МУРАВЬИНАЯ РОЛЬ

© Издательство «Советский писатель», 1975.


Когда я завалил экзамены в институт, сначала вообще ничего не почувствовал — ни разочарования какого-нибудь там, ни горя. Так, отупел от зубрежки… Но вот прошло дня три-четыре, отошел чуточку, отмяк, и тут меня одолели мысли. И так они меня одолели, так привязались, что ни шагу шагнуть, ни дохнуть. То, что я провалил в этот инженерно-строительный, меня не особенно огорчало. Собственно, я потому туда пошел, что не знал, куда лучше. Вернее, мне было все равно. Да и какой из меня инженер. Бред! Чепуха все это. Но, с другой стороны, ведь надо же куда-нибудь устраиваться! И родители покоя не давали: чуть ли не с пятого класса зудят: «Институт, институт. Вот завалишь, вот останешься на низших ролях. Последним человеком будешь».

На низших ролях! Вот эти-то самые «низшие роли» и не давали мне покоя. Выходит, каждый человек играет в жизни какую-то определенную, раз и навсегда взятую роль! И, значит, раз уж я на «высокие» или там просто нормальные роли не потянул, значит, мне суждена самая что ни на есть малюсенькая, самая неинтересная роль в жизни. Вот здорово! Где же тут справедливость? Впрочем, наплевать. Даже к лучшему. Как говорит мой уважаемый дядюшка, «меньше ответственности». Проживу как-нибудь. До армии осталось полгода, устроюсь пока на работу, все равно на какую…

А на дворе август, пылища, жара, все знакомые ребята разлетелись кто куда, футбольная площадка замусорена желтыми листьями с березы, в общем, тоска.

И от скуки стал я наблюдать.

Начал с отца. Отец мой, Николай Петрович Рыбкин, скромный служащий, всю жизнь подвизается на самой маленькой должности — в канцелярии трикотажной фабрики. На работе его ценят: исполнителен, скромен. Сдается мне, что за всю свою жизнь отец ни разу не опоздал на службу… А может быть, так уж и положено, самой природой изготовлены мы все по-разному, то есть для разных надобностей? Кто для исполнения мелких текущих дел, а кто и для героических свершений?

Вот, например, дядя, брат моей матери. Совсем другой человек. Даже если не знать его близко, а так, издали только взглянуть, каждому сразу ясно: большой человек! Носит дорогое пальто, круглую шляпу, двигается не спеша, говорит вдумчиво, с расстановкой. «Дядя Владя» — так я с детства привык называть Владислава Львовича — возглавляет один из филиалов крупного научно-исследовательского института. Дядя Владя наиболее почитаемый наш родственник, в гости приходит лишь по особо торжественным случаям.

Не знаю, может, экзамены на меня подействовали, может, я переутомился, что ли… Настроение было самое паршивое, когда раздался тот телефонный звонок.

— Слушаю!

— Простите, а это кто у телефона?

— У телефона я, Виктор. С кем, собственно, имею честь?

— Ишь как ты официально! Имею честь… Послушай, Витюша. Дело в том, что последний раз я видел тебя в люльке. Ты был розовый и ревел. К тому же внешность твою здорово портила соска, вечно, знаешь, во рту торчала. То ты ее терял, то снова находил, одна морока. Словом, усек?

— Усек-то, усек, — говорю. — Непонятно все-таки… При чем тут соска?

В трубке какой-то хриплый смешок…

— Может быть, вам поговорить со мной хочется, — стал я злиться. Думаю, кто из мальчишек разыгрывает. Голос показался знакомым.

— Вот именно поговорить. Потому что не хотелось бы мне встречаться с твоими родными. Потом объясню отчего. Да, в сущности, и объяснять-то тут нечего… Я, знаешь ли, дядя Кеша… Приехал по делам и очень бы хотел тебя повидать. Леву, твоего брата, я все-таки помню, а вот тебя, можно сказать, и не видал совсем.

— Как?! — заорал я. — Дядя Кеша из Хантайска?

В трубке жиденький, щекочущий смех.

— Он, он самый. Так вот, я сижу в вокзале. Оккупирую центр передней скамейки. Она пустая, так что ты сразу меня разглядишь.

— Сейчас бегу!

— Постой, постой! Сейчас я должен поехать в город по делам. Давай договоримся на вечер, а? В восемь, скажем. Хорошо?

— Ладно! Дядя Кеша, а что же вы к нам-то?

Но он уже повесил трубку…

Голова у меня пошла кругом. Главное, я не знал, говорить ли о приезде дяди Кеши родителям. Дело в том, что дядя Кеша был, что называется, «позор нашего семейства».

Дядя Владя и моя мать давным-давно отказались от своего родного братца.

Когда-то, еще мальчишкой, дядя Кеша совершил какое-то хулиганство, подрался, что ли, с кем, кого-то побил. Его посадили в колонию, он убежал. Изредка приходили письма, то из Хантайска, то из Верхнеудинска, то из Кулунды. Потом и письма прекратились. Два раза дядя Владя ездил выручать его из очередной беды, устраивал на работу, но на работе дядя Кеша не задерживался. Попадал в очередную историю, куда-то исчезал.

Об этом дяде у нас в семье рассказывали чудеса. Например, вот легенда первая. Однажды в пивной дяде Кеше не понравилась какая-то компания. Особенно один тип не понравился, главарь этой бражки. Дядя Кеша подошел к типу и стукнул его кружкой по голове. Началась потасовка… На дядю Кешу навалилось человек шесть, но он всех раскидал, а потом подошел к стойке, заплатил сорок восемь копеек за выпитое, полтинник за разбитую кружку и спокойно вышел из пивной. Позже, когда его все-таки забрали и дали год, он убежал из тюремного вагона, разобрав доски пола. На ходу выскочил прямо на шпалы. Потом его поймали, срок, разумеется, прибавили.

Другая легенда. Ехал дядя Кеша, вернее, его везли в одном вагоне с уголовниками. Ну, известно, режутся в карты, ругаются. Проиграл дядя Кеша уголовникам фуфайку, куртку, всю мелочь, какая у него была, а когда ничего не осталось, то проиграл и свою фамилию. Пришлось обменяться фамилиями с выигравшим типом. На каком-то полустанке вызывают: «Хмытько!» (Фамилия уголовника.) Выходит, как условились, дядя Кеша. Повели… Оказалось, этот Хмытько имел срок — двадцать лет в колониях строгого режима (а в другом варианте — вышку). Немало тогда дяде Владе пришлось похлопотать за братца. Но срок ему за этот финт снова набавили. Вот как… В общем, срок отсидки у дяди Кеши все нарастал, и он никак не мог рассчитаться. Он уж и письма родным перестал писать, а дядя Владя поклялся больше не вспоминать о брате. Мама тоже поклялась.

Ясно, что появление «дяди Кеши из Хантайска» было бы для них не такой уж радостной новостью. Пожалуй, лучше пока ничего не говорить, решил я. Но самому-то мне не терпелось познакомиться с легендарным дядюшкой.

К тому же по этим рассказам я давно уже представлял себе дядю Кешу: здоровенный малый, как говорится, косая сажень в плечах, кулачищи — во! Косматый чуб, один глаз вприщур, глядит с хитрецой. И так далее.

Вообще-то даже страшновато. А вдруг меня втянут в какое-нибудь там темное дело? Может быть, все-таки сказать родителям? Да нет, что это я, испугался, как маленький. Сам за себя постоять не сумею, что ли? Главное, все это чертовски интересно!

Я так волновался, суетился попусту, поминутно подходил к телефону и набирал «время», что даже сам Лев наконец обратил на меня внимание.

А это не шутка — заставить моего уважаемого старшего брата обратить внимание на что-нибудь, кроме «науки» да его собственной особы.

Весь мир, по-моему, Лева делит на две части: наука, вернее, он, Лева, в науке, и все остальное. Центр земного шара — это институт, в котором он, аспирант-медик Левушка Рыбкин, священнодействует. Главное божество в этом храме — Алевтина Петровна, руководитель кафедры.

Целый день только и слышишь — Алевтина Петровна считает, Алевтина Петровна полагает, Алевтина Петровна приказала…

— Что ты крутишься около телефона? Не занимай, пожалуйста, телефон, я жду звонка Алевтины Петровны!

— А может, я тоже жду звонка!

Но Левушка уже не слышит, он углубился в свои конспекты. Он имеет такую привычку просто не замечать ничего, что творится вокруг.

Поток информации, видите ли, нынче так велик, что он, Левушка, вынужден отбирать факты, и всякие малозначительные, вроде моей особы, моих дел, моих бед или радостей, он вынужден попросту отбрасывать.

Нос, по-моему, у Левушки за последнее время сильно увеличился. Должно быть, от сознания собственной значимости: нос всегда предшествует самому Леве. Сначала появляется нос, потом — портфель, а следом — уже и весь Левушка с целой серией авторучек в грудном кармане, в узеньких серых брюках-дудочках. Глазки вниз, и скромно, бархатным голосом: «Понимаете, Алевтина Петровна полагает, что…» А я не верю в Алевтину Петровну, потому что не верю в Левушку.

— Послушай, опять ты вертишься у телефона! Повторяю, я жду важного звонка. Положи трубку!

— Вот и я жду важного звонка. А ты за своей Алевтиной Петровной всюду тащишься, как нитка за иголкой. Куда она, туда и ты. Эх ты, зануда…

Другой старший брат за такие слова попросту съездил бы по шее, а может, и вложил бы как следует, чтобы неповадно было. Не таков Левушка.

— Ма-ам! — блеет он. — Уйми Витьку! Мне должна звонить Алевтина Петровна, а Витька нарочно телефон занял!

— Господи, — вздыхает в соседней комнате мама, — не отдохнешь! Витя, перестань!

— А что я, не имею права, что ли…

Левушкины уши краснеют от гнева.

— Тунеядец несчастный! Зубрил бы лучше!

— Сам зубри! Я уж отзубрился.

— Господи, — стонет мама, — скорее бы конец. Ну, как хотите, мне все равно. Ну, деритесь, убивайте друг друга, режьте, если вам этого хочется. Мне уже все равно, я устала.

На маму нашло «христианское настроение». То есть полное равнодушие, всепрощение, отрешение и все в таком роде.

Появилась эта черта у мамы с прошлого года, когда врачи заподозрили у нее какую-то серьезную болезнь. Диагноз не подтвердился, болезнь давно прошла, а «христианское настроение» осталось. Хорошо хоть оно у нее не каждый день, вообще-то мама даже веселая, насмешливая, но когда появляется этот вот плаксивый тон, разные там жалкие слова — хоть вон из дому беги. Стоит кому-нибудь рассказать, например, о ворюге, ограбившем магазин, или о пройдохе, бросившем семью, как мама начинает вздыхать: «Что ж, не от хорошей жизни он пошел воровать, нет, не от хорошей! Семью бросил? Чего тут удивительного? Господи, да кому же это по силам — семью тащить на плечах? Видно, невмоготу бедняге стало, вот и убежал. Что же, слаб человек, слаб. Куда ему… Все мы слабы». Выходило, что мама прощает и оправдывает всех, а сама чуть ли не святая, потому что булок не ворует, банк не грабит и от семьи никуда не бежит. Смиренно несет крест.

— Положительно, — рассуждает Лева, — лучше мне переехать в общежитие. Это удобнее и для меня и…

Тут звонит телефон, Лева хватает трубку.

— Да, да! Слушаю вас, Алевтина Петровна! Том седьмой? Конечно, есть. Да, у меня. С удовольствием! Буду ждать!

Благоговейно кладет трубку, оборачивается сияющим лицом.

— Сейчас заедет Алевтина Петровна по пути на аэродром. Возьмет одну книгу…

Я не утерпел и выглянул в окно. Из машины вылезла сухощавая старуха в брюках и свитере, в черных очках, забрала у подбежавшего Левы книгу и укатила.

Потом Левушка отправился в свой институт, а я сел у окна — есть такое у нас широченное кресло, — скрестил на груди руки и стал думать. О чем? Обо всем. О чем попало.

Квартира наша на первом этаже, даже немного ниже, так что окна почти на целую треть под землей. Назвать это просто полуподвал было бы не совсем точно, поэтому придумали звучное слово «цокольный этаж». Когда я был маленьким, то думал, что так называют наш этаж из-за ног, которые целый день идут мимо окон и все цокают. Даже в классном диктанте написал как-то «цокальный»… Сегодня, показалось мне, цокали как никогда.

Был час «пик» в продовольственных магазинах, и ноги домохозяек работали на полных оборотах. Мускулистые, здоровенные ноги. Большинство ног обуто в крепкие туфли на невысоком толстом каблуке. Я всегда удивлялся, что женщины покупают себе такие туфли. Не туфли это, а скорее башмаки. Такие башмаки с пряжками носили мужчины в восемнадцатом веке. Я зажмурил глаза и попытался представить себе Потемкина и других разных вельмож в расшитых камзолах, в башмаках с каблуками, в пудреных париках.

Какие только мысли не приходят в голову, когда не надо зубрить теорему синусов и рисовать схемы органических соединений!

В тот день я просто обалдел от скуки и от нетерпения. И едва старые часы в столовой пробили семь, я быстро натянул куртку и выскочил за дверь. Важно было избежать расспросов родителей — куда, зачем и надолго ли?

С тех пор как я завалился на экзамене, родители, кажется, только и ждут, что меня «втянут в компанию», что я обязательно заведу «дурные знакомства». Боятся этого больше всего на свете… Интересно, что родители, да и педагоги тоже, все как будто бы убеждены, что меня и прочих ребят просто хлебом не корми, а только дай похулиганить. Будто мы все сидим и ждем: вот-вот наставники отвернутся. Отвернулись, мы и давай кто куда! Первым делом, конечно, в «дурную компанию». С преступным миром связаться, избить кого-нибудь, ограбить — это для нас, думают взрослые, самое милое дело. Предел мечтаний, можно сказать! Да вот еще напиться, стекла побить. Забавно видеть, как папаша за столом отодвигает от меня вино, косится с подозрением. Дело не в вине. Дело в самом деле, то есть в той роли, которую каждый собирается играть… Вот тут я опять запутался: что, наконец, первично? Само дело или роль, порождаемая делом? Или вообще все наоборот? Меня, например, никакая работа особенно не привлекает, да и не верю я, что быть, например, счетным работником — голубая мечта моего отца. Или мечта мамы — всю жизнь сидеть секретарем-машинисткой в детском театре. Конечно, всякому ясно, что человек обязан трудиться. Просто смешно, когда в школе начинают внушать семнадцатилетним лбам эту мысль. Да все ребята только и мечтают скорее за работу взяться, прочно на ноги встать. Или начинают толковать о том, что каждый обязан защищать Родину. Будто бы и так неясно, что при нападении врага каждый будет драться как черт! А как же еще? И будешь драться, и все сделаешь как надо, а если нельзя иначе, умрешь. И все это безо всяких там речей, песен и разных чувствительных стихотворений. Но главное-то все-таки дело, которым жить собираешься. Вот в чем загвоздка. С чего тут начать? Неизвестно…

Всю дорогу до вокзала я размышлял об этом самом деле и о роли, о знакомых ребятах и девчонках.

Если на наших ребят взглянуть со стороны, вроде бы ребята как ребята, коллектив как коллектив. На самом деле как бы не так! Все гораздо сложнее. Чуть ли не с первого класса каждый определился, каждый уселся на свое место, что ли… Например, Мишка Сабзин уже со второго класса староста, бессменный, вечный, так сказать. Как перевыборы, разом кричат: «Сабзин!..» Кого же еще? Хороший ученик, да и посмотреть со стороны — крупный, басовитый, начальство, и только. Вокруг Мишки целый штат дружков-помощников. Так сказать, «чиновники особых поручений». Вперед не лезут, но свое место тоже не особенно-то уступают. Комсоргом избрали тоже Сабзина, так что Мишка объединяет в себе, так сказать, руководство «гражданское» к комсомольское. Ну, конечно, передовой Мишка и сознательный, ему и карты в руки. Авторитет. Чем-то даже на моего дядю Владю похож… Ну, значит, Мишка, потом штат помощников; есть у нас и несколько середняков, так, ни то ни се. К ним-то, должно быть, и я отношусь. Есть еще Олег Селиванов, толстый, в очках, хорошо говорит по-английски и по-французски. Эрудит. В каждом классе, по-моему, имеется хотя бы один такой.

Среди девчонок — там своя иерархия. Лена Сахновская, отличница и умница, с писклявым голосом и длинным назидательным лицом. Всю жизнь держался от нее подальше. Стоит Ленке поглядеть на тебя, как ты сам себе становишься противен: оказывается, и рубашка-то у тебя мятая, и прическа сомнительная, башмаки три недели не чищены, а насчет знаний, внутреннего содержания, тут ты и совсем дурак. Хотя вообще-то вовсе ты не так уж плох, да кто же выдержит сравнение с таким эталоном, как Ленка? Как водится, есть у Сахновской пара подружек, такие же умницы-разумницы. Но, конечно, сортом пониже. Следующая категория — хорошо успевающие, солидные девчонки, звезд с неба не хватают, но на своем месте крепко сидят. Все они заранее подобрали себе подходящие специальности. Кто зубной врач, кто химик или экономист. Смотря по родителям. По стопам идут. Этим задумываться не о чем… Ну и остальные. Как и в каждом классе, было у нас несколько дур. Лизочка Мокина, хоть и дура, все же занимала особенное место, потому что красотка. Наряды, моды и так далее. Те, что вокруг нее, те уж дурехи окончательные. Таких всегда наберется две-три штуки. Вызовут такую к доске, и начнется потеха. Она и глазки строит, и волосы поправляет, улыбается, будто кинозвезда, а по существу ответить не может ни слова. Не понимаю, где родятся те чудаки, которые в них после влюбляются, женятся и тому подобное. Вот бы посмотрели на них, когда у доски…

Но как ни говори, каждый занимает в классе свое место. А я? Неужели я с самого рождения обречен быть незаметным середнячком, чьим-нибудь приспешником, так себе человечком? И если это так, то почему? Нет у меня никакой сильной страсти или хоть какого-нибудь увлечения. В детстве учился музыке, надоело, бросил. В пятом классе ходил в радиокружок, потом стал заниматься плаванием. Потом перешел в баскетбольную секцию и вовсе забросил спорт! Если честно признаться, больше всего меня интересовал досуг. То есть делать так, чтобы этого самого досуга было у меня как можно больше. Я приходил из школы, поскорее садился за уроки, выполнял их все подряд и как можно быстрее. Но все равно быстро сделать уроки мне никогда не удавалось, слишком уж много задавали… Потом поскорее летел выполнять какое-нибудь общественное поручение — и все бегом, бегом. И все равно досуга не хватало. То есть его у меня, в сущности, никогда и не было. Я месяцами жил, никуда не вылезая из дома. Только в школу. Школа, дом, школа, дом. Из этих двух мест я предпочитал, конечно, дом, но дома была та же школа: уроки. В девятом и десятом классах мне уже не хотелось ни в кино, ни в театр. А вот досуга хотелось! Может быть, мне нужен был он как воздух, чтобы подумать, почувствовать что-то важное. Не знаю… И все-таки кто же я такой?..


На вокзал примчался я минут на двадцать раньше, чем следовало, но дядя Кеша был уже на месте. Потому что передняя скамейка была пуста, а в центре, раскинув обе руки по спинке скамьи, развалился какой-то тип. Впрочем, остальные скамьи тоже были почти пусты.

— Дядя Кеша! — кричу еще издали.

— А? Это ты? Что я вижу?.. Я думал, что мальчик Витя самый маленький из моих племянников, а это как понять? Целая каланча?

Он говорил быстрым шепелявым тенорком и этим напомнил мне тех смешноватых представителей блатного царства, каких иногда показывают в кино. Например, слова «что я вижу» у него получились так: «Щщто я вижю!» Но внешность его прямо-таки потрясла меня. Крохотный человечек, в нем не было и ста пятидесяти сантиметров, лицо худое, длинное, с чаплинскими усиками. Когда улыбался, то наклонял голову к плечу, а глаза щурились застенчиво, как-то по-детски, и видно было, что во рту не хватает переднего зуба. Все в нем было маленькое: лицо, руки, ноги. Все, кроме носа. Нос выделялся и своим размером и цветом. Одет дядя Кеша был как джентльмен. Безукоризненный темный костюм, модный, слегка приталенный и с разрезом, белоснежная грудь и манжеты, выставленные ровно настолько, насколько предписано модой. В галстуке сдержанно поблескивал изящный зажим.

— Спасибо, что пришел, обрадовал старика!

(«Прищел», «щтарика»!)

— Да я и сам рад… А почему вы не сразу к нам…

— Э-э, дружочек, я ведь, знаешь, ненадолго, я по делу. Да и не хотелось бы сестру беспокоить, нет, я уж как-нибудь так. Тебя вот очень хотелось видеть, не скрою, хотелось… Ну, дружочек, пойдем в ресторан, посидим по такому случаю, пойдем!

— Да что вы, дядя Кеша…

— Пошли, пошли, не сидеть же все на скамейке…

— А вы в какой гостинице остановились?

— Да знаешь, браток, паршиво получилось, в гостинице-то мест нет. Вторые сутки сижу.

— Как? Здесь? На вокзале?

— Чего, браток, раскричался? Ну, здесь. Где же еще. А чем не понравилось?

— А у нас?

— Щ-щютишь! Мне, братец, и здесь хорошо, тем более что днем уйма дел, а завтра все равно уезжаю домой.

— В Хантайск?

Он рассмеялся.

— Нет, браток, твой дядя Кеша уже семнадцатый год жительствует в Красноярском крае, в поселке Пурга. Но это название только такое, а Пурга на самом-то деле городок хоть куда! Театр, магазины, ателье мод… Промышленный центр! Растем, растем, дорогой, в гиганты метим!

И крохотный дядя Кеша вошел в ярко освещенный проем ресторана. Там было людно, накурено, пахло шашлыком. За всю жизнь мне всего пару раз привелось быть в ресторане, но я, честно говоря, люблю ресторан за этот шум и запахи еды, а особенно за то, что здесь никому до тебя нет ровным счетом никакого дела. Можно сидеть, слушать джаз, или смотреть на танцующих, или просто есть шашлык. Люблю шашлык. А главное, в этой толпе ты как все, и отношение к тебе такое же, как ко всем: «Что закажете? Котлетки сегодня будут только куриные. Шашлычка, к сожалению, нет. Возьмите ромштексик. Пить что будем?.. Так. Водичка. Пивко есть жигулевское…»

Дядя Кеша мигом отыскал свободный столик. Сразу было видно, что дядя Кеша понимает толк в ресторанных благах. Заказывая ужин, он оживленно советовался с официантом, щелкал пальцами, вертелся, манжеты его своим мельканием прямо-таки слепили мне глаза.

— Ну вот, дружочек. Теперь рассказывай, как живете. Только по порядку. Как мать? Здорова ли?

Я подробно рассказал про мать, отца, про Левушку.

Дядя Кеша жадно слушал, без конца расспрашивал про разные мелочи, вроде того, цел ли наш большой письменный стол с ящиками и какую прическу носит мать.

Когда я подробно описал дядю Владю, он долго смеялся.

— Узнаю старшего брата! Что же, как говорится, большому кораблю большое плавание, а я вот, видишь, ростом не вышел. Каждому свое, каждому свое!

Тут принесли вино и закуску.

— Водки не выпьешь? Между прочим, не советую, вредно влияет на желудок.

— Да что вы, дядя Кеша. Я не пью.

— И сухое не пьешь?

— Сухое пью.

Он налил мне в бокал цинандали, а себе — водки. Я даже испугался, что такая порция тут же свалит его с ног. Ничего подобного. Дядя Кеша был, что называется, ни в одном глазу. Он ловко разрезал ростбиф, то и дело подкладывал мне на тарелку лакомые кусочки, тугие нейлоновые манжеты нервно порхали над столом. И не уставал расспрашивать о родных.

Вино на меня подействовало, я разомлел. И все время стучала мысль о дяде Кеше. Кто, собственно, он, то есть кем работает? Спросить было неловко, и я старался угадать. На инженера непохож, слишком уж франтоват. Артист? Хорош артист, с этим самым «щ-щутишь». Артист непременно вставил бы зуб. Может быть, учитель? Нет. Ребята, пожалуй, со смеху бы попадали, если такой вот смешняк вбежал бы в класс и, махая манжетами, зачастил: «Щ-щто я вижю! Вы, братишки, дурака валяете, а мы еще целых две темы не прошли! Ша! Раскроем тетрадочки! Пишите: Евгений Онегин есть продукт дворянского общества!» Тут я глупо рассмеялся вслух.

— Ты что?

— Да нет. Я так, вспомнил смешное. Про Левушку.

— А-а. Хватит уж про Левушку, давай-ка рассказывай о себе. Ну, вот отучился ты, аттестат зрелости получил, а теперь куда? Что-нибудь задумал?

— Говоря по правде, ничего не задумал. В институт не попал. На работу устроюсь.

— Ясно, что на работу. Да на какую? Работа ведь разная бывает: одна тебя съедает, другую ты съедаешь, третья голову только дурит. А есть и такая, что на путь выведет. Есть, есть, не скрою!

— Да, конечно. Только разобраться-то трудно, как-то сразу и не поймешь…

— Трудно, браток, трудно. Это ты верно сказал.

— Тут, по-моему, важно выбрать роль. То есть в какой роли тебе хочется выступить. У нас в классе все ребята давно в ролях.

— Как так?

— Скажем, Димка Коблер. Кудри до плеч, зад обтянут желтыми панталонами, физия как маков цвет. Сразу ясно: Димка претендует на роль Купидона. В театральное училище подал.

— Поступил?

— Нет. Сорвался. Но все равно он своего добьется. Потому что роль. Или Сабзин. Сознательность, дородность, бас. Словом, начальство!

— Гм… А какая твоя роль?

— Не знаю. В том-то и дело. Должно быть, муравьиная.

— То есть как так?

— Очень просто. Крикнут: «Бег на месте, ать, два!» Я и закручу лапками. «Шагом!» Пойду. «Винтики навинчивай!» Пожалуйста. Буду. «А ну таскай булыжники!» Очень даже рад, где они? Тащу, тащу!

Дядя Кеша засмеялся. Что-то в нем было обаятельное, когда он смеялся. Оказалось, у него совсем голубые чистые глаза. Только обычно их не разглядишь за морщинами.

— Что-то ты такое загибаешь. Говоришь, роль. И ссылаешься на внешний вид тех ребят. Но ведь форма зависит от содержания, форма и содержание едины. Как же иначе? У тех ребят, стало быть, и содержание имеется соответствующее!

— Да вы сами сказали, что форма и содержание едины. Так не все ли равно? Форма — содержание, содержание — форма. Я и говорю — роль.

— Что-то ты путаешь, дружок. Не разберусь, в чем тут дело.

— А дело ни в чем. Просто, как только замечу, что кто-нибудь начинает выламываться, вот как Левушка под ученого, сразу противно делается, и все тут. Ну какой он врач? Врач интересуется больными, и наплевать ему, какого цвета брючки или портфельчик или что скажет Марья Алексевна. А Левушка добивается места в жизни. Точнее, триста двадцать в месяц. А там, может быть, и больше. Вот и все. Вот что меня бесит!

Я раскричался, за соседними столиками оглядывались.

— Тише, тише, дружок. Но все-таки объясни мне, ты-то чего хочешь от жизни?

— Почем я знаю? Только не врать, не выламываться.

— Хе-хе! Да ты, браток, вылитый я. Честное слово! Ну, право, вылитый!

Я чуть со стула не упал. Я ростом в 185 сантиметров, семидесяти шести кило весом, я — вылитый дядя Кеша! Этот цыпленок!..

— Тоже я не вытерпел, сбежал, — продолжал дядя Кеша. — Посмотрел бы ты в то время на Владислава. Все воспитывать меня норовил… Да не в нем суть. Ты что, может быть, в битники собираешься, в хиппи, правды искать?

— Вот еще! Да они, как шуты гороховые, рядятся в лохмотья. Вот уж роль так роль! Всем на потеху.

— Это верно! Сейчас, так сказать, в моде хиппи, а в мое время в моде была шпана («щипана»). Ну, мелкие уголовники разные. Да. «Гоп со смыком, это буду я…» Впрочем, были и крупные… Тоже своя форма: брюки клеш, джемпер с полосками поперек пуза, кепи… Романтика!

Дядя Кеша опрокинул рюмку, деятельно закусил.

У меня от этих слов просто дыхание захватило: вот бы спросить, кто же наконец он?

— Дурак я был, скажу тебе, первостатейный. Редкий дурак. Ну и помотало меня по свету. Всего хватил. В стужу мерз, в жару пекся, горел. На железной дороге все станции и полустанки изучил, не поверишь, честное слово! Такого бича, как я, не было больше от Охотска до самого Владивостока. И все это, я тебе скажу, дурь. Чистая дурь. Уж поверь мне.

— Дядя Кеша, а вы женаты?

— Эк хватил, братец. Жениться — это тоже уметь надо! А я не сумел. Одинок, как килька, засохшая в неводе. Может быть, мимо своего счастья сорок раз проехал, да спрыгнуть с подножки не догадался. Дурак, говорю, был, в том-то и дело… Вот приехал в командировку, дай, думаю, взгляну хоть на племянников. На брата мне смотреть чего-то не хочется, а перед сестрой стыдно… Всегда было стыдно. Поверишь?.. Кстати, попрошу тебя, — он как-то искоса взглянул на меня, — матери о моем приезде лучше не говори. Нечего ее волновать… Усек?

— Усек. И дяде Владе?

— Никому. А к тебе личная просьба.

Он вынул блокнот, написал в нем что-то.

— Вот адрес. Сбегай, пожалуйста, завтра. Там тебе дадут чемодан, принесешь его на вокзал, сунешь в камеру. Номер не забудь записать.

Во мне что-то забилось. Чемодан! Неужели… Неужели дядя Кеша… Вот это да! Все-таки не порвал с прошлым!

— Я бы и сам, но, понимаешь, у меня еще сотня дел, а завтра вечером уезжаю. Так что уж выручи меня.

Я почувствовал себя как бы в центре детективного фильма. Ресторан, шум, табачный дым, а за столом самый настоящий, махровый преступник, и с ним неопытный, наивный новичок. Не хватает лишь сыщика, маскирующегося развернутым газетным листом.

Украдкой я скосил глаза в сторону, оглядел соседей. Ничего. Люди как люди.

Дядя Кеша опрокинул еще одну рюмку.

— Там, кстати, есть вывеска «Методический кабинет». Спроси Анну Христофоровну, она и выдаст чемодан…

Официант принес счет, дядя Кеша расплатился.

— Однако, — он взглянул на часы, — тебе пора, поздно уже. Да и мне пора занимать свою скамейку… Может, встретимся завтра, тогда и продолжим наш разговор.

Последние слова показались мне многозначительными, и я долго раздумывал о них. Может быть, дядя Кеша хочет втянуть меня в свою шайку? А может, я брежу, и чемодан не чемодан, и вообще все это — сон и блажь?

Утром я, не позавтракав, побежал по тому самому адресу. Нашел и дом, нашел и вывеску «Отдел культуры. Методический кабинет». Учреждение было еще закрыто, и я долго топтался, опасливо выглядывая из подъезда.

Я уже почти чувствовал себя «преступным элементом» и, кажется, ничуть не удивился бы, если бы вот сейчас подкатила машина и из нее вылезли детективы. Седой умудренный полковник и отважный молодой капитан с горячими глазами. «Рыбкин? А ну пройдемте к машине! Спокойнее, спокойнее, руки из карманов вынуть! Пошли!» Конечно, это все от бессонницы, в глубине души я, конечно, знал, что ничего такого не может быть и дядя Кеша всего-навсего дядя Кеша…

И все же: вдруг из-за угла покажется зверский тип в черных очках или накрашенная «маруха» в роскошном туалете?

Наконец учреждение открылось. Анна Христофоровна, седая старушка в золотых очках, встретила меня с любезной улыбкой.

— Значит, вы племянник нашего Иннокентия Львовича? Он предупреждал меня по телефону. Вот чемодан. Кстати, передайте Иннокентию Львовичу, пусть он обязательно зайдет к нам. Только что получила приказ о награждении его Почетной грамотой!

— Дядю Кешу?

— Он ведь опытнейший культработник. Труженик, подвижник настоящий. Дворец культуры, которым руководит товарищ Румянцев, считается у нас лучшим, образцовым. За пятнадцать лет работы ваш дядя очень много сделал. Очень много! Вы передайте, пожалуйста, чтобы Иннокентий Львович мне позвонил!

Я так удивился, что не сразу сообразил, при чем тут товарищ Румянцев. Потом уж дошло до меня, что фамилия дяди Кеши та же, что у дяди Влади и у моей мамы в девичестве…

Чемодан был очень тяжелый. Один замок действовал, второй, ржавый, был сломан. Я затащил чемодан домой и как следует перевязал веревкой. Но перед этим все-таки не удержался, заглянул внутрь. Чемодан битком был набит разной методической литературой. Книги о драмкружке, о хоровом пении, о кукольном театре и даже о раскрое легкого дамского платья… Какие-то брошюры…

Когда я тащил чемодан вниз по лестнице, навстречу попался Левушка. Он прошел мимо меня, как всегда ничего не замечая.

Я благополучно довез чемодан до вокзала, благополучно сдал его в камеру хранения. Потом заглянул в зал ожидания. Дяди Кеши там не было.

Я вернулся домой и стал искать, чего бы почитать.

Сунулся в книжный шкаф: «Дубровский», «Война и мир», «Отцы и дети», «Что делать?», «Мертвые души». Словом, все «классное чтение» было тут. У меня даже скулы свело, сразу захлопнул дверцу и повернул ключ. Половины этих книг я не читал. Так, посмотришь наспех да критическую статью в учебнике пробежишь, ну и ладно. Трояк обеспечен, а то даже и четверка. А уж надоели все эти «образа» просто до тошноты. Образ Чичикова, образ Дубровского…

Тут впервые мне пришла в голову мысль, что книги-то эти все, должно быть, очень интересные. Ну просто увлекательные книги, из тех, за которыми в библиотеке очередь. А после школьной канители читать их просто невозможно. Заболеваешь. Потребуется лет десять, не меньше, чтобы забыть про «образа», про типичных представителей, про удушающую среду и читать все насвежо, читать как следует, с удовольствием…

Может, я хохотал бы до упаду над похождениями этого жулика Чичикова и плакал бы над беднягой Дубровским, если бы не наслушался в классе про «деспотизм и самодурство Троекурова, типичного барина, помещика-крепостника, и про «накопительство и капиталистические тенденции гоголевского героя». Я долго раздумывал обо всем этом. И додумался до того, что школьные уроки литературы начали казаться мне какой-то колоссальной молью, пожирающей лучшие книги.

Потом я снова открыл шкаф, оглядел корешки книжек и поклялся себе, что обязательно перечту их все. Пусть только позабудутся немного. А пока отыскал последний номер «Крокодила», начал с первого фельетона, про то, как на базе воровали овощи. Выходило, что самый злостный враг — это сторож той базы. Меня совсем одолела зевота, и, если бы не соседка Зоя Ивановна, я бы, наверное, уснул. Но вряд ли кто сможет уснуть, когда к соседке пришла подруга и они за стеной распевают в два голоса.

Зоя Ивановна пела каким-то искусственным, металлическим тонким голоском. Впрочем, и говорила эта пожилая сухонькая женщина точно таким же голосом, щебечущим, пронзительным и немного в нос. Долгое время я не понимал, откуда у Зои Ивановны этот странный носовой голосок. Напоминает не то Петрушку из кукольного театра, не то Буратино. И только когда по телевизору стали демонстрировать тридцатилетней давности фильмы, я догадался: Зоя Ивановна подражала героиням этих фильмов. Недаром добрейшая соседка и одевалась-то по тогдашней моде: обесцвеченные кудряшки, платьице в горошек с круглым белым воротником, какие-то расклешенные длинные юбки. Видно, подражать начала она еще тогда, лет сорок назад. Вот это называется — «вжилась в образ»!

Ну а голосок? Тут я, если можно это так назвать, провел специальное исследование. В уме, конечно. Дело в том, что лет тридцать-сорок назад звукозапись была еще не на высоте. Вот поэтому и получилось, что героини экрана пищали-трещали такими неестественными, попугайскими голосами.

Но кино есть кино, кинозвездам всегда подражают. Не исключено, что все девчата того времени говорили точно так же, двигались рывками и были способны в любую минуту совершить какое-нибудь чудачество: например, обидевшись на ухажера, вдруг выпрыгнуть из лодки в реку и прямо в платье, саженками к берегу. Или, никому не сказав ни слова, взять да и укатить на Дальний Восток. Просто потому, что настроение такое, к тому же на улице дождь, а в вагоне сухо и музыка. А для Зои Ивановны я даже прозвище придумал: «Девушка с характером».

Служит Зоя Ивановна в заводской библиотеке и очень любит свою работу. Подружка ее тоже библиотекарша и приблизительно в таком же стиле. Только голос у той чуточку пониже, не такой пронзительный. И вот поют за стеной в два голоса:

На заре, белым-бела,

Рано вишня расцвела,

Полюбила я парнишку…

— Пар-р-нишку, — раскатывается Зоя Ивановна.

— Паг-нишку, — вторит подруга. Она не выговаривает «р».

И обе:

А завлечь не завлекла-а!

А дальше припев:

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-а-а!

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-а-а!

Когда начинается это ляляканье, я затыкаю уши, мне невмоготу, даже зубы начинают ныть. Бежать некуда, одна надежда, что скоро песня кончится. Подружки знают всего две песни: одну веселую, другую грустную, веселая — «сердце в груди бьется как птица, и хочется знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться». А грустная — эта самая, про парнишку. Всегда сначала поют веселую, а затем уж грустную.

Ну, слава богу, поют грустную, стало быть, веселую уже спели без меня. Скоро конец, так и быть, потерплю… Я крепче зажимаю ладонями уши.

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-а-а!

— Ты что это съежился? Заболел, что ли? И зеленый весь… Жару нет?

Оказывается, пришел отец. Заботливо щупает мне лоб.

— А мать где? Вроде договорились сегодня обедать пораньше…

Сразу мне стало легче. Когда отец дома, все кажется как-то прочнее. Даже уроки учить начинал я по-настоящему, только когда приходил с работы отец.

Отец усаживается напротив меня, устало протирает очки.

— Между прочим, спрашивал сегодня у Ситникова. Сашка у него на карбюраторный завод устроился. Говорит, доволен.

— Да? Ну вот и прекрасно. Пойду и я на карбюраторный.

— А я все-таки не понимаю. Чего ты так торопишься? Во-первых, подумать надо как следует, во-вторых, отдохнуть тоже неплохо…

— Чего там думать. Я не устал.

— Ну не скажи. Вон какой зеленый.

Отец разворачивает газету, углубляется в чтение.

— Знаешь, что я придумал, — неожиданно говорит он, — надо тебе куда-нибудь проехаться. В дом отдыха, например! На море! Похлопочу-ка я насчет путевки. Мне давно полагалась, должны бы дать…

Отец задумывается, по привычке покачивает ногой в домашней туфле.

Я гляжу на туфлю, на носок, самый обыкновенный, дешевый носок. Кажется, пятьдесят копеек пара. Отец всегда сам покупает носки: для меня — дорогие и яркие, а для себя — только такие, серые. Он говорит, что от дорогих носков у него ноги болят. Но я сильно подозреваю, что он это из экономии. На себе экономит. Готовое платье тоже из экономии, хотя не понимаю, почему бы отцу раз в пять лет не сшить себе хороший костюм или пальто. Чаще он, кажется, одежду и не покупает. А все готовое сидит на нем скверно: обязательно образуются складки сзади у воротника. Впрочем, у многих на улице я вижу такие складки. Воротник морщится и отстает, петля торчит наружу, как будто портные специально позаботились о том, чтобы при случае удобно было хватать за шиворот. Воротник торчит, прямо-таки провоцирует: раз, и схватил! По этим складкам у воротника я сразу узнаю готовое платье.

— Ну, что ты думаешь о море, сынок? А?

Море… На море был я только раз, и то в детстве. Почти забыл уж.

— Не знаю… Пожалуй, все-таки надо устраиваться на работу. Пора деньги зарабатывать.

— Деньги! Чепуха какая. Пока мы с матерью живы… Успеешь еще, наработаешься!

Отец начинает сердиться.

— Имей в виду, что такая возможность отдохнуть не скоро представится! Отпуска маленькие, к тому же в армию пойдешь, там уж не до отдыха будет! Думать надо, голова садовая!

Что там думать? Вместе со всеми я, пожалуй, поехал бы. А так, оставить отца и мать на работе, а самому — к морю. На всех, конечно же, денег не хватит…

В прихожей хлопает дверь, это пришла мама. Слышно, как она делится впечатлениями с Зоей Ивановной.

Моя мама — это прежде всего ворох свежих новостей. Дверь хлопнет, и вместе с запахом снега и духов: «А на улице гололед, в галантерею привезли цветную шерсть, артистка Вякина ушла от режиссера, а на кинотеатре висит во-от такая афиша, от угла и до угла, новый кинобоевик в четырех сериях. Очередь в кассу — до самой молочной!» И все это вынимая из авоськи свертки, баночки, селедки, ломкие прутья макарон.

Мама когда-то мечтала о сцене, даже раз выступала в какой-то маленькой роли, но дальше у нее не получилось, и осталась она при театре секретарем-машинисткой. На всю жизнь. «И хорошо, — говорила мама, — я даже рада, что так вышло. Что бы я стала делать теперь, при моей полноте? Диета? Спасибо, это не для меня!»

У мамы румяное, совсем молодое лицо. И не моложавое, а именно молодое. Быстрые карие глаза, коротенький круглый нос. Старит ее лишь полнота…

— Ребятки, обедать!

Из своей комнаты, потирая руки и держа нос по ветру, выходит Левушка. Мама разливает суп.

— Я вот говорю Виктору насчет поездки на море, — начинает отец. — По-моему, надо ему поехать. Путевку мне должны выдать.

— Ах, Витя, Витя! Как подумаю я, зачем ты забросил музыку, — начинает мама. — Был бы сейчас пианистом, и никаких забот… А насчет путевки — вряд ли на сентябрь дадут. Бархатный сезон, все начальство на юге. Вот если бы пораньше… Ну что же, Витюша, я могу поговорить у себя в месткоме. Были у нас путевки в дом отдыха Подсолнечное…

Отец наклоняется над тарелкой, складки у воротника куртки становятся дыбом.

— Нет, зачем же Подсолнечное? — хмуро протестует он. — Я сказал — достану на юг.

— Ну хоть не на юг. Не всем же на юг, — кротко возражает мать. — Надо заранее смириться. Чем плохо в Подсолнечном? Зато близко!

Левушка ест, поглядывая в развернутую брошюру.

— Ты что это, — обращается к нему отец, — выходит, разом оба вида питания получаешь — и телесное и духовное? Отложи-ка книжку, ешь по-человечески! Кстати, как там у тебя дела в институте?

Левушка перестает читать.

— Ничего, все пока благополучно. Проясняется тема моей будущей кандидатской. Скоро начну… Вчера Алевтина Петровна заезжала к нам, сказала, что…

— Как, разве к нам заезжала сама Алевтина Петровна? — вскрикивает мама. — А в доме беспорядок, развал! Уж представляю себе! Ужасно!

— Насчет развала — не заметил, — резонно отвечает Лев, — об этом надо спросить нашего Митрофанушку. Он без дела мается, мог бы и убрать.

— Ну ладно, ладно, — примирительно бурчит отец. — Нашел Митрофанушку.

— Витя, сыночек, — стонет мама, — неужели у нас вчера был беспорядок? Мне, право, стыдно!

— Да никто к нам не заходил, успокойся! — Я разозлился.

— Как же? А Алевтина Петровна?

— Не знаю. Заскочила во двор какая-то дама. На минуту заскочила и сразу уехала. Может, это Алевтина Петровна и есть.

Лев начал краснеть. Краснеть он начинает обычно с носа.

— Господи, Левушка, неужели ты обращаешь внимание на разные глупые выходки! — Мама повернулась ко мне. — А тебе стыдно. Стыдно задевать старших!

— Вот! Всегда так! — Левушка выскочил из-за стола, забегал по комнате. — Своего любимчика вечно выгораживаете! Скоро совсем на шею сядет! Работать невозможно.

— Ну ладно, ладно, успокойся. — Отец махнул рукой. — Оба вы хороши. Ты тоже к нему придираешься!

— Что делать, что уж есть, то и есть, — сказала мама. — Задеваете друг друга, деретесь… А надо прощать. Я вот все терплю… На шею так на шею, оскорбление так оскорбление… Все приму. Чего уж тут. Что уж будет. Один такой, другой сякой. Какие уж есть.

— С таким отношением далеко не уедешь! — заорал Левушка и забегал еще быстрее. — Вы даже не подозреваете, с какой компанией он связался.

— Что? Что? — заволновалась мама.

— Ты это, брат… Думай, что говоришь, — недоверчиво сказал отец.

— Я-то думаю! Не знаю вот, что здесь думаете вы!

— А что такое? Что за компания? — осторожно осведомился отец.

— Глупости все.

— Как же, сознается он, ждите, — усмехнулся Левушка. — А дружбу водит он не с кем иным, как с дядей Кешей.

Левушка оглядел всех, оценивая впечатление.

— С небезызвестным вам дядей Кешей из Хантайска, который скрывается где-то здесь, в городе.

Надо было видеть лица родителей. Все молчали.

— Вчера видел этого лопуха на лестнице с каким-то чемоданом, — добавил Лев. — Темное дело.

— Господи! — прошептала мама. — Что же это такое? Кошмар какой-то!

— Да ты не волнуйся, — уговаривал отец. — Ну что особенного? Сейчас Виктор нам расскажет… Давай, Витя, рассказывай. В чем там дело? Что за чемодан?

— А ничего я не расскажу. Не имею полномочий!

— Видали? — Лева торжествовал. — Что я говорил?

— Значит, дядя Кеша в городе? — настаивал отец.

— Боже мой, двадцать лет от брата ничего не было, я думала, он навсегда забыл нас или вообще… И вот опять начинается! Я не переживу этого! Снова суды, следствия, весь этот ужас! Какой позор!

И вдруг мама крикнула:

— Говори! Что у тебя было с этим… Где он скрывается?!

Удивительно, как быстро соскочило с мамы «христианское настроение».

— Я это так не оставлю! Я сейчас же позвоню Владиславу! Он обязан вмешаться. Он старший из нас, пускай немедленно примет меры.

При упоминании дяди Влади я было поежился, но потом подумал: «Ну и что же? Пусть вмешивается. А что он может сделать дяде Кеше? Ровным счетом ничего! К тому же сегодня он уезжает». И я решил выжидать. Родители нервничали, то и дело приступали ко мне с расспросами, но я прочно уселся в кресло, сложил руки на груди и просидел так до самого вечера.

То и дело мать подбегала к телефону и звонила Владиславу Львовичу. Его не было ни дома, ни на работе. Часов в шесть дозвонилась все-таки.

— Владик, Владик! Ты знаешь, какое у нас несчастье! Снова объявился братец! Какой? Забыл, что ли! Кеша из Хантайска! Да, да, можешь себе представить. Да, я тоже! Ужасно, ужасно. Этому конца не предвидится. И представь себе… Нет, приезжай срочно, это не телефонный разговор…

Мама бежит на кухню, по квартире разносится запах валерьянки. Слышно, как трещит голосок Зои Ивановны:

— И надо же, вот какой несчастный пар-рень! Опять за старое!.. Носит его по свету, никак остепениться не может. Да вы успокойтесь, Машенька, дорогая, может быть, так, ложная тревога.

Зоя Ивановна живет в этой квартире давно и отлично помнит дядю Кешу.

Когда наконец появляется Владислав Львович, она торчит тут же, в дверях. Морщинистое личико выражает крайнюю степень возбуждения, то и дело поправляет она голубую ленточку на голове, глаза раскрыты широко, почти вытаращены. Вообще Зоя Ивановна любит все неожиданное, страшное. Мне кажется, она все время тайно ожидает какого-нибудь «вдруг». Вдруг… дверь раскрывается и вбегает… Шпион, вор, преступник, черт с рогами или что-нибудь в этом роде. Вдруг… он выхватывает револьвер. Иногда я из комнаты слышу, как в коридоре вдруг ахнет Зоя Ивановна. «Зоя Ивановна, что с вами?» — «Да представьте себе, несу кастрюлю, и вдруг… Ой! А оказалось, это ваше пальто!»

Чувствуется, что соседка сегодня обрела наконец свое долгожданное «вдруг». То-то будет запираться на ночь! На три замка и цепочку.

Дядя Владя тоже возбужден. Плащ нараспашку, круглая шляпа съехала набок. Но все равно это респектабельный, властный дядя Владя.

— Ну, рассказывай, где он?

Я твердо решил молчать. Пусть. Пускай принимает свои «меры» к дяде Кеше, скромному культработнику из поселка Пурга. Тем стыднее будет потом.

— Чего молчишь? Говори!

— Рассказывай сейчас же! — Мама трясет меня за плечо.

— Постойте, тут что-то не так, — вмешивается отец. — Чего привязались к парню? Какая-то ерунда получается. Думаю, что Иннокентий и сам позвонил бы, если, бы приехал. Куда же ему пойти, как не к нам?

Из соседней комнаты выглядывает Левушка.

— Я не хотел говорить, потому что не желаю ввязываться в это дело. Но так и быть, скажу. Он сидит на вокзале, на первой скамейке. Сам слышал, как договаривались по телефону… Вчера этот идиот стащил туда какие-то вещи.

— Вещи?

Дядя Владя круто повернулся, застыл посреди комнаты.

— Чемодан. По-видимому, тяжелый.

Все смотрят на меня. Выцветшие глаза Зои Ивановны вот-вот выскочат из орбит. Неожиданно она метнулась, прижалась к маме, нежно обняла ее. Как на фотографии. Мама, кажется, вот-вот лишится чувств.

— На вокзале? Чемодан?! — кричит дядя Владя. — Я ему покажу чемодан!.. Сейчас же позвоню в милицию!

Он делает шаг по направлению к телефону.

— Ай! Ай! Брат, не делай этого! Умоляю! — Мама простирает вперед руки. — Умоляю! Подумай о моем сыне! Ведь его наверняка заберут. Надо уладить все посемейному. Витя, Витя, подойди ко мне!

— По-семейному?! — рычит дядя Владя. — А подумала ли ты, сестра, как это может отразиться на моем положении? Ведь уже до чемодана дело дошло! Знаем мы своего братца!

— Никогда! Вором Иннокентий никогда не был, ты все врешь, врешь! — истерически кричит мама.

— Я ничего не понимаю, — говорит отец, — раскричались, а может быть, все попусту. Ну взяли бы съездили на вокзал, пригласили бы человека, расспросили бы, что и как… Давайте я съезжу.

— С ума сошел! — кричит мама. — Не желаю ничего иметь общего с ним. Сколько намучились! Если… Если только ты поедешь на вокзал, я… Не знаю, что я сделаю. Разведусь с тобой! Вот!

Отец пожимает плечами, выходит из комнаты.

Про меня забыли. Дядя Владя вышагивает по комнате, разговаривает сам с собой, он любит размышлять вслух: скверная история, скверная история. Появление этого человека, чемодан… Бог знает что! Позвонить в милицию, окажешься замешан. Этакое родство… Встретиться с ним — опять же втянут во что-нибудь… Соучастие. Ума не приложу…

— Владислав Львович, — подсказывает соседка, — вы ведь знаете, что сначала мелкое правонарушение, затем крупное…

— Да уж было и крупное! — раздраженно сопит дядя Владя.

— Вот я и говорю… А крупные правонарушители, вы понимаете, могут быть связаны с кем? Тут ниточка далеко протянуться может! Очень, очень далеко…

— О-ох! — стонет на диване мама.

На миг выглядывает Левушка:

— Я, во всяком случае, тут ни при чем! Так и запомните!

И снова скрывается.

Отец в соседней комнате сердито фыркает и шелестит газетой.

Я понимаю, что сейчас все примутся за меня вплотную, и поэтому выхожу, потихоньку открываю дверь — и бегом по лестнице. Надо все-таки предупредить дядю Кешу, если он еще не уехал.

Как все-таки странно! Такой с виду незначительный, тщедушный человечек перепугал и всполошил всех, даже всемогущего дядю Владю!

Ну а если бы я все рассказал им? Про Дворец культуры, про Почетную грамоту? Нет, все равно не поверили бы. Пустой номер.

У самого вокзала меня застал дождь. Я заторопился, подумалось почему-то, что опаздываю, перебежал площадь. Пузыри так и топорщились в лужах, хлестало вовсю.

В зале ожидания было душно, народу — битком. Башмаки шлепали по мокрому кафелю. Я с трудом отыскал дядю Кешу. Он дремал в углу, ножка на ножку, ручки скрестил. Вид у него был грустный. Мне он обрадовался так, что я даже удивился.

— Витюша! Вот молодец, что зашел! Вот спасибо! А то сижу тут, скучаю, понимаешь. Ну, как там у вас?

Что-то послышалось мне в этих словах, какое-то ожидание, что ли…

— Да ничего. Все в порядке. Чемодан я доставил. Кстати, поздравляю вас с наградой.

— За чемодан спасибо. А награда что же, у меня их целая папка накопилась. Ты лучше расскажи, как дома-то? Может, в ресторане посидим? — спохватился он.

— Нет, нет… Я ненадолго, так просто забежал. Да и обедал только что…

— Ну а без тебя и подавно не пойду. И есть-то не хочется…

Мы оба почему-то замолчали.

Я рассматривал толпу пассажиров, разные пестрые баулы, чемоданы, тюки.

Дядя Кеша как будто ждал, что еще сообщу я новенького. Молчание затянулось.

— Кратковременный зарядил, — сказал я.

— А? Что?

— Кратковременный, говорю, зарядил.

— А-а… Да ты, брат, вижу, остряк. Хорошее качество!

— Куда уж там!

Мы снова замолчали, наконец я спросил:

— Дядя Кеша, вы ведь сегодня уезжаете?

— Да, понимаешь, брат, тут такая петрушка вышла. Словом, билет мне продали только на послезавтра. Так что еще и сегодня и завтра сидеть… Вот, братишка, дела какие.

Я обомлел. Не миновать, видно, дяде Кеше неприятностей. Вот-вот нагрянут родственники…

— Может, вы все-таки к нам заглянете?

Но сказал я это неуверенно, скорее даже фальшиво сказал.

— Нет, что ты, браток… Я же объяснял тебе положение дел. Да ты не тормошись! Может быть, я переночую сегодня в гостинице. Обещали!

И он еще крепче скрестил руки, а ноги вытянул, должно быть, затекли.

Ну, раз так, то и предупреждать его нечего. Пускай оскандалится наша семейка. Так нам и надо! Я вконец затосковал.

— Думал я тут о тебе, — продолжал он, — интересного много ты наговорил. Насчет формы и насчет места, которое тебе занимать… Как это ты сказал: муравьиная роль. Хе-хе-хе! И выдумщик же ты! Сдается мне, что никакой муравьиной роли и не существует!

— Как так?

— Да разве муравей, когда он травинку тащит, считает это травинкой? Нет, брат, ошибаешься. Ему кажется, что бревно целое волочет. А раз бревно, значит, и он не муравей, а богатырь. Вот как получается-то, дружок.

— Со стороны виднее, — брякнул я.

И осекся. Потому что вдруг он это про себя?

— Не спорю, не спорю, — как-то сразу согласился дядя Кеша. — Но вот поживем — увидим! А тебе, я советую, надо учиться!

— Дядя Кеша, а что, если мне поехать к вам? Как вы подскажете? Работа ведь найдется?

— Ш-шутишь! — Он откинулся, с удивлением посмотрел на меня. — Да ты знаешь, какие специалисты у нас нужны? Высшей категории! Инженеры, программисты, операторы на разных вычислительных устройствах. А таких парней, как ты, и своих достаточно. Я вот жалею, что поздно учиться стал… Знаешь, как солоно приходится? Нет, ты не знаешь, где тебе.

— Учиться. А на кого? На кого мне учиться?

— Это уж тебе лучше знать. Но, по-моему, все равно, лишь бы начать с чего-нибудь. Учись, работай и дороешься наконец до самого главного. Только не ленись! Главное, ты очень еще молодой, время у тебя есть. Не то что у меня! Так-то, браток! Главное, не теряйся! Учись, и все тут. Проучишься пять лет, хорошо, а если семь — то и еще лучше. Больше узнаешь, больше потом отдать сможешь, больше тебе цена.

— Так-то оно так. Лишь бы начать поскорее!

— Не бойся, начнешь!.. Главное, плюнь ты на неудачи, жизнь ведь задает иногда такие загадочки… А ты плюнь и знай свое — учиться. Советую!

Он помолчал.

— Знаешь, иногда я даже удивляюсь, как быстро проходят всякие огорчения, всякие кислые дни. Закрыл глаза, — он зажмурился, — снова открыл, вот и все позади. Честное слово, не поверишь. Подумаешь об этом, и сразу перестаешь бояться. Человек не должен бояться. Человек желает уважать себя! Без этого ему хана!

Мы поговорили немного еще, потом попрощались, и я уехал.

Дома было тихо, пахло валерьянкой, на кухне отец жарил себе яичницу. Значит, ужина не было. Я потихоньку пробрался в свой угол, быстро разделся и притворился, что сплю.

Утром я пожалел, что не поговорил с отцом. Надо было все ему рассказать, он поверил бы. Но делать нечего, отец был уже на работе. Звонить было бесполезно. Служебный телефон у них всегда был занят, и пользоваться им не разрешали. На всякий случай я позвонил пару раз и махнул рукой. Да и зачем, в сущности? Отношение родни к дяде Кете все равно не изменится, я это видел. Не желали они иметь с ним дела, вот и все. Вообще как-то унизительно: ах, вы заслуженный культработник, тогда пожалуйте на семейный чаек, милости просим. А если нет, тогда катитесь отсюда, подозрительная личность! Другое дело, если бы сразу: чем помочь? Как выручить? Только так, а не иначе… А дядя Кеша желает уважать себя, это-то я хорошо понял… Да и сам он велел молчать, разве не так?

В этот день обед у нас опять расстроился. Только что сели за стол, как появился дядя Владя. На нем лица не было.

— Я с вокзала. Вы представить себе не можете — сидит!

Все повскакали из-за стола, тут же откуда ни возьмись появилась Зоя Ивановна.

— Сидит!

— Подумайте, сидит!

— Сидит, о господи!

Дядя Владя, заложив руки за спину, забегал по комнате. Полы плаща развевались на ходу как паруса.

— Да ты говорил с ним? — забеспокоилась мать. — Что он делает на вокзале?

Дядя Владя на миг остановился перед матерью.

— Если тебе так хочется побеседовать со своим родным братцем — пожалуйста! Я же просто не имею права это делать. Да и не хочу! Не хочу, и все тут. Я только ездил взглянуть, и все! Сразу узнал голубчика!

И он снова забегал.

— Что же делать? Надо все-таки что-то делать.

Мать вытащила из кармана платочек, уткнулась в него.

— Надоела эта канитель, — сказал отец. — Что он не заходит, не звонит, это действительно странно. Тем не менее проще пойти, поздороваться, пригласить к себе…

Дядя Владя только презрительно глянул на него…

* * *

Среди ночи я вдруг проснулся с ощущением странной пустоты в голове. Как будто все лишние мысли и чувства испарились куда-то, и я мог думать теперь на свободе о самом главном, во всяком случае мне ничто не мешало. Багровая рожа дяди Влади, сморщенное личико Зои Ивановны, удрученный происшествием нос Левушки — все отъехало на задний план и больше меня не тревожило. Окно в комнате было распахнуто, покачивались черные ветви дерева, за ними ровно светила чистая, как зеркало, луна. Было прохладно.

Я стал думать о том, как лучше поступить: сразу заявиться в отдел кадров «Карбюратора», захватив, конечно, все документы, или сначала увидеться с Сашкой Ситниковым — мы с ним на одной парте сидели до восьмого класса. Поговорить, что за работа, справлюсь ли я, каков минимальный заработок и так далее… Конечно, прав дядя Кеша, время терять нечего. Какое там море, устраиваться надо. Работать и учиться… Интересно, кстати, получил ли дядя Кеша номер в гостинице или все еще сидит?.. И вдруг меня осенило: а что, если дядя Кеша все это время ждал, что родные придут и пригласят его к себе?! Ведь столько лет не видались! Правда, запретил мне говорить о нем дома, но что, если это он просто так? А сам сидел и все время ждал! И в душе надеялся?

Какой же я болван! Тупица, дурак, идиот! Может быть, и надел он новый костюм специально для этой встречи! Конечно! А то кто же ни с того ни с сего будет в этаком костюме валяться на вокзальной скамье!

То-то он все время спрашивал про дом, про мать. А эта отсрочка? Ведь это он нарочно поменял билет на двое суток позже! Потому что надеялся, что я проговорюсь дома, потому что ждал! Сам прийти не мог без приглашения. Это и понятно. Еще бы, если так здорово насолил в молодости, как тут придешь!..

Долго я вертелся, ругал себя последними словами. Под утро все-таки уснул. Когда вскочил с постели, дома никого не было. Я помчался на вокзал. В зале ожидания было почти пусто. Дяди Кеши не было. Я прошел на перрон, потом прочитал расписание поездов на фанерном щите. Поезд на Красноярск уже ушел. Я поплелся к выходу. В очереди у газетного киоска вдруг увидел отца. Он стоял сгорбившись, в своем поношенном пиджаке. Складки, как всегда, набегали на воротник.

— Уехал Иннокентий Львович, — сказал отец. — Привет тебе передавал.

Отец помолчал.

— Между прочим, какой человек интересный! Достойный человек. Жаль, что так получилось…

Он развернул газету, стал читать на ходу. Я спросил:

— Ты что, на работе не был?

— Придется опоздать, — отец кашлянул. — Надо же было проводить человека.

Мы подошли к остановке.

— Оба вы чудилы, — оторвавшись от газеты, добавил отец. — Старый да малый. Но все-таки тебе-то надо было иметь соображение. Он гость, а ты хозяин. Вот что.

Больше об этом мы не говорили.

Дома я собрал все свои документы, сходил в домоуправление за справкой с места жительства, потом присел у пианино. Играть я давно уже разучился, мне и в голову никогда не приходило что-нибудь сыграть. Я и ноты почти уже позабыл… Просто от скуки открыл крышку. Сразу обдало запахом пыли, старого дерева, лака. Представилось, что я мальчишка, лет десяти… Я осторожно взял одну ноту, другую. Так непривычно запело, что даже мурашки по спине прошли… Получилась мелодия, все выше, выше, нота за нотой, а потом обрыв. Обрыв как вопрос. Я снова и снова повторял ее. Ми-ля-си-до и длинное-длинное ми, все вверх и вверх… И потом еще другие ноты, каждый раз новые. А может быть, и правда напрасно я бросил музыку?.. Я посидел еще, прислушиваясь. И тут я услышал в себе что-то особенное, радостное. Сначала исподтишка, а потом все шире и шире. Все равно как перед новогодними каникулами или как перед выходом на сцену, когда на школьном вечере читаешь стихи. Я понял, что все будет хорошо, больше того, все будет отлично.

Эх, черт! Человек может все! А я что, не могу? Пойду жить, пойду искать свое главное. Искать, как ищут белые грибы. Неустанно искать свой счастливый белый гриб. Кто вышел на рассвете, найдет больше!

Я сложил документы в папку и пошел устраиваться на работу.

Загрузка...