрылась куда-то. Но тут Зоя появилась и сразу затормошила:

— Слушай, так и есть! Он едет туда же, куда и мы. Парень — настоящее чудо. Сам из Рыбинска, а тот мужик — дядя родной, Павел Эрастович, кстати, известный куйбышевский педагог-пианист. Везет племянника.

— А почему пароходом?

— Решили прокатиться. Дядя с ним занимается каждый день, совмещают приятное с полезным… Там где-то есть рояль. — Зоя неопределенно махнула рукой. — Парень просто бог, понимаешь, бог! Пианист настоящий!

— Как же тебе удалось познакомиться?

— Как? Очень просто!

Зоя скорчила гримасу, ладонью отмахнула назад волосы.

— Элементарнейше! Подхожу, говорю: «Это вы играете?» — «Я», — говорит. «Тогда, — говорю, — давайте знакомиться». Вот и все. Знакомство состоялось.

— Ну ты, Зойка, и даешь!

— А ты цыпочка. Сложная натура. Чуть что, и стушевалась.

— Да ну тебя, Зойка, не выдумывай…

— Погоди. Зовут его Светликов Никита, как и мы, в девятый перешел.

— А что играет, кроме концерта?

— Везет пару этюдов Шопена, «Утешения» Листа, концерт, ну и, конечно, полифонию. Больше всего любит играть Баха. Гений…

В этот день они перебрались поближе к салону, где стоял инструмент, долго слушали игру Никиты. С первых же звуков Сане стало ясно, что так играть, как она сама играет, нельзя. Особенно концерт. Собственная игра вспоминалась растрепанной, стихийной и технически неряшливой. Не надо было ехать… Но разве она знала, что можно вот так, стройно, соразмерно, красивым звуком подать все части программы? Правда, много слушала хороших пианистов, но они воспринимались как бы издали, будто звезды. Звезды, еще бы им не сверкать! А тут такой же школьник, как и они с Зоей, а какая игра! Нет, зря только поехали. Недаром и Анна Владимировна не советовала. Так и сказала: «Мало шансов». А они вот не послушались. Но все-таки… Все-таки одно место в концерте у Никиты не получается. В самом начале разработки… Вот. И вот. Да он и сам чувствует это. Сане мучительно захотелось наполнить это «пустое» место, захотелось помочь!

Будь она такой же отчаянной, как Зойка, сейчас вбежала бы, сыграла, он понял бы… Ох и дура! Ох ненормальная. А дядя-то Никитин? Представилось розовое, в седоватых гладких полубачках дядино лицо, надменные дуги бровей, снисходительная улыбка…

Наконец Никита кончил заниматься. Зойка сунулась было в салон поиграть хоть немного, но дверь оказалась запертой.

Через пару часов теплоход уже входил в порт, для девушек начинались новые заботы.

Долго разыскивали переулок, где находилось училище… Все тут было для них ново! По рассказам Анны Владимировны, вокруг училища теснились одни старинные особнячки с колоннами и полустертыми гербами владельцев на фронтонах. Оказалось, что у самого входа в Малый Никольский переулок высится многоэтажное здание из серого бетона и стекла, рядом шумит молодой широкий сквер… И тупичок рядом с церковью, в котором приютился училищный особняк, найти было не так-то легко…

В канцелярии училища они получили ордера на койки в общежитии, получили и пропуска в репетиторий, отведенный специально для приезжих абитуриентов. Время занятий у них оказалось почти одинаковое: у Зои — с одиннадцати до двух, класс номер пятнадцать, Саня заниматься должна в шестнадцатом классе с двенадцати до трех. Впрочем, на подготовку оставался всего один только день, и эти три часа, конечно, большого значения не имели.

Нельзя было терять ни минуты. Весь вечер подруги провели в училище, занимались в свободных классах.

В перерывах бродили по коридорам, осторожно заглядывали в разные двери, все казалось им значительным, необыкновенным, даже священным. Все: и фотографии на стенах, и портреты основателей училища, и даже сам воздух, пахнущий старым деревом, лаком, пылью и еще неизвестно чем, воздух, которым дышали самые знаменитые музыканты нашего времени…

По узкой деревянной лесенке откуда-то сверху прямо в зал спустился большой пушистый кот. Уселся на нижней ступеньке и высокомерно поглядывал на девушек. Зоя первая заметила его.

— Смотри! Кот самой директорши, Елены Глебовны Самарской! Еще Анна Владимировна рассказывала, что у нее есть такой кот! Неужели он самый?

Зоя молитвенно сложила руки.

— О славное, божественное животное, насквозь пропитанное гениальной музыкой! Ты видело запросто тех, которых мы называем с благоговением «лауреатами»! Ты слышало их!

Кот неожиданно попятился, взвился по лестнице наверх.

— Видишь, обозналась, — рассмеялась Саня. — Не он.

— Нет, он, он, — настаивала Зойка. — Полосатый, серый, с бакенбардами. Я сразу узнала.

— Тот был, когда Анна Владимировна училась. Лет двадцать назад.

— Ну и что же! Ну, значит, его потомок. Внук. Здесь ведь дорожат традициями…

— Спятила, Зойка! Пошли, вон, кажется, класс освободился. Скорее!

— Чур, я первая!..

Занимались, пока училище не закрыли на ночь. И чем больше играла Саня, тем глубже проникала в нее неуверенность, ощущение беспомощности. Еще с пьесами и полифонией дело обстояло более или менее благополучно, а вот с концертом совсем скверно. Стоило только начать играть, в памяти звучало совсем другое исполнение, лучше, совершеннее. Хотелось подражать… Да это уже и было подражание. И сама не заметила, как появились в игре интонации Никиты, а когда заметила, было поздно уже. Все закрепилось. И все пошло вразброд, все перемешалось, она и сама теперь не знала, хорошо играет или плохо. Скорее все-таки плохо…

Послезавтра экзамен. Может, не ходить? Может, лучше уехать сегодня же?

Ровно в двенадцать она стояла у дверей «своего» класса. Ее время. Можно спокойно заниматься до трех. Прислушалась: ля-минорный концерт Шумана. Играл, без сомнения, Никита.

…Какая звучная, красивая игра! Одухотворенная и вместе скромная, сдержанная…

Саня задержалась у дверей, прислушалась. Он все еще бился над тем проклятым местом в разработке. Временами как будто начинало что-то получаться, но Никита снова и снова терял нить, чувствовалось, что нервничал. Еще бы. Саня понимала его. Как хотелось ей, чтобы он справился, поймал наконец за хвост причудливый, ускользающий образ.

Прошел час. Она все не решалась войти и напомнить Никите о времени. А время шло. В этот день, последний перед экзаменом, свободных инструментов не было, из каждого класса рвалась звуковая буря. Гаммы, упражнения, пассажи — последние усилия перед состязанием…

Откуда-то возникла Зоя.

— Ты что сидишь? — прислушалась. — А-а, понятно. Не можешь выставить того типа. Эх ты… Давай я его попрошу, так и быть.

— Что ты, не надо…

— А что? Играет он, конечно, как лауреат, но… Знаешь ли, тебе и самой инструмент нужен. Ну как? Выставить субчика?

— Нет, подожду лучше…

— Как знаешь. Я-то своего предшественника на пять минут раньше выгнала. А то как же? Пять минут на пересменку, ноты раскрыть и так далее. Ну, привет.

Подруга убежала.

И тут Саня вспомнила о репетиции. Встреча с педагогом, который аккомпанирует ей концерт, завтра утром, сразу перед экзаменом. Надо заниматься, надо заниматься изо всех сил! А она снова слушала и не могла оторваться. Никита играл чудесную мелодию коды. Саня взглянула на часы: оставалось совсем мало времени…

Появился он внезапно. Взъерошенный, скомканная куртка и ноты под мышкой. Смотрел он так, как смотрят, только что выйдя из темного помещения. Слегка обалдело, будто проснувшись. Увидел Саню не сразу, потом, сообразив, что занял чужое время, совсем сконфузился.

— Я и не знал, что ждете.

— Ничего… я опоздала… только что пришла.

Зачем ей понадобилась эта ложь, и сама не знала. От сказанного стало неловко, и щеки горели, и, едва усевшись за инструмент, она сразу же заиграла концерт Шумана ля минор.

Почему-то все оказалось просто, сгоряча все получалось, и ей самой нравилась своя игра. Были, конечно, промахи, но она их как бы не замечала. Главное — все вперед и вперед, и каждый звук осмыслен. Главное — она совершенно точно знала, как надо играть этот концерт.

А перед глазами все стоял тот вечер, и оранжевый закат, и запах воды волжской, и одинокая мальчишеская фигура у борта…

Доиграть так и не удалось, ровно в три инструмент пришлось уступить, ее время кончилось.

В коридоре подошел Никита.

— А вы знаете, мне ужасно нравится у вас концерт…

Говорил он медленно, как-то неуверенно, будто вслушиваясь в свои слова.

— Не может быть! — вырвалось у Сани. И сразу в горле пересохло.

Он помолчал, сморгнул раза два, серьезно посмотрел на Саню своими слишком серыми глазами.

— Нет, почему же? Нравится, правда. Я даже благодарен вам, я столько услышал для себя… Теперь я точно знаю, что мне надо. Нет, без шуток.

— Да у меня мазни много, техника не в порядке…

Он помолчал, как бы обдумывая услышанное.

— Техника… Это ведь воспитание пальцев. В каждом отдельном повороте приходится отрабатывать. А то ничего и не донесешь. Но это уже потом…

Никита вдруг как будто забыл, о чем они тут говорили, стоя посреди коридора, и рассеянно двинулся было прочь. Но тут же вернулся.

— Да… У вас концерт удивительно наполнен. Удивительно. У меня этого не было, но я понял, когда послушал вас. Мне повезло.

Он постоял еще мгновение, потом кивнул, отчего медово-светлая челка взметнулась, и отошел. «Какой все-таки странный парень, — подумала Саня, — видно, работать умеет, мужественный человек, и что-то детское есть в нем. А рассеянный-то… Но, во всяком случае, если кому и суждено стать пианистом, так именно ему».

Ей посчастливилось быстро найти свободный инструмент, но на том везение и кончилось. После двух суток перерыва в занятиях пальцы ощущались задубевшими, пьесы — полузабытыми. Понимала, конечно, что все это не так, что сумеет быстро восстановить беглость и все остальное, и усердно работала над пьесами.

Настоящая паника началась, когда принялась за концерт. Он выходил каким-то разношерстным: временами слышались явно Никитины интонации; в такие моменты вспоминались ей и руки Никиты с длинными поникшими кистями, и теплоход, и даже те жесткие, ребристые бочки. А то вдруг всплывет физиономия Никитиного дяди, его седоватые брови, снисходительная улыбка… Снова принималась за игру и как будто находила свое прежнее. Только ненадолго. Прельщало совершенство Никитиной игры, его особый стиль, подчеркнутая суховатость, мужество. Пробовала подражать — не получалось. Собственное исполнение казалось теперь ей чересчур уж расхлябанным, провинциальным. Да. Не стоило ехать сюда. Зачем? Ради того только, чтобы убедиться в своей неподготовленности? Или бездарности? От этой мысли даже руки похолодели. А что, если это и есть бездарность? Типичная, пошлая, так широко распространенная бездарность?

В эту ночь Саня почти не спала, В комнате разместилось полдюжины девушек, на соседней койке громко храпела Зоя, свет автомобильных фар косо пробегал по стенам, оконные шторы шевелились от ночного ветра. Волновали непривычные, праздничные запахи столицы — запах наезженного гудрона, духов, листьев тополиных, еще чего-то. И невидимое присутствие многолюдной столичной толпы.

Как получилось, что она избрала именно музыку? В сущности, просто никак. Так вышло. Отец купил по случаю старенький рояль. Понравилось. В девять лет поступила в музыкальную школу. И пошло, и пошло… Да ведь и у всех так же! В точности так же получилось и у Зои. И никакого сомнения не было ни у той, ни у другой. А Никита странноватый парень, с его лохматой челкой, с этим старомодным «вы», с какой-то особой, рассеянной элегантностью прирожденного артиста. Как он сделал свой выбор? Скорее всего никакого выбора и не было, родился музыкантом, только и всего. Только и всего… Как много!..

Утром училище гудело, переполненное абитуриентами. Каждый знал время своего выступления, и все-таки к девяти часам все толпились у дверей зала. Волновались, перешептывались, пробовали заглядывать в замочную скважину. Наконец вызвали первого, дверь заперли изнутри на крючок. Все затихли прислушиваясь.

— Из Бурятии, — шепнул кто-то. — Она из Бурятии.

Раздались жиденькие звуки этюда Аренского. На первом же трудном месте пианистка споткнулась, потом остановилась вовсе. Слышно было, члены приемной комиссии ободряюще зашумели. Игра все-таки не стала лучше. Пианистку никто не останавливал, и она безнадежно доигрывала свою программу.

— Кто это сыпется? — К двери протискалась Зоя. — Эх, кто же так? — С отчаяния запустила все десять пальцев в свои черные вихры. — Ну, не везет!

На нее зашикали, и в этот момент музыка прекратилась, неудачница, красная и потная, выскочила из дверей.

В дальнем помещении шли репетиции для тех, кто играл концерты в сопровождении рояля. Там уже началось! Расписание жесткое. Санина репетиция — в десять, экзамен — в одиннадцать.

— Пойду посмотрю, может, не пришел кто, — заторопилась она. — Может, лишнее время есть.

— И дура же ты, Санька. — Зоя наморщила лоб. — Сколько раз я говорила тебе, не концерт надо показывать, а сонату Гайдна. Без хлопот, без аккомпаниатора, и вообще проще. У тебя получалось.

Проще, конечно. Зоя, конечно, права. Но ей хотелось обязательно сыграть концерт. Для нее даже вопроса такого не существовало — что играть…

— Постой. — Зоя удержала подругу за рукав, насторожилась. — Кто-то там здорово шпарит. Случайно не заметила, кто пошел?

Играли октавный этюд Клементи. Все с уважением слушали четкую, быструю игру.

— Молодец! — одобрила Зоя.

В стороне Саня заметила Никиту Светликова. Рядом стоял дядя Павел Эрастович и, наклонив ухо в сторону двери, прислушивался… А в зале уже исполняли фугу Баха. Полифония звучала из рук вон плохо, потом пианист и вовсе запутался, перестал играть. Саня мельком заметила, как переглянулись дядя и племянник. Дядя криво улыбнулся — в углу рта блеснул серебряный зуб, — быстро черкнул что-то в свой блокнотик. Похоже, педагог вовсе не сочувствует тому бедняге. Скорее доволен. Еще бы, шансы племянника увеличиваются…

Саня взглянула на часы: около десяти. Пора.

Она брела по длинному коридору. Играть или сразу отказаться? Раз нет уверенности… Она ведь еще не готова! Вдобавок еще и бездарна… Ой, а вдруг и правда бездарна? Главное, концерт. Как же его играть?.. Вспомнилась вчерашняя неуверенность, пустота, сумятица в мыслях и в пальцах…

Никита догнал ее уже у дверей класса, где репетировали.

— П-постойте, — заикаясь, выговорил он, — это п-просто ужасно. — Он глядел на нее беспомощно, как-то по-детски ломая руки. — Понимаете, я потерял ноты! Ля-минорный концерт. Утром репетировал с дядей, а потом… Потом, сейчас то есть, гляжу, нет! Аккомпанирует мне дядя, а ноты я потерял. Ужасно!

— Где-нибудь в классе остались…

— Моя очередь играть, п-понимаете?! Сейчас вызовут! Можно, я пока возьму ваши ноты?

Никитины глаза, казалось, вышли из берегов, затопили все лицо отчаянием и грустью.

— Вот, пожалуйста, — не раздумывая, она протянула тетрадь.

Быстрыми шагами подошел Павел Эрастович. Лицо красное, глаза оловянно поблескивают — в бешенстве.

— Ну? Как будем?

Никита сиял.

— Мне повезло! Помнишь, я рассказывал, как она играет Шумана? Эта вот девушка. Она и выручила. Фу ты, до сих пор опомниться не могу!

Павел Эрастович мельком взглянул на Саню, приподнял брови:

— Вы играете ля-минорный концерт? Зачем же взяли такое трудное? С этим концертом в консерваторию поступают. — И заторопился: — Пошли, пошли! Пора.

Они удалились. Павел Эрастович шагал быстро, пружинисто, ботинки поскрипывали на ходу. Никиту он вел, ухватив за плечо.

Ну вот… Все разрешилось само собой. Это просто удача, что она оказалась рядом, что пригодилась. А то бы случилось непоправимое. Недаром ведь предупреждали, что опоздавшие на экзамен не допускаются. И вообще ошибок здесь не прощают. Шутка сказать — ноты потерял! Выходит, концерт отпадает. А без крупной формы нельзя.

Саня топталась у двери класса, прислушивалась. Там репетировали моцартовское аллегро. Концертмейстер то и дело останавливал ученика, объяснял что-то, как ей показалось, очень важное. Надо бы войти, представиться, послушать других, проиграть свою программу. Но без нот не имеет смысла…

Время шло, давно уже отыграли Моцарта, в класс входили и выходили абитуриенты, она ждала. А Никита с нотами все не появлялся.

Дверь неожиданно приоткрылась, выглянул толстячок концертмейстер.

— Ко мне тут кто-нибудь есть?

И, не получив ответа, скрылся за дверью. Тут примчалась Зойка, растрепанная, красная.

— Все! Кажется, ажур!

— Отыграла?!

— Санечка! Дружище! — обняла Саню, запрыгала. — Кажется, я поступила, ей-богу, поступила! Во-первых, повезло, сыграла удачно. А потом, знаешь, подозвали к столу, спросили, сколько лет, где училась и так далее. Других не спрашивали, понимаешь? Ура, ура! Виктория!

Она вдруг взглянула на Саню.

— Ой! А ты что стоишь? Скоро тебя вызовут, там уже мало народу!

— Не знаю…

— Что не знаешь?

— Да, во-первых, Никита ноты уволок, потерял, понимаешь, свои. А потом… Честно говоря, стоит ли? Что-то у меня не получается. Вряд ли я буду играть.

— Что?! Псих! — Зоя схватилась за виски, заметалась. — Где Никита? Он давно ведь отыграл!

— Отыграл? Ну и как?

— Спрашивает! Бог! Но я еще доберусь до этого субчика!

Она бросилась бежать по коридору, остановилась на минуту:

— Ты не репетировала? Ну, псих!

Умчалась, стуча каблуками. Вернулись они вместе с Никитой.

— Оказывается, он забыл про тебя, а ноты у дяди, а дядя сквозь землю провалился! — ругалась Зоя.

— Что-то ужасное, — лепетал Никита, — но я действительно забыл. Как отыграл, всю память отшибло… Никогда со мной не было, а тут вот…

Зоя уже стучала в класс.

Вышел толстяк концертмейстер, вежливо выслушал Зою, развел руками.

— К сожалению, наизусть я эту партию не помню… Библиотека наша закрыта. Попробуйте все же поискать ноты. В конце концов, существуют нотные магазины…

— Не успеть, экзамены уже кончаются…

— Все, что я могу предложить… Ищите ноты, давайте попробуем играть прямо так, без репетиции…

Дядя все же нашелся. Его сияющую на солнце лысину увидели сверху, из окна — он стоял у киоска, ел мороженое. Ноты были зажаты у него под мышкой… Дядя просто опешил, когда из подъезда выскочил бледный Никита и, ни слова не говоря, выдернул ноты…

Саня шла по жаркому московскому переулку, все больше удаляясь от музыкального училища, к которому так стремилась эти последние годы. Что же, решение принято: она не поступит. Ничего изменить уже нельзя. Да и зачем? Выставить напоказ неимоверную отсебятину, этакую сентиментальную стряпню? И лучше не рассказывать ни о чем Анне Владимировне. В самом деле, не рассказывать же о том, как она тут нафантазировала, наподражала и, может, этим самым всю ее работу испортила. Сначала-то ведь получалось неплохо. Вот ведь и Никите нравилось…

— Стойте! Вот ноты!

Никита догонял ее.

— Куда же вы?! Я, я виноват. Но куда же вы уходите? Постойте! — Он совсем запыхался, ладонью откинул намокшую светлую челку.

Саня остановилась.

— Я и не виню. Просто я передумала, я не буду играть.

— Да что вы? Еще не поздно! Пошли скорее, там еще не кончили!

Никита, казалось, готов был расплакаться. Как бы ему объяснить, чтобы понял: дело вовсе не в нем!

— Я уезжаю сегодня. Просто передумала поступать. Мне разонравилась своя игра. Все надо переделать.

Он вдруг схватил ее за руку, молча и упрямо потащил за собой.

Сане сделалось смешно: разыгрывалась настоящая драма, будто в кино.

— Все равно я решила! — твердо сказала она.

— Дура! — закричал Никита. — Дура! Я тебе говорю — пойдем!

На них оглядывались. Саня вырвала руку и пустилась бежать к трамвайной остановке.

В трамвай вскочила чуть ли не на ходу. «Вот, и про свою воспитанность забыл, и уже, пожалуйста, не «вы», а просто «дура», — горько думала Саня. Но ей, как никогда, нравился Никита, его растерянность, горячность, и как он поволок ее за руку — тоже…

Трамвайные стекла дребезжали, Саня смотрела и прощалась с кривым переулком; с витриной цветочного магазина — они с Зойкой каждый раз любовались белыми махровыми пионами; с колоннами старинного особняка; с уже знакомыми и такими близкими фасадами домов.

В общежитии она торопливо собрала чемодан, написала записку Зое, вложила в нее оставшуюся десятку, сунула под подушку… А потом присела на кровать и наплакалась вволю, благо комната была пуста.

Ехать решила поездом, так быстрее. Скорее на станцию, минуя все сочувственные расспросы, Зоины упреки, советы, уже запоздалые! И когда поезд тронулся, привстала на цыпочках, высунулась в окошко. В лицо ударил ветер, колкая станционная пыль, Сане сделалось вдруг хорошо и радостно. Она знала наверняка, что приедет опять через год и что другой дороги нет для нее.

«Я могу. Я ведь могу быть очень сильной, сильнее даже самой себя. Приеду с новой, накрепко отработанной программой, сейчас как зверь работать начну. Все будет железно! А то, что произошло, это ведь жизнь, это пусть у меня останется. В сердце. И в памяти. Концерт Шумана ля минор».