Обострение

Глава 3

Субботин довольно быстро ушел из аптеки, и судя по виду — весьма довольный. В руке он сжимал бумажный куль. Весьма увесистый.

«Дело нечистое», — понял Иван Палыч.

— Уже что-нибудь выбрали-с? — поинтересовался продавец, вырывая доктора из задумчивости.

— Да, вот эту возьму, — ответил парень, протягивая пластинку.

М-да, это тебе не CD-диски, куда под триста песен можно закачать. Одна песня на одной стороне грампластинки, вторая — на другой.

— Юрий Морфесси, «Очи чёрные»? — присмотрелся к обложке продавец. — Очень недурной вкус!

За пластинку пришлось выложить два рубля. Однако продавец, тонкий психолог, увидев смущение покупателя, тут же сказал:

— Отличная цена! Выгодно! Вот, к примеру, Шаляпин, сейчас и вовсе по пять рублей продается. Представляете! Но Шаляпин — это мода, а мода, как известно, быстротечна. А вот Морфесси… на века!

Иван Палыч на поезде вернулся в Зарное. Нужно было идти прямиком в больницу — с таким-то грузом! — но как же хотелось порадовать Анну Львовну! Доктор долго колебался, потом все же плюнул — ничего страшного не случится, если сначала к учительнице зайдет.

Керосиновая лампа в окне Анны горела, будто ждала его, и парень, выдохнув пар, постучал. Дверь скрипнула, и Анна Львовна, в простом платье, с косой, перекинутой через плечо, появилась на пороге. Её лицо, мягкое, с лёгкими морщинками у глаз, осветилось улыбкой. Однако в карих глазах мелькнула тревога.

— Иван Палыч! Рада вас видеть! Хорошо, что зашли. Аглая сказала, вы в Рябиновку давеча ездили, да задержались там. Я так переживала. Замёрзли поди? Проходите, сейчас чаю согрею.

Гость, стряхнув снег с сапог, шагнул в горницу. Внутри пахло сушёными травами, чернилами и чем-то уютным, как дома у родителей в той, московской жизни.

Доктор поставил саквояж на видное место. Вытащив свёрток, протянул его девушке.

— Анна Львовна, вот… привёз вам из города. Подарок.

— Что это? — глаза девушки заблестели.

— Сюрприз. Открывайте!

Анна, взяв свёрток и ахнула. Поняла, что за подарок. Щёки порозовели. Попискивая от радости, словно мышка, она развернула бумагу, тонкие аккуратные пальцы осторожно коснулись чёрного диска.

— Пластинка! Юрий Морфесси, «Очи чёрные»! — воскликнула девушка.

— В магазине сказали, новейшая запись, прямо из Петербурга. Думал, вам понравится.

— Иван Палыч, вы… ну что вы, право, такой подарок! — она шагнула ближе. Её губы, мягкие и тёплые, вдруг коснулись его щеки, и Иван Палыч, не ожидавший поцелуя, замер, чувствуя, как приятный жар растекается по груди.

— Спасибо большое! Мне очень приятно, — девушка смущенно отступила. — Сейчас поставлю и послушаем, а то граммофон мой пылится. И чай заварю, вы же с дороги, поди, голодный.

Она метнулась к граммофону, стоявшему у окна, включила. Пластинка, зашипев, ожила, и голос Морфесси, глубокий и бархатный, поплыл по горнице: «Очи чёрные, очи страстные…» Анна, улыбаясь, поставила чайник на печь, где уже потрескивали дрова, и его шипение смешалось с музыкой. Она вернулась к столу, принесла вазочку с клубничным вареньем.

— Иван Палыч, Аглая сказала… про Фроську. И про Рябиновку. Это правда, что там тиф? В Зарном теперь тоже? Неужто эпидемия?

— Тиф есть, это правда. В Рябиновке — трое, у нас, в Зарном — Ефросинья. Но про эпидемию пока рано говорить. Все необходимые мероприятия мы предусмотрели вовремя. Думаю, если все предосторожности соблюдать — воду кипятить, руки мыть, больных не трогать — худого можно избежать. Главное — не паниковать.

Анна понимающе кивнула. Но в глаза по прежнему была тревога.

— А лекарства? — осторожно спросила она.

— Антибиотиков пока не существует, в городе сказали, что к травникам можно обратиться, — Иван Палыч с сарказмом хмыкнул.

— И в самом деле, — согласилась учительница. — Травники у нас имеются, хорошие. Вот, к примеру, бабушка Матрёна…

— Не очень я доверяю всем этим травникам, — поморщившись, честно признался доктор. — Тиф не травками нужно лечить, а антибиотиками.

— Так вы же сами сказали, что их пока не существует.

— Сказал… — задумчиво кивнул Иван Палыч.

И вдруг задумался.

Лекарств нет, но…

Неплохо было бы помочь изобрести чуть быстрее эти лекарства. Ведь многие изобретения — это суть череды случайностей, которые так удачно подвернулись под руку ученым умам. А если знать немного больше, помнить историю, то можно… ускорить процесс открытия.

Морфесси пел о страсти, чайник фыркал и шипел, Анна Львовна рассказывала о каких-то пустяках, а Иван Палыч едва ли слышал хоть что-то, вспоминая курс микробиологии в медицинском институте.

Иван Палыч, вернувшись в больницу из дома Анны, чувствовал, как усталость, словно свинец, тянет к земле. Сапоги, всё ещё мокрые от снега, скрипели по деревянному полу, а саквояж, отяжелевший от лекарств, оттягивал плечо. Пора уже было выгрузить все в сейф.

В приемной кто-то тихо шуршал.

«Неужели, мыши?» — с сожалением подумал доктор. Осень, становиться холодно, вот и лезут. Нужно будет организовать дератизацию. Или на худой конец кота взять. Не дело, чтобы в больнице мыши водились.

Парень толкнул дверь кладовой. Сейф, старый, с облупленной краской, стоял в углу, за шкафом с бинтами. Там хранилось все ценное, в том числе и морфин. Иван Палыч отпер его, аккуратно разложил склянки по полочкам. Потом сделал необходимые записи в журнале прихода лекарственных средств и расслабился. Теперь можно и отдох…

— Иван Палыч! — дверь скрипнула и в комнату заглянула Аглая. — Там гости в приёмной! Счетоводы. От генерал-губернатора, говорят. Проверять больницу приехали. Вас требуют, сейчас же!

— Иду, — устало вздохнув, ответил доктор.

Счетоводов еще не хватало. Хотя Парфенов честно признался — отправит людей, чтобы все посмотрели, проверили. Сдержал слово.

— Ефросинью проверила? Жар есть? Маски девкам выдала? — кисло поинтересовался доктор, топая по коридору.

— Проверила, жар держится, хинину капнула, как велели. Маски на всех раздала, проинструктировала, — кивнула она, её пальцы, красные от карболки, продолжали нервно теребить подол. — Иван Палыч, там эти… счетоводы… строгие, бумаги таскают, шуршат, как мыши, шепчутся. Не нравятся они мне.

— Разберемся.

Комната, тесная, квадратная, была освещена тусклой лампой. Двое мужчин сидели за столом, заваленным бумагами. Первый, длинный и худой, как жердь, с узким лицом и впалыми щеками, напоминал постного попа. Его очки, круглые, все время норовили сползти на самый кончик длинного носа и гость возвращал их на место таким же длинным пальцем, передергивая при этом как лошадь костлявыми плечами.

Второй, толстый и низкий, с красным лицом и потным лбом, пыхтел, как самовар. Его жилет, тесный, малиновый, трещал по швам, а усы, сальные, тонкие и длинные, топорщились над пухлыми губами.

Увидев доктора, гости встали, худой — резко, толстый — с кряхтением.

— Пётр Фомич Лядов, старший ревизор, — представился худой, его голос, высокий и скрипучий, резал уши. Выцветшие глаза, холодные, как лёд, впились в Ивана Палыча. — От генерал-губернатора, по делам бухгалтерии.

— Петров, Иван Павлович, главный врач, — ответил доктор. — Да, мне господин Парфенов говорил о том, что вы прибудете.

— А я Силантий Прокофьич Буров, помощник, — прогундосил толстый, вытирая лоб платком, пахнущим луком. — Доктор Петров, стало быть? Поговорить надобно, дело серьёзное.

Иван Палыч, сев напротив, кивнул.

— Конечно, как вам будет угодно. Что за дело, господа? Больница работает в штатном режиме, раненых подлечили, выписали, тиф держим под контролем. Какие вопросы?

Лядов, щёлкнув пальцами, вытащил лист из стопки, его очки блеснули, и он, ткнув тонким узловатым пальцем в бумагу, заговорил:

— Ну что ж, тогда сразу к делу, — и как-то нехорошо улыбнулся. — Приписки, доктор Петров, приписки! Вот, обнаружилось… По бумагам в вашу больницу за полгода поставлено морфина в пять раз больше, чем вы могли использовать! Вот, смотрите: пятьдесят склянок по десять кубиков, а в журнале — только десять склянок. Где остальное? Я понимаю, что может быть ошибочка закралась где-то, забыли, запамятовали, всякое бывает. Но… Главное, — он подвинул лист, — на накладных печать вашей больницы и подпись ваша, Иван Палыч! Вроде получается, что намерено все это.

Буров, пыхтя, кивнул, его усы дрогнули, и он добавил:

— Дело-то нешуточное, доктор. Морфин — штука казённая, подучетная, за него ответ держать надо. Подпись ваша, печать ваша. Что скажете?

Иван Палыч взял бумагу, пробежался взглядом. Накладная на выдачу… получил — доктор Петров. Только вот… Подпись, размашистая, с завитками, была похожа на его, но не его — он никогда не писал «П» с такой петлёй. Да и прошлый Петров так не писал — Артем это уже давно проверил.

Но с подписью понятно, ее и подделать можно. А вот печать…

Печать, круглая, с символом больницы, стояла чётко, как клеймо. Это как же так? Печать хранится в шкафу, рядом с сейфом, ключ — только у него и Аглаи. Кто мог?

— Подпись не моя, господа, — сказал Иван Палыч. — Похожа, но не моя. Печать… — он замялся, его пальцы сжались, — в шкафу, под замком. Надо разобраться, кто и как.

— Мы все понимаем, — согласился Лядов. — Пока никаких, кх-м… обвинений не выдвигаем, просто заостряем внимание на обнаружившееся. Мы продолжим изучать бумаги, а вы пока вспомните все. Может, запамятовали. Всякое бывает.

Лядов противно улыбнулся, а Буров зашевелил усами, став вдруг похож на жука.

И вновь подумалось про Субботина. Наверняка он имеет к этому отношение. Только вот какое? И как он выкрал печать? Аристотеля подговорил? Вряд ли, тот бы рассказал. Неплохой парень по сути оказался, не в пример отцу. Точно не он.

Заглянула Аглая, шепнула:

— Иван Палыч! Больных привезли! В телеге, во дворе! Скорей, там худо!

Доктор бросив взгляд на счетоводов:

— Господа, извините меня, но дела подождут. Больные важнее. Разберёмся с вашими бумагами, но позже.

— Да, да, конечно! Мы все понимаем, идите, времени еще будет предостаточно, — кивнул Лядов, начав шарить по бумагам длинными как паучьи лапы пальцами.

Доктор вышел.

— Солдаты опять что ли? — буркнул он, быстро направившись по коридору.

Во дворе больницы, почти у самого крыльца, стояла телега. Тощая кобыла фыркала, норовя съесть через стекло цветок на подоконнике. Губы лошаденки скользили по холодной поверхности и слизывали иней.

В телеге лежали трое, укрытые дерюгой. Артём, ожидая увидеть шинели, кровь, бинты, шагнул ближе, но замер, неприятно удивившись.

Не солдаты. Простые жители Зарного. Мужик лет сорока, с бородой, свалявшейся от пота, утробно стонал, желтоватое лицо напоминало восковую маску. Рядом — баба, молодая, с косой, выбивавшейся из-под платка. Женщина дрожала, синие губы шептали что-то бессвязное. Третий, парнишка, лет шестнадцати, лежал тихо, и лишь тяжелое надсадное дыхание говорило о том, что он еще жив.

«Черт! — выругался про себя Иван Палыч. — Совсем как в Рябиновке!»

Доктор обернулся к Аглае. Та шепнула:

— Тиф. Семья Ковалевых.

— Аглая, в изолятор их, к Ефросинье, — произнес доктор, с трудом сдерживаясь, чтобы не заругаться. — Постель готовь, воду кипяти, хинин возьми, температуру нужно сбить — горячие все как печь. Маски на всех, и девок зови, пусть моют полы карболкой. Я сейчас, с этими… — он кивнул на приёмную, где ждали счетоводы, — разберусь и начну осмотр.

Аглая метнулась в больницу, а доктор, сжав кулаки, посмотрел на телегу. Беда приходит не одна. Вот тебе, батенька, неучтенка морфия, а вот тебе еще и эпидемия тифа — разгребай как можешь.

Дав указания возничему о том, чтобы сжег солому, на которой вез зараженных, доктор вернулся в приёмную. Ревизоры по прежнему шелестели бумагами.

— Господа, в больнице карантин. Брюшной тиф. Новых больных привезли, и это не шутки, — объявил доктор. — Поэтому оставаться вам тут здесь не безопасно — рискуете заразиться. Предлагаю ревизию перенести в школу, там Анна Львовна вас примет, место выделит. Бумаги обсудим, но не среди заразы.

Лядов поднял брови, его скрипучий, как ржавый гвоздь голос царапнул:

— Тиф, говорите? Хм, серьёзно. Школа подойдёт, но где она, доктор? Мы же не местные. Нас бы проводить.

— Верно, Пётр Фомич, — кивнул Буров. — Заразу ловить не охота. Школу бы найти, да поскорей. Я вот прямо уже чувствую, как зараза липнет ко мне!

— Проводим, — кивнул Иван Палыч.

И задумался. Он не мог бросить больных — их надо было осмотреть, дать лекарства, изолировать. Аглая, его верная санитарка, уже суетилась в изоляторе, кипятила воду, раздавала маски девкам, тоже была занята. Анна Львовна? Она в школе и даже не в курсе о гостях. Кто ещё? Кого еще можно отправить?

Его взгляд скользнул к окну, где мелькнула рыжая макушка. Андрюшка, парнишка, выписанный на днях, пробегал по двору, его худые ноги мелькали, как у жеребёнка. В одной руке — деревяшка, в другой — маленький ножичек, поблёскивающий на свету.

— Андрей! — Артём, выскочив на крыльцо. — Иди сюда, дело есть!

Андрюшка, остановившись, обернулся, его круглое лицо, с щербинкой в зубах и оттопыренными ушами, расплылось в улыбке.

— Ты чего тут ходишь?

— Иван Палыч, я это, по делу! Дрова хотел поколоть, как обещал, а тут деревяшку нашёл, думаю, кораблик вырежу, для Аглаи, она ж любит, когда я… Ой, а вы чего? Больные, да? Слышал, телегу пригнали, опять война, поди? Раненные?

Иван Палыч, подавив улыбку, поднял руку, останавливая поток слов, который так и лился из пацана. Доктор взглянул на деревяшку в руках парнишки — небольшой кораблик, уже почти готовый, с тонкими мачтами, вырезанными так аккуратно, что казалось, их делал ювелир. Паруса, выточенные из коры, были прорезаны узорами, а корпус, гладкий, блестел, как лакированный. Доктор, забыв на миг о тифе и счетоводах, присвистнул:

— Андрюшка, это ты сам сделал? Кораблик-то — загляденье! Мачты, паруса, всё как настоящее. Молодец, парень, руки золотые!

Андрюшка, покраснев, заулыбался шире:

— Ага, Иван Палыч, я ж с малолетства режу! Дядька Игнат ругается, мол, ерунда, а я люблю, кораблики, лошадок, один раз крест вырезал, в церкву отнёс, батюшка похвалил! Этот кораблик я для Аглаи мастерю, она про море сказывала, вот я и…

— Молодец, — мягко прервал его Иван Палыч. — Слушай, дело есть. Проводи этих господ, — он кивнул на окно приёмной, где маячили тени Лядова и Бурова, — в школу, к Анне Львовне. Они счетоводы, проверять приехали, но тут тиф, опасно, сам понимаешь. Сможешь?

Андрюшка, выпятив грудь, кивнул, его глаза загорелись, как от важного поручения:

— Сможу, Иван Палыч! До школы мигом доведу, я там сто раз был, когда учился! А они строгие? Небось, как урядник, ворчать будут? Я их болтовнёй заговорю, не боись!

— Вот и ладно, — Иван Палыч, улыбнувшись, потрепал его по макушке. — Я скажу им, что мой помощник проводит их.

От слов «мой помощник» парнишка раскраснелся еще больше, важно поднял голову. Потом, сунув кораблик за пазуху, рванул в приёмную.

— Иван Палыч, не отвлекайтесь по пустякам, вам важным делом заниматься нужно — людей лечить нужно! Я сам их позову. Эй, господа, за мной! Школа недалече, я вас проведу, а то тут хворь, Иван Палыч сказал, опасно!

— Веди, малец, да поживей, не охота тут дышать заразой, — прокряхтел Буров.

Паренек охотно повел гостей прочь из больницы. Доктор проводил их взглядом, вернулся к больным. День предстоял суматошный.

Изолятор — тесная горница с земляным полом, — уже гудел от суеты: Аглая раскладывала чистые дерюги на койки, а две девки, помощницы, мели полы, чадя карболкой. Трое новых больных, привезённых на телеге, лежали на лавках, тихо постанывая.

Семейство Ковалевых — отец, мать и сын. Повезло еще, что трех дочерей глава семейства неделю назад свез к тетке погостить — те и не заразились. Остальных же удача прошла стороной.

Иван Павлович подошел к мужчине.

— Федор, — подсказала имя Аглая.

Тот дышал тяжело. Доктор коснулся его лба, отметил температуру — под сорок. Как печка!

— Фёдор, — позвал Иван Павлович. Тот слабо откликнулся, — когда занемог? Что ел, пил?

Мужчина кашлянул, его глаза, мутные, с трудом сфокусировались на лице врача:

— Позавчера, господин доктор… Живот скрутило, жар к вечеру. Думал ерунда, с кем не бывает? А ночью хуже. Днём вообще… думал помирать. Мы к Матрене ходили, травнице. Чтобы полечила. Она воду дала, заговорённую, мол, от хвори бережёт. Вся деревня брала…

Жена Федора, услышав его, кивнула:

— Точно, Матрена… Сказала, святая вода, от напасти. Пили все, я, Фёдор, Гришка… Не помогло. Грешные мы, значит, не помогает заговор.

— А где она эту воду взяла? — насторожено спросил доктор.

— Источник… у Рябиновки, Матрена там брала… Святой источник, лечебный…

— Лечебный… — сквозь зубы процедил Иван Палыч. Сомнений насчет источника заразы уже не оставалось.

Матрена-травница набрала воду из заражённого источника, разнесла тиф по Зарному. И теперь неизвестно во что это все выльется. Нужно навестить эту лекаршу, объяснить основные принципы санитарии, растолковать, что своими «добрыми» намерениями она фактически травит людей. И сделать это как можно скорее, пока Зарное не сгорело в лихорадке.

Доктор вымыл руки со спиртом, вернулся в кладовую. Глянул на сейф и вновь подумал о том, что ему совсем недавно сказали ревизоры. Морфин, печать, ключ от хранилища… Вот так дела!

Иван Палыч открыл сейф, проверил склянки — всё на месте, как он оставил днем. Печать, круглая, с гербом больницы, лежала там же, в шкафу, запертом, как всегда. Ключ от шкафа был только у него и у Аглаи. Тогда как появился этот поддельный бланк? Кто-то каким-то образом подделал ключ, чтобы достать печать? Может, выкрал, пока доктор спал, сделал слепок, потом вернул… как в шпионских фильмах.

Доктор нахмурился. А может, все проще?

Аглая? Его верная санитарка, с веснушками и карими глазами, что кипятила воду, раздавала маски, ухаживала за Ефросиньей? Она знала где лежит ключ, она открывала шкаф, когда он просил достать бинты или йод. Но зачем ей морфин? Отдавала его Субботину? Нет, в это сложно поверить. Чушь какая-то!

Иван Палыч усмехнулся и даже потряс головой, отгоняя кощунственные мысли.

Но факты…

Всё сводилось к ней — к Аглае, у которой был доступ, у которой была возможность. Иван Павлович скривился — осознание этого причиняло ему почти боль.

— Нет, этого не может быть! — прошептал он. — Просто не может быть…