Оборотни в погонах

Глава четвертая Хата

Крюков придвинул ногой стул и сел с видом оскорбленной невинности. Вернее, презумпции невиновности.

— А теперь, если можно, поподробнее. И учтите, практика доказывает, что ко мне грязь не пристает…

Следователь Кибальчич прошелся взад-вперед по кабинету. Выглядел он странно: мрачно и интригующе одновременно. Словно эстрадный фокусник-иллюзионист, выступающий на торжественном концерте, посвященном похоронам генерального секретаря партии.

— В общем-то, сначала вас хотели обвинить в получении взятки, но тут с доказательной базой слабовато, судебной перспективы я не вижу. Так что основная статья — злоупотребление должностными полномочиями — двести восемьдесят пятая, часть третья. Чисто бандитская.

— Даже так? Часть третья? А четвертой там не было? — осведомился Крюков.

Кибальчич его иронии не принял и стал еще суровее прежнего… С таким видом Иван Грозный говорил своим боярам: «А посему во всем ваша разумеется собачья измена!».

— Да, часть третья — злоупотребление должностными полномочиями, — произнес следак тоном государственного обвинителя. — Деяния, повлекшие тяжкие последствия. Карается сроком заключения до десяти лет.

— И какие же это последствия, нельзя ли узнать? — Крюков положил ногу на ногу и принялся внимательно разглядывать носок кроссовки, как будто это занятие было гораздо интереснее того, что мог ему предложить следователь прокуратуры.

— Узнаете в свое время, когда вам будет официально предъявлено обвинение, — сказал, как отрубил, Кибальчич. — Но это еще не все. Кроме того, вы обвиняетесь в вымогательстве по статье сто шестьдесят третьей, части третьей, пункт «б» — в крупном размере. Это — от семи до пятнадцати лет.

— Теперь, надеюсь все? — пренебрежительно ухмыльнулся сыщик.

— Не дождетесь! — Кибальчич сделал каменное лицо и стал похож на высеченную из гранита статую Фемиды. — Добавьте сюда нарушение неприкосновенности жилища с использованием служебного положения — статья его тридцать девятая.

— До трех лет, — подсказал Крюков услужливо.

— И, наконец, нападение на речное транспортное средство в целях завладения чужим имуществом с применением оружия — статья двести двадцать седьмая часть вторая. Пиратство!

Тут Крюков возмутился. Нет, это ни в какие ворота не лезет! Лавры Степана Разина ему предлагают примерить! Может, и персидскую принцессу тоже он утопил?

— Смоторчук, скотина, что ты несешь? — возмущенно крикнул оскорбленный до глубины души, нет, даже глубже, до самой печенки, капитан. — Каким таким речным средством я у тебя завладел?

Вместо него ответил, расплывшись в садистской улыбке, сам Кибальчич.

— Он здесь не при чем. Это обвинение — мой вам подарок. Пойдет «парашютом». Забыли, как участвовали в реалити-шоу «За зеркалом» в городе Приокске? Лодку в яхтклубе угоняли? Угоняли! Не отпирайтесь. Так что даже если вам удастся надавить на господина Смоторчука и заставить его отказаться от выдвинутых против вас обвинений, этот жернов на шее останется и утянет вас на дно. Пиратство — это не шутка. От восьми до двенадцати! Так что я выписал постановление о взятии вас под стражу. Сдайте оружие и распишитесь. Конвой уже ждет.

Крюков двумя пальцами достал пистолет из-под мышки, положил на стол, потом с тем же брезгливым видом извлек удостоверение. Бизнесмен Смоторчук чувствовал себя крайне неловко. Когда Крюкова уводили, он успел тихо, чтобы не слышал следователь, проговорить.

— Ты не думай, я это не по злобе. Тут ведь ничего личного, давай останемся друзьями. Смоторчук добро помнит. Ты же меня от налоговой тогда отмазал! За это я тебе передачи носить буду. И посылки буду отправлять.

— Не стоит, — улыбнулся ему в ответ сыщик. — Они тебе еще самому пригодятся…

Далее пошло все как обычно. Крюкову и раньше доводилось видеть дверь тюремной камеры не только снаружи. Сыщика сразу направили в КПЗ, по-нынешнему — в ИВС. Кибальчич очень боялся, что в отделении милиции найдутся сочувствующие Крюкову сообщники, которые помогут ему бежать… Опасения совершенно напрасные, ибо для большинства сотрудников правоохранительных органов нет большего наслаждения, чем с хрустом обглодать косточки сбившегося с пути коллеги.

В суете у сыщика забыли отобрать мобильник, и он сразу же позвонил своему старому товарищу, адвокату Коле Велищеву по прозвищу Винищев. Если бы в Москве была улица, где жили одни адвокаты, а на их домах имелись бы надписи типа: «Лучший адвокат на российском телевидении», «Лучший адвокат Москвы и Московской области», «Победитель конкурса на самого умного адвоката» и т. д., на Колином доме висела бы табличка «Лучший адвокат на этой улице».

Но Коля оказался далеко. В настоящее время он вырывал из крепких объятий сибирской Фемиды очередного олигарха уездного масштаба. Тамошней прокуратуре срочно понадобилось закрыть серию изнасилований малолеток и заодно прибрать к рукам принадлежавший обвиняемому заводик по производству титана. Но Коля пообещал сыщику, что, как только вернется, сразу же займется его делом.

Крюков оказался единственным постояльцем двухместной камеры. Все как у людей — сырые стены, вода в кран и унитаз подается только по просьбам трудящихся. Просьбы рассматриваются в трехмесячный срок.

Крюков брезгливо сбросил на пол вонючий матрас и такую же прогнившую подушку и улегся на шконку. В дверь тут же забарабанили.

— Встать, не положено лежать в дневное время!

Крюков дождался, пока ретивый вертухай войдет в камеру Поигрывая дубинкой, тот приблизился к шконке.

— Ну, ты что, тупой, не понял?

Крюков посмотрел на него отстранено и с безразличием.

— Слышь, сержант, не хами. Ты разговариваешь с капитаном управления спецслужбы министерства. Представь себе на секунду, что меня не осудят или выпустят под подписку. Ведь мне тебя тогда даже искать не придется. Сам прибежишь. Тебе это надо?

Сержант немного поругался себе под нос и с оттяжкой врезал по стене дубинкой. Посыпалась отсыревшая штукатурка.

— Ладно, лежи, капитан. Только если шум за дверью услышишь, вставай по быстрому, а то и мне и тебе влетит. — И вышел из камеры.

Хороший, в сущности, человек, только вот служба у него собачья. А ведь собака может за тебя жизнь отдать, а может тебе же и горло перегрызть. Смотря как она к тебе относится.

С лежанки ему стали видны буквы на ржавой трубе. Он пригляделся и прочитал надпись: «Хочешь покурить, загляни под лежак. Димон». Крюков заглянул в указанное место и обнаружил там три спички, обрывок коробка с серой и большой, в полсигареты, бычок. Как соль, спички и тушенка в охотничьей избушке, оставленные для того, кто, возможно, придет туда замерзшим и умирающим от голода.

Крюков не курил, но такая забота незнакомого человека показалась ему особенно трогательной. Он снял кроссовки, достал имевшиеся в наличии деньги, выделил пару сотенных купюр, скрутил в трубочки и заныкал схроне. Остальные купюры спрятал под стельки. Они были заранее аккуратно надрезаны. Иногда, по оперативной необходимости, Крюкову случалось прятать там удостоверение или другие документы…

Продержав сыщика в камере пару дней, его отправили в СИЗО. После утомительных процедур — медосмотра с непременным раздвиганием ягодиц, откатывания пальцев и прочего, сыщика отправили на сборку. Ему не понравилось, что пришлось сдавать кровь на анализ. Он сильно сомневался в стерильности иглы, а уж бацилл и микробов тут было — как в Большой медицинской энциклопедии.

На сборке сыщик держался особняком, наблюдал за тем, как ведут себя арестанты. Он мог отличить первоходов от тех, кто попал сюда по второму и более разу. Определить это можно было по поведению. Большинство первоходов выглядели подавленно, но некоторые, наоборот, растопыривали пальцы веером и пытались напустить на себя вид крутых пацанов. Крюков знал, что таких в тюрьме быстро обламывают. И шансов оказаться в «обиженке» у крутых и распальцованных было куда больше, чем у их притихших и ушедших в себя товарищей.

Наконец, уже поздно вечером, пришли и за ним. Когда после перехода по коридорам и лестницам коридорный приоткрыл дверь камеры, опер понял, что его сажают на «общак» — в общую камеру. Скорее всего, такая ошибка была частью плана по его обработке. Кричать и требовать, чтобы его отправили на милицейский «спец» не имело смысла — только внимание заключенных привлечешь. А выломиться из камеры при необходимости он по любому сумеет.

На всякий случай он наклонился к вертухаю и тихо сказал.

— Ты знаешь, что я мент и должен на спецу сидеть?

В ответ тот пробурчал что-то типа: «Ничего я не знаю». Но Крюкова и это устраивало. Он произнес уже чуть громче, чтобы слышал и конвой.

— Так вот, имей в виду, если меня попробуют опустить, я вскрою вены или голову об шконку разобью. В твое дежурство.

И с трудом протиснулся вместе со скрученным матрасом в щель приоткрытой двери.

Камера, рассчитанная на двадцать человек, вмещала, как минимум, пятьдесят. В воздухе висел смрад — не продохнуть. Между шконками сушилось белье. На нового сидельца внимание обратили немногие. Кто смотрел телевизор, кто играл в нарды или в шашки. Многие спали — кто на шконках, кто под ними. Остальные ждали своей очереди.

Крюков произнес традиционное приветствие.

— Мир этому дому.

И оглядел помещение. За вора в камере, судя по всему, был щегольски одетый молодой грузин. Он полулежал на нижней шконке возле «решки». Судя по блуждающему взгляду и блаженной улыбке на лице, он явно находился в состоянии наркотического «прихода». Но нового арестанта заметил.

— Э, ты кто по жизни будешь, э? — спросил он, впрочем, вполне доброжелательно.

Крюков задумался. Сказать, что мент — завалят наглушняк. Ответил.

— Пацан я. В кругу не общался, работу делал сам.

— А приняли по какой статье? Если не хочешь, можешь не говорить.

— За вымогательство и пиратство. Вот, прими на общее, — сыщик скинул кроссовку и вынул из-под стельки несколько сторублевых купюр.

Что ж, вымогательство — статья почетная, пацанская. А уж пиратство!.. На Крюкова посмотрели с большим уважением. Пиратов до него в камере не видели. Вор отстранено покивал головой.

— Дело. Ты пока, не в падлу, у тормозов присядь. Сам видишь, на хате со спальными местами напряг. Утром разберемся.

Крюков уселся возле двери на скрученный матрас, привалился спиной к двери и задремал. Проснулся он от того, что кто-то легонько похлопал его по плечу. Сыщик открыл глаза. Рука, лежавшая у него на плече, была покрыта синим узором татуировки.

— Здоров, мусор. Не признал? — тихо спросил тощий, дочерна загорелый под северным солнцем и ветрами арестант.

Крюков всмотрелся в его лицо. Узнал. Были у него в прошлом с этим парнем точки пересечения. Не повезло.

В таких случаях сыщик обычно старался ударить первым. Но не успел.

— От братвы тебе благодарность, — сообщил блатной. — За Чистильщика. Доброе дело ты сделал, жалко, не убил. Много этот козел правильных пацанов положил. Эх, вот кабы этот Чистильщик на нашу хату заехал! На больничке он.

Крюков не удивился такой осведомленности. Он давно знал, что тюремный телеграф работает лучше государственного. Собеседник между тем продолжал.

— Слух ходит, что это за Чистильщика тебя твои же мусора сюда закрыли. Но братва за тебя мазу потянула. Здесь, на хате тебя не тронут. Вор у нас, хоть и апельсин, и на игле сидит, но беспредела не допустит. Так что своих бойся. Сегодня дежурная по изолятору — Эльза Кох. Зверь баба. Может дать команду, чтобы тебя на пресс в кандей спустили.

Не успел он это сказать, как в дверном замке загремел ключ вертухая.

— Крюков с вещами на выход!

— Что я говорил? Ну держись, мусорок! — шепотом напутствовал его товарищ по заключению. — Теперь запрессуют.

Дверь камеры открывалась едва на четверть, ограниченная цепью. Крюков снова с трудом протиснулся в образовавшуюся щель.

— Вперед!

Конвойный повел его по бесконечно длинному коридору — продолу. Время от времени приходилось задерживаться перед закрытыми решетчатыми дверями. Наконец они остановились перед дверью с табличкой «Комната ДПНСИ». Здесь и размешался дежурный помощник начальника следственного изолятора. Сегодня на этом посту находилась грозная Эльза Кох, похожая на боксера-тяжеловеса дама примерно одного с Крюковым возраста. Наиболее выдающейся частью ее фасада была большая грудь, напоминавшая две Фудзиямы, поставленные на попа. Она восседала за письменным столом, поставленным как раз напротив двери и строго глядела вошедших.

— Свободен, — бросила она конвоиру, и тот вышел за дверь.

Крюков нимало не смущаясь нагло прошел к столу, отодвинул стул для посетителей и сел.

— Задолбали вы своими тюремными порядками, — вздохнул он.

— Крюк, скотина, ты бы хоть поздоровался для начала. Я тебе как-никак жизнь спасла, — упрекнула его Эльза.

Она достала из шкафа бутылку коньяка и два граненых стакана.

В миру Эльзу Кох звали Зинка Кошкина, с ней Крюков не один год проработал в спецухе. До этого Зинка служила в «Матроске» контролером. Позже снова вернулась к прежней работе, но уже на более солидную должность.

Они выпили за встречу — тьфу-тьфу упаси бог от таких встреч! — и закусили одной шоколадкой на двоих.

— Зря беспокоилась, — сказал опер. — Меня урки как родного приняли. Я, по их понятиям, правильный мусор. Кроме того, я же Чистильщика захомутал. Братва меня предупредила, чтобы я своих боялся. Кстати, не знаешь, кто дал команду меня в общую камеру подсадить?

Зинка фыркнула.

— Кто ж тебе признается? Но не я, это точно. Еще налить?

— Спрашиваешь!

Они выпили еще и принялись вспоминать перипетии совместной службы.

— Не тянет обратно на оперативную работу? — спросил сыщик.

— Было бы что в твоей оперативной, — отмахнулась Зинка. — Как шавка носишься по городу, язык на плечо. А тут сидишь спокойно, а бабок не сравнить.

— На людских слезах строишь личное благополучие? — полусерьезно упрекнул подругу сыщик.

Зинка посмотрела на него, как на недоумка.

— А ты слышал, чтобы кто-то наварил на добрых делах? Я таких что-то не встречала. Даже по телевизору не видела. Ты знаешь, что крестник твой, Чистильщик, здесь на больничке чалится? Ты его, в натуре, без руки оставил. Лучше бы уж убил.

Крюков чуть не застонал от расстройства.

— Я в последнее время только это и слышу! И, как мне объяснили, мои неприятности связаны именно с этим придурком, который стреляет гораздо лучше, чем думает.

Они выпили еще и принялись, как водится, трепаться о наболевшем. Зинка рассказывала о том, какие у них трудности с кадрами.

— На такую зарплату ни один дурак не пойдет. Набирают кого попало. На днях нового контролера взяли — ему не на продоле стоять, а в камере сидеть. Из милиции уволили в связи с возбуждением уголовного дела. Отмазался, работал в частном охранном. И оттуда выперли, так он к нам. И что ты думаешь? Взяли!

Крюков почесал кончик носа. Так он делал, когда напряженно о чем-то думал.

— Почему же ни с того, ни с сего? — протянул он. — Просто так, говорят, и прыщ не вскочит. Не помнишь, в каком ЧОПе он работал? Не в «Щите и мече»?

— Точно. Фильм такой был старый.

— А фамилия? Не Скулов? Или, может быть, Ерохин?

Но Зинка разочаровала его.

— Много хочешь. Я что, всех упомню?

Выпив еще по маленькой и закусив «пористым», Крюков собрался идти в камеру.

— Постой, тебя на какой «спец» сажать? — остановила его Зинка.

— А их что, много?

— Теперь обэповцы и собственная безопасность отдельно от других ментов сидят, — пояснила Зинка.

Крюков покачал головой.

— Да где же тут на всех тюрем напасешься? Слушай, а к олигарху какому-нибудь на подселение нельзя? Я бы за сервис доплатил.

— Перебьешься. Их всех в Лефортово перевели.

И вызвала конвой. Крюкова проводили в другое крыло и отвели в камеру. Здесь были совсем другие условия. Дышалось, конечно, не как в сосновой роще, но значительно легче, чем на переполненном «общаке». Из шести коек свободны были две. Крюков раскатал матрас и моментально заснул.

Наутро его разбудил чудовищный рев радиоприемника.

— Это везде, где в одну смену спят, так радио орет, — пояснил сыщику невысокий плотный мужик лет сорока и представился. — Оборотень по особо важным делам Дронов Виктор Петрович.

— Пират Крюков, — отозвался Крюков. — Очень приятно.

Тут подошли и остальные. Лысый толстяк-взяточник Степаныч из Шереметьевской таможни, амбал-собровец Леня, убивший при задержании насильника, который как на грех оказался сыном депутата Госдумы, и участковый капитан Санько. Этот по пьяни во время семейного скандала застрелил из служебного пистолета жену соседа. Стрелял он, вообще-то, в свою собственную жену, но промахнулся.

Теперь чудом оставшаяся в живых лучшая половина участкового таскала передачи своему несостоявшемуся убийце. У вдовца-соседа с его покойницей-женой тоже не прекращались скандалы. Детей у них не было, так что он, в общем, не переживал. Переживал Санько. Он дни и ночи напролет представлял себе как его жена веселится с его соседом. И частые щедрые передачи в его глазах служили подтверждением их нечистой совести.

«Откупаются, гады, — твердил он. — Вернусь, убью обоих».

«Не убьешь, опять промажешь», — подначивали его товарищи по застенку и уплетали посланные капитаншей Санько продукты.

Последний, четвертый обитатель камеры, белобрысый оболтус довольно юного возраста, не спешил представиться.

— А это что за сопливое чудо? — спросил Крюков.

— Это наша Евлампия, для друзей просто Лампа, — пояснил оборотень Дронов. — Насильник малолеток. А то что же это за камера без «обиженки»?

Оказалось, что Лампа служил срочную во внутренних войсках и в самоволке, будучи пьяным, изнасиловал школьницу. В камере он считался «обиженным». На задницу его, правда, никто не посягал: не тот контингент подобрался, все как один — секс-большевики, но всю черную работу выполнял именно он. Спал он, как и полагается, под крайней шконкой, возле отхожего места. Ел отдельно от остальных.

Для Крюкова потянулись дни заключения. На допросы его не вызывали, адвокат Коля все не возвращался. Крюков даже стал беспокоиться за его жизнь. Вон, в газетах пишут — в Сибири мафия — ой-ей-ей!

Доставали две вещи — скука и радио. Скрытый в стене репродуктор орал так, что голова раскалывалась. Из книг в камере имелись две, и обе — Мураками. Оказалось, что их двое. Рю и Хрю. Или что-то в этом роде. Их оставил какой-то шибко продвинутый узник. На развороте первой книги каллиграфическим почерком было выведено: «Эй, не будьте дураками! Не читайте Мураками».

Крюкову приходилось читать японцев: Масутацу Ояму, «Хагакурэ бусидо», Акутагаву и даже педика-культуриста Юкио Мисиму, сделавшего себе харакири. Но оба Мураками его просто доконали. Он решил поберечь голову и предпочел заняться шахматной игрой в воображении. Но дальше четвертого хода черных дело у него не шло. Поэтому сыщик даже обрадовался, когда день на четвертый его заключения в СИЗО произошло ЧП. Заключенных покамерно выгоняли на продол, строили, обыскивали, а тем временем устраивали шмон в камере.

Среди контролеров Крюков заметил того, кто водил его на встречу к Зинке. Когда вертухай оказался рядом, сыщик спросил его.

— По какому случаю такой шухер?

Контролер помедлил, думая, стоит ли отвечать, потом решился.

— Чистильщик ушел. А с ним контролер новый с продола. Зину Кошкину, суки, убили.

— Зинку?! А как фамилия этого контролера?

— Ерохин.

Крюков заскрипел зубами и так изо всех сил ударил сжатой в кулак правой рукой в свою открытую левую ладонь, что все, и шмонаемые и шмонающие, обернулись на звук удара, эхом отразившийся от сводов коридора.

«Вот идиот! — упрекал он себя. — Ну разве можно было пускать такое на самотек?».

Единственным оправданием ему служило то, что опасность со стороны новенького контролера он усматривал для себя лично. Ошибся маленько. Размечтался, приболел манией величия.

«Станут они из-за меня, дурака, в тюрягу своего человека пристраивать. Да меня любой отморозок за две пачки чая на пику посадит. А то и за одну»! — запоздало костерил себя Крюков…

Вернувшись после шмона в камеру, Крюков нигде не обнаружил книжек Мураками. Вероятно, их уволок кто-то из вертухаев. Тоже, наверно, продвинутый.

«Что ж, пусть читает, — подумал Крюков. — Хуже чем есть ему уже не будет».

Буквально на следующий день объявился живой и здоровый адвокат Коля. Колю хлебом не корми, дай развалить какое-нибудь уголовное дело. И чем крепче оно сколочено, тем ему интереснее. А уж там, где следователь схалтурил, и говорить было не о чем.

Однажды Коля, знакомясь с показаниями свидетеля, заметил, что интервалы между словами слишком велики, чтобы этим не воспользоваться. Подделывать почерки и подбирать цвет пасты в авторучке он был непревзойденный мастер. И везде. где главный свидетель что-то «видел», «заметил», «узнал», стало «не видел», «не заметил», «не узнал».

Но это был забавный казус, не более. Доставалось от Коли и опытным прокурорским зубрам, мастерам обвинения. Что же было говорить о наивном провинциальном следопыте Кибальчише?

Дело Крюкова, наспех сшитое, выстроенное на показаниях одного единственного подозрительного типа Смоторчука, он развалил в полчаса. Умозрительные конструкции следователя рассыпались, как карточные домики.

Как ни странно, сложнее всего оказалось отбиться от обвинения в пиратстве. В итоге суд постановил: учитывая суть предъявленных обвинений и личность обвиняемого избрать мерой пресечения подписку о невыезде.

Еще через полчаса Крюков получил обратно свое служебное удостоверение. Пистолета ему, впрочем, не вернули. Сыщика это насторожило. Он заехал домой, смыл тюремный запах, переоделся и направился в управление. Здесь он зашел в дежурку и попросил свой ствол.

— Есть приказ начальника управления пистолет тебе не выдавать, — огорошил его дежурный.

— Михалыч, дай на секунду, никто и не узнает. У меня там в стволе заначка, — пояснил опер.

Дежурный хотел было возразить, но не нашел аргументов. Лезть в ствол самому ему не хотелось. А вдруг там ничего не окажется? Подумают — он взял. Отпечатки-то его останутся.

Крюков взял пистолет, покопался в стволе, потом тщательно протер весь пистолет и вернул.

— Порядок, спасибо. Обрати внимание, сдаю стерильно чистым. Слушай, так наши вчера выиграли или проиграли? У нас в камере телевизор сломался.

Дежурный не глядя сунул пистолет, протянутый сыщиком, в оружейный сейф и принялся комментировать прошедший накануне футбольный матч.

Не дослушав его, Крюков вдруг заторопился.

— Извини, мне пора. Дел накопилось, пока на киче отдыхал. — И он отправился к себе в кабинет.